Спорные страницы
Снимок сделан на балконе их квартиры в Доме Мурузи. Ленинград, 1960.
Фото А.И.Бродского.
Православный храм на заднем фоне этого снимка напоминает нам факт биографии Иосифа Бродского:
приблизительно в 1963[8] г. поэт впервые внимательно прочел Библию. Он вспоминал: «в возрасте лет 24-х или 23-х, уже не помню точно,
я впервые прочитал Ветхий и Новый Завет. И это на меня произвело, может быть, самое сильное впечатление в жизни. То есть метафизические
горизонты иудаизма и христианства произвели довольно сильное впечатление. Или – не такое уж сильное, по правде сказать, потому что
так сложилась моя судьба, если угодно, или обстоятельства: Библию трудно было достать в те годы – я сначала прочитал Бхагавад-гиту,
Махабхарату, и уже после мне попалась в руки Библия. Разумеется, я понял, что метафизические горизонты, предлагаемые христианством,
менее значительны, чем те, которые предлагаются индуизмом. Но я совершил свой выбор в сторону идеалов христианства, если угодно...
Я бы, надо сказать, почаще употреблял выражение иудео-христианство, потому что одно немыслимо без другого. И, в общем-то, это примерно
та сфера или те параметры, которыми определяется моя, если не обязательно интеллектуальная, то, по крайней мере, какая-то душевная
деятельность».
Нижеследующему переводу текста Бродского переводчик - Галина Славская - любезно предпослала предисловие,
поясняющее причину появления перевода и причины, его вызвавшие (Sent: Wednesday, January 16, 2008 11:04 PM).
Разработчик сайта позволил себе вставить в текст перевода несколько фотографий - в надежде на грустную улыбку читателя.
Галина Славская родилась в 1927 году в Ленинграде, где жила безвыездно до эмиграции (1979). Окончила физико-механический факультет Ленинградского Политехнического Института, работала главным образом в области научно-технической информации и перевода. В Америке стала программистом. С 1982 по 1991 жила в Нью-Йорке, с 1992 живет в Бетесде, пригороде Вашингтона.
Я впервые встретила Иосифа Бродского 3 марта 1984 года на его чтении в галерее Нахамкина в Нью-Йорке. С этого времени я собирала все издания его произведений - стихов и прозы, на русском и английском языках, старалась попасть на каждое его выступление. Лично была знакома с Иосифом с 1986. Осенью 1987 после моей поездки в Ленинград послала ему вместе с письмом вырезки двух статей из "Вечернего Ленинграда" о доме Мурузи, автором которых был А.Кобак, сын моих близких друзей. (В настоящее время он Директор фонда Д.С. Лихачева).
А вскоре пришло радостное известие о присуждении поэту Нобелевской премии. Меня очень порадовал ответ поэта на мое письмо, полученный накануне его вечера в Колумбийском университете. Там я смогла поздравить его лично. После этого было еще много чтений, писем (моих) и автографов (его). Мой переезд в Вашингтон совпал с пребыванием там Бродского в должности поэта-лауреата; за тот год я слушала его пять раз.
Известие о внезапной смерти Бродского было для меня тяжелейшим ударом. Потребность что-то делать усадила меня за перевод материала из нью-йоркского журнала Interviews, лежавшего в моем архиве с ноября 1988.
Я не встречала других публикаций этого рассказа, содержащего так много подробностей о детстве и юности поэта. В публикации указано, что материал является расшифровкой магнитофонной записи. Знака копирайта на нем не было.
Это было написано в марте 1996 года. Перевод остался неопубликованным.
Иосиф Бродский
ПОЛТОРА КОТА
От редакции: В октябре 1988 перед отлетом из Нью-Йорка на поэтические чтения в Белграде Иосиф Бродский записал на магнитофон эти заметки.
Мои отец и мать поженились до войны, но они продолжали жить в разных районах Ленинграда. Мой дед был одним из тех евреев, которые заработали право жить в Петербурге, прослужив двадцать пять лет в царской армии - тогда существовал такой закон. Так что он переехал в Петербург, стал печатником и издавал там свою газету. Квартира, которую мой отец унаследовал от него, находилась не в центре города, а на его заводской окраине. Эта часть города, Нарвская Застава, играла выдающуюся роль в мифологии русской революции. Квартира была большой, из восьми или десяти комнат. Но после революции существовала политика вытеснения высшего и среднего классов, так называемое "уплотнение". Оно заключалось в том, что человека, приехавшего из деревни, или рабочего вселяли в квартиру, рассчитанную первоначально на одну семью. К концу 30-х годов, когда мои родители поженились, у отца осталось только две или три комнаты.
Во время войны в дом попала бомба и верхние этажи были разрушены. Почти все, чем обладала моя семья, было уничтожено, включая и довольно значительный фотографический архив отца. Он был журналистом, работал как специальный корреспондент "Известий" не только в Москве и Ленинграде, но и на Кавказе. Однако отец всегда говорил мне, что он рад, что его дом разбомбили, потому что, после войны было опасно иметь фотографии людей, которые были впоследствии сняты со своих постов или погибли в годы большого террора. Так что во многом это упростило работу, которую ему пришлось бы сделать самому.
Мне было, помнится, около семи лет, когда отец вернулся с Китайского фронта, где он играл, насколько я понимаю, неблаговидную роль - но такую же, если на то пошло, играли там и все русские части. Вот тогда он и получил обратно те две комнаты на заводской окраине Ленинграда. Я жил с матерью в центре города, где у нее была одна комната в шестикомнатной коммунальной квартире. Отец в основном жил с нами, но временами он оставался ночевать в своих двух комнатах, так как у него была там импровизированная фотолаборатория, или мы все переезжали в эти комнаты, освобождая другую квартиру для каких-нибудь приезжавших родственников. Для меня, тогда восьмилетнего, эти 40-минутные поездки на 19-м трамвае через весь город были захватывающим путешествием. Все взрослые сидят в трамвае, но мальчишкой ты всегда болтаешься на задней площадке, глядя на прекрасную перспективу уходящей назад улицы.
Наконец, в 1954 году мои родители решили объединить свою жилплощадь и через невероятно сложный обмен сумели получить эквивалент суммы квадратных метров комнаты матери и двух комнат отца. После войны он был демобилизован с флота в соответствии с каким-то неопубликованным постановлением, запрещавшим евреям носить высокие воинские звания, так что ему пришлось мотаться по всей стране, работая по контракту фотографом для всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Эти годы антисемитской кампании были очень тяжелыми, но в конце концов один армейский друг отца сумел взять его на должность фоторепортера местной газеты.
Квартира отца с военными фотографиями, фарфоровыми статуэтками, мечами и другими китайскими безделушками имела для меня притягательность какой-то экзотики. Квартира находилась на шестом этаже и ее четыре окна выходили на Обводный канал - пейзаж, который мне страшно нравился. Я всегда гордился тем, что не был "чистым интеллигентом", мне было приятно думать о том, что я жил на рабочей окраине города и позже зарабатывал на жизнь физическим трудом. Мне очень нравилось, что наш жилой дом был зажат между металлургическим заводом и знаменитой в России фабрикой, производящей резиновые и пластмассовые изделия - от презервативов до автомобильных шин - она называлась "Красный Треугольник". Это как-то связывалось в моем сознании с моей любовью к Брехту и к живописи Франца Мазериля. Когда я оставался там с отцом один, мы чувствовали себя товарищами, но с того времени, как мне исполнилось 10 лет, и до 13 отец был очень строг со мной и временами вытаскивал свой флотский ремень с большой пряжкой. Я уважал отца безмерно, и один случай навсегда привязал меня к нему. Только что умер Сталин, мы были в квартире матери. Я пришел домой из школы, где наша учительница была в истерике из-за смерти Сталина. Я пошел на кухню, где все соседи, особенно женщины, заливались слезами. Даже моя мать плакала. Я получил от нее свой обед и пошел в нашу комнату, где отец лежал на диване. Проходя мимо него, я сказал что-то об их общем плаче в кухне, а он в ответ просто подмигнул мне. Именно его трезвость и самообладание производили на меня в детстве наибольшее впечатление. Благодаря тому, что у моего отца было высокое воинское звание, мы получили садовый участок в пригороде Ленинграда, расположенном на южном берегу Финского залива - на земле, когда-то относившейся к дворцовым поместьям знатных семей. Послевоенные годы были довольно голодными, и люди выращивали для себя картофель, лук, капусту и т.п. Я всегда чувствовал, что хотя отец и помогал нам обрабатывать землю, он не был рожден фермером, он был довольно утонченным человеком, который предпочел бы не возиться с землей.
День Победы. На прогулке с отцом Александром Ивановичем Бродским. Первая половина 1950-х гг.
Возможно, снимок сделан матерью М.М.Вольперт или одним из друзей отца.
Источник: http://br00.narod.ru/10660405.htm
Больше всего я любил прогулки с ним. Он обычно брал меня с собой, когда навещал своих военных друзей, которые были уже пенсионерами и относились ко мне с полной серьезностью. Они работали на старых морских причалах, в школах для молодых людей, желающих обучаться военно-морскому делу. Они научили меня управлять парусной шлюпкой, и я познакомился со всеми заливами и бухтами дельты Невы и за ее пределами, так называемой акваторией. Нередко они брали меня с собой покататься на моторной лодке или торпедном катере, бывших в распоряжении этих клубов, которые должны были воспитывать боевой дух в молодом поколении.
Что касается школ, то я сменил их больше, чем большинство русских детей. В России вы обычно поступаете в одну из школ и учитесь там до ее окончания, если вы не переезжаете в другой город или в другой район. Получилось так, что первая школа, в которую я поступил семи лет, была "Петершуле", рядом с домом матери. Через три года меня перевели в другую, так как первая школа была переполнена. Потом в седьмом классе я был оставлен на второй год -наверное, из-за плохих отметок по математике и физике - и так стыдился этого, что попросил отца перевести меня в другую школу. Поскольку мне уже было 13 лет, возраст, когда можно поступать в техническое училище, я дал ему понять, что хочу пойти в школу подводников; я представлял себя в великолепной морской форме. Я сдал все экзамены, но не был принят, так как был евреем. Поэтому я вернулся в школу и проучился там до середины восьмого класса. После войны школа была мужской, только к тому времени, когда мне было 15, снова ввели совместное обучение. Самыми интересными сразу стали уроки физкультуры, потому что никто не знал, как одеваться на них. Некоторые девочки (как невинны они были!) щеголяли в футболках, черных сатиновых трусах и в чулках на подвязках. Спортивной формы просто не существовало. Этот черный цвет - кажется, он был цветом всей моей юности, всего вокруг, начиная с тех кожаных предметов, в которые мы обувались, - черный, коричневый, темносиний.
Когда мне было 15 лет, а денег в семье хронически не хватало, я бросил школу и поступил на ближайший оружейный завод, который выпускал и пушки, и сельскохозяйственные машины. Я стал фрезеровщиком; и, если я горжусь чем-нибудь в жизни, то именно тем, что начал работать в 15 лет. Это было и по-диккенсовски и по-пролетарски. А пролетариат в то время был еще по-настоящему пролетарским. В его среде было неслыханным иметь отдельную квартиру, иметь свою комнату. Часто семья спала в три смены: кто-то работал в утреннюю смену, кто-то в вечернюю, а кто-то в ночную.
Я ушел с этого завода уже через год, потому что как у всякого еврейского мальчика у меня было богатое воображение. Я решил, что хочу быть нейрохирургом, особенно после того, как посмотрел фильм с Жераром Филиппом в роли богоподобного хирурга. У меня был дядя, жена которого работала в Ленинградской областной больнице, и вот, где-то в 1956 году я получил работу в морге. Больница принимала больных из области, часто крестьян и их детей, которые приезжали издалека, порой за 300 километров от города. Я был ассистентом паталогоанатома, и в мои обязанности входило разрезание трупов и их подготовка для коронера (судебно-медицинской экспертизы). Я должен был разрезать тело от пупка до горла, вырезать треугольник на груди, вынуть все внутренности на поднос, а затем проделать то же с черепом; оскальпировать его и спилить верхнюю часть. Мне приходилось обрабатывать до шести трупов в день. После того, как я вскрывал их, тела следовало заполнять газетной бумагой и аккуратно зашивать. Больница с особой придирчивостью требовала красивых швов. Это была отвратительная работа, и мне дважды становилось от нее плохо. Один раз, когда я только что кончил зашивать очень старую, хрупкую женщину, оказалось, что нет каталки, и мне пришлось нести ее на руках. Я нес ее в другую комнату, и вдруг один из моих пальцев проткнул ее непрочную кожу и вонзился в ее бедро.
Я проработал там только три месяца, потому что в это лето у моего отца случился инфаркт. Он не знал, где я работаю, потому что в тот период я выехал из нашей квартиры и снимал себе комнату. Я не видел его целых два месяца, и когда я пришел навестить его в больнице, он спросил, где я работаю. Я сказал: "Я работаю в морге". "Уйди с этой работы", - сказал он. И я уволился, частично потому, что осознал, что у меня не хватит терпения; чтобы сделаться врачом, а частично потому, что представил себе, как он будет лежать в своей больнице, только что после инфаркта, и думать обо мне, кромсающем трупы.
На самом деле, к концу моей карьеры привел один случай. Дело было летом, и много грудных детей умирало от различных отравлений; их привозили в морг для вскрытия. Я должен был, помимо прочих обязанностей, возвращать тела родственникам. Однажды ко мне попали близнецы. Я кончил свою работу с ними, и тут появились родители. Отец был цыган, очень простой человек, и ему показалось, что над его детьми надругались. Он пришел в ярость и с ножом в руке стал гоняться за мной вокруг столов, покрытых трупами - я знал, что он хочет убить меня. Я схватил хирургический молоток, из очень хорошей стали, как раз в тот момент, когда он поймал меня за полу халата, и стукнул его по запястью. Его рука разжалась, и он заплакал. Им предстояло ехать обратно домой на пароходе около 100 километров, и они не знали, как им провезти младенцев. Я завернул их в маленькие детские конвертики и побрызгал их одеколоном, чтобы от них не пахло, и люди на пароходе могли думать, что дети просто спят. И это было концом моей работы в морге.
Впоследствии я всегда видел иронию судьбы в том, что на одной стороне морга была стена, отделяющая его от завода, на котором я уже поработал, а на другой - располагалась тюрьма, где мне еще предстояло сидеть. Когда я работал в морге, заключенные иногда перебрасывали письма своим родственникам через стену, во двор больницы. Я часто подбирал их, заклеивал в конверты и отправлял по назначению.
Уйдя из морга, я начал работать кочегаром в котельной общественной бани. В те годы банями пользовалось большинство людей, потому что в любой коммунальной квартире, например, в нашей, была только одна ванная. Примерно пятнадцать человек должны были как-то делить ее между собой. И даже если складывалось какое-то подобие расписания, всегда возникали проблемы с горячей водой: то она есть, то ее нет. Еще и теперь бани не потеряли своей привлекательности благодаря их особой культуре. После мытья люди часто спускаются вниз, в маленький пивной бар, где можно купить ПИВО. И что-нибудь солененькое - в августе подсоленных раков или снетков. Но главным образом это были просто пиво или водка. Я вижу людей, стоящих там с кружкой пива; они только что вышли из парилки и сами красны, как раки. Я никогда не мылся там, я предпочитал делать это дома. Почему-то человек не очень любит пользоваться услугами учреждения, в котором он работает.
Весной 1957 года, проработав кочегаром четыре или пять месяцев, я уехал в свою первую геологическую экспедицию. Первый год я был там простым рабочим, а на следующий, немного подучившись, стал геофизиком. Мы искали урановые руды, так что я работал во многих местах, практически по всей стране. В 1957 я был на Белом море, в Архангельской области; на следующий год я поехал на Дальний Восток, в Якутию, к верховьям Амура, реки, отделяющей Россию от Китая. Позднее я работал в Средней Азии, в красных песках Кызыл Кума, примерно в 600-800 километрах от Каспийского моря.
В геологических партиях было свое особое товарищество, своя собственная мифология. Порой мы сталкивались на вокзалах с людьми, с которыми где-то вместе работали. Сама работа означала долгие пешие переходы, на расстояния иногда до 30 километров в день, со счетчиком Гейгера по пустыне, в жару. Мы всегда тащили рюкзаки, которые становились все тяжелее и тяжелее от образцов горных пород. Иногда нас высаживали с вертолета прямо в девственный пес - почти как в фильме "Взвод". Противника у нас не было, но нам противостояло множество естественных препятствий - прежде всего, сама местность. А если встречался там чужой белый человек, то он чаще всего был опасен. Я помню один сезон, когда мы работали на Дальнем Востоке до поздней осени; уже выпал снег и медведям полагалось впадать в зимнюю спячку. В этой местности были концентрационные лагеря, а возле них - многочисленные неотмеченные могилы заключенных. Мы были в шоке, наткнувшись на медведей, выкапывавших для закуски эти трупы. Мы всегда брали с собой малокалиберное ружье и большой запас консервов; таким образом ты никогда не тратил ни копейки на питание и мог сберечь свою зарплату полностью. Именно так я и приобрел свой первый в жизни велосипед и первый гэдээровский плащ, выглядевший вполне европейским.
Горные массивы Тянь-Шаня.
Некоторое время я работал в Средней Азии и лазал по горам - на высоты до 7500 метров - на Тянь-Шане, возле Пржевальска,
на юго-восток от озера Иссык-Куль.
Вечерний Иссык-Куль.
Иссык-Куль.
Тянь-Шань можно рассматривать как крайние северозападные отроги Гималаев. Это горы необычайной красоты. Я бывал в Альпах и в Андах, но я не думаю, что видел в жизни что-нибудь грандиознее этих гор. Потом мы уехали на Кавказ и работали в отряде горноспасателей, вырубая из льда тела погибших. Снова трупы. Но я был не слишком способен к этой работе. Последний раз я поехал в геологическую экспедицию в 1961 году; я был в городе Якутске, который находился примерно в 6000 километров от моего родного города, в 800 километрах от русской части Тихого океана - Охотского моря и в 1000 километров от Амура, от любого другого населенного места. Именно там, в городском книжном магазине, я нашел сборник стихотворений Баратынского, русского поэта начала девятнадцатого века.
Я решил, что с этого времени, с 1961 года, когда мне исполнился 21 год, я не буду больше странствовать. Я уже писал стихи, и я знал, что это единственное дело, которым я хочу заниматься. Примерно в это же время, когда я жил уже снова в Ленинграде, работая фотографом в той же газете, в которой работал мой отец, я впервые встретился с Ахматовой. Один мой друг спросил, не хочу ли я познакомиться с ней, и вот, в день второго советского космического полета, мы сели в электричку и через час оказались в местечке Келломяки, теперь носящем имя Комарово,
где у Ахматовой был небольшой летний домик, который она всегда называла "будкой". Она пригласила нас бывать у нее, и я приезжал туда два или три раза, толком не понимая еще, что происходит. Для меня это был скорее выезд за город, чем встреча с великим поэтом. Но однажды, когда я вечером возвращался от нее в поезде один, мне припомнились какие-то строчки ее стихов, и внезапно завеса спала. Я осознал, с кем я имею дело.
И.Бродский и Анна Ахматова. Фото (предположительно) А.И.Бродский, 1960-е гг.
Источник: http://br00.narod.ru/10660171.htm
Мы сразу понравились друг другу; наши беседы были в большей степени болтовней, чем разговорами о поэзии. Ей было за 70; она перенесла уже два инфаркта, и врачи прописали ей пешие прогулки. Она была высока ростом и имела поистине королевскую осанку. Увидев ее, легко было понять, почему Россией управляли в свое время императрицы. У нее был большой кот по имени Глюк, который однажды пропал, и семья, с которой она жила на даче, составляла объявление о потере. Она спросила: "Ну, как вы напишете - "Пропало полтора кота"? И это "полтора кота" стало прозвищем, которым она называла меня, говоря с моими друзьями.
Я всегда привозил ей пластинки с записями классической музыки и начал знакомить ее с американской поэзией; например, показал ей стихи Роберта Фроста. Потом мы с несколькими знакомыми сняли дачу неподалеку, и я проводил там осенние месяцы, так что мы виделись ежедневно. Она часто приглашала нас к обеду - нас было четверо - и называла нас волшебным хором. Когда она умерла, волшебный хор потерял свой купол.
Перевод Галины Славской
Источник: перевод любезно прислан Галиной Славской для публикации на этом сайте (Sent: Wednesday, January 09, 2008 10:48 PM). - Спасибо, Галя! АК
«Новый Мир» 1994, № 5
ИОСИФ БРОДСКИЙ
*
ВОЗДУХ С МОРЯ
* *
*Голландия есть плоская страна,
переходящая в конечном счете в море,
которое и есть, в конечном счете,
Голландия. Непойманные рыбы,
беседуя друг с дружкой по-голландски,
убеждены, что их свобода — смесь
гравюры с кружевом. В Голландии нельзя
подняться в горы, умереть от жажды;еще трудней — оставить четкий след,
уехав из дому на велосипеде,
уплыв — тем более. Воспоминанья —
Голландия. И никакой плотиной
их не удержишь. В этом смысле я
живу в Голландии уже гораздо дольше,
чем волны местные, катящиеся вдаль
без адреса. Как эти строки.* *
*Ты не скажешь комару:
“Скоро я, как ты, умру”.
С точки зренья комара,
человек не умира.Вот откуда речь и прыть —
от уменья жизни скрыть
свой конец от тех, кто в ней
насекомого сильней,в скучный звук, в жужжанье, суть
какового — просто жуть,
а не жажда юшки из
мышц без опухоли и с,либо — глубже, в рудный пласт,
что к молчанию горазд:
всяк, кто сверху языком
внятно мелет, — насеком.В окрестностях Атлантиды
Все эти годы мимо текла река,
как морщины в поисках старика.
Но народ, не умевший считать до ста,
от нее хоронился верстой моста.Порой наводненье, порой толпа,
то есть что-то, что трудно стереть со лба,
заливали асфальт, но возвращались вспять,
когда ветер стихал и хотелось спать.Еще были зимы одна лютей
другой и привычка плодить детей,
сводивших (как зеркалом — платяной
шкаф) две жизни к своей одной,и вообще экономить. Но как ни гни
пальцы руки, проходили дни.
В дело пошли двоеточья с ё,зане их труднее стереть. Но всё
было впустую. Теперь ослабь
цепочку — и в комнату хлынет рябь,
поглотившая оптом жильцов, жилиц
Атлантиды, решившей начаться с лиц.Дедал в Сицилии
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
То для критской царицы искусственную корову,
чтоб наставить рога царю; то — лабиринт (уже
для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров
скверный приплод; то — летательный аппарат,
когда царь наконец дознался, кто это у него
при дворе так сумел обеспечить себя работой.
Сын во время полета погиб, упав
в море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегший
наставленьем отца. Теперь на прибрежном камне
где-то в Сицилии, глядя перед собой,
сидит глубокий старик, способный перемещаться
по воздуху, если нельзя по морю и по суше.
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
Всю жизнь от этих построек, от этих изобретений
приходилось бежать, как будто изобретенья
и постройки стремятся отделаться от чертежей,
по-детски стыдясь родителей. Видимо, это — страх
повторимости. На песок набегают с журчаньем волны,
сзади синеют зубцы местных гор — но он
еще в молодости изобрел пилу,
использовав внешнее сходство статики и движенья.
Старик нагибается и, привязав к лодыжке
длинную нитку, чтобы не заблудиться,
направляется, крякнув, в сторону царства мертвых.Песня о красном свитере
Владимиру Уфлянду.
В потетеле английской красной шерсти я
не бздюм крещенских холодов нашествия,и будущее за Шексной, за Ворсклою
теперь мне видится одетым в вещь заморскую.Я думаю: обзаведись валютою,
мы одолели бы природу лютую.Я вижу гордые строенья с ваннами,
заполненными до краев славянами,и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,
чтобы не связываться зря с крещеными,чьи нравы строгие и рук в лицо сование
смягчает тайное голосование.Там, в клубе, на ночь глядя одноразовый
перекрывается баян пластинкой джазовой,и девки щурятся там, отдышался чтобы я,
дырявый от расстрелов воздух штопая.Там днем ученые снимают пенку с опытов,
И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов,зане от них пошла доходов астрономия,
и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я.Вот, думаю, во что все это выльется.
Но если вдруг начнет хромать кириллица
от сильного избытка вещи фирменной,приникни, серафим, к устам и вырви мой,
чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою,
в которых Азию легко смешать с Европою,он трепыхался, поджидая басурманина,
как флаг, оставшийся на льдине без Папанина.9(?) февраля 1970.
Новая Англия
Хотя не имеет смысла, деревья еще растут.
Их можно увидеть в окно, но лучше издалека.
И воздух почти скандал, ибо так раздут,
что нетрудно принять “боинг” за мотылька.Мы только живем не там, где родились, — а так
все остальное на месте и лишено судьбы,
и если свести с ума требуется пустяк,
то начеку ольха, вязы или дубы.Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо,
если ты просто лист. Если ты, впрочем, он,
можно пылать и ночью, включив гнездо,
чтоб, не будя, пересчитать ворон.Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь,
сделают карандаш или, Бог даст, кровать.
Но землю, в которую тоже придется лечь,
тем более — одному, можно не целовать.Посвящается Чехову
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем — муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль — особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе в предчувствии авиации
плывут в направленье Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает как ест — всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
“Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич”. “Меня?” —
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон;
у вяза, проникшего, в частности, к Варваре Андреевне в спальню,
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.И хор цикад нарастает, по мере того как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что, если в самом деле? “Куда меня занесло?” — думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции — тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.Провинциальное
По колено в репейнике и в лопухах,
по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,
разъезд минующий впопыхах;
в сонной жене, как инвалид, по пояс.
И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.
И не избы стоят, а когда-то бревна
порешили лечь вместе, раз от одной беды
все равно не уйдешь, да и на семь ровно
ничего не делится, окромя
дней недели, месяца, года, века,
чем стоять стоймя, лучше лечь плашмя
и впускать в себя вечером человека.Итака
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал,
не признаться, что рад, а что одичал.Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.Твой пацан подрос; он и сам матрос.
И глядит на тебя, точно ты — отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.То ли остров не тот, то ли впрямь, залив
синевой зрачок, стал твой глаз брезглив;
от куска земли горизонт волна
не забудет, видать, набегая на.Иския в октябре
Фаусто Мальковати.
Когда-то здесь клокотал вулкан.
Потом — грудь клевал себе пеликан.
Неподалеку Виргилий жил,
и У. Х. Оден вино глушил.Теперь штукатурка дворцов не та,
цены не те и не те счета.
Но я кое-как свожу концы
строк, развернув потускневший рцы.Рыбак уплывает в ультрамарин
от вывешенных на балкон перин,
и осень захлестывает горный кряж
морем другим, чем безлюдный пляж.Дочка с женой с балюстрады вдаль
глядят, высматривая рояль
паруса или воздушный шар —
затихший колокола удар.Немыслимый как итог ходьбы,
остров как вариант судьбы
устраивает лишь сирокко. Но
и нам не запрещенохлопать ставнями. И сквозняк,
бумаги раскидывая, суть знак —
быстро голову поверни! —
что мы здесь не одни.Известкой скрепленная скорлупа,
спасающая от напора лба,
соли, рыхлого молотка
в сумерках три желтка.Крутя бугенвиллей вензеля,
ограниченная земля,
их письменностью прикрывая стыд,
растительностью пространству мстит.Мало людей; и, заслышав “ты”,
здесь резче делаются черты,
точно речь наподобье линз
отделяет пейзаж от лиц.И пальцем при слове “домой” рука
охотней, чем в сторону материка,
ткнет в сторону кучевой горы,
где рушатся и растут миры.Мы здесь втроем, и, держу пари,
то, что вместе мы видим, в три
раза безадресней и синей,
чем то, на что смотрел Эней.* *
*Она надевает чулки, и наступает осень;
сплошной капроновый дождь вокруг.
И чем больше асфальт вне себя от оспин,
тем юбка длинней и острей каблук.
Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
неловко. И голый портик зарос. С любой
точки зрения, меньше одним Господним
Летом, особенно — в нем с тобой.
Теперь если слышится шорох, то — звук ухода
войск безразлично откуда, знамен трепло.И лучше окликнуть по имени время года,
если нельзя удержать тепло.
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
себя отличить не в силах, треща в хряще.
И в форточку с шумом врывается воздух с моря —
оттуда, где нет ничего вообще.17 сентября 1993.
Цветы
Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,
придающие воздуху за стеклом помятый
вид, с воспаленным “а”, выглядящим то гортанней,
то шепелявей, то просто выкрашенным помадой, —
цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,
то как блеклые губы, шепчущие “наверно”.Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,
как сделаны эти вещи, где из потусторонней
ткани они осторожно выкроены без лезвий —
чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,
как вариант лица, свободного от гримасы
искренности, или звезды, отделавшейся от массы.Они стоят перед нами выходцами оттуда,
где нет ничего опричь возможности воплотиться
безразлично во что — в каплю на дне сосуда,
в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,
в цветы; еще поглощенные памятью о “сезаме”,
смотрят они на нас невидящими глазами.Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши
будущем, в пресном стекле пузатых
ваз, где впору краснеть, потому что дальше
только распад молекул по кличке запах,
или — белеть, шепча “пестик, тычинка, стебель”,
сводя с ума штукатурку, опережая мебель.Персидская стрела
Веронике Шильц.
Древко твое истлело, истлело тело,
в которое ты не попала во время оно.
Ты заржавела, но все-таки долетела
до меня, воспитанница Зенона.Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,
как жидкость в закупоренном сосуде,
они неподвижны, а ты подвижна,
равнодушной будучи к их секунде.Знала ли ты, какая тебе разлука
предстоит с тетивою, что к ней возврата
не суждено, когда ты из лука
вылетела с той стороны Евфрата?Даже покоясь в теплой горсти в морозный
полдень, под незнакомым кровом,
схожая позеленевшей бронзой
с пережившим похлебку листом лавровым,ты стремительно движешься. За тобою
не угнаться в пустыне, тем паче — в чаще
настоящего. Ибо тепло любое,
ладони — тем более, преходяще.Февраль 1993.
Надпись на книге
Когда ветер стихает, и листья пастушьей сумки
еще шуршат по инерции или благодаря
безмятежности — этому свойству зелени, —
и глаз задерживается на рисунке
обоев, на цифре календаря,
на облигации, траченной колизеями
ноликов, ты — если ты был прижит
под вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего —
различишь в тишине, как перо шуршит,
помогая зеленой траве произнести “все кончено”.* *
*Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,
воздуха с вкрапленным в оный криком “не тронь меня!”,
рвущимся из растения, впоследствии — изо рта,
чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта.
Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь в лице,
сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ,
пришли в движение буквы, в глазах рябя.
И пустоте стало страшно за самое себя.
Первыми это почувствовали птицы — хотя звезда
тоже суть участь камня, брошенного в дрозда.
Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, —
следствие тренья вещи о собственную среду.
В клекоте, в облике облака, в сверканье ночных планет
слышится то же самое “места нет!”,
как эхо отпрыска плотника либо как рваный SOS,
в просторечии — пульс окоченевших солнц.
И повинуясь воплю “прочь! убирайся! вон!
с вещами!”, само пространство по кличке фон
жизни, сильно ослепнув от личных дел,
смещается в сторону времени, где не бывает тел.
Не бойся его: я там был! Там, далеко видна,
посредине стоит прялка морщин. Она
работает на сырье, залежей чьих запас
неиссякаем, пока производят нас.* *
*Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе солнце, если ты куришь “Шипку”?
За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.1970(?).
* *
*Наряду с отоплением в каждом доме
существует система отсутствия. Спрятанные в стене
ее беззвучные батареи
наводняют жилье неразбавленной пустотой
круглый год независимо от погоды,
работая, видимо, от сети
на сырье, поставляемое смертью, арестом или
просто ревностью. Эта температура
поднимается к вечеру. Один оборот ключа,
и вы оказываетесь там, где нету
никого, как тысячу лет назад
или несколько раньше: в эпоху оледененья,
до эволюции. Узурпированное пространство
никогда не отказывается от своей
необитаемости, напоминая
сильно зарвавшейся обезьяне
об исконном, доледниковом праве
пустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишь
домашний адрес небытия,
предпочитающего в итоге,
под занавес, будучи буржуа,
валунам или бурому мху обои.
Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.Памяти Клиффорда Брауна
Это — не синий цвет, это — холодный цвет.
Это — цвет Атлантики в середине
февраля. И не важно, как ты одет:
все равно ты голой спиной на льдине.Это — не просто льдина, одна из льдин,
но возраженье теплу, по сути.
Она одна в океане и ты один
на ней; и пенье трубы как паденье ртути.Это — не искренний голос впотьмах саднит,
но палец примерз к диезу, лишен перчатки;
и капля, сверкая, плывет в зенит,
чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.Это — не просто сетчатка, это — с искрой парча,
новая нотная грамота звезд и полос.
Льдина не тает, точно пятно луча,
дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.Февраль 1993.
Ответ на анкету
По возрасту я мог бы быть уже
в правительстве. Но мне не по душе
а) столбики их цифр, б) их интриги,
в) габардиновые их вериги.При демократии, как и в когтях тирана,
разжав объятия, встают министры рано,
и отвратительней нет ничего спросонок,
чем папка пухлая и бантики тесемок.И в свой черед невыносим ковер с узором
замысловатым и с его подзолом
из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,
дающий сильные побеги мыслей бешеных.Но нестерпимее всего филенка с плинтусом,
коричневость, прямоугольность с привкусом
образования; рельеф овса, пшеницы ли
и очертания державы типа шницеля.Нет, я не подхожу на пост министра.
Мне все надоедает слишком быстро.
Еще — я часто забываю имя-отчество.
Наверно, отрочество мстит, его отрочество.Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,
я узнаю ее в лицо, тем паче — голую:
лицо у ней — мое и мне не нравится.
Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться,иль я — не член его. Я мог сказать бы проще, но
во мне, наверно, что-то так испорчено,
что не починишь ни отверткой выборов,
ни грубым кодексом, ни просто выпоров.Лишь те заслуживают званья гражданина,
кто не рассчитывает абсолютно ни на
кого — от государства до наркотиков, —
за исключением самих себя и ходиков,кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,
чтоб где — естественная вещь, где — дикая,
сказать не смог бы, даже если поднатужится,
портрет начальника, оцепенев от ужаса.Приглашение к путешествию
Сначала разбей стекло с помощью кирпича.
Из кухни пройдешь в столовую (помни: там две ступеньки).
Смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича,
отвинти третью ножку — и обнаружишь деньги.Не сворачивай в спальню, не потроши комод,
не то начнешь онанировать. В спальне и в гардеробе
пахнет духами; но, кроме тряпок от
Диора, нет ничего, чтобы толкнуть в Европе.Спустя два часа, когда объявляют рейс,
не дергайся; потянись и подави зевоту.
В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврей
с пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.Наутро, когда Зизи распахивает жалюзи,
сообщая, что Лувр закрыт, вцепись в ее мокрый волос,
ткни глупой мордой в подушку и, прорычав “грызи”,
сделай с ней то, от чего у девицы садится голос.Послесловие к басне
“Еврейская птица ворона,
зачем тебе сыра кусок?
Чтоб каркать во время урона,
терзая продрогший лесок?”“Нет! Чуждый ольхе или вербе,
чье главное свойство — длина,
сыр с месяцем схож на ущербе.
Я в профиль его влюблена”.“Точней, ты скорее астроном,
ворона, чем жертва лисы.
Но профиль, присущий воронам,
пожалуй, не меньшей красы”.“Я просто мечтала о браке,
пока не столкнулась с лисой,
пытаясь помножить во мраке
свой профиль на сыр со слезой”.* *
*Что ты делаешь, птичка, на черной ветке,
оглядываясь тревожно?
Хочешь сказать, что рогатки метки,
но жизнь возможна?Ах нет, когда целятся из рогатки,
я не теряюсь.
Гораздо страшнее твои догадки;
на них я и озираюсь.Боюсь, тебя привлекает клетка,
и даже не золотая.
Но лучше петь сидя на ветке; редко
поют, летая.Неправда! Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак — бесчеловечность.
И здесь я — дома.Архитектура
Евгению Рейну. Архитектура, мать развалин,
завидующая облакам,
чей пасмурный кочан разварен,
по чьим лугам
гуляет то бомбардировщик,
то — более неуязвим
для взоров — соглядатай общих
дел — серафим,лишь ты одна, архитектура,
избранница, невеста, перл
пространства, чья губа не дура,
как Тассо пел,
безмерную являя храбрость,
которую нам не постичь,
оправдываешь местность, адрес,
рябой кирпич.Ты, в сущности, то, с чем природа
не справилась. Зане она
не смеет ожидать приплода
от валуна,
стараясь прекратить исканья,
отделаться от суеты.
Но будущее — вещь из камня,
и это — ты.Ты — вакуума императрица.
Граненостью твоих корост
в руке твоей кристалл искрится,идущий в рост
стремительнее Эвереста;
облекшись в пирамиду, в куб,
так точится идеей места
на Хронос зуб.Рожденная в воображенье,
которое переживешь,
ты — следующее движенье,
шаг за чертеж
естественности, рослых хижин,
преследующих свой чердак,
в ту сторону, откуда слышен
один тик-так.Вздыхая о своих пенатах
в растительных мотивах etc.,
ты более для сверхпернатых
существ насест,
не столько заигравшись в кукол,
как думая, что вознесут,
расчетливо раскрыв свой купол
как парашют.Шум Времени, известно, нечем
парировать. Но в свой черед
нужда его в вещах сильней, чем
наоборот:
как в обществе или в жилище.
Для Времени твой храм, твой хлам
родней как собеседник тыщи
подобных нам.Что может быть красноречивей,
чем неодушевленность? Лишь
само небытие, чьей нивой
ты мозг пылишь
не столько циферблатам, сколько
галактике самой, про связь
догадываясь и на роль осколка
туда просясь.Ты, грубо выражаясь, сыто
посматривая на простертых ниц,
просеивая нас сквозь сито
жил. единиц,
заигрываешь с тем светом,
взяв формы у него взаймы,
чтоб поняли мы, с чем на этом
столкнулись мы.К бесплатному с абстрактным
и их к тебе, наоборот, — зависть
твоя, архитектура, завязь,
но также плод.
И ежели в ионосфере
действительно одни нули,
твой проигрыш, по крайней мере, —
конец земли.25.XII.1993
Что нужно для чуда? Кожух овчара, М. В.
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь — включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
Источник: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/5/brodsk-pr.html
Биография Бродского, часть 1 Биография Бродского, часть 2 Биография Бродского, часть 3
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком: [ Музей Иосифа Бродского в Интернете ] [ Музей Арсения Тарковского в Интернете ] [ Музей Вильгельма Левика в Интернете ] [ Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ] [ Поэт и переводчик Семен Липкин ] [ Поэт и переводчик Александр Ревич ] [ Поэт Григорий Корин ] [ Поэт Владимир Мощенко ] [ Поэтесса Любовь Якушева ]
Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы: [ СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ] [ МАРКЕТИНГ УСПЕХА ] [ ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ] [ УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ] [ НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ] [ БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ] [ КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ] [ КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ] [ ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ] [ БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ] [ БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ] [ РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ] [ СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ] [ УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ] [ АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]
ООО "Интерсоциоинформ"
