"За равнодушие к культуре общество, прежде всего,
гражданскими свободами расплачивается. Сужение культурного кругозора -
мать сужения кругозора политического.
Ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация".
Взбунтовавшийся пасынок русской культуры
Фото Михаил Лемхин.
www.Lemkhin.comОн себя сам не раз называл пасынком русской культуры, ну что ж, оставим за ним это определение. Что он имел в виду: свою национальность, свое кочевье, репрессивные меры государства по отношению к поэту - нам сейчас уже знать не дано. Но пасынок с юности начал бунтовать, и не только против конкретных властей, но и против романтических тенденций в русской литературе, против французского влияния на русскую поэзию, против азиатских, восточных прививок. Впрочем, бунт - это тоже давняя традиция в русской культуре. От Аввакума и до сегодняшнего Эдуарда Лимонова:
Я, пасынок державы дикой c разбитой мордой,
Другой,не менее великой, приемыш гордый
Национальный вопрос никогда не занимал много места в жизни Бродского. Он жил в русской культуре и жил русской культурой. И потому, может быть, даже в семейном плане впадать в еврейство никогда не стремился. Рассказывают такой случай: посмотрев фильм Вуди Аллена "Энни Холл" о неврастеничном еврее, раздираемом между манией величия и комплексом неполноценности, да к тому же без ума влюбленном в англосаксонку "голубых кровей", Иосиф Бродский небрежно бросил - "Распространённая комбинация - dirty jew и белая женщина. Абсолютно мой случай." Бедный Иосиф всё искал объяснений своей неудавшейся любви, но, думаю, и для Марины Басмановой его еврейство ничего не значило, рождение сына от него - тому явное доказательство. Это лишь попытка самооправдания в своей любовной трагедии. А в память о поморском "Пророчестве" он всё-таки и дочку от позднего брака назвал Анной. Так и получилось: Андрей и Анна. И оба - от белых нееврейских женщин. Как говорил Бродский: "Абсолютно мой случай."
В чужой ему восток входил, как ни странно, и Израиль. Сэр Исайя Берлин рассуждал на эту тему с Дианой Абаевой:
"Д.А.: А почему, по-вашему, он избегал Израиля?
Сэр И.Б.: Не знаю, почему. Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями, думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него.
Д.А.: Он ощущал себя северянином, петербуржцем. Любил Север, идею Севера. Это у него общее с Оденом. Он по его стопам ездил в Исландию, и ему тоже, как Одену, нравилась северная Англия, Швеция. Италию он обожал, но это было сибаритское и эстетическое восхищение заезжего человека. А чтобы поработать, так это где-нибудь на Севере. Восток ему совсем был чужд, он его внутренне как будто побаивался".
Он осознанно не хотел быть евреем в литературе, еврейским поэтом, поэтом для евреев. В жизни - ради Бога, он никогда не комплексовал, но и не возвеличивал свое еврейство. В литературе он был заведомо русским поэтом, и никаким другим. Его поздний бунт против русской культуры в себе самом - явно не удался. В его русскости были свои провалы, свои отторжения, свое изгойство. В изгнанничестве он одно время пытался отринуть от себя Россию.
Да, много чего чуждого России можно найти в позднем Бродском, как и в любом другом самых русских кровей эмигранте, много лет живущем вне родины, как и в самом Солженицыне и его пожеланиях американской военной неуступчивости. Не о том сейчас речь.
Скорее меня в Иосифе Бродском удивляет другое, что русскости в своей поэзии и даже в жизни, в её запредельности и амбивалентности он так и не сумел преодолеть. И еврейскость в свою культуру не пустил. На этом сходятся и Наум Коржавин, и Шимон Маркиш. Шимон Маркиш пишет: "Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского "материала" поэт Иосиф Бродский не знает - это "материал" ему чужой." Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, также как и Осип Мандельштам, и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре.
"На "Кем вы себя считаете?" - Бродский отвечал: "Русским поэтом"; на "Считаете ли вы себя евреем?" - отвечал: "Считаю себя человеком". На "Важно ли для вас, что вы - еврей?" пространнее: "Для меня важным в человеке является, трус ли этот человек или смел, честный он или лжец. Порядочен ли он, что особенно проявляется в отношении человека к женщине", - пишет в книге о Бродском Людмила Штерн.
Самое поразительное и принципиальное - его отказ ходить в синагоги и выступать в них. А надо сказать, что там со своими концертами и литературными вечерами в городах США выступали не только неверующие евреи, но и известные русские поэты - от Евгения Евтушенко до Андрея Вознесенского. Дешевые залы, большая скидка, свой контингент платных слушателей. Еврей Иосиф Бродский и слышать о таких выступлениях не хотел. Боялся ли он местечковости, религиозной иудейской ортодоксии, ощущения гетто в себе самом? По сути, и Павел Горелов в статье в "Комсомольской правде", и Людмила Штерн в воспоминаниях пишут об одном и том же - о стремлении позднего эмигрантского Иосифа Бродского если и уйти из русской культуры, то раствориться целиком в мировой, преимущественно англоязычной культуре. Он и на самом деле стал одно время как бы сторониться России, посчитав и её мировой окраиной, обсмеивать и её, и христианство в своих иронических стихах, и яростно сторонился мирового еврейства. Именно в Америке он поразился четкой разделенности в мировой культуре на евреев и неевреев, о чем не раз говорил в своих интервью: "Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это по сути одна книга с параллельными местами, которую можно листать взад-вперед. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен (вначале, по крайней мере) строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: "Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!" Или же в другом месте: "Еврейский аспект моего бытия был, так сказать, у меня под рукой: Индуизм был недоступен, христианство, христианская традиция была недоступна. Не говоря уже о таких важных вещах, как западная культура, которая тоже была недоступна. Поэтому я сосредотачивал внимание на этих вещах в ущерб своему еврейству. На самом деле, мое еврейство стало чуть более заметным для меня именно здесь, где общество построено с учетом строгого разграничения на евреев и не вреев". И при этом строгом разграничении Иосиф Бродский постарался умалить свое еврейство во имя мировой культуры. А всё-таки остался лишь русским поэтом.
Как-то в юности, заглянув однажды в синагогу и сбежав оттуда через несколько минут, больше никогда в жизни он в синагогах не бывал. Людмила Штерн вспоминает: "Когда умер, отпевали его и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестиком в руках. Было ли это его волей или желанием Марии, нам знать не дано: Весной 1995 года, когда я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, продюсер арендовал залы в синагогах. Я показала Иосифу список снятых помещений, и он резко сказал: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду." Загадочным было и отношение Бродского к Израилю - он от приглашения отказался: "Я, знаешь ли, плохой еврей". Звучало это странно. И для еврея, и для христианина, и для мусульманина, сквозь всю историю человеческой цивилизации, Израиль - одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре. Известно, что Бродского не раз и не два приглашал Иерусалимский университет - читать лекции или выступить с литературными вечерами, - он даже не желал это обсуждать."
Думаю, не было в этих отказах ничего осознанно антиеврейского, как у того же Бориса Пастернака, он боялся слиться с замкнутой на себя еврейской культурой. Боялся, что его воспринимать будут, как "еще одного еврейского поэта".
А вот от русскости в своей культуре, даже иронизируя, даже отчуждаясь от неё, так никогда отделиться не смог. От русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного поведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя, до излишней анархичности и бесшабашной надежды на "авось".
"У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь," - писал Иосиф Бродский, очевидно объясняя этой русскостью и свою непрекращающуюся любовь к Марине. И когда читатель сплошь и рядом встречает в его стихах, выступлениях, эссе, выражение "наш народ", в "моем народе" - может не сомневаться, речь идет именно о русском народе. И если изменил Иосиф Бродский в чем-то России, то лишь с другими империями - в литературе с римской империей, в жизни - с американской:
Как бессчетным женам гарема всесильный Шах
Изменить может только с другим гаремом,
Я сменил империю. Этот шаг
Продиктован был тем, что несло горелым
… перемена империи связана с гулом слов,
с выделением слюны в результате речи,
с лобачевской суммой чужих углов,
с возрастанием исподволь шансов встречи.
И здесь он всего лишь продолжил русскую традицию Курбского, Герцена, Печерина, Набокова, Синявского.
Но в языке ему изменить не удалось, побег, подобно Владимиру Набокову, в чужую англоязычную литературу явно провалился. Не случайно по его собственным американским переводам было составлено мнение многими американскими поэтами и критиками: "посредственность мирового значения". Прочитав такое в ведущем издании и под фамилией известного властителя американских книжных мод, Бродский перестал считать себя американским поэтом. Даже в таком насквозь нерусском стихотворении, как "Пятая годовщина" с его ухмылками по поводу луж на дворе и взлетающих в космос русских жучек вместе с офицерами Гагариными, с его уже литературно подтвержденным отказом от былого пророчества: "Мне нечего сказать ни греку, ни варягу, / Зане не знаю я, в какую землю лягу", этот мировой изгой остаётся в отечестве русского языка:
И без костей язык, до внятных звуков лаком,
Судьбу благодарит кириллицыным знаком
А когда известный чешский писатель Милан Кундера разразился в американской печати громкими заявлениями о вечной агрессивности русских и об их культурной никчемности, никто иной, как Иосиф Бродский дал достойный ответ. Да и на эмигрантских собраниях, когда он там изредка бывал, он защищал русскую советскую культуру от всех примитивных антисоветских наскоков литературных графоманов.
Впрочем, не будем забывать, что и побег в англоязычную литературу был, мягко говоря, ему навязан. Всё-таки, он не хотел уезжать из России. Тут жили его родители, тут жила его любовь (а значит, и какие-то надежды на будущее. С одной стороны, хотелось уехать, чтобы вырваться из любовной безнадеги, с другой - жила и какая-то надежда на примирение), и жил его сын, тут было русское литературное пространство, которое он покидать не собирался. Ему бы радоваться, что без очереди дали израильскую визу, что отпускают на желанную свободу, а он пишет письмо Леониду Брежневу, так и недооцененное историками литературы. Письмо не политическое, письмо литературное. К счастью, письмо было опубликовано в газете "Ди Прессе" 4 июля 1972 года, а потом обильно процитировано в югославской газете Душаном Величковичем. Уезжающий поэт не плачется и не жалуется генеральному секретарю, но и не предъявляет ему политические обвинения, письмо отнюдь не покаянное, не вынужденное. Это письмо о его незыблемом праве на жизнь в русской культуре, и ни в какой другой.
"Дорогой Леонид Ильич, покидая Россию не по своей воле (о чем Вы несомненно осведомлены), позволяю себе обратиться к Вам с просьбой, на что, как я считаю, у меня есть право, поскольку я убежден в том, что всё, что я сделал в своём литературном творчестве за 15 прошедших лет, служит и будет служить русской культуре. Я хочу попросить Вас дать мне возможность остаться в русском литературном мире хоть переводчиком, кем был я до сих пор. Я принадлежу русской культуре, чувствую себя её частицей, и никакая перемена места пребывания не может повлиять на конечный исход всего этого. Язык - явление более старое и более неизбежное, чем государство. А если речь идет о государстве, то, на мой взгляд, мера любви писателя к родине - не клятва с какой-то высоты. Это то, что он пишет на языке детей, среди которых он живет. Покидая Россию, испытываю горькое чувство. Здесь я родился и воспитывался, здесь я жил и благодарен России за все, что у меня есть на этом свете. Всё пережитое мною Зло преодолено Добром, и никогда у меня не было такого чувства, что Родина обидела меня. Его нет и теперь. Несмотря на то, что я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским писателем. Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются - если не лично, то на бумаге. Хочу верить, что возможно и то, и другое. Надеюсь, что Вы меня правильно понимаете. Прошу Вас дать мне возможность и впредь жить в русской литературе и на русской земле. Не верю в свою вину перед родиной. Наоборот, верю, что во многих отношениях я прав: и если мой народ не нуждается в моей плоти, то, может быть, моя душа ему пригодится".
Иосиф Бродский искренне надеялся долгое время на какой-то ответ. Не дождался. Кстати, Александр Солженицын жалеет, что не видел текст этого письма, - жаль, плохие помощники попались. Вполне возможно, текст его статьи мог бы и резко измениться после прочтения этого во всех смыслах замечательного письма. А сегодняшним патриотам я бы посоветовал так же дотошно следовать истинной цели - ни одного употребления термина о неведомой Бродскому российской культуре, и даже о российской земле. Нет, пишет письмо русский писатель, живущий еще на русской земле, принадлежащий русской культуре!
Пусть это письмо нынче многие стараются замолчать. Иосиф Бродский может гордиться таким письмом к лидеру государства. Это, как в случае с Мандельштамом, тот же имперский выход один на один - "поэт и царь", и явно - поединок в пользу поэта. Он ни перед кем не кается, и даже четко отделяет советскость, в которой он и не нуждается, и русскость, как следование национальным, культурным и литературным русским традициям, которая остается при нем, куда бы он ни уехал. Письмо нельзя отнести к просоветскому, или антисоветскому (в такой системе координат Бродский никогда и не работал) проявлению чувств, письмо - прорусское, в котором поэт выглядит более русским, чем Леонид Ильич Брежнев, давно уже живущий во вненациональной системе координат. Это письмо можно спокойно поставить в ряд знаменитых писем русских писателей императорам и генеральным секретарям. Письмо не только о себе и своей русскости, но и письмо во славу русской литературы.
Никто иной, как Иосиф Бродский воспел, и не единожды, в мировой печати всю пушкинскую плеяду поэтов, от Баратынского до Вяземского, заявил о мировом уровне русской культуры ХХ века, обозначил Марину Цветаеву лучшим поэтом всего столетия, а Андрея Платонова и Николая Заболоцкого классиками мировой литературы. Да, были у Бродского и свои групповые пристрастия: постоянно возвеличивал, и с большим перебором, ленинградскую группу своих друзей, называя их всех равными себе по таланту, хотя эти старые дружки часто, особенно после смерти, из зависти его же и предавали. Но у кого из нас этих групповых и дружеских пристрастий нет?
В целом тема "Иосиф Бродский, как просветитель и пропагандист русской культуры в мире" - несомненна. Многие из самых тонких ценителей культуры в англоязычном мире впервые от Иосифа Бродского услышали имена гениев Державина и Ломоносова, Хлебникова и Клюева, не забывал он даже о таких, как Николай Тихонов и Луговской, помнил о своих учителях Борисе Слуцком и Анне Ахматовой. Для него, как человека культуры, интересны даже самые незначительные поэты второго и третьего ряда. "Вообще-то говоря, среди русских поэтов - фигур второго ряда - были совершенно замечательные личности. Например, Дмитриев с его баснями. Какие стихи! Русская басня - совершенно потрясающая вещь. Крылов - гениальный поэт, обладавший звуком, который можно сравнить с державинским. А Катенин! Или - Вяземский, на мой взгляд, крупнейшее явление в пушкинской плеяде". И какие замечательные строки написаны им о бескультурье вечном русской политической элиты нашей: "За равнодушие к культуре общество, прежде всего, гражданскими свободами расплачивается. Сужение культурного кругозора - мать сужения кругозора политического. Ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация".
Нынешняя культурная самокастрация наших либералов, в том числе литературных, приводит и к сужению понимания стихов того же Иосифа Бродского. Будто забыты уже два его прекрасных стихотворения, посвященных Глебу Горбовскому, которого он крайне высоко ценил: "Посвящение Глебу Горбовскому" ("Уходить из любви"), и "Сонет к Глебу Горбовскому" ("Мы не пьяны. Мы, кажется, трезвы"). Сам-то Иосиф Бродский, при явном расхождении и политическом, и творческом с поздним Горбовским, всё-таки признавал и в американских интервью: "Конечно же, это поэт более талантливый, чем, скажем, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, кто угодно." А в книге диалогов Волкова и еще определённее: "Если в ту антологию (русской поэзии ХХ века - В.Б.), о которой вы говорите, будет включена "Погорельщина" Клюева или, скажем, стихи Горбовского - то "Бабьему яру" там делать нечего." (Конечно же, имеется в виду художественная, а не политическая значимость "Бабьего Яра" - Т.Г.) Но "ахматовские сироты" всё одеяло славы Бродского предпочитают натянуть на себя, и бродсковеды этому активно подыгрывают. Нет, чтобы взять и провести интересную творческую параллель между стихотворением Николая Рубцова "Я буду скакать по холмам..." и стихотворением Бродского "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам..." Опять же, время написания почти одно, да и поэты были неплохо знакомы. Взаимовлияние, творческое соперничество? Или же творческая дружба с Татьяной Глушковой. Чем они оказались близки друг другу? Неплохо бы и задуматься над Державиным, как общей предтечей и Юрия Кузнецова, и Иосифа Бродского. Оба ведь - птенцы не из пушкинского гнезда.
Не так узок был наш герой Иосиф Бродский, не влезает в нынешнее либеральное прокрустово ложе. Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечеркивающим Россию как таковую, и вычеркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта.
Кстати, при всем своем чувстве одиночества и отделенности ото всех, он никогда не терял чувства своего поколения, неоднократно писал о своем поколении, поколении писателей, рожденных перед войной, поколении, следующем за шестидесятниками (которых он всегда чурался и презирал, от Василия Аксенова до Евтушенко с Вознесенским), по сути, последнем состоявшемся поколении русской культуры ХХ века. Не забудем, что оно, это предвоенное поколение поэтов, как правило, отказавшееся от фальши шестидесятничества, кто справа, кто слева, вбирает в себя и ленинградскую группу Иосифа Бродского, и его друзей, и почти всю "тихую лирику" - от Николая Рубцова до Олега Чухонцева, и Беллу Ахмадулину, и Татьяну Глушкову, и просто сверстника поэта Юрия Кузнецова. Всё-таки неплохой набор поэтов выставило на щит литературы само время! Концовка ХХ века оказалась ничем не хуже его начала. Иосиф Бродский говорил об этом поколении: "Это последнее поколение, для которых культура представляла и представляет главную ценность из тех, какие вообще находятся в распоряжении человека. Это люди, которым христианская цивилизация дороже всего на свете. Они приложили немало сил, чтобы эти ценности сохранить, пренебрегая ценностями того мира, который возникает у них на глазах". Достаточно ортодоксальное утверждение. И не раз подтверждаемое Иосифом Бродским в стихах.
Владимир Бондаренко, Международная еврейская газета06-11-2003
Источник: http://www.sem40.ru/culture/books/8304/
| Ранее |
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
