СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ИОСИФА БРОДСКОГО (1940-1996)

Указатель содержания сайта 'Музей Иосифа Бродского в Интернете' ] О музее Иосифа Бродского в Санкт-Петербурге, см. также 288, 671 ] Биография: 1940-1965 (25 лет) ] Биография: 1966-1972 (6 лет) ] Биография: 1972-1987 (15 лет) ] Биография: 1988-1996 (8 лет) ] Стихотворения, поэмы, эссе Бродского в Интернете ] Цикл "Рождественские стихи" ] Фотографии  ] Голос поэта: Иосиф Бродский читает свои стихи ] Молодой Бродский ] Самообразование ] Несчастная любовь Иосифа Бродского к Марине Басмановой ] Суд над Иосифом Бродским. Запись Фриды Вигдоровой. ] Я.Гордин. Дело Бродского ] Дружба с Ахматовой, см. также 198, 102, 239, 490, 539 ] Похороны Ахматовой, см. также 141 ] Январский некролог 1996 г. ] Иосиф Бродский и российские читатели ] Брак Бродского с Марией Соццани ] Невстреча с вдовой в Милане ] Иосиф Бродский и Владимир Высоцкий, см. также 52а, 805 ] Иосиф Бродский и У.Х.Оден ] Венеция Бродского, см. также 354, 356  ] Флоренция Бродского, музей Данте во Флоренции, см. также 328, 344, 351 ] Бродский в Риме ] Бродский в Милане ] Лукка, дача под Луккой ] Каппадокия ] Бродский в Польше ] Бродский о Баратынском ] Иосиф Бродский. Неотправленное письмо ] Иосиф Бродский. Скорбная муза. Памяти Анны Ахматовой ] Иосиф Бродский. Сын цивилизации. Эссе об Осипе Мандельштаме ] Иосиф Бродский. Мрамор. Пьеса ] Иосиф Бродский. Власть стихий. О Достоевском ] Иосиф Бродский. Поэт и проза ] Иосиф Бродский. Интервью о достижениях ленинградской поэтической школы ] Иосиф Бродский. Посвящается позвоночнику ] Иосиф Бродский. На стороне Кавафиса ] Иосиф Бродский. Поклониться тени. Памяти Уистана Хью Одена ] Иосиф Бродский. Надежда Мандельштам (1899-1980). Некролог ] Бродский о творчестве и судьбе Мандельштама, см. также 529, 530 ] Анализ Бродским стихотворения Цветаевой "Новогоднее" ] Бродский о Рильке: Девяносто лет спустя ] Иосиф Бродский. Послесловие к "Котловану" А.Платонова ] Иосиф Бродский. С ЛЮБОВЬЮ К НЕОДУШЕВЛЕННОМУ: Четыре стихотворения Томаса Гарди ] Иосиф Бродский. Памяти Стивена Спендера ] Иосиф Бродский. Скорбь и разум (Роберту Фросту посвящается) ] Бродский о тех, кто на него влиял  ] Иосиф Бродский. Меньше единицы ] Иосиф Бродский. Полторы комнаты ] Иосиф Бродский. Путешествие в Стамбул ] Иосиф Бродский. В тени Данте (поэзия Эудженио Монтале)  ] Текст диалогов и стихотворений из фильма "Прогулки с Бродским"  ] Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Глава 2. Марина Цветаева: весна 1980-осень 1990 ] Похороны Бродского в Нью-Йорке ] Могила Бродского на кладбище Сан-Микеле, Венеция, см. также 319, 321, 322, 349, вид на могилу Бродского из космоса 451 ] Начало серии компьютерной графики ] Нобелевские материалы ] Книги Иосифа Бродского, о его творчестве и о нем ] Статьи о творчестве Бродского ] Другие сайты, связаннные с именем И.А.Бродского ]
Спорные страницы
Старт романа АНК ] Популярность И.Бродского на фоне популярности Элвиса Пресли ] Прогноз Бродским ужасного памятника Мандельштаму ] Донжуанский список Бродского ] Категоричность Бродского и метод поиска истины Тины Канделаки. ] Joseph Brodsky: Poetry in English; Joseph Brodsky Interview; Poemas de Joseph Brodsky ] Орден Адмирала Ушакова ] Медаль им. Николая Гоголя ] Медаль "В ОЗНАМЕНОВАНИЕ ДЕВЯНОСТОЛЕТИЯ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР" ] Медаль "ЗАЩИТНИКУ ОТЕЧЕСТВА" ] Знак "Во славу русского воинства" 2-й степени ] Знак "Во славу русского воинства" 1-й степени ] Медаль "За особые заслуги" ] Обратная связь ] Последнее обновление: 28 мая 2011 01:51 PM 01:51 PM ]


Коллекция фотографий Иосифа Бродского


1 ]  ] 2 ]  ] 3 ] 4 ] 5 ] 6 ] 7 ] 8 ] 9 ] 10 ] 11 ] 12 ] 13 ] 14 ] 15 ] 15a ] 15b ] 16 ] 17 ] 18 ] 19 ] 19а ] 19б ] 19в ] 20 ] 21 ] 22 ] 22a ] 23 ] 24 ] 25 ] 25а ] 25б ] 26 ] 26a ] 27 ] 28 ] 29 ] 30 ] 31 ] 32 ] 33 ] 34 ] 35 ] 36 ] 37 ] 37а ] 38 ] 39 ] 40 ] 41 ] 42 ] 43 ] 44 ] 45 ] 46 ] 47 ] 48 ] 49 ] 50 ] 51 ] 52 ] 52а ] 53 ] 54 ] 55 ] 56 ] 57 ] 58 ] 59 ] 60 ] 61 ] 62 ] 63 ] 64 ] 65 ] 66 ] 67 ] 68 ] 69 ] 70 ] 71 ] 72 ] 73 ] 74 ] 75 ] 76 ] 77 ] 78 ] 79 ] 80 ] 81 ] 82 ] 83 ] 84 ] 85 ] 86 ] 87 ] 88 ] 89 ] 90 ] 91 ] 92 ] 93 ] 94 ] 95 ] 96 ] 97 ] 98 ] 99 ] 100 ] 101 ] 102 ] 103 ] 104 ] 105 ] 106 ] 107 ] 108 ] 109 ] 110 ] 111 ] 112 ] 113 ] 114 ] 115 ] 116 ] 117 ] 118 ] 119 ] 120 ] 121 ] 122 ] 123 ] 124 ] 125 ] 126 ] 127 ] 128 ] 129 ] 130 ] 131 ] 132 ] 133 ] 134 ] 135 ] 136 ] 137 ] 138 ] 139 ] 140 ] 141 ] 142 ] 143 ] 144 ] 145 ] 146 ] 147 ] 148 ] 149 ] 150 ] 151 ] 152 ] 153 ] 154 ] 155 ] 156 ] 157 ] 158 ] 159 ] 160 ] 161 ] 162 ] 163 ] 164 ] 165 ] 166 ] 167 ] 168 ] 169 ] 170 ] 171 ] 172 ] 173 ] 174 ] 175 ] 176 ] 177 ] 178 ] 179 ] 180 ] 181 ] 182 ] 183 ] 184 ] 185 ] 186 ] 187 ] 188 ] 189 ] 190 ] 191 ] 192 ] 193 ] 194 ] 195 ] 196 ] 197 ] 198 ] 199 ] 200 ] 201 ] 202 ] 203 ] 204 ] 205 ] 206 ] 207 ] 208 ] 209 ] 210 ] 211 ] 212 ] 213 ] 214 ] 215 ] 216 ] 217 ] 218 ] 219 ] 220 ] 221 ] 222 ] 223 ] 224 ] 225 ] 226 ] 227 ] 228 ] 229 ] 230 ] 231 ] 232 ] 233 ] 234 ] 235 ] 236 ] 237 ] 238 ] 239 ] 240 ] 241 ] 242 ] 243 ] 244 ] 245 ] 246 ] 247 ] 248 ] 249 ] 250 ] 251 ] 252 ] 253 ] 254 ] 255 ] 256 ] 257 ] 258 ] 259 ] 260 ] 261 ] 262 ] 263 ] 264 ] 265 ] 266 ] 267 ] 268 ] 269 ] 270 ] 271 ] 272 ] 273 ] 274 ] 275 ] 276 ] 277 ] 278 ] 279 ] 280 ] 281 ] 282 ] 283 ] 284 ] 285 ] 286 ] 287 ] 288 ] 289 ] 290 ] 291 ] 292 ] 293 ] 294 ] 295 ] 296 ] 297 ] 298 ] 299 ] 300 ] 301 ] 302 ] 303 ] 304 ] 305 ] 306 ] 307 ] 308 ] 309 ] 310 ] 311 ] 312 ] 313 ] 314 ] 315 ] 316 ] 317 ] 318 ] 319 ] 320 ] 321 ] 322 ] 323 ] 324 ] 325 ] 326 ] 327 ] 328 ] 329 ] 330 ] 331 ] 332 ] 333 ] 334 ] 335 ] 336 ] 337 ] 338 ] 339 ] 340 ] 341 ] 342 ] 343 ] 344 ] 345 ] 346 ] 347 ] 348 ] 349 ] 350 ] 351 ] 352 ] 353 ] 354 ] 355 ] 356 ] 357 ] 358 ] 359 ] 360 ] 361 ] 362 ] 363 ] 364 ] 365 ] 366 ] 367 ] 368 ] 369 ] 370 ] 371 ] 372 ] 373 ] 374 ] 375 ] 376 ] 377 ] 378 ] 379 ] 380 ] 381 ] 382 ] 383 ] 384 ] 385 ] 386 ] 387 ] 388 ] 389 ] 390 ] 391 ] 392 ] 393 ] 394 ] 395 ] 396 ] 397 ] 398 ] 399 ] 400 ] 401 ] 402 ] 403 ] 404 ] 405 ] 406 ] 407 ] 408 ] 409 ] 410 ] 411 ] 412 ] 413 ] 414 ] 415 ] 416 ] 417 ] 418 ] 419 ] 420 ] 421 ] 422 ] 423 ] 424 ] 425 ] 426 ] 427 ] 428 ] 429 ] 430 ] 431 ] 432 ] 433 ] 434 ] 435 ] 436 ] 437 ] 438 ] 439 ] 440 ] 441 ] 442 ] 443 ] 444 ] 445 ] 446 ] 447 ] 448 ] 449 ] 450 ] 451 ] 452 ] 453 ] 454 ] 455 ] 456 ] 457 ] 458 ] 459 ] 460 ] 461 ] 462 ] 463 ] 464 ] 465 ] 466 ] 467 ] 468 ] 469 ] 470 ] 471 ] 472 ] 473 ] 474 ] 475 ] 476 ] 477 ] 478 ] 479 ] 480 ] 481 ] 482 ] 483 ] 484 ] 485 ] 486 ] 487 ] 488 ] 489 ] 490 ] 491 ] 492 ] 493 ] 494 ] 495 ] 496 ] 497 ] 498 ] 499 ] 500 ] 501 ] 502 ] 503 ] 504 ] 505 ] 506 ] 507 ] 508 ] 509 ] 510 ] 511 ] 512 ] 513 ] 514 ] 515 ] 516 ] 517 ] 518 ] 519 ] 520 ] 521 ] 522 ] 523 ] 524 ] 525 ] 526 ] 527 ] 528 ] 529 ] 530 ] 531 ] 532 ] 533 ] 534 ] 535 ] 536 ] 537 ] 538 ] 539 ] 540 ] 541 ] 542 ] 543 ] 544 ] 545 ] 546 ] 547 ] 548 ] 549 ] 550 ] 551 ] 552 ] 553 ] 554 ] 555 ] 556 ] 557 ] 558 ] 559 ] 560 ] 561 ] 562 ] 563 ] 564 ] 565 ] 566 ] 567 ] 568 ] 569 ] 570 ] 571 ] 572 ] 573 ] 574 ] 575 ] 576 ] 577 ] 578 ] 579 ] 580 ] 581 ] 582 ] 583 ] 584 ] 585 ] 586 ] 587 ] 588 ] 589 ] 590 ] 591 ] 592 ] 593 ] 594 ] 595 ] 596 ] 597 ] 598 ] 599 ] 600 ] 601 ] 602 ] 603 ] 604 ] 605 ] 606 ] 607 ] 608 ] 609 ] 610 ] 611 ] 612 ] 613 ] 614 ] 615 ] 616 ] 617 ] 618 ] 619 ] 620 ] 621 ] 622 ] 623 ] 624 ] 625 ] 626 ] 627 ] 628 ] 629 ] 630 ] 631 ] 632 ] 633 ] 634 ] 635 ] 636 ] 637 ] 638 ] 639 ] 640 ] 641 ] 642 ] 643 ] 644 ] 645 ] 646 ] 647 ] 648 ] 649 ] 650 ] 651 ] 652 ] 653 ] 654 ] 655 ] 656 ] 657 ] 658 ] 659 ] 660 ] 661 ] 662 ] 663 ] 664 ] 665 ] 666 ] 667 ] 668 ] 669 ] 670 ] 671 ] 672 ] 673 ] 674 ] 675 ] 676 ] 677 ] 678 ] 679 ] 680 ] 681 ] 682 ] 683 ] 684 ] 685 ] 686 ] 687 ] 688 ] 688 ] 689 ] 690 ] 691 ] 692 ] 693 ] 694 ] 695 ] 696 ] 697 ] 698 ] 699 ] 700 ] 701 ] 702 ] 703 ] 704 ] 705 ] 706 ] 707 ] 708 ] 709 ] 710 ] 711 ] 712 ] 713 ] 714 ] 715 ] 716 ] 717 ] 718 ] 719 ] 720 ] 721 ] 722 ] 723 ] 724 ] 725 ] 726 ] 727 ] 728 ] 729 ] 730 ] 731 ] 732 ] 733 ] 734 ] 735 ] 736 ] 737 ] 738 ] 739 ] 740 ] 741 ] 742 ] 743 ] 744 ] 745 ] 746 ] 747 ] 748 ] 749 ] 750 ] 751 ] 752 ] 753 ] 754 ] 755 ] 756 ] 757 ] 758 ] 759 ] 760 ] 761 ] 762 ] 763 ] 764 ] 765 ] 766 ] 767 ] 768 ] 769 ] 770 ] 771 ] 772 ] 773 ] 774 ] 775 ] 776 ] 777 ] 778 ] 779 ] 780 ] 781 ] 782 ] 783 ] 784 ] 785 ] 786 ] 787 ] 788 ] 789 ] 790 ] 791 ] 792 ] 793 ] 794 ] 795 ] 796 ] 797 ] 798 ] 799 ] 800 ] 801 ] 802 ] 803 ] 804 ] 805 ] 806 ] 807 ] 808 ] 809 ] 810 ] 811 ] 812 ] 813 ] 814 ] 815 ] 816 ] 817 ] 818 ] 819 ] 820 ] 821 ] 822 ] 823 ] 824 ] 825 ] 826 ] 827 ] 828 ] 829 ] 830 ] 831 ] 832 ] 833 ] 834 ] 835 ] 836 ] 837 ] 838 ] 839 ] 840 ] 841 ] 842 ] 843 ] 844 ] 845 ] 846 ] 847 ] 848 ] 849 ] 850 ] 851 ] 852 ] 853 ] 854 ] 855 ] 856 ] 857 ] 858 ] 859 ] 860 ] 861 ] 862 ] 863 ] 864 ] 865 ] 866 ] 867 ] 868 ] 869 ] 870 ] 871 ] 872 ] 873 ] 874 ] 875 ] 876 ] 877 ] 878 ] 879 ] 880 ] 881 ] 882 ] 883 ] 884 ] 885 ] 886 ] 887 ] 888 ] 889 ] 890 ] 891 ] 892 ] 893 ] 894 ] 895 ] 896 ] 897 ] 898 ] 899 ] 900 ] 901 ] 902 ] 903 ] 904 ] 905 ] 906 ] 907 ] 908 ] 909 ] 910 ] 911 ] 912 ] 913 ] 914 ] 915 ] 916 ] 917 ] 918 ] 919 ] 920 ] 921 ] 922 ] 923 ] 924 ] 925 ] 926 ] 927 ] 928 ] 929 ] 930 ] 931 ] 932 ] 933 ] 934 ] 935 ] 936 ] 937 ] 938 ] 939 ] 940 ] 941 ] 942 ] 943 ] 944 ] 945 ] 946 ] 947 ] 948 ] 949 ] 950 ] 951 ] 952 ] 953 ] 954 ] 955 ] 956 ] 957 ] 958 ] 959 ] 960 ] 961 ] 962 ] 963 ] 964 ] 965 ] 966 ] 967 ] 968 ] 969 ] 970 ] 971 ] 972 ] 973 ] 974 ] 975 ] 976 ] 977 ] 978 ] 979 ] 980 ] 981 ] 982 ] 983 ] 984 ] 985 ] 986 ] 987 ] 988 ] 989 ] 990 ] 991 ] 992 ] 993 ] 994 ] 995 ] 996 ] 997 ] 998 ] 999 ] 1000 ] 1001 ] 1002 ] 1003 ] 1004 ] 1005 ] 1006 ] 1007 ] 1008 ] 1009 ] 1010 ] 1011 ] 1012 ] 1013 ] 1014 ] 1015 ] 1016 ] 1017 ] 1018 ] 1019 ] 1020 ] 1021 ] 1022 ] 1023 ] 1024 ] 1025 ] 1026 ] 1027 ] 1028 ] 1029 ] 1030 ] 1031 ] 1032 ] 1033 ] 1034 ] 1035 ] 1036 ] 1037 ] 1038 ] 1039 ] 1040 ] 1041 ] 1042 ] 1043 ] 1044 ] 1045 ] 1046 ] 1047 ] 1048 ] 1049 ] 1050 ] 1051 ] 1052 ] 1053 ] 1054 ] 1055 ] 1056 ] 1057 ] 1058 ] 1059 ] 1060 ] 1061 ] 1062 ] 1063 ] 1064 ] 1065 ] 1066 ] 1067 ] 1068 ] 1069 ] 1070 ] 1071 ] 1072 ] 1073 ] 1074 ] 1075 ] 1076 ] 1077 ] 1078 ] 1079 ] 1080 ] 1081 ] 1082 ] 1083 ] 1084 ] 1085 ] 1086 ] 1087 ] 1088 ] 1089 ] 1090 ] 1091 ] 1092 ] 1093 ] 1094 ] 1095 ] 1096 ] 1097 ] 1098 ] 1099 ] 1100 ] 1101 ] 1102 ] 1103 ] 1104 ] 1105 ] 1106 ] 1107 ] 1108 ] 1109 ] 1110 ] 1111 ] 1112 ] 1113 ] 1114 ] 1115 ] 1116 ] 1117 ] 1118 ] 1119 ] 1120 ] 1121 ] 1122 ] 1123 ] 1124 ] 1125 ] 1126 ] 1127 ] 1128 ] 1129 ] 1130 ] 1131 ] 1132 ] 1133 ] 1134 ] 1135 ] 1136 ] 1137 ] 1138 ] 1139 ] 1140 ] 1141 ] 1142 ] 1143 ] 1144 ] 1145 ] 1146 ] 1147 ] 1148 ] 1149 ] 1150 ] 1151 ] 1152 ] 1153 ] 1154 ] 1155 ] 1156 ] 1157 ] 1158 ] 1159 ] 1160 ] 1161 ] 1162 ] 1163 ] 1164 ] 1165 ] 1166 ] 1167 ] 1168 ] 1169 ] 1170 ] 1171 ] 1172 ] 1173 ] 1174 ] 1175 ] 1176 ] 1177 ] 1178 ] 1179 ] 1180 ] 1181 ] 1182 ] 1183 ] 1184 ] 1185 ] 1186 ] 1187 ] 1188 ] 1189 ] 1190 ] 1191 ] 1192 ] 1193 ] 1194 ] 1195 ] 1196 ] 1197 ] 1198 ] 1199 ] 1200 ] 1201 ] 1202 ] 1203 ] 1204 ] 1205 ] 1206 ] 1207 ] 1208 ] 1209 ] 1210 ] 1211 ] 1212 ] 1213 ] 1214 ] 1215 ] 1216 ] 1217 ] 1218 ] 1219 ] 1220 ] 1221 ] 1222 ] 1223 ] 1224 ] 1225 ] 1226 ] 1227 ] 1228 ] 1229 ] 1230 ] 1231 ] 1232 ] 1233 ] 1234 ] 1235 ] 1236 ] 1237 ] 1238 ] 1239 ] 1240 ] 1241 ] 1242 ] 1243 ] 1244 ] 1245 ] 1246 ] 1247 ] 1248 ] 1249 ] 1250 ] 1251 ] 1252 ] 1253 ] 1254 ] 1255 ] 1256 ] 1257 ] 1258 ] 1259 ] 1260 ] 1261 ] 1262 ] 1263 ] 1264 ] 1265 ] 1266 ] 1267 ] 1268 ] 1269 ] 1270 ] 1271 ] 1272 ] 1273 ] 1274 ] 1275 ] 1276 ] 1277 ] 1278 ] 1279 ] 1280 ] 1281 ] 1282 ] 1283 ] 1284 ] 1285 ] 1286 ] 1287 ] 1288 ] 1289 ] 1290 ] 1291 ] 1292 ] 1293 ] 1294 ] 1295 ] 1296 ] 1297 ] 1298 ] 1299 ] 1300 ] 1301 ] 1302 ] 1303 ] 1304 ] 1305 ] 1306 ] 1307 ] 1308 ] 1309 ] 1310 ] 1311 ] 1312 ] 1313 ] 1314 ] 1315 ] 1316 ] 1317 ] 1318 ] 1319 ] 1320 ] 1321 ] 1322 ] 1323 ] 1324 ] 1325 ] 1326 ] 1327 ] 1328 ] 1329 ] 1330 ] 1331 ] 1332 ] 1333 ] 1334 ] 1335 ] 1336 ] 1337 ] 1338 ] 1339 ] 1340 ] 1341 ] 1342 ] 1343 ] 1344 ] 1345 ] 1346 ] 1347 ] 1348 ] 1349 ] 1350 ] 1351 ] 1352 ] 1353 ] 1354 ] 1355 ] 1356 ] 1357 ] 1358 ] 1359 ] 1360 ] 1361 ] 1362 ] 1363 ] 1364 ] 1365 ] 1366 ] 1367 ] 1368 ] 1369 ] 1370 ] 1371 ] 1372 ] 1373 ] 1374 ] 1375 ] 1376 ] 1377 ] 1378 ] 1379 ] 1380 ] 1381 ] 1382 ] 1383 ] 1384 ] 1385 ] 1386 ] 1387 ] 1388 ] 1389 ] 1390 ] 1391 ] 1392 ] 1393 ] 1394 ] 1395 ] 1396 ] 1397 ] 1398 ] 1399 ] 1400 ] 1401 ] 1402 ] 1403 ] 1404 ] 1405 ] 1406 ] 1407 ] 1408 ] 1409 ] 1410 ] 1411 ] 1412 ] 1413 ] 1414 ] 1415 ] 1416 ] 1417 ] 1418 ] 1419 ] 1420 ] 1421 ] 1422 ] 1423 ] 1424 ] 1425 ] 1426 ] 1427 ] 1428 ] 1429 ] 1430 ] 1431 ] 1432 ] 1433 ] 1434 ] 1435 ] 1436 ] 1437 ] 1438 ] 1439 ] 1440 ] 1441 ] 1442 ] 1443 ] 1444 ] 1445 ] 1446 ] 1447 ] 1448 ] 1449 ] 1450 ] 1451 ] 1452 ] 1453 ] 1454 ] 1455 ] 1456 ] 1457 ] 1458 ] 1459 ] 1460 ] 1461 ] 1462 ] 1463 ] 1464 ] 1465 ] 1466 ] 1467 ] 1468 ] 1469 ] 1470 ] 1471 ] 1472 ] 1473 ] 1474 ] 1475 ] 1476 ] 1477 ] 1478 ] 1479 ] 1480 ] 1481 ] 1482 ] 1483 ] 1484 ] 1485 ] 1486 ] 1487 ] 1488 ] 1489 ] 1490 ] 1491 ] 1492 ] 1493 ] 1494 ] 1495 ] 1496 ] 1497 ] 1498 ] 1499 ] 1500 ] 1501 ] 1502 ] 1503 ] 1504 ] 1505 ] 1506 ] 1507 ] 1508 ] 1509 ] 1510 ] 1511 ] 1512 ] 1513 ] 1514 ] 1515 ] 1516 ] 1517 ] 1518 ] 1519 ] 1520 ] 1521 ] 1522 ] 1523 ] 1524 ] 1525 ] 1526 ] 1527 ] 1528 ] 1529 ] 1530 ] 1531 ] 1532 ] 1533 ] 1534 ] 1535 ] 1536 ] 1537 ] 1538 ] 1539 ] 1540 ] 1541 ] 1542 ] 1543 ] 1544 ] 1545 ] 1546 ] 1547 ] 1548 ] 1549 ] 1550 ] 1551 ] 1552 ] 1553 ] 1554 ] 1555 ] 1556 ] 1557 ] 1558 ] 1559 ] 1560 ] 1561 ] 1562 ] 1563 ] 1564 ] 1565 ] 1566 ] 1567 ] 1568 ] 1569 ] 1570 ] 1571 ] 1572 ] 1573 ] 1574 ] 1575 ] 1576 ] 1577 ] 1578 ] 1579 ] 1580 ] 1581 ] 1582 ] 1583 ] 1584 ] 1585 ] 1586 ] 1587 ] 1588 ] 1589 ] 1590 ] 1591 ] 1592 ] 1593 ] 1594 ] 1595 ] 1596 ] 1597 ] 1598 ] 1599 ] 1600 ] 1601 ] 1602 ] 1603 ] 1604 ] 1605 ] 1606 ] 1607 ] 1608 ] 1609 ] 1610 ] 1611 ] 1612 ] 1613 ] 1614 ] 1615 ] 1616 ] 1617 ] 1618 ] 1619 ] 1620 ] 1621 ] 1622 ] 1623 ] 1624 ] 1625 ] 1626 ] 1627 ] 1628 ] 1629 ] 1630 ] 1631 ] 1632 ] 1633 ] 1634 ] 1635 ] 1636 ] 1637 ] 1638 ] 1639 ] 1640 ] 1641 ] 1642 ] 1643 ] 1644 ] 1645 ] 1646 ] 1647 ] 1648 ] 1649 ] 1650 ] 1651 ] 1652 ] 1653 ] 1654 ] 1655 ] 1656 ] 1657 ] 1658 ] 1659 ] 1660 ] 1661 ] 1662 ] 1663 ] 1664 ] 1665 ] 1666 ] 1667 ] 1668 ] 1669 ] 1670 ] 1671 ] 1672 ] 1673 ] 1674 ] 1675 ] 1676 ] 1677 ] 1678 ] 1679 ] 1680 ] 1681 ] 1682 ] 1683 ] 1684 ] 1685 ] 1686 ] 1687 ] 1688 ] 1689 ] 1690 ] 1691 ] 1692 ] 1693 ] 1694 ] 1695 ] 1696 ] 1697 ] 1698 ] 1699 ] 1700 ] 1701 ] 1702 ] 1703 ] 1704 ] 1705 ] 1706 ] 1707 ] 1708 ] 1709 ] 1710 ] 1711 ] 1712 ] 1713 ] 1714 ] 1715 ] 1716 ] 1717 ] 1718 ] 1719 ] 1720 ] 1721 ] 1722 ] 1723 ] 1724 ] 1725 ] 1726 ] 1727 ] 1728 ] 1729 ] 1730 ] 1731 ] 1732 ] 1733 ] 1734 ] 1735 ] 1736 ] 1737 ] 1738 ] 1739 ] 1740 ] 1741 ] 1742 ] 1743 ] 1744 ] 1745 ] 1746 ] 1747 ] 1748 ] 1749 ] 1750 ] 1751 ] 1752 ] 1753 ] 1754 ] 1755 ] 1756 ] 1757 ] 1758 ] 1759 ] 1760 ] 1761 ] 1762 ] 1763 ] 1764 ] 1765 ] 1766 ] 1767 ] 1768 ] 1769 ] 1770 ] 1771 ] 1772 ] 1773 ] 1774 ] 1775 ] 1776 ] 1777 ] 1778 ] 1779 ] 1780 ] 1781 ] 1782 ] 1783 ] 1784 ] 1785 ] 1786 ] 1787 ] 1788 ] 1789 ] 1790 ] 1791 ] 1792 ] 1793 ] 1794 ] 1795 ] 1796 ] 1797 ] 1798 ] 1799 ] 1800 ] 1801 ] 1802 ] 1803 ] 1804 ] 1805 ] 1806 ] 1807 ] 1808 ] 1809 ] 1810 ] 1811 ] 1812 ] 1813 ] 1814 ] 1815 ] 1816 ] 1817 ] 1818 ] 1819 ] 1820 ] 1821 ] 1822 ] 1823 ] 1824 ] 1825 ] 1826 ] 1827 ] 1828 ] 1829 ] 1830 ] 1831 ] 1832 ] 1833 ] 1834 ] 1835 ] 1836 ] 1837 ] 1838 ] 1839 ] 1840 ] 1841 ] 1842 ] 1843 ] 1844 ] 1845 ] 1846 ] 1847 ] 1848 ] 1849 ] 1850 ] 1851 ] 1852 ] 1853 ] 1854 ] 1855 ] 1856 ] 1857 ] 1858 ] 1859 ] 1860 ] 1861 ] 1862 ] 1863 ] 1864 ] 1865 ] 1866 ] 1867 ] 1868 ] 1869 ] 1870 ] 1871 ] 1872 ] 1873 ] 1874 ] 1875 ] 1876 ] 1877 ] 1878 ] 1879 ] 1880 ] 1881 ] 1882 ] 1883 ] 1884 ] 1885 ] 1886 ] 1887 ] 1888 ] 1889 ] 1890 ] 1891 ] 1892 ] 1893 ] 1894 ] 1895 ] 1896 ] 1897 ] 1898 ] 1899 ] 1900 ] 1901 ] 1902 ] 1903 ] 1904 ] 1905 ] 1906 ] 1907 ] 1908 ] 1909 ] 1910 ] 1911 ] 1912 ] 1913 ] 1914 ] 1915 ] 1916 ] 1917 ] 1918 ] 1919 ] 1920 ] 1921 ] 1922 ] 1923 ] 1924 ] 1925 ] 1926 ] 1927 ] 1928 ] 1929 ] 1930 ] 1931 ] 1932 ] 1933 ] 1934 ] 1935 ] 1936 ] 1937 ] 1938 ] 1939 ] 1940 ] 1941 ] 1942 ] 1943 ] 1944 ] 1945 ] 1946 ] 1947 ] 1948 ] 1949 ] 1950 ] 1951 ] 1952 ] 1953 ] 1954 ] 1955 ] 1956 ] 1957 ] 1958 ] 1959 ] 1960 ] 1961 ] 1962 ] 1963 ] 1964 ] 1965 ] 1966 ] 1967 ] 1968 ] 1969 ] 1970 ] 1971 ] 1972 ] 1973 ] 1974 ] 1975 ] 1976 ] 1977 ] 1978 ] 1979 ] 1980 ] 1981 ] 1982 ] 1983 ] 1984 ] 1985 ] 1986 ] 1987 ] 1988 ] 1989 ] 1990 ] 1991 ] 1992 ] 1993 ] 1994 ] 1995 ] 1996 ] 1997 ] 1998 ] 1999 ] 2000 ] 2001 ] 2002 ] 2003 ] 2004 ] 2005 ] 2006 ] 2007 ] 2008 ] 2009 ] 2010 ] 2011 ] 2012 ] 2013 ] 2014 ] 2015 ] 2016 ] 2017 ] 2018 ] 2019 ] 2020 ] 2021 ] 2022 ] 2023 ] 2024 ] 2025 ] 2026 ] 2027 ] 2028 ] 2029 ] 2030 ] 2031 ] 2032 ] 2033 ] 2034 ] 2035 ] 2036 ] 2037 ] 2038 ] 2039 ] 2040 ] 2041 ] 2042 ] 2043 ] 2044 ] 2045 ] 2046 ] 2047 ] 2048 ] 2049 ] 2050 ] 2051 ] 2052 ] 2053 ] 2054 ] 2055 ] 2056 ] 2057 ] 2058 ] 2059 ] 2060 ] 2061 ] 2062 ] 2063 ] 2064 ] 2065 ] 2066 ] 2067 ] 2068 ] 2069 ] 2070 ] 2071 ] 2072 ] 2073 ] 2074 ] 2075 ] 2076 ] 2077 ] 2078 ] 2079 ] 2080 ] 2081 ] 2082 ] 2083 ] 2084 ] 2085 ] 2086 ] 2087 ] 2088 ] 2089 ] 2090 ] 2091 ] 2092 ] 2093 ] 2094 ] 2095 ] 2096 ] 2097 ] 2098 ] 2099 ] 2100 ] 2101 ] 2102 ] 2103 ] 2104 ] 2105 ] 2106 ] 2107 ] 2108 ] 2109 ] 2110 ] 2111 ] 2112 ] 2113 ] 2114 ] 2115 ] 2116 ] 2117 ] 2118 ] 2119 ] 2120 ] 2121 ] 2122 ] 2123 ] 2124 ] 2125 ] 2126 ] 2127 ] 2128 ] 2129 ] 2130 ] 2131 ] 2132 ] 2133 ] 2134 ] 2135 ] 2136 ] 2137 ] 2138 ] 2139 ] 2140 ] 2141 ] 2142 ] 2143 ] 2144 ] 2145 ] 2146 ] 2147 ] 2148 ] 2149 ] 2150 ] 2151 ] 2152 ] 2153 ] 2154 ] 2155 ] 2156 ] 2157 ] 2158 ] 2159 ] 2160 ] 2161 ] 2162 ] 2163 ] 2164 ] 2165 ] 2166 ] 2167 ] 2168 ] 2169 ] 2170 ] 2171 ] 2172 ] 2173 ] 2174 ] 2175 ] 2176 ] 2177 ] 2178 ] 2179 ] 2180 ] 2181 ] 2182 ] 2183 ] 2184 ] 2185 ] 2186 ] 2187 ] 2188 ] 2189 ] 2190 ] 2191 ] 2192 ] 2193 ] 2194 ] 2195 ] 2196 ] 2197 ] 2198 ] 2199 ] 2200 ] 2201 ] 2202 ] 2203 ] 2204 ] 2205 ] 2206 ] 2207 ] 2208 ] 2209 ] 2210 ] 2211 ] 2212 ] 2213 ] 2214 ] 2215 ] 2216 ] 2217 ] 2218 ] 2219 ] 2220 ] 2221 ] 2222 ] 2223 ] 2224 ] 2225 ] 2226 ] 2227 ] 2228 ] 2229 ] 2230 ] 2231 ] 2232 ] 2233 ] 2234 ] 2235 ] 2236 ] 2237 ] 2238 ] 2239 ] 2240 ] 2241 ] 2242 ] 2243 ] 2244 ] 2245 ] 2246 ] 2247 ] 2248 ] 2249 ] 2250 ] 2251 ] 2252 ] 2253 ] 2254 ] 2255 ] 2256 ] 2257 ] 2258 ] 2259 ] 2260 ] 2261 ] 2262 ] 2263 ] 2264 ] 2265 ] 2266 ] 2267 ] 2268 ] 2269 ] 2270 ] 2271 ] 2272 ] 2273 ] 2274 ] 2275 ] 2276 ] 2277 ] 2278 ] 2279 ] 2280 ] 2281 ] 2282 ] 2283 ] 2284 ] 2285 ] 2286 ] 2287 ] 2288 ] 2289 ] 2290 ] 2291 ] 2292 ] 2293 ] 2294 ] 2295 ] 2296 ] 2297 ] 2298 ] 2299 ] 2300 ] 2301 ] 2302 ] 2303 ] 2304 ] 2305 ] 2306 ] 2307 ] 2308 ] 2309 ] 2310 ] 2311 ] 2312 ] 2313 ] 2314 ] 2315 ] 2316 ] 2317 ] 2318 ] 2319 ] 2320 ] 2321 ] 2322 ] 2323 ] 2324 ] 2325 ] 2326 ] 2327 ] 2328 ] 2329 ] 2330 ] 2331 ] 2332 ] 2333 ] 2334 ] 2335 ] 2336 ] 2337 ] 2338 ] 2339 ] 2340 ] 2341 ] 2342 ] 2343 ] 2344 ] 2345 ] 2346 ] 2347 ] 2348 ] 2349 ] 2350 ] 2351 ] 2352 ] 2353 ] 2354 ] 2355 ] 2356 ] 2357 ] 2358 ] 2359 ] 2360 ] 2361 ] 2362 ] 2363 ] 2364 ] 2365 ] 2366 ] 2367 ] 2368 ] 2369 ] 2370 ] 2371 ] 2372 ] 2373 ] 2374 ] 2375 ] 2376 ] 2377 ] 2378 ] 2379 ] 2380 ] 2381 ] 2382 ] 2383 ] 2384 ] 2385 ] 2386 ] 2387 ] 2388 ] 2389 ] 2390 ] 2391 ] 2392 ] 2393 ] 2394 ] 2395 ] 2396 ] 2397 ] 2398 ] 2399 ] 2400 ] 2401 ] 2402 ] 2403 ] 2404 ] 2405 ] 2406 ] 2407 ] 2408 ] 2409 ] 2410 ] 2411 ] 2412 ] 2413 ] 2414 ] 2415 ] 2416 ] 2417 ] 2418 ] 2419 ] 2420 ] 2421 ] 2422 ] 2423 ] 2424 ] 2425 ] 2426 ] 2427 ] 2428 ] 2429 ] 2430 ] 2431 ] 2432 ] 2433 ] 2434 ] 2435 ] 2436 ] 2437 ] 2438 ] 2439 ] 2440 ] 2441 ] 2442 ] 2443 ] 2444 ] 2445 ] 2446 ] 2447 ] 2448 ] 2449 ] 2450 ] 2451 ] 2452 ] 2453 ] 2454 ] 2455 ] 2456 ] 2457 ] 2458 ] 2459 ] 2460 ] 2461 ] 2462 ] 2463 ] 2464 ] 2465 ] 2466 ] 2467 ] 2468 ] 2469 ] 2470 ] 2471 ] 2472 ] 2473 ] 2474 ] 2475 ] 2476 ] 2477 ] 2478 ] 2479 ] 2480 ] 2481 ] 2482 ] 2483 ] 2484 ] 2485 ] 2486 ] 2487 ] 2488 ] 2489 ] 2490 ] 2491 ] 2492 ] 2493 ] 2494 ] 2495 ] 2496 ] 2497 ] 2498 ] 2499 ] 2500 ] 2501 ] 2502 ] 2503 ] 2504 ] 2505 ] 2506 ] 2507 ] 2508 ] 2509 ] 2510 ] 2511 ] 2512 ] 2513 ] 2514 ] 2515 ] 2516 ] 2517 ] 2518 ] 2519 ] 2520 ] 2521 ] 2522 ] 2523 ] 2524 ] 2525 ] 2526 ] 2527 ] 2528 ] 2529 ] 2530 ] 2531 ] 2532 ] 2533 ] 2534 ] 2535 ] 2536 ] 2537 ] 2538 ] 2539 ] 2540 ] 2541 ] 2542 ] 2543 ] 2544 ] 2545 ] 2546 ] 2547 ] 2548 ] 2549 ] 2550 ] 2551 ] 2552 ] 2553 ] 2554 ] 2555 ] 2556 ] 2557 ] 2558 ] 2559 ] 2560 ] 2561 ] 2562 ] 2563 ] 2564 ] 2565 ] 2566 ] 2567 ] 2568 ] 2569 ] 2570 ] 2571 ] 2572 ] 2573 ] 2574 ] 2575 ] 2576 ] 2577 ] 2578 ] 2579 ] 2580 ] 2581 ] 2582 ] 2583 ] 2584 ] 2585 ] 2586 ] 2587 ] 2588 ] 2589 ] 2590 ] 2591 ] 2592 ] 2593 ] 2594 ] 2595 ] 2596 ] 2597 ] 2598 ] 2599 ] 2600 ] 2601 ] 2602 ] 2603 ] 2604 ] 2605 ] 2606 ] 2607 ] 2608 ] 2609 ] 2610 ] 2611 ] 2612 ] 2613 ] 2614 ] 2615 ] 2616 ] 2617 ] 2618 ] 2619 ] 2620 ] 2621 ] 2622 ] 2623 ] 2624 ] 2625 ] 2626 ] 2627 ] 2628 ] 2629 ] 2630 ] 2631 ] 2632 ] 2633 ] 2634 ] 2635 ] 2636 ] 2637 ] 2638 ] 2639 ] 2640 ] 2641 ] 2642 ] 2643 ] 2644 ] 2645 ] 2646 ] 2647 ] 2648 ] 2649 ] 2650 ] 2651 ] 2652 ] 2653 ] 2654 ] 2655 ] 2656 ] 2657 ] 2658 ] 2659 ] 2660 ] 2661 ] 2662 ] 2663 ] 2664 ] 2665 ] 2666 ] 2667 ] 2668 ] 2669 ] 2670 ] 2671 ] 2672 ] 2673 ] 2674 ] 2675 ] 2676 ] 2677 ] 2678 ] 2679 ] 2680 ] 2681 ] 2682 ] 2683 ] 2684 ] 2685 ] 2686 ] 2687 ] 2688 ] 2689 ] 2690 ] 2691 ] 2692 ] 2693 ] 2694 ] 2695 ] 2696 ] 2697 ] 2698 ] 2699 ] 2700 ] 2701 ] 2702 ] 2703 ] 2704 ] 2705 ] 2706 ] 2707 ] 2708 ] 2709 ] 2710 ] 2711 ] 2712 ] 2713 ] 2714 ] 2715 ] 2716 ] 2717 ] 2718 ] 2719 ] 2720 ] 2721 ] 2722 ] 2723 ] 2724 ] 2725 ] 2726 ] 2727 ] 2728 ] 2729 ] 2730 ] 2731 ] 2732 ] 2733 ] 2734 ] 2735 ] 2736 ] 2737 ] 2738 ] 2739 ] 2740 ] 2741 ] 2742 ] 2743 ] 2744 ] 2745 ] 2746 ] 2747 ] 2748 ] 2749 ] 2750 ] 2751 ] 2752 ] 2753 ] 2754 ] 2755 ] 2756 ] 2757 ] 2758 ] 2759 ] 2760 ] 2761 ] 2762 ] 2763 ] 2764 ] 2765 ] 2766 ] 2767 ] 2768 ] 2769 ] 2770 ] 2771 ] 2772 ] 2773 ] 2774 ] 2775 ] 2776 ] 2777 ] 2778 ] 2779 ] 2780 ] 2781 ] 2782 ] 2783 ] 2784 ] 2785 ] 2786 ] 2787 ] 2788 ] 2789 ] 2790 ] 2791 ] 2792 ] 2793 ] 2794 ] 2795 ] 2796 ] 2797 ] 2798 ] 2799 ] 2800 ] 2801 ] 2802 ] 2803 ] 2804 ] 2805 ] 2806 ] 2807 ] 2808 ] 2809 ] 2810 ]



Это могила соседа Бродского по кладбищу на острове Сан-Микеле.
Снимок опубликован в последней книге мемуаров Рейна.
Автор снимка не указан. Год снимка, возможно, 2000.




Об этой фотографии говорил сегодня (17.03.2008 в 19 часов (только-только проснулся после
шестичасового сна - день и ночь у меня окончательно поменялись местами)) по телефону
с Галиной Славской. Она этой могилы не помнит. Сосед лежит справа от Бродского через могилу,
под деревом. Чемпион - чего и когда? Меня эта могила, когда пригляделся, потрясла.
Как потрясает и сейчас ее черно-белый снимок семилетней давности. Нет, даже не запущенностью,
но, как мне показалось тогда, сознательным жестоким и безвозвратным разорением.
Я объяснил это себе тогда спецификой кладбищенского бизнеса - родственникам нужно
постоянно доплачивать (немало) за место на кладбище. Мертвые разоряют живых. За первыми
тратами после своего ухода - ритуальные услуги, венки, поминки и т.п. - следуют новые
и новые траты. Пока, наконец, не приходит новое поколение родственников, которым
эти траты или не по карману, или они думают иначе - деньги нужны живым!
Каждый день, месяц, год погибают и умирают в Венеции и во всем мире новые люди -
молодые и старые (кто-то, возможно, оставляет листок и деньги: прошу похоронить на Сан-Микеле,
кто-то оставляет просто листок, кто-то просит устно) - и безутешные родственники готовы
скинуться (или вот, представьте, дочь за руку привела богатого спонсора) и выкупить место
для новой могилы. Конкуренция гонит цены вверх. Но свободного места нет... А лишние деньги
администрации кладбища очень хотелось бы получить... Закулисье, торги, можно-нельзя, конверты
с предоплатой (малая часть - в кассу!), обещания, крепкие благодарные рукопожатия новых
друзей до гроба... Трудная для всех жизнь и обязательства, всегда много темного
и неизвестного нам в этом кладбищенском бизнесе, тем более: в супердорогой Венеции.
И ночью, возможно, появляется некто с фонариком и ломиком и по плану обходит меченные
крестиками могилы. Если разбитая могила, своей внешней неухожестью и запущенностью
как бы позорящая нарядное и очень богатое кладбище на этом "острове мертвых",
не привлекает внимания родственников и они "не понимают намека" и не вносят в кассу
кладбища дополнительных сумм, то, опять-таки возможно, заполняется некая формальная
бюрократическая бумажка (разбита... не соответствует... не представляет интереса и т.п.) -
и на месте могилы появляется ровная площадка, каковых, готовых к продаже за высокую цену,
на кладбище на острове Сан-Микеле предостаточно. К слову - в 1989 г. с другом забрели
на кладбище в Тбилиси - и мне никогда не забыть своего смущения и потрясения, когда обнаружил,
что мощный поток новых мертвых безвестных богачей навсегда лишил большой и славный город
его глубокой истории (о двух десятках могил в Пантеоне на Мтацминде знаю и был там,
но не о них сейчас речь - могилы заслуженных людей не должны исчезать) - все могилы были
5-10-15-летней давности - роскошные озера полированного гранита с нанесенными на них
"вечными" фотографиями... Впрочем, летом 2007 г. приехал положить пару веток цветущего
жасмина с дачи Владимира Соколова на могилу Тарковского - и у входа на кладбище увидел
такое же монументальное гранитное озеро с вазами и крестом - очень-очень известному,
возможно, в этих местах человеку. Возвращаясь к Бродскому, уже писал на сайте,
что его могила - в близком окружении - самая ухоженная и светящаяся ответным
благодарным теплым светом. Мне кажется, три великие нации - не государства,
но люди-люди-люди - русские, итальянцы и американцы - бережно держат зонтик памяти
над этой могилой великого русского поэта ХХ века. Не знаю, будет ли так всегда,
но это пустынное кладбище дает вам возможность спокойно постоять со своими мыслями
у могилы, положить цветы, оглядеться, сделать несколько снимков... Нет толп, нет резких
яростно-птичьих криков экскурсоводов, нет случайных людей и их бессмысленно-безумных
взглядов, нет детского плача и истерик - понятных, вполне понятных, впрочем...
Кажется, что это место - высоко в горах и далеко не всем доступно... А может быть,
мне тем утром просто повезло, и там тоже случается время от времени обычная туристическая
толчея и давка, когда движущиеся части не составляют целого, но вступают в борьбу,
толкаясь и давя ногами соседние могилы и т.п.?

Свежая реплика на эту мою попытку размышлять от Галины Славской
(Sent: Thursday, March 20, 2008 10:55 PM):

"Дорогой Саша, пыталась звонить, но видимо слишком поздно. Мне хочется поспорить
с Вашими рассуждениями о кладбище Санта Микеле на основании Вашего российского опыта.
Вы не можете знать о порядках оплаты мест. За уход за могилой, действительно, надо платить,
а вдова не платит. А насчет того, что кладбище заинтересовано в уничтожении старых могил
(особенно знаменитых людей) - ерунда!
О стр.448: очень хороший доклад Уфлянда, но в первой части вместо «Назидание»
напечатано «щание», исправьте, пожалуйста! Ваша Галя"

Дорогая Галя, поправил ошибку в тексте Уфлянда. Спасибо. Ваша реплика о неведомых
мне весьма приличных кладбищенских веницейских реалиях говорит и о том, что неплохо бы вместо моего "возможно" вставить точное знание - но мы оба им не обладаем. Приходится объяснять то,
что видишь. Как вы думаете, куда мог подеваться симпатичный и хоть что-то объясняющий
крест с медальоном с могилы Чемпиона? Вам не кажется, что за семь коротких лет произошли
существенные изменения - в худшую сторону! - в расположении бетонных плит в изголовии могилы?
Наконец, в дополнение к большим проплешинам свободно продаваемых "незанятых" мест,
вспомните немалое количество безымянных могил на этом кладбище - холмик, бетонная серая крошка
в виде рамки - кто, что, когда, зачем - никто не знает и не помнит - и, возможно,
Вы подумаете, как и я, что эти могилы скоро ждет неизбежная встреча с фонариком, ломом,
лопатой... Кстати, наша беседа (если эту переписку назвать беседой) подтолкнула меня
к старой мысли показать и дальнее окружение могилы Бродского - пока там бродил и искал,
камера непрерывно работала... Нет, конечно не все, но так, для представления...



На данном снимке мы видим, что с могилы Чемпиона исчез медальон и сама она
сильно деформирована. Фото А.Н.Кривомазова, 12 июля 2007 г.


Другой ракурс. Фото А.Н.Кривомазова, 12 июля 2007 г.


Могила Иосифа Бродского. Фото А.Н.Кривомазова, 12 июля 2007 г.


Даты рождения и смерти. Могила Иосифа Бродского. Фото А.Н.Кривомазова, 12 июля 2007 г.


Пока писал страничку и размещал фотографии, получил письмо от Галины Славской
(Sent: Tuesday, March 18, 2008 9:58 PM):

"Дорогой Саша, Вы москвич и «вращаетесь» в литературных кругах.  Я не верю,
что Вам была неизвестна роль Рейна в самоубийстве Татьяны Бек.
Я считаю кощунством помещение на сайте (дважды!) их беседы-интервью...
Как будто ничего не случилось... И безудержное прославление Рейна на последних
страницах меня просто возмущает и отбивает охоту работать...
Посылаю Вам «напоминание»...
Ваша Галя"

Далее, в приложении - статья, которую помещаю ниже.

06.02.2008

«Газпрому» – газ, поэту – смерть

Журналистка Виктория Шохина считает, что в гибели поэтессы Татьяны Бек виновны ее коллеги Евгений Рейн, Михаил Синельников и Сергей Чупринин

Три года назад 7 февраля трагически погибла поэтесса Татьяна Бек. В свое время трагическая история ее гибели наделала немало шума, однако страсти вскоре утихли. Обозреватель «Москора» решил расследовать обстоятельства той недавней трагедии и встретился с лучшей подругой поэтессы – журналисткой Викторией Шохиной.

 

 
 
 Татьяна Бек никогда не унывала

 

Послание тирану

Это история страшная, тяжелая. И до сих пор никто из друзей Тани не может ее забыть.

Началась она в декабре 2004 года, когда появились сообщения о том, что группа российских литераторов обратилась к Туркменбаши с нижайшей просьбой сделать перевод «Рухнамы» на русский язык. Это письмо подписали Евгений Рейн, Игорь Шкляревский и Михаил Синельников – люди в нашей литературе значительные, с именем и репутацией либералов.

Учитывая ситуацию, когда в тюрьмах Туркменбаши сидели все, кто были против его курса, это выглядело абсолютно аморально и абсурдно, – говорит Виктория Шохина. – Примерно так же, как если бы они написали письмо Пол Поту или Гитлеру. Но мало того. Тут же появилось еще и второе письмо: к «многоуважаемому» Туркменбаши с просьбой «благословить» издание книги стихов туркменских поэтов в переводе на русский обращался, наряду с тремя поэтами, еще и Сергей Чупринин – главный редактор либерального журнала «Знамя». Естественно, во всей литературной тусовке начались брожения. Вся интеллигенция понимала, что неприлично обращаться к человеку, который швырял людей в тюрьмы, где страдал в том числе и наш с Таней однокурсник, бывший министр Боря Шихмурадов. Его бросили в тюрьму, а его родные не получали ни справок, ни писем. Жив он – нет, до сих пор ничего не известно. Кроме того, у нас с Таней была подруга Айя Кербабаева, внучка самого знаменитого туркменского писателя. Она незадолго до трагедии с Таней с родителями, мужем и дочерью эмигрировала из Ашхабада в Россию. Там жить было невозможно. Про ужасы туркменской жизни я вам не буду рассказывать. Ашхабад – красивейший город с фонтанами, золотыми статуями. Но он мертв. Людей оттуда как будто выжгли. Все боялись ходить по улицам, разговаривать. И вот на фоне этой ситуации в предновогоднем номере газеты «НГ-Эксклибрис» появился опрос-анкета о значимых событиях прошедшего 2004 года. И Таня назвала антисобытием года «письмо троих известных русских поэтов к Великому Поэту Туркменбаши с панегириком его творчеству, не столько безумным, сколько непристойно прагматичным». А потом, уже в январе, она писала в своей колонке: «Негоже ни поэтам, ни мудрецам перед царями лебезить, выгоду вымогаючи». И после этого началось.

Ночные звонки

 

 
 Евгений Рейн
 

 

– А потом они стали ей звонить, – продолжает Виктория. – Первым позвонил Рейн. Он – человек нервный, излишне эмоциональный. Кричал, обзывал, ругался. Но что произвело на Таню самое жуткое впечатление, так это так называемое «уголовное проклятие», которое прозвучало из уст ее любимого поэта. Дословно воспроизводить его не стану. Слишком уж оно мерзкое. Таню это потрясло. Она пережила жуткий шок. Но если бы это был единичный звонок, то было бы еще туда-сюда.

Но потом позвонил еще и Чупринин. А они с Таней вели поэтические семинары в Литинституте. Их там так и называли: Бек и Чуп. Это было даже не просто приятельство, а совместная многолетняя работа. Чупринин не кричал (он вообще никогда не кричит). Он говорил совершенно хладнокровно, по-иезуитски цитировал Ахмадулину: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны». Говорил, что Таня об этом еще пожалеет. И пока не поздно, она должна понять, что поступила неправильно. И тут была одна пикантность. Если Шкляревский и Синельников были, что называется, сами по себе, то Рейн и Чупринин – члены ПЕН-центра, который занимался в том числе и защитой туркменских поэтов и диссидентов, которых Туркменбаши Ниязов изгонял или сажал в тюрьму. Когда человек вступает в ПЕН-центр, он обязуется защищать свободу слова.

А третий звонок был от Синельникова. И если Рейн и Чупринин были друзьями, то Синельников – дальним знакомым. Он позвонил Тане на протяжении двадцати лет, дай бог, один-два раза. Синельников говорил, что Таня не понимаете, что сделала, что ситуация в стране меняется. Что ее придется пересмотреть свои приоритеты. Что она еще об этом пожалеете». Он, в отличие от Рейна, не ругался.

Стыдно не станет

 

 
 Сергей Чупринин
 

 

– К тому времени Татьяна была уже в полном душевном раздрае, – продолжает Шохина. – Я видела ее бледную, с трясущимися руками. Это было ужасно. Она ведь поэт, человек впечатлительный, невероятно ранимый… И ей казалось, что уже весь мир против нее. Тогда за нее попытался вступиться Андрей Битов – как глава ПЕН-центра. Он позвонил Рейну и как-то его прищучил. Но это уже не имело значения. Я жила близко от Тани. Все время к ней бегала. Она переживала, не могла переключиться на другие мысли. В январе – начале февраля она говорила и думала только об этом. Как-то спросила меня: «Если я умру, им станет стыдно?» Я ответила: «Если ты умрешь, тебя назовут дурой, скажут, что причина твоего ухода – личная жизнь, климакс и т.п. Стыдно им не станет, а твоим друзьям станет плохо». Но, как я потом поняла, мысль у нее уже зрела.

На протяжении долгих лет (с 1967 года) нашей дружбы мы не раз об этом говорили. Поскольку я знала, что она негативно относится к самоубийству, я думала, что она на это не пойдет. Оказалось, что я неадекватно оценила ситуацию.

За день до самоубийства, 6 февраля мы с Таней разговаривали беспрерывно. И все о Рейне, Чупринине, Синельникове. Я приносила ей коньяк и мандарины. Таня ничего не ела, только курила (хотя курильщиком она не была) и спрашивала: «Что мне делать?» Весь мир для нее сузился до этих трех мерзавцев во главе с Туркменбаши. Это был последний день моего отпуска, утром мне надо было выходить на работу. Ночью позвонила Таня, я спала. Мой сын подошел к телефону, сказал: «Мама спит, ей завтра рано вставать». Утром я приехала на работу, стала ей названивать. Никто не отвечал. Так бывало, поэтому я не думала о самом плохом. Часов в шесть вечера я дозвонилась до ее брата, у которого были ключи. Он вошел в квартиру, Таня лежала на полу в ванной. Я позвонила живущей в соседнем с Таней доме вдове поэта Корнилова Ларе Беспаловой, ее дочь Даша – врач. Даша помчалась к Тане. Там были таблетки, датское снотворное, Таня купила их для сестры, но не успела передать. Даша нашла только пустой пузырек, из-под 50 таблеток.

В обмен на газ

 
 Посмертная книга
 

– Правда, что у Татьяны в это время был перелом ноги?

Ногу она сломала до нового года, в начале декабря. Но все указания врача она выполняла. К тому моменту, как все началось, она уже ходила – правда, прихрамывала. Нога к этому не имела никакого отношения. Потом в «Московском комсомольце» появилась совершенно мерзкая заметка, написанная подругой Рейна. Мол, Таня сломала ногу, у нее была неудачная личная жизнь. И поэтому, мол, она все это и совершила. На самом деле все было не так. И с личной жизнью у нее было совершенно нормально. Потом поэты стали оправдываться. Но Ира Щербакова из «Мемориала», очень близкая Танина подруга, с детских лет, позвонила Рейну и Чупринину и сказала, чтобы они на похороны не приходили. И они не пришли. То есть эти люди понимали, что виноваты, какие бы они сплетни про Таню ни распускали, желая обелить себя.

«Рухнаму» в итоге перевели?

– История с переводом «Рухнамы» заглохла. В печати проходила версия, что скорее всего это заказывал «Газпром». С Туркменией была такая практика (западные компании тоже так делали). Если они хотели на более выгодных условиях купить газ, то делали роскошное издание Туркменбаши небольшим тиражом, с этими книжечками приезжали в Ашхабад. Это была плата (или даже взятка) ради более выгодных условий контракта. Но потом все это дело заглохло.

Очень испугались

 
 Во всем виноват Сапармурат Ниязов
 

– Правда ли, что после этого Рейн в литературных кругах стал «нерукопожатным»?

– Уже после этого был вечер в доме Цветаевой на Трехпрудном, и Рейна с женой Надей выгнали. Для кого-то он, может быть, и стал «нерукопожатным», но тем не менее Рейн участвует в каких-то литературных мероприятиях, куда-то все время ездит, его включают в составы каких-то делегаций. После гибели Тани жена Рейна прибежала в ПЕН-центр и заплатила взносы за три года. Они очень испугались. Ведь ПЕН-центр – это статус.

Съедали энергию

– Как известно, Таня принадлежала к либеральной интеллигенции, – подытоживает разговор Виктория Шохина. – В начале перестройки был скандал в ЦДЛ, когда туда вошли люди Осташвили с антисемитскими лозунгами. Уже потом выяснилось, что сами либералы их туда и пустили. Дальше был суд. Осташвили посадили, он потом повесился. Но тут дело вот в чем. Адвокат, который вел это дело, все время просил Татьяну сказать то, чего не было, преувеличить ситуацию. Например, дать показания, что ее ударили, обозвали жидовкой. Таня наотрез отказалась. Тогда адвокат говорит: «Татьяна Александровна, как вы можете? Вы смотрите на этого Осташвили, как на человека». Таня говорит: «А как я должна на него смотреть?» – «Вы должны смотреть на него, как на мебель». И Татьяна, несмотря на зависимость от либеральной общественности, все равно не могла пойти на это. Ясно, что Осташвили ей был не близок. Тем не менее она вела себя именно честно. Она говорила, что не может врать, подтверждать то, чего не было. Эта ее честность и стала одной из причин ее трагедии.

У нее было много друзей из разных социальных слоев. Будучи литераторской дочкой, она не могла жить в «заповеднике». И она многим своим знакомым помогала – не побоюсь сравнения, как мать Тереза. Притом, что она была и веселой, и насмешливой. Но она могла познакомиться на улице с совершенно неизвестным человеком, будь это какой-нибудь бывший милиционер или домработница. Про деньги я вообще не говорю. У нее их было не так много (а иногда и вовсе не было), но она их легко отдавала тем, кому это было нужно. К ней мог приехать любой человек, сказать: «Я пишу стихи, прозу». Она обязательно с ним встречалась, вникала в обстоятельства. Садилась и сама, не чинясь, перепечатывала какую-нибудь грязноватую рукопись. Потом несла ее в журналы. Не жалела себя. Подчас совершенно бездарные, случайные люди съедали ее энергию. Но остановиться она не могла. Она была невероятно открыта миру, а это на самом деле тяжело.

 

 

Татьяна Бек

 

 

 

– родилась 21 апреля 1949 года в Москве. Дочь известного прозаика Александра Бека. Первая крупная публикация – журнал «Новый мир» (1966). Окончила факультет журналистики МГУ. Первый поэтический сборник вышел в 1974 году. Критики тепло встречали ее стихи, но относили их к разряду женской поэзии. С 1975 года Татьяна работала в журнале «Вопросы литературы». Вела колонку в «Общей газете». Трагически погибла 7 февраля 2005 года.

Лев Рыжков


Источник: http://www.moscor.ru/social/gazpromu__gaz_poetu__smert/,


А теперь несколько слов - и не только для Галины Славской.
Я не прославляю на этом сайте Рейна. Но отражаю его литературную активность.
Временами он говорит о Бродском, иногда - что-то новое.
Если мне попадаются следы подобной активности других, связанных с Бродским, людей,
то я тоже помещаю копии их выступлений на этот сайт. Это мне представляется нормальным
и полезным для читателя. Я не хочу быть синим чулком, зажимать свой носик, говорить и думать:
"Фи, как дурно пахнет! Ой, сейчас упаду в обморок! Никогда этот текст не появится на данном сайте!"
Спокойно помещаю любые тексты, без правки, урезки, своих дополнений и комментариев.
Если комментарий хочет внести эксперт - всегда помещаю. Беда этого сайта - его некоторая
преждевременность. Все живы, включены в некую окопную игру-борьбу-перестрелку и меня часто спрашивают:
"Ты за кого?" А я за тех странных читателей, которые отчасти похожи на меня и им интересно то,
что я делаю и помещаю на сайт, но у них совершенно нет времени стягивать весь доступный материал
в одну кучу. В отличие от них я имею возможность использовать современные методики многократного
увеличения производительности труда, которые регулярно печатаются в моих журналах, и вы воочию видите
результаты их применения - семь толстых журналов ежемесячно, интрадей-стрессы на фондовой бирже
ММВБ ежедневно, сайты, писанина, фотографии, многочтение и запойная учеба и учеба - и много чего еще.
По данному адресу в Интернете создан живой и интересный сайт, не напрасно занимающий первую строчку
в поисковой системе ЯНДЕКС при вводе слова "Бродский".

Наш сайт лидирует по посещаемости при вводе слова "Бродский" на Яндексе.




Отрезал длинный шлейф из стран с низкой посещаемостью - см., напр., стр. 2808
(но все равно спасибо вам - Иран-Бельгия-Китай и многие другие -
в наше время всюду найдется пытливый студент или русский турист, коротающий вечер
в Интернет-кафе), оставил для легкой обозримости списка более-менее крупных посетителей
сайта памяти Иосифа Бродского - картина посещаемости в день выборки получилась такая.
Главный вывод довольно давно сделал поэт-гигант и бухгалтер по совместительству Борис Чичибабин,
с грустью, но твердо, говоривший мне в Харькове - настоящих читателей и ценителей стихов
очень мало - во всех странах и во все века!




Мне кажется, на этом сайте вольно дует ветер-свежак со своим кислородом и горным холодом.
Но попадаются и очень-очень-очень горячие странички!


Московская поэтесса Татьяна Бек. Фото А.Н.Кривомазова, 1985 г.




Если вернуться к Тане Бек, то могу сказать, что она 2-3 раза выступала
со своими стихами у меня в квартире. Мы пересекались в разных компаниях,
и я всегда видел, что теплота и симпатия у нас взаимны. Несколько раз я ее фотографировал
и потом видел эти снимки рядом с подборками ее стихов в "Огоньке" и "Московском комсомольце" -
всегда без указания авторства снимка и без гонорара фотографу. Один мой снимок она включила
в свой сборник стихов (по памяти - зеленая мягкая обложка).
Несколько раз звонками она приглашала меня на свои авторские вечера - и я приходил -
с фотоаппаратом и без. Один раз она заехала ко мне домой на ул. Машкова за оттиском
своих воспоминаний о Тарковском в моих журналах - и мы отлично посидели за прекрасным столом
со своими воспоминаниями втроем со Славой Амирханяном - режиссером двух фильмов
об Арсении Тарковском. Когда провожал ее на троллейбусную остановку, она сказала,
что ей все очень понравилось и чтобы я звал ее на такие встречи всегда, но они
у меня возникали непланово, спонтанно, неожиданно - а потом наступала очередь шахты -
работы на полный износ - и подобного звонка от меня больше не последовало, о чем я жалел и жалею...
О ее смерти порывалась дать в мои журналы интервью молодая дама, с которой познакомился
на вечере Инны Лиснянской в клубе ОГИ, но потом она передумала или связала себя
обязательством с другим журналом... Татьяна Бек любила стихи Бродского, ценила его прозу,
побывала на его чтении в Нью-Йорке, среди опубликованных в центральной российской прессе
некрологов Бродскому ее текст идет под номером 1.

Спасибо за внимание!

Т.Бек в своей рецензии «Время - Язык - Судьба» [4] характеризует сборник И.Бродского «Набережная неисцелимых» как книгу автобиографической и литературно-критической прозы, которая позволяет «войти в мастерскую: художника,: причаститься его тайнам бытия». По ее мнению, «Набережная неисцелимых» - «это литературоведение, философия, эстетика именно поэта». «В истории поэзии, - пишет Т.Бек, - нет, пожалуй, ни одной значительной фигуры, миновавшей соблазна обратиться к читателю со своей эссеистикой и критической или мемуарной прозой». Подробно излагая содержание сборника, Т.Бек делает попытку охарактеризовать своеобразие эссеистического метода И.Бродского. В эссе «Поэт и проза», по мнению автора рецензии, И.Бродский аттестует и свою собственную эссеистику. И хотя «в книге почти отсутствуют автохарактеристики,: вся она - комментарий к его собственному творческому пути и методу», считает Т.Бек. Статьи о Цветаевой свидетельствуют о том, какой «емкостью наделена критическая проза Бродского»: «говоря: о частности иного художественного мира,: он видит структуру целого», перенос из поэзии в эссеистику «чудодейственной образности» способствует, по мнению Т.Бек, возникновению стереоскопического эффекта. Как считает автор рецензии, разбор И.Бродским стихотворения М.Цветаевой «Новогоднее» напоминает движение «спиральными кругами», от слова к слову. Сквозь всю книгу И.Бродского проходит «неприятие тавтологии и клише как гибели искусства». «Наиболее существенной темой эссеистики» И.Бродского Т.Бек считает Время и Язык.

Источник: http://n-halitova.chat.ru/intro.html


24 мая 2002 года.
В прямом эфире "Эха Москвы" Татьяна Бек - поэт, Влад Васюхин - поэт.
Ведущая эфира - Нателла Болтянская.

Отрывок...

Н.БОЛТЯНСКАЯ Добрый вечер! Сегодня наши гости поэты Татьяна Бек и Влад Васюхин.
Т.БЕК Здравствуйте!
В.ВАСЮХИН - Добрый вечер!

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Тема у нас сегодня грустная - непечатная поэзия. И не потому, что речь идет о ненормативной лексике или о неких политических незрелых виршах, а о том, кому она нужна, чтобы ее сегодня печатать. Как вы считаете? 15 лет назад я была в гостях у Влада в ГДРЗ на Качалова. Мы оба были немного моложе, он был начинающим журналистом, я была начинающим автором. Сегодня ситуация немного изменилась!

В.ВАСЮХИН - Да, по другую сторону микрофона быть, наверное, тяжело. Кому нужна поэзия? Тем, кто любит читать стихи. Мне кажется, во все времена такие люди были, есть и будут. Процент их, наверное, одинаков тоже во все времена, просто в иные годы возникает мода на поэзию, поэтов. И если говорили что-то физики в почете, что-то лирики в загоне, то вот когда-то лирики бывают в загоне, но тем не менее, какое-то количество людей, которым они интересны, есть. И второй момент время от времени возникают яркие личности, которые привлекают к себе внимание. Вот, вспыхнул Бродский, и интерес к поэзии возник. Вот если вспыхнет такое же еще по силе имя, то и читатели будут.

Т.БЕК А у меня нет ощущение, что поэзия когда-то была очень нужна, а потом стала совсем не нужна. Я немного старше вас, я могу выступать уже как человек, который делится опытом. На протяжении более 30 лет, того времени, что я живу поэзией, живу внутри этой среды, Влад сказал совершено точно примерно одинаковое количество людей, которые любят поэзию по-настоящему. Другое дело, что когда она была на стадионах, то там было больше людей. Хотя надо сказать, тут я с вами не совсем согласна, что она стала какой-то непечатной или менее нужной. Вот те люди, которые ходят на стадионы, теперь ходят в театр эстрады. Если вы заметили, огромные аудитории собирает, например, Андрей Дементьев, сейчас по всему городу висят огромные портреты Евгения Евтушенко, и по-моему, в КДС у него будет именно того жанра стихотворный вечер, который был популярен и тогда. Т.е. вот такая поэзия, массового плана

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Следует ли вас понимать, что Иосиф Александрович не собрал бы стадионы сегодня?

Т.БЕК Вы знаете, может быть, он, в порядке исключения, собрался просто потому, что это была бы сенсация, что человек приехал из эмиграции, и даже теперь с того света. Наверное, пришли бы люди, и которые поэзию любят, и которые любят сенсации. Но если бы он здесь жил в общей колее, я считаю, например, что мой любимый поэт из современников Евгений Рейн, он не меньше его по масштабу, но он уже собирает свои замечательные аудитории, человек в 200.

Н.БОЛТЯНСКАЯ - И называются они "Вечера на Рейне".

Т.БЕК Конечно, можно и так!

.......................

В.ВАСЮХИН - Газеты тоже, книги время от времени, и читаю Бродского. И еще читаю Пушкина. Я недавно брал интервью у актера Виктора Сухорукова, который "Брат-2" и прочее, он кажется таким комическим персонажем, он сказал замечательную вещь я постоянно в метро читаю "Евгения Онегина", открываю с любого места и читаю. Я подумал как здорово! И вот неделю я по его примеру в метро читал "Евгения Онегина". На меня смотрели как на сумасшедшего слегка, т.е. человек "Евгения Онегина" не прочитал в школе, но я получал колоссальное удовольствие, потому что этот роман действительно можно с любого места читать. Попробуйте, советую слушателям.

Н.БОЛТЯНСКАЯ - А вы что думаете? Надо ли иметь в качестве ежедневного дежурного блюда немного стихов?

Т.БЕК - Мне даже трудно говорить с таких позиций. Видимо, нам надо было в начале договориться о терминах, что такое поэзия. Я, например, не уверена, что стихотворные тексты того, что поется под рок-гитару, я вовсе не умаляю эти тексты, но это может быть все-таки не тот же жанр, что Пушкин или Бродский. Поэтому мы тут как-то расширили рамки того, о чем мы говорим. Я-то сама вообще, для меня вопрос так не стоит, что каждый день понемножку, немного солнца в стаканчике холодной воды. Просто человек или живет этим, или нет. Кто в метро читает, кто где. Может, какие-то есть вопросы от слушателей? А то мы как-то, мне кажется, топчемся на месте.

.......................

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Хорошо, давайте попробуем, при моем глубоком респекте к поэту Бродскому. Но по-моему, уже стала крылатой абсолютно фраза Анны Андреевны, которая сообщила в один прекрасный момент, какую биографию делают нашему рыжему. В какой степени, на ваш взгляд, на восприятии его как поэта повлиял тот факт, что он был гоним властью?

В.ВАСЮХИН - Т.к. я очень люблю поэзию Бродского, на мой взгляд, это сейчас просто самый главный для меня собеседник. Не далее, как сегодня я книгу-интервью его читал и т.д. Я не люблю говорить в сослагательном наклонении, если бы да кабы. Конечно, безусловно, вот эта история, что с ним случилась в 60-х, когда его посадили и за тунеядство в ссылку отправили, и его вынужденная эмиграция в начале 70-х и т.д., нобелевская премия безусловно, все это способствовало привлечению внимания к нему. Говорили о Бродском сначала как о мученике советской системы, и это подтолкнуло читать его стихи. Но это не обязательно, у каждого поэта свой путь, своя дорога к читателю. Кто-то может сказать ах, какую рекламу его сделали! Но на самом деле там было, что рекламировать. Это очень хорошие стихи, вот и все.

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Инга сообщает, что ее дочь восьмиклассница думает, что Пушкин это герой ВОВ. Грустно.

Т.БЕК Да здравствует школа, в которой учится дочка Инги!

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Ага, вы ушли от ответа на вопрос о Бродском и о влиянии его биографии на его славу как поэта?

Т.БЕК - Просто меня не так вообще волнуют эти вопросы пиара. Но если все-таки заставить себя над этим задуматься, я думаю, что в какой-то степени, наверное, не в большей, чем ссылка Пушкина и его распри с царем. При прочих равных, если бы какой-то поэт меньшего дарования тоже поехал в ссылку, кстати, и были такие литераторы, все-таки так бы он не прозвучал. И уж то, что он так ритмически до сих пор влияет на любого молодого человека, а я очень много читаю юношеских стихов, включая даже одаренного и более зрелого вашего любимого поэта Глеба Шульпякова, очень часто эти поэты впадают в полную зависимость и калькируют ритмику и интонацию Бродского. И часто он им своим гениальным шлагбаумом перекрывает им путь, целому поколению. Вот это уже совершенно не за счет ссылки, Эткинда, нобелевских премий. Это колоссальное, мистическое влияние, которое ни от каких пиаров не зависит.

Н.БОЛТЯНСКАЯ - "Славомир Мрожек сказал, что неточная информация ведет к опрометчивым поступкам, о чем знает каждый, кто съел мухомор, будучи проинформированным, что это рыжик. От плохих стихов не умирают, но и они - отрава, только своеобразная", - Олег, Санкт-Петербург.

Т.БЕК Я думаю, что Олег, наверное, поэт, или пишет хорошую прозу, потому что он мыслит интересными метафорами. От мухоморов можно и умереть, и можно впасть в дикие, кстати, галлюцинации.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Скажите, а как вы считаете, с чем был связан тот факт, что столь многократно охаянные к настоящему моменту шестидесятники, ну, считалось приличным для кандидата естественных наук хорошо знать поэзию. А сегодня? Ничего такого не происходит.

Т.БЕК Сегодня, вы знаете, я даже не знаю, что вообще происходит с кандидатами наук

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Но вот люди, которые в 60-е годы, все-таки люди науки в СССР считались в некоторой степени элитой, гонимой, прессингуемой, но элитой в некоторой степени. Так вот, среди них было принято знать поэзию хорошо, причем не только русскую. Сегодня среди нынешних успешных профессионалов этого не принято.

Т.БЕК У меня совершенно другой опыт общения с физиками. Они, конечно, раньше были и благополучнее, теперь они немного постарели. Я вот очень дружу с Дубной, я к ним время от времени еду на какие-то встречи в Доме ученых, но они немного стали более печальные, вот эти бывшие шестидесятники. Но они так же наизусть знают стихи, и Слуцкого, и Бродского, и Ходасевича, и сами пишут стихи. И у них в самое ближайшее время выходит, они наскребли где-то денег у каких-то спонсоров антология "Физики пишут лирику".

Н.БОЛТЯНСКАЯ - Я не про тех шестидесятников. Я про то, что происходит смена поколений. И люди, у которых в 60-е годы глаз горел, им уже немного больше лет, и глаз горит не так ярко. Но те, у кого сегодня должен бы гореть глаз, в том числе и на лирику, что-то как-то этого не происходит.

В.ВАСЮХИН - Мне кажется, ничего страшного, потому что сейчас рынок вообще, как бы духовный рынок, назовем это так, он очень заполнен. У вас есть возможность смотреть спектакли, которые сюда привозят, фильмы, мы можем покупать диски, кассеты, лезть в Интернет и т.д. Это я говорю о молодом поколении, к которому сам в свои 30 с копейками принадлежу. И поэтому если кто-то стихам предпочитает рок-концерт Ману Чао, да ради бога! Главное, что человек стремится заполнить свой досуг, что он не проводит время наедине с бутылкой или наркотиками

Источник: http://www.echo.msk.ru/programs/beseda/18554/


Бек, Татьяна Александровна
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Татьяна Бек

Татьяна Бек

Татьяна Александровна Бек (21 апреля 1949, Москва — 7 февраля 2005, Москва) — русская поэтесса, литературный критик и литературовед. Член Союза писателей СССР (1978), Русского ПЕН-центра, секретарь Союза писателей Москвы (1991—1995).

Родилась 21 апреля 1949 года в Москве в семье писателя Александра Бека. Первая публикация стихов состоялась в 1965 году в журнале «Юность»[1]. Это были два стихотворения «Утро вечера мудренее» и «Я из этого шумного дома, / Где весь день голоса не смолкают, /… / Убегу по лыжне незнакомой…» В этом шумном доме, кооперативе "Московский писатель" по адресу 2-я Аэропортовская дом 7/15 (позднее ул. Черняховского 4), в пятом подъезде, она жила с 1957 года до середины 80-х годов.

Следующей публикацией была стихотворная подборка в журнале «Новый мир» в 1966 году.

В 1972 Бек окончила факультет журналистики МГУ. В 1974 году вышел ее первый поэтический сборник «Скворешники».

В 1971–73 Татьяна Бек была библиотекарем во Всесоюзной Государственной библиотеке иностранной литературы.

Значительное место в жизни и деятельности Татьяны Бек занимала критика и литературоведение. В 1976-1981 и 1993-2005 она была членом редколлегии и обозревателем журнала «Вопросы литературы». Вела литературную колонку в «Общей газете». К области ее литературоведческих интересов относилась современная литература и литература«серебряного века». Татьяна Бек в течение многих лет вела поэтический семинар в Литературном институте им. А. М. Горького.

Татьяна Бек — составитель поэтических антологий, она составила сборник «Акмэ. Антология акмеизма» (М., «Московский рабочий», 1997) и учебную антологию «Серебряный век» (М., 1997; также ряд переизданий).

В числе собственных переводов Татьяны Бек – датские поэты Поль Лакур и Бенни Андерсен. См. «Из современной датской поэзии». Перевод с датского. Москва, Радуга, 1983

Т.Бек - член Союза писателей с 1978; член секретариата Союза писателей Москвы; член Русского ПЕН-центра с 1991. Член редколлегии журнала «Вопросы литературы». С 2000 – сопредседатель (вместе с Олегом Чухонцевым) программы «Новые имена в поэзии» при Фонде культуры.

Татьяна Бек — лауреат поэтических премий года журнала «Звезда» и «Знамя», ежегодной премии Союза журналистов России «Серебряный гонг», лауреат конкурса «Московский счет» (номинация «Лучшая поэтическая книга года»).

«Стихосложенье было и остаётся для меня доморощенным знахарским способом самоврачеванья: я выговаривалась... и лишь таким образом душевно выживала», писала Татьяна Бек.

Она похоронена на Головинском кладбище.

По официальной версии причина смерти - обширный инфаркт. Тем не менее многие обсуждали вероятность самоубийства.


Сборники поэзии
«Скворешники» (М.: Молодая гвардия,1974)
«Снегирь» (М.: Советский писатель, 1980)
«Замысел» (М.: Советский писатель, 1987)
«Смешанный лес» (М.: ИВФ «Антал». 1993)
«Облака сквозь деревья» (М.: Глагол. 1997)
«Узор из трещин» (М.: ИК «Аналитика». 2002)
«Сага с помарками» (2004)

Литературная критика

Татьяна Бек. До свидания, алфавит. Б.С.Г.-ПРЕСС, М., 2003, 639 с. ISBN 5-93381-127-0. Литературная критика, эссеистика и "беседы", автобиографические зарисовки и мемуары.

Татьяна Бек. Она и о ней: Стихи, беседы, эссе. Воспоминания о Т. Бек. Б.С.Г.-ПРЕСС, М., 2005, 832 с. ISBN 5-93381-183-1. Это книга издана в память о Татьяне Бек, здесь представлены ее последние стихи, беседы-интервью с известными деятелями культуры, острые эссе. Мемуарная часть состоит из воспоминаний о Татьяне Бек ее друзей, в основном литераторов.

Могилы отца и дочери.







^ Журнал «Юность», 1965 г., № 12, с. 78
^ http://www.compromat.ru/main/kulturka/turkmen2.htm
^ http://www.federalpost.ru/social/issue_18219.html

Ссылки
Стихи Татьяны Бек
См. также стихи Татьяны Бек на http://www.lib.ru/POEZIQ/BEK_T/
Татьяна Бек. Стихи

Независимая газета о Т.Бек http://exlibris.ng.ru/person/2005-03-17/5_verbatim.html
Moscow Times http://context.themoscowtimes.com/stories/2005/02/18/105.html
Евгений Степанов о Татьяне Бек
http://magazines.russ.ru/kreschatik/2007/1/st29.html
Могила Т.Бек на Головинском кладбище:
http://m-necropol.narod.ru/bek2.html



Источник: http://ru.wikipedia.org/wiki/Бек,_Татьяна_Александровна


Домашняя библиотека компромата Сергея ГоршковаRambler's Top100

 

Некролог "от поэта Рейна"

Заместительница главного редактора "НГ" Шохина: участники проекта "переводы Туркменбаши" довели до самоубийства Татьяну Бек

Оригинал этого материала
© "Полит.Ру", 08.02.2005

Виктория Шохина: Татьяна Бек не смогла оправиться от травли

Причиной гибели известной поэтессы стал несчастный случай, утверждает "Московский Комсомолец": в декабре, в гололед, 55-летняя Татьяна Бек сломала голеностоп и до последнего времени носила гипс. Поэтесса не выбиралась из дома, а первый выход в свет сделала на Татьянин день. Газета, ссылаясь на "друзей" поэта утверждает, что у нее не было причин совершить суицид. "Это не соответствует действительности", - сказала в интервью "Полит.ру" подруга покойной, ее коллега по "Независимой газете" заместитель главного редактора издания, критик Виктория Шохина. 

В последнее время она находилась под впечатлением от травли, развязанной против нее за высказывания об авторах апологетического письма Туркменбаши с предложением перевести его поэтические "опусы". Антисобытием года прошедшего она назвала "письмо троих известных русских поэтов к Великому Поэту Туркменбаши с панегириком его творчеству, не столько безумным, сколько непристойно прагматичным". А уже в нынешнем напомила: "Негоже ни поэтам, ни мудрецам пред царями лебезить, выгоду вымогаючи: таков добрым молодцам урок".

Авторами письма были поэты Евгений Рейн, Михаил Синельников и Игорь Шкляревский. В продвижени проекта участвовал главный редактор "Знамени", известный критик Сергей Чупринин.

Почему Татьяна Бек отреагировала в ситуации с письмом? По словам Виктории Шохиной, играло роль и четкое представление о неправильности сделанного российскими литераторами, и то, что у Татьяны Александровны было много знакомых литераторов в Туркмении, зная ситуацию там, она не могла промолчать.

После нового года, рассказывает Виктория Шохина, трое из четырех - Рейн, Чупринин и Синельников - звонили Татьяне Бек и в разной форме (от брани Рейна до "дружеских" укоров Чупринина) оказывали на нее психологическое давление. Невозможность примирить традиционное представление об этих людях (с Евгением Рейном и Сергеем Чуприниным она была давно и хорошо знакома, работала с ними вместе в Литинституте и т.д.) и их нынешние поступки усугублили ситуацию.

Смерть Татьяны Бек не осталась незамеченной упомянутыми литераторами. Евгений Рейн и Сергей Чупринин организовали в Литинституте траурный митинг памяти Татьяны Бек. "Московский комсомолец" упоминает Евгения Рейна в числе ближайших друзей покойной и, вероятно, базируется в своем сообщении на его информации, по данным Виктории Шохиной, в "Литературную газету" сегодня утром был принесен некролог, написанный Евгением Рейном, и т.д. 

Прощание с Татьяной Бек состоится в четверг в морге больницы им. Боткина. 

***

Оригинал этого материала
© "Независимая газета"-Ex Libris, 09.02.2005

Она не могла молчать. И заплатила за это непомерно высокую цену

Виктория Шохина

На страницах "НГ-Ex Libris"а" Татьяна Бек дважды выразила свое отношение к переводам из Туркменбаши, считая этот проект "не столько безумным, сколько непристойно прагматичным" ("НГ-EL", 2004, # 49). 

Она считала, что не может поступить иначе, ей будет стыдно перед туркменскими друзьями, перед своими студентами в Литинституте, перед самой собой. 

Таня не могла молчать. И поплатилась за сказанное. Ей устроили настоящую психическую атаку. Звонили, угрожали, говорили страшные вещи, по-иезуитски умело нажимали на болевые точки. А делалось это так: сегодня звонил один, завтра - другой, послезавтра - третий… 

Не знаю, было ли это организовано или каждый действовал сам по себе, по наитию. Но результат был достигнут - Таня впала в отчаяние. Она мучилась и никак не могла понять, чем заслужила такие оскорбления и угрозы. 

Прямая и чистая душа, она хотела, чтобы все было честно, по правилам. И думала, что остальные хотят того же. И поэтому, сталкиваясь с бесчестьем, всякий раз искренне страдала. Будто забывала, что живет там, где нет никаких правил. 

Таня искренне верила в то, что если все честно и добросовестно объяснить, то люди поймут. Даже те, кто думает по-другому. "Негоже ни поэтам, ни мудрецам перед царями лебезить, выгоду вымогаючи..." - так писала она ("НГ-EL", 2005, # 1). Но она ошибалась: это были не "поэты и мудрецы", скорее люди, по недоразумению сходящие у нас за интеллигентов. 

И вот что странно и страшно. Почему-то в качестве мишени выбрали именно ее - поэта, женщину, человека очень ранимого и впечатлительного. 

Последней каплей стали лживые и подлые слова анонима в одной уважаемой газете - о том, как "одна поэтесса использовала" имя одного "поэта, его влияние, товарищескую помощь в своих целях". 

Таня спрашивала: "А если я умру, им хотя бы станет стыдно?" - "Нет, - сказала я. - Чувство стыда им неведомо". Она не поверила... А я не поверила в то, что она умрет... 

Я не называю имен тех, кто звонил Тане. Но буквально на следующий день после ее гибели, 8 февраля, начался настоящий дезинформационный шквал. Как будто ждали и готовились. 

От имени родных и друзей Татьяны большая просьба к фигурантам - не появляться на похоронах Татьяны. 

Татьяна Бек не могла молчать. И расплатилась за это непомерно высокой ценой. Своей жизнью.


Источник: http://www.compromat.ru/main/kulturka/turkmen2.htm


"Честная старуха" Татьяна Бек покончила жизнь самоубийством

2005-02-08 14:59:40

Выступление Татьяны Бек.

В Москве скончалась известная российская поэтесса Татьяна Бек. По неофициальной версии, ее смерть могла наступить в результате самоубийства. В то же время в редакции "Литературной газеты", с которой сотрудничала Бек, сказали, что Татьяна Бек "скончалась от обширного инфаркта у себя дома".

Как сообщил друг поэтессы Владимир Войнович, Бек была "очень чувствительным, обидчивым и ранимым человеком", а в последнее время тяжело переживала разрыв с некоторыми из своих друзей. Он отметил, что последние дни каждый день говорил с ней по телефону, и "она была в ужасном состоянии". Между тем, поэтесса продолжала работать и выступать.

Татьяне Бек было 55 лет. Она автор семи книг стихов и многочисленных критических статей. Преимущественно печаталась в журналах "Новый мир" и "Знамя". Лауреат премий журналов "Литературное обозрение", "Звезда", фонда "Знамя", сообщает "Newsinfo".

На протяжении долгого времени Татьяна Бек была членом российского Пен-клуба, доцентом Литературного института. В позапрошлом году вышла ее последняя книга — это были воспоминания.

Друзья отзываются о ней как о замечательном поэте со своей жизненной программой, хорошем человеке и верном друге. "Когда-то она написала, что состарится, но от своего не отступит, сказала о себе, что будет "честной старухой", - сказал Войнович, добавив, что она "действительно была щепетильно честным человеком".



Источник: http://www.federalpost.ru/social/issue_18219.html



Опубликовано в журнале:
«Крещатик», 2007, № 1

In memoriam
Евгений Степанов

Бек с препятствиями, или Записки соседа
Мемуары

* * *

Из окна моей “аэропортовской” квартиры виден дом Татьяны Александровны Бек. От моего дома до ее — 5 минут пешком.

* * *

Мы познакомились двадцать лет назад.

1986 год. Я зашел в редакцию журнала “Дружба народов” в гости к своему знакомому Алексею Парщикову. Как выяснилось, Алексей Максимович уже уволился. В его комнате, в отделе поэзии, оказалась неизвестная мне женщина.

— А вы что, стихи пишете? — спросила обаятельная улыбчивая брюнетка.

— Да, пишу, — сказал я.

— Покажите.

Я показал.

Она стала читать. И предложила их оставить.

Так я познакомился с Татьяной Александровной Бек.

А через неделю она написала обо мне хорошие слова на первой полосе в “Комсомольской правде”. Мне было двадцать два года, после шестилетнего отсутствия я только что вернулся в Москву из милого районного городка Рассказово Тамбовской губернии.

* * *

И вот сейчас 2006 год. И позади двадцать лет. И Татьяны Александровны нет в живых. “А мы все вертим круговерть”.

* * *

Светлой памяти Татьяны Бек

вода и камень деревья трава кусково
вода и камень дельфины русалки крым
вода и камень готический почерк прага
вода и камень бетон и стекло нью-йорк

и все утекает родное в летейские воды
и все утекает зачем-то в летейские воды
а я старикашка по-прежнему на берегу
я только печалюсь и плачу
понять ничего не могу

* * *

Тогда, почти двадцать лет, она (стыдно сейчас об этом мне, мужчине, говорить) взяла надо мной шефство. Печатала. Учила поэтическим и филологическим азам-премудростям. Сохранились ее очень точные, наблюдательные пометки на полях моих незрелых сочинений.

* * *

Мне вчера один литконсультат
Говорил: — Ты, Степанов, талант.
А сегодня тот литконсультант
Заявил мне, что я дилетант.

Пометка Т. Бек на полях: ! он прав!

* * *

Обабился. Хочу
Припасть к святым коленям
Любого человека,
Который б пожалел.

Поправка Т. Бек на полях: какой бы.

РАЙЦЕНТР

В райцентре нет особенного лоску,
Однако я в райцентре не пропал.
Я подбегал к заветному киоску
И местную газету покупал.

В ней красовались чрезвычайно мило
Мои рондо, верлибр или сонет.
И киоскерша мудро говорила,
Какой я замечательный поэт.

Поправка Т. Бек на полях: мои стихи: баллада и сонет.

Потом я шел на службу, как на праздник,
Не чувствуя, не видя под собой
Бурлящей, буйной грязи непролазной,
И не желая в стольный град, домой.

Когда мы познакомились и подружились с поэтом Сергеем Арутюновым, он показал мне рукопись своих стихов с похожими пометками Татьяны Александровны. Как говорят в боксе, она умела ставить удар.

Сергей АРУТЮНОВ

Поздно все сообразили,
Что нам нес запретный фрукт.
Хочешь жить? Продай Россию.
Сразу русским назовут.

Пометка Т. Бек на полях: слишком декларативно.

Убежден, что таких мини-рецензий на полях Татьяна Александровна, много лет проработавшая в редакциях и Литературном институте, оставила тысячи. Интересно было бы их собрать и издать отдельной книгой.

* * *

В 1989 году я стал стажером и консультантом отдела литературы журнала “Огонек”, а вскоре Владимир Вигилянский устроил меня на работу редактором в популярный тогда еженедельник “Семья”. Мы стали с Татьяной Александровной сотрудничать.

Я часто рекомендовал ей понравившихся мне поэтов, она присыла тексты авторов, которые были симпатичны ей.

Именно она (с помощью Натальи Борисовны Ивановой) напечатала в 1992 году рукопись талантливого русского американца, поэта-авангардиста Михаила Крепса в “Дружбе народов”.

Но, конечно, всех напечатать не удавалось.

Вот ее письмо от 2.1.1990

Дорогой Женя!

Увы, от Синкевич (Валентина Алексеевна Синкевич. — русская филадельфийская поэтесса. — Е.С.) Н.Б.И. (Наталья Борисовна Иванова, в то время редактор отдела поэзии “Дружбы народов”. — Е.С.) отказалась наотрез — возвращаю.

Я же тебе, в свою очередь, предлагаю другую “очаровательную женщионерку” — замечательную поэтессу (чувствую, увы, более в качестве переводчицы) Юлию Нейман. Это — мемуары об Арсении Тарковском, по-моему, очень даже “для вас”… Она сама живет затворницей и попросила меня связать ее с внешним редакционным миром.

Прочти — и отзовись.

Т. Бек

В газете “Семья” мы вместе с моим начальником и другом Михаилом Поздняевым вели множество рубрик, в частности, “Семейный круг”, где печатали стихи, прозу, мемуары. Я предложил Татьяне Александровне опубликоваться. Она согласилась, и мы стали готовить к печати большую подборку ее стихов. Сохранилось такое письмо.

Дорогой Женя!

Принесла побольше, — чтобы был выбор.

Очень хотелось бы, если получится, напечатать у вас “Цыганщину” и “Не видеть из-за горечи…” — дело в том, что они вошли в мою подборку в № 1 “Апреля” в страшно изуродованном (по вине типографии) виде, “скрепленные” друг с другом, а строфы вперемешку. Ужас!

Твоя Т.А.Бек 22.1.90

* * *

Подборка вышла большая и хорошая. Татьяна Александровна осталась довольна.

* * *

Однажды я предложил ей для публикации в “Дружбе народов” стихи Ефима Бершина, с которым мы тесно сотрудничали — он печатал поэтов в замечательной газете “Советский цирк”. Татьяне Александровне стихи Ефима Львовича не приглянулись. Она прислала такое письмо.

Дорогой Женя!

Ефим Бершин, как я думаю, человек вообще культурно одаренный, — как говорится, духовный и т.д. Но на всех его стихах есть какая-то пленка не совсем чтобы банальностей, а все же именно общекультурной расхожести.

…Я с одним крылом.
И ты с одним.
И стая улетела.

Или:

…передо мной
в мучительной истоме,
как рана,
на лице зияет черный рот.

“Божественный обман”, “глаза витрин”, “над роялем крылья рук” — на мой частный вкус, т а к нельзя. Нет индивидуальной резкости черт, нет самоиронии или иного прорыва сквозь привычные образы.

Вот такие дела, мой дорогой друг.

Твоя Т.А.Бек 28.3.90

* * *

Каким она была человеком? Она была поэтом. То есть человеком непростым — порывистым, увлекающимся, резким.

Когда вышла толстенная книга мемуаров о ней, в которой я прочитал воспоминания самых различных людей, то с удивлением обнаружил, что практически с каждым из авторов сборника она в разное время находилась в конфликте.

Она крайне не любила наше аэропортовское “гетто” (вообще, писательскую среду), избегала ее, но беда заключалась в том, что другой среды у нее — от рождения! — не было.

* * *

Вспоминаю, с какой радостью она общалась с так называемыми простыми людьми. В конце девяностых я работал в пресс-центре Мосэнерго и приходил к ней в гости с моими товарищами-энергетиками Олегом Исаевым и Вадиком Ивановым. Она не могла с ними наговориться, хотя эти люди стихов не писали и не читали в принципе. Радушно угощала шоколадными конфетами, “лимонными дольками”, орехами. Кошка бегала по книжным полкам.

* * *

Писателей (как людей) она хвалила редко. Что совершенно удивительно, любила некоторых авангардистов — Геннадия Айги, Юрия Милораву. Зная, что я часто общаюсь с Геннадием Николаевичем, просила меня, чтобы я договорился с ним об интервью для “Вопросов литературы”, где она долгое время работала.

* * *

Неизменные авторитеты (как люди и как авторы) — Борис Слуцкий, Николай Глазков, Ксения Некрасова, Владимир Соколов, Анатолий Рыбаков, Владимир Войнович, Иосиф Бродский, Юрий Коваль, Владимир Корнилов… Корнилов был ее ближайшим другом и авторитетом.

* * *

Очень часто говорили о Евгении Рейне. Я все удивлялся, что она так тепло относится к этому литератору.

— Он ведь не поэт! — однажды, выпив для храбрости рюмашку коньяку, сказал я.

Она непритворно удивилась:

— А кто же он тогда? Городской сумасшедший?

— Насчет сумасшествия не знаю. Но, конечно, то, что он делает, это плохая зарифмованная проза. Длинная и занудная.

— А Николай Алексеевич Некрасов?

— То же не поэт! — рубил я, войдя в раж, с плеча. — Он — прозаик, писавший в рифму. И Пушкин прозаик.

Она хохотала.

Потом я “напал” и на Владимира Корнилова. И тут она “взорвалась”. И прямо послала меня на три буквы.

Через час прислала письмо с извинениями.

* * *

Корнилов действительно был ее кумиром и во многом учителем. Этому поэту она посвятила замечательное стихотворение.


Время “Эмок”, и “Зисов”, и “Зилов”.
Время трезвости — время вина.
А Володя, который Корнилов,
Был единым на все времена.

Он, избравший судьбу однолюба,
Не умел оставаться в ряду,
Ибо совесть, как мощная лупа,
Укрупняет чужую беду.

И когда ничего не светило
И никто никого не спасал, —
Он отнюдь не утрачивал пыла,
А садился и письма писал.

Мы ловили “знамения века”.
А Корнилов
под сенью знамен,
Был однажды в уборщики снега
Из писателей переведен.

Времена то ушли, то настали.
Но зато навсегда — человек.
Скажем, этот —
единственный в стане
И опять убирающий снег.

…То я дурочкой, то богомолкой.
А Корнилов идет по шоссе
В этой кожанке, с этой кошелкой,
Абсолютно инакий, чем все.

Снова хочется жить, колобродя,
На тоску и на робость начхав, —
Потому что Корнилов Володя
Повстречался мне в рыжих очках.

1990

* * *

Ее ближайший круг — Виктория Шохина, Евгений Рейн, Максим Амелин, Сергей Арутюнов, Александр Шаталов, Евгений Лесин, Инга Кузнецова, Игорь Шайтанов, Лазарь Лазарев, Алексей Алехин, Олег Клинг. Об этих людях я слышал в каждой беседе столько и хорошего, и не очень, что воспроизводить не берусь. Но понимал одно: раз она о них так много говорит, то они и есть ее семья, ее самые близкие люди. А в семье всегда любовь соседствует с руганью. Чужие люди нам просто безразличны.

* * *

Недавно встретились с Сережей Арутюновым. Разговорились. Я спросил:

— А меня она, наверное, тоже любила “приложить”?..

Сережа сказал:

— Нет, тебя просто называла, любя, сумасшедшим…

* * *

Любые мемуары — это, конечно, рассказ о себе. Избежать этого, к сожалению, не получается. Но мне бы хотелось рассказать именно о Татьяне Бек, о ее человеческих и поэтических принципах.

* * *

Татьяна Бек в том направлении, в котором она работала, по праву считалась настоящим мастером. Она была в поэзии (и в жизни) предельно искренна, ее стихи исповедальны и завораживающи. Она не допускала неточных рифм. Например, рифма плетью/долголетья была дня нее неприемлема, только плетью/ долголетью. Она признавала абсолютно точные рифмы.

Топором/пером, окаянны/стаканы, препаршиво/пошива и т.д.

Любые отклонения в сторону отвергала как автор и не пропускала как редактор.

— Хорошая рифма, — говорила она, — для меня основа стихотворения.

* * *

Она была увлекающимся человеком. И, зачастую, на мой взгляд, переоценивала своих друзей (в первую очередь отношу это к себе). То есть она проявляла симпатию к человеку — и эта любовь переходила на его творчество. Она начинала этого человека всячески пропагандировать — публиковать, писать о нем рецензии, рассказывать по радио. И любовь не знала границ.

Однажды мы пили с ней чай у нее дома, и я сказал ей об этом.

Она посмотрела на меня мудрым ироничным взглядом...

* * *

Иногда она мне рассказывала о своей личной жизни. Фигурировали очень известные литературные имена. Писать об этом не имею права.

* * *

Мы неоднократно говорили с ней о природе творчества. Об импульсах к написанию стихов.

— Меня “заводят” хорошие книги, стихи, строки, рифмы, — делилась Татьяна Александровна, — читаю Тарковского, Межирова, Блаженного — и мне хочется писать самой.

* * *

Она была уникально образована. Другого такого знатока поэзии я не знал. Когда нужно было что-то уточнить (дату рождения поэта, кто автор той или иной строки и т.д.) — я звонил ей. И она выдавала информацию лучше, чем энциклопедический словарь.

* * *

Работоспособность — феноменальная. Она сделала комментарии к книгам своего отца, писателя Александра Бека, составила Антологию акмеизма, издавала книги Соколова, Глазкова, Некрасовой, работала журналисткой, писала рецензии, делала интервью…

Вспоминаю, с какой пунктуальностью она работала над Антологией акмеизма. Обзванивала всех знакомых — ей приносили книги по этой теме. Штудировался каждый источник.

* * *

Мы любили рассказывать друг другу смешные истории, читать по телефону забавные силлабо-тонические стихи и палиндромы.

Однажды она позвонила ночью и сказала:

— Записывай замечательный палиндром. Давала попу — попала в ад. Это сын Рейна написал.

* * *

В 1987 году мы вместе ездили в Тарусу. Это была группа научных сотрудников музея Николая Островского, где я тогда работал. Я пригласил Татьяну Александровну и ее друга — грузинского поэта-переводчика Х. В Тарусе произошел смешной эпизод.

Устроили пикник на берегу Оки.

Х. сказал:

— Таня, угощайся, сегодня ты женщина.

Мы потом часто, смеясь, вспоминали эту фразу.

* * *

Мы разговаривали, конечно, не только о литературе. Обо всем. Взахлеб. Она говорила: “Мы трахаемся с тобой головами”.

Общаясь по телефону, мы иногда позволяли употреблять в речи обсценную лексику. В этом, по-моему, была какая-то извращенная интимность и особое доверие…

* * *

Когда речь заходила о взаимоотношениях полов, мы наперебой давали советы друг другу, как лучше устроить личную жизнь. Правда, ничего у нас на практике не получалось.

Она так видела брак поэта.

— Жить нужно либо с равновеликим человеком, либо с человеком, который на порядок в плане развития тебя ниже, совсем с простым. Когда к человеку не предъявляешь больших претензий — легче. Живешь и живешь.

* * *

Разговоры длились часами, в основном вечерами. Инициатором, как правило, была она. Переписка длилась рывками, фрагментарно. Были перерывы в несколько лет.

* * *

Кода в 2003 году вышла ее книга “До свидания, алфавит”, я прочитал ее с огромным интересом. Это собрание эссе, литературных портретов, баек-миниатюр, мемуаров, интервью, стихов... Многожанровая книга. И в каждом жанре Татьяна Бек предстала сложившимся профессионалом, имеющим свою индивидуальность.

В эссе “Люди — кактусы — верблюды (Думая об Арсении Тарковском)” Татьяна Александровна вывела точную формулировку — “пассионарная неуместность”. Как ни горько это признать, но во многом эта формулировка (а ее смысл мне видится в недостаточно сильном резонансе на произведения автора) оказалась характерна и для творческой судьбы Бек. Ее великолепные миниатюры не стали так популярны, как байки Сергея Довлатова, ее глубокие интервью не столь тиражированы, как, скажем, беседы Феликса Медведева. Впрочем, для художника это абсолютно не главное. Главное — дело сделано. И сделано очень квалифицированно.

Я сказал ей об этом. Она улыбнулась. И — ее как будто прорвало:

— Ты знаешь, я очень рада, что эта книга хорошо продается, причем в самых крупных магазинах. Я на нее возлагаю большие надежды и очень благодарна издателю Гантману. Он буквально был послан мне свыше. Он пришел ко мне на помощь, когда я опубликовала полосу своих заметок в “Экслибрисе”. Позвонил и спросил: “Вы ждете издателя? Это я”.

* * *

О “пассионарной неуместности” мы с ней говорили многократно. Она считала:

— Нам с тобой чего-то недосыпали, недодали… Поэтому мы неабсолютны. Мы не можем с тобой прибиться ни к одному национально-идеологическому берегу в силу запутанного происхождения.

Кстати, национальный вопрос ее всегда волновал.

Ей, в самом деле, было непросто. Поскольку по отцу она была обрусевшей датчанкой, а по маме наполовину русской, наполовину еврейкой…

* * *

Она была самоиронична. Любила посмеяться над собой, нарисовать шаржированный автопортрет (один из них у меня сохранился).

Процитирую симпатичнейший фрагмент из книги “До свидания, Алфавит”, где фигурирует Фаина Раневская.

“Фаина Георгиевна Раневская, которая очень подружилась с моими родителями летом 1964 года на финском взморье, в Комарове, называла меня приязненно “мадмуазель Модильяни” — за мою худобу и вытянутость на грани шаржа. Позднее, уже в Москве, она мне даже, когда мы ходили к ней в гости, подарила итальянский альбом художника с соответствующей надписью...

Теперь я уже ближе к мадам Рубенс...”

* * *

В той же книге “До свидания, Алфавит”, в эссе “Про Ленечку Шевченко” автор приводила слова этого молодого, к несчастью рано ушедшего от нас поэта, о том, что ее стихи “отравлены смыслом”. Интересна и — единственно правильна! — была реакция поэтессы: “Ученик оборотился в нельстивого и, наверное, справедливого учителя”.

Про Леонида Шевченко она неоднократно вспоминала, очень его ценила и скорбела об утрате.

* * *

Разговор о смысле (прозе) в поэзии был у нас постоянный. Моя позиция заключалась (я и сейчас так думаю) в том, что поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Но определений у поэзии много. И все они имеют право на существование. Важно — каких результатов автор добивается в избранной стилистике.

— Так, значит, и я не поэт? — однажды в сердцах воскликнула она.

— Конечно, поэт! — искренне отвечал я. — Вы — последовательница традиций Бориса Слуцкого (самого крупного русского поэта ХХ века, по словам Дмитрия Сухарева). В своей стилистике Вы — настоящий мастер, “прогоняющий через прозу каждый стих”. И в этом смысле у Вас много общего с гениальным Буниным. В Вашей прозе и журналистике — подлинная поэзия. Вот как Вы пишете в эссе о своей кошке. Она “была похожа на охапку вербы с желтыми глазками”. Разве это не верлибр?!

Она успокаивалась.

* * *

Гордилась знакомством с Бродским, тесным общением с Чухонцевым, Мориц, Вознесенским… Чухонцев в свое время напечатал ее, шестнадцатилетнюю девочку, в “Юности”.

Кстати, уже после смерти Татьяны Александровны я разговаривал о ней с Андреем Андреевичем Вознесенским. Он сказал:

— Таня была святая…

* * *

Однажды, в середине девяностых, она пришла ко мне домой. И я впервые в жизни попросил ее написать автограф. Она села за стол и тут же написала.

* * *

О, мой друг Степанов Женя,
На костре самосожженья
Наши души пусть горят
Много лет еще подряд!

В 1999 году я затеял журнал “Футурум АРТ”. Татьяна Александровна предложила свою помощь, начала знакомить с разными молодыми поэтами. И в первом номере с ее предисловием появились стихи малоизвестных тогда Сергея Арутюнова, Инги Кузнецовой, Олега Кочеткова. Их она опекала всю жизнь. Прежде всего, пожалуй, Сережу Арутюнова.

* * *

К журналу относилась с постоянным вниманием. Особенно ее тронул рассказ Наталии Кузьминой “Мягкая игрушка”, про девочку, которую затравили одноклассницы.

Этот рассказ вышел в № 5 “Футурума” за 2004 год.

* * *

Когда я начинал создавать журнал, она говорила:

— Сделай хотя бы три номера. Это уже будет большой результат.

* * *

Ее важнейшая черта — безукоризненная моральная чистота, порядочность и щепетильность.

Помню, предложил ей напечататься в моем новом журнале “Дети Ра”. Она согласилась, но предупредила:

— Я дам подборку, но эти стихи скоро выйдут в моей новой книге. Ты согласен на такие условия?

Я, конечно, согласился. Честно говоря, никто из поэтов за долгие годы моей редакторско-издательской деятельности о подобных вещах никогда не предупреждал.

* * *

Она жила небогато. Иногда денег не было совсем. Но никогда не просила.

* * *

Жадных не любила.

Помню полчаса возмущалась, рассказывая, как в кафе ее спутник-мужчина не заплатил за нее.

— Я, конечно, сама заплатила за свой кофе. Это копейки! Но ведь он мужчина! Раз пригласил даму в кафе — обязан заплатить!

* * *

Общаться с ней было великой роскошью. Я всегда ждал ее звонка, сам старался лишний раз не беспокоить. Она говорила долго и охотно тогда, когда у нее возникала в этом потребность.

Говорили мы обо всем — о поэзии, о взаимоотношениях полов, разумеется, обсуждали общих знакомых.

* * *

К сожалению, в последние годы нервы у нее были на пределе. Конфликтные ситуации с близкими людьми постоянно повторялись. Она жаловалась — я успокаивал.

В последние 7–8 лет это был обычный для нас разговор.

* * *

Однажды мы решили с ней написать совместную книгу. Книгу-интервью. Где хотели зафиксировать все наши многочасовые беседы.

Я начал записывать эти разговоры. Получилась для начала беседа на литературные темы. Я прислал ее Татьяне Александровне. Она стала туда дописывать отдельные фрагменты.

* * *

15 августа 2004 года, поздно вечером, Татьяна Александровна прислала по электронной почте письмо.

Бек с препятствиями

Женечка!

Беседа интересная и весьма содержательная. Хотя, хоть убей, ты меня не убедил, что цитируемая строфа о Гоголе (я приводил в качестве примера хороших стихов четверостишие Сергея Бирюкова “Гоголь”. — Е.С.) — серьезная поэзия. И что палиндромы можно рассматривать по большому счету как настоящую лирику. Все же я — заядлый смысловик... Не могу чувствовать иначе.

И еще собеседники (мы с ней. — Е.С.) совершенно обошли волнующий меня вопрос: почему порою тоталитарным режимам авангардствующие “звуковики” (ввожу такой термин!) гораздо угоднее, чем консервативные “смысловики”, хотя формально, казалось бы, должно быть наоборот. Условно говоря, Семен Кирсанов был гораздо благополучнее, чем Владимир Корнилов. А Слуцкий оставил в столе и в самиздате, куда больше, чем Асеев? (Ср. с контекстом итальянского фашизма). Об остальном: а пошли они все (Кузьмин и компания) (Литературного деятеля Дмитрия Кузьмина она не уважала. — Е.С.) туда-то. Главное, есть в стихах честный и завораживающий звук (он может быть и там, и там) или нет.

Еще, забыла. Я так и не поняла (теперь уже мы говорим спокойно и неэмоционально, с презумпцией взаимной любви и уважения), — как вышло, что ты — сугубый смысловик (за что я когда-то давно и полюбила в тебе творчески родственную душу, сразу, с первого прочтения) — не только накренился в сторону “звуковиков”, а полностью перешел в их карас, ощутив себя не просто их родственником (это я тоже отчасти ощущаю, что видно по моим последних лет стихам), но и своеобразным лидером? Что за этим стоит психологически? Где ты собираешься публиковать присланную беседу?

Обнимаю,

Татьяна Александровна

Через два часа — новое письмо.

Женя, глянь, что получилось. Я беседу чуть индивидуализировала, чтобы спокойно за нее отвечать.

Если ты ее “визируешь”, то сразу же отзвони — и я ее моментально высылаю в “Экслибрис”.

Жду отзвона.

ТАБ

Татьяна Александровна, только сейчас получил Ваш вариант. Он очень хороший. А я правку тоже важную внес. Как же быть?

Жду указаний.

Женя15.08.2004

Женечка, вдруг поняла что “вставку”-то я не выслала. Высылаю...

ТАБ

August 15, 2004

4:34 PM

И отправила еще одно письмо.

БЕК С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

Женечка!

Ты меня убедил. Не надо выстраивать иерархию — кто лучше, а кто хуже. (Она спрашивала: кто лучше, как поэт — Слуцкий или Айги. — Е.С.)

Побеждает поэзия. Впрочем, каждый творческий человек понимает ее индивидуально, что есть норма.

Сервильные люди имеют место и там, и там. Страдальцы и противостояльцы власти — тоже: по обе стороны.

Кирсанова я в письме назвала лишь потому, что ты мне его в нашем сумбурном (по моей вине, прости) разговоре приводил в пример, если помнишь... А я еще сказала, что сейчас готовится его том в кушнеровской “Библиотеке поэта”.

Беседу, если хочешь, могу попытаться протолкнуть в “Экслибрисе”.

Я тебя очень люблю: ты как медведь на двух разъезжающихся льдинах — традиционалисты (как я) считают, что ты “лёг” под авангардистов, а те — наоборот. Что говорит о том, что ты небезразличен и тем, и другим. Как писал Франсуа Вийон (а он был кто?): “Я всеми принят — изгнан отовсюду”. Такая наша планида. С Богом. (А меня Дмитрий Антоныч Сухарев на одном вечере знаешь, как назвал? “Бек с препятствиями”!).

Твоя

неуместно

пассионарная

старшая подруга

Татьяна Бек

August 15, 2004 4:34 PM

Subject: stepanov

Дорогая и любимая Татьяна Александровна!

Мне кажется, в Экслибрис не возьмут. Я и так там, как ни странно, довольно частый гость. Рецензии, статья, потом Лесин про мою книжку писал... Хотя кто знает? А вот евреям (в тот журнал, куда Вы пишите) нельзя предложить? Был бы Вам признателен. Если нет — не проблема, где-нибудь все-таки пристрою, потому что текст получился под огнем Ваших серьезных вопросов для меня важный. Я стал лучше понимать свою собственную позицию. Смешно, но это так. Когда пишешь, думаешь лучше. Скоро привезут мою нью-йоркскую книжку, тогда сразу Вам все доставлю. Насчет медведя я согласен. Медведь и есть.

Обнимаю.

Женя

Медведю от Медведицы

Женечка!

Высылаю тебе текст твоей беседы с неизвестным мне Федором, который я чуток сократила. Беседа в “Экслибрисе” — не больше 10 тыщ знаков с пробелами. Так что если ты еще сократишь на тыщу знаков — будет лучше. Вообще, слегка отожми беседу.

Немедленно, пройдясь рукой мастера, пришли мне его обратно со справкой о себе. Образец: Е.С. (год рождения) — тот-то и тот-то. Автор таких-то книг. С такого-то времени — главный редактор таких-то журналов. Постоянный автор “Экслибриса”.

Есть реальный шанс попасть туда или в самый ближайший, или в через-ближайший номер, поскольку я только оттуда, из редакции, приехала — и они, как я поняла, горят как раз с интервью, без которых выйти не могут. Если пришлешь все, как я сказала, быстро, то я сразу же отправлю это в газету с моей горячей рекомендацией и с твоим телефоном. Готовь хорошее фото.

Жду.

 

Скирли-скирли (ТАБ)

August 15, 2004 8:42 PM

Subject: Медведь

А беседа вышла в итоге в газете “Экслибрис” (№ 31 от 19 августа 2004 года) под рубрикой “Андеграунд и номенклатура”.

Приведу ее полностью.

Евгений Степанов: “Поэзия — то, что нельзя пересказать прозой”.

— Евгений, и все-таки кто, на твой взгляд, выше как поэт — Айги или Слуцкий?

— Разве поэзия — это спорт, чтобы измерять, кто выше, кто ниже?! Они оба принадлежат литературе, только относятся к разным ее видам. Поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Айги прозой не перескажешь.

— Тогда и Некрасов, и Георгий Иванов, и Владимир Корнилов — не поэты.

— Они гениальные прозаики (публицисты), писавшие в рифму.

— Но ведь ты сам тогда тоже прозаик, пишущий в рифму.

— Да. Но это не мешает мне любить других авторов, в том числе и так называемых авангардистов. Кстати, авангардистом может быть человек, пишущий и силлабо-тонические стихи. Например, тот же Слуцкий. И совершенно точно авангардистом может не быть человек, пишущий верлибры. Те, кого принимают за авангардистов, зачастую ими не являются. Например, замечательный поэт советской эпохи Семен Кирсанов был незаурядным виртуозом формы. Он писал палиндромы, делал образцы визуальной поэзии и так далее. Он продолжал в отличие от большинства разные традиции, не только пушкинские. И я, конечно, его уважаю, но это вовсе не значит, что Кирсанов авангардист.

— А Андрей Вознесенский?

— Он добился выдающихся результатов в своих видеомах. Это истинные образцы визуальной поэзии. И в этом смысле он авангардист. Что касается иного творчества Андрея Андреевича, то, конечно, те приемы, которые он применял (применяет, дай Бог ему здоровья!), многие авторы использовали, на мой взгляд, ярче. Например, усеченные строчки Андрея Белого, листовертни Дмитрия Авалиани (создателя жанра). На самом деле термин “авангардизм” постепенно изживает себя. Есть поэты и непоэты.

— Существует журнал, посвященный визуальной поэзии и так называемой смешанной технике — “Черновик” Александра Очеретянского. По-твоему, там печатаются авангардисты?

— Еще раз повторю: обращение к тому или иному жанру (даже редкому) не гарантирует качества. Мне, например, странно видеть, как некоторые хорошие поэты пририсовывают к своим стихам картинки, лишь бы напечататься в “Черновике”. Смешанной техники от этого не прибавляется. Она появляется там, где за дело берется мастер.

— Назови хотя бы одного.

— Александр Федулов. Он прекрасный поэт и профессиональный художник. Вот у него и получается настоящая визуальная поэзия. Или Вилли Мельников. Он делает удивительные образцы люменоскриптов, драконографии. Это жанры, которые он изобрел сам. Мельников работает на стыке поэзии, фотографии, графики. Надо заметить, что Вилли не только одаренный поэт, уникальный лингвист, знаток множества языков, но и блестящий фотохудожник. Вот и у него смешанная техника получается отменно. Кстати говоря, этому жанру многие тысячелетия. Я недавно был в Каире, в этнографическом музее видел там образцы древнеегипетской смешанной техники, выполненные на папирусе, которым четыре тысячи лет.

— В своей статье “Новый самиздат” (“НГ-EL” от 29 июля) ты пишешь, что читатель дезинформирован, обкраден. Что имеется в виду?

— Да, читатель не знает, что на самом деле происходит в современной поэзии. В той статье, кстати, я не упомянул питерский журнал “Акт”, который издают на свои средства настоящие подвижники Валерий Мишин и Тамара Буковская. Это очень хороший журнал. Его тираж 125 (!) экземпляров.

— А что, разве в “Новом мире”, например, поэтов (авангардистов) не печатают?

— Их позиция мне понятна. К новациям, авангардизму в поэзии этот журнал относится негативно. Ключевые фигуры русского авангарда (например, Велимир Хлебников, Алексей Крученых, Геннадий Айги) подвергаются в журнале остракизму. И, разумеется, публикаций поэтов авангардного направления практически нет. Со страниц журнала (“Новый мир”, 2004, № 6) Александр Кушнер в беседе с Вами, Татьяна Александровна, говорит, что Хлебников был психически болен, заявляет о его преданности новой идеологии, о его связи с ЧК...

— Ты выдергиваешь эти слова из контекста беседы.

— Публикации стихов Алексея Крученых в “Футуруме” “Новый мир” называет слабенькими, творчество Геннадия Айги апологией мнимого. И так далее.

— Однако “Новый мир” замечает эти публикации. К тому же добавлю: стихи Дмитрия Авалиани открыл для широкого читателя именно этот журнал!

— Вы абсолютно правы. И вообще я благодарен главному редактору Андрею Василевскому, к которому отношусь с уважением. На самом деле полемике между нами много десятилетий. Это диспут символистов и акмеистов (постакмеистов) и футуристов (футурумистов), который, к счастью, до сих пор не завершен.

Один из видных деятелей ОПОЯЗА Борис Эйхенбаум призывал в двадцатые годы к одному — признать, что существует язык поэтический и существует язык практический. Он писал (цитирую по памяти), что поэтический язык не есть только язык образов и звуки в стихе вовсе не являются только элементами внешнего благозвучия и не играют только роль аккомпанемента смыслу, а имеют самостоятельное значение. Начался пересмотр общей теории Потебни, построенной на утверждении, что поэзия есть мышление образами.

Слово, звук самоценны. И в звуке (форме) своя логика, свой смысл. Не случайно изобретатель нового жанра в литературе — танкеток — современный поэт Алексей Верницкий за основу взял часть знаменитого стихотворения Алексея Крученых “Дыр, бул, щыл”. Кстати, интересно отметить, что в жанре танкеток работает и главный редактор “Нового мира” Василевский. Так что в чем-то противоположности сходятся. Плохо только, что печатает он только свои танкетки! “Новый мир” — это общероссийский народный брэнд, и, конечно, быть такому журналу в арьергарде поэтических событий нелепо. Он, по идее, должен оставаться национальным достоянием. А национальное достояние — это не только (и не столько!) Олег Чухонцев, Юрий Кублановский и другие представители литературной номенклатуры.

Попутно замечу, как удивительно наблюдать перерождение андеграунда (к которому когда-то принадлежали и прогрессивные для определенной эпохи Чухонцев и Кублановский) в номенклатуру. Интересно, они сами это понимают, или нет?

— Они “номенклатурны” (термин тут весьма условный) не намного более чем, например, Дмитрий Александрович Пригов. Да? И это — нормальный ход, или, по Гончарову, “обыкновенная история”, когда племянник постепенно превращается в дядю. А вообще давай, Женя, говорить о текстах, а не о внешних контекстах... Другой твой оппонент — журнал “Вавилон” и лично Дмитрий Кузьмин, так?

— “Вавилон”, к сожалению, пал. Прок от него был. Он показывал, как писать не надо. Но Кузьмин — это трудолюбивый человек, который без работы не останется. Он всегда что-то делает. Линия, которую он и его сподвижник Данила Давыдов проводят в литературе, на мой взгляд, тупиковая. Она ориентирована на абсолютизацию прозы в поэзии. Кузьмин и Давыдов своими антологиями, безусловно, оказывают влияние на происходящее в литературном процессе. Этого отрицать нельзя. За последние годы Кузьмин составил антологию “Нестоличная литература” (М., 2001), Давыдов — антологии “Анатомия ангела” (М., 2002) и “ХХI поэт /снимок события” (М., 2003)... Попробуем разобраться, что они пропагандируют. Все что угодно, но только не поэзию. У самых достойных авторов Кузьмин и Давыдов умудряются выбрать предельно приземленные тексты, в лучшем случае напоминающие образцы американской рэп-культуры, а в худшем — обычной порнографии.

— Это звучит как-то голословно!

— Да откройте эти антологии! Там все написано. Вот, пожалуйста. Светлана Кузьмичева: “Она блондинка Жуков в белом платье с блестками. Он вдовец Айзенштадт, сорока семи лет. Предпочитает мальчиков, а если девочек, то в возрасте до двадцати лет, с худенькой попкой”. Сейчас вышла в “НЛО” еще одна антология — “Девять измерений”. В ней Дмитрий Кузьмин, Илья Кукулин, Данила Давыдов, Максим Амелин, Бахыт Кенжеев и другие представляют на свой выбор лучших молодых авторов. Представляя своих подопечных, Кузьмин печатает сначала свои собственные шедевры, разумеется, гомоэротического характера... Неужели у него других тем нет?

А вообще авангард — это не отказ от традиций, а внимательнейшее их изучение. И достижение высоких результатов в рамках традиций. Вот, например, палиндром. Это старинный фольклорный жанр. (Помните, наверное, фразу, которая читается одинаково слева направо и справа налево: “на в лоб, болван”?). Но образцов истинной поэзии в этом жанре совсем немного, даже у легендарного Николая Ладыгина. Мне нравятся единичные перевертни. Например, Александра Бубнова. Так он не только блестящий автор, он и лучший в стране знаток палиндромии. Он первый в России защитил докторскую диссертацию по этой теме. То есть мало иметь творческую энергию, надо знать, что до тебя делали предшественники.

Приведу только несколько примеров удачной палиндромии. “Я иду с мечем судия” (Гавриил Державин), “Я и ты балет тела бытия” (Елена Кацюба), “Дорого небо, да надобен огород” (Дмитрий Авалиани). Палиндром без метафоры, без образа ничего не значит. Только сумма приемов (или, проще, талант!) обеспечивает успех стихотворению. Увы, иные современные стихотворцы никаких приемов знать не хотят. Самовыражение — явление, безусловно, интересное, но имеет ли оно отношение к литературе?

— Тебя послушаешь — и складывается впечатление, что настоящая поэзия печатается только в твоих журналах “Футурум АРТ” и “Дети Ра”.

— Это, конечно, не так. Я уже упоминал про журнал “Акт”, есть содержательное издание Константина Кедрова и Елены Кацюбы “Журнал Поэтов”, вышли антологии Сергея Бирюкова “Зевгма” и “Року укор”. Так что не все так безнадежно. Хотя и на самом деле драматично!

Беседовала Татьяна БЕК

Когда интервью вышло, она очень переживала. Не хотела никого обидеть.

Звонила мне и спрашивала:

— Интересно, а что скажет Вознесенский, а что скажет Василевский?..

Через день позвонила, счастливая:

— Виделась с Вознесенским. Почему-то перешли с ним на “ты”. Он сказал, что мы с тобой все правильно написали. Василевский тоже вроде не обиделся.

* * *

За три дня до своей смерти она позвонила мне домой и сказала:

— Как, ты не знаешь, чтó произошло?!

И начала рассказывать о письме ряда писателей в адрес Туркменбаши с предложением перевести на русский язык его стихи… О диких, грубых выкриках поэта Х. в ее адрес и в адрес Н.Б.Ивановой о том, что присутствующий при этом критик Ч. никак не одернул поэта, о постоянных звонках домой с оскорблениями и даже угрозами…

Она на секунду замолчала. И горько сказала:

— Ты знаешь, мне кажется, теперь я не смогу преподавать в Литературном институте. Морально не смогу.

В финале беседы она спросила:

— Скажи мне, я выживу?

* * *

В последнее время она всегда спрашивала меня: “Я выживу или нет? Что будет со мной?” Теперь я понимаю, что до конца не отдавал себе отчета в серьезности постановки вопроса.

* * *

В тот день (накануне ее трагической смерти) я, как мог, ее успокаивал. Внушал ей, что нельзя реагировать на озлобленных и полусумасшедших людей!

Договорились, что она будет брать трубку только через автоответчик.

* * *

На следующий день я уехал по делам в Чебоксары. Уехал все-таки спокойный. Мне показалось, что она вошла в норму. Она обещала мне, что будет брать телефонную трубку только через автоответчик и оградит себя от ненужных контактов.

* * *

В поезде у меня прихватило сердце. Такого не случалось давно. Подошел к проводнику за лекарствами — у него их не нашлось.

В это время, оказывается, она умирала. Но я этого не знал.

* * *

Иногда мне кажется: то, что я сейчас пишу, бессмысленно — она (самый лучший в мире читатель) не прочтет. Какое-то оцепенение.

* * *

Как истинный поэт она предвидела свою судьбу, свою скорую кончину. Она все сказала, что хотела сказать.

Невозможно без содрогания читать, например, такое стихотворение.

* * *

Я с руки накормлю котенка,
И цветы полью из ведра,
И услышу удары гонга…
До свидания. Мне пора.

Разучилась писать по-русски
И соленым словцом блистать:
Рыбы, водоросли, моллюски —
Собеседники мне под стать.
Нахлобучу верблюжий капор,
Опрокину хмельной стакан.
— До свидания, Божий табор.
Я была из твоих цыган.

И уже по дороге к Лете
Ветер северный обниму
(Слепоглухонемые дети
Так — играючи — любят тьму).

— Сколь нарядны твои отрепья,
Как светло фонари зажглись,
Как привольно текут деревья,
Наводняя собою высь!

Звуков мало, и знаков мало.
Стихотворная строчка спит.
Я истаяла. Я устала.
До свидания, алфавит.

1995

* * *

Она, конечно, очень сильно, смертельно устала, поскольку была поэтом, т.е. человеком без кожи. И Господь взял ее к себе. Она сейчас в надежных руках.

* * *

У меня сохранилась такая мистическая записка от Татьяны Александровны.

Женя!

Жди — я сейчас!

Т.Б.28.3.90

* * *

Сейчас 2006 год. Я жду. До сих пор не верю, что она не вернется.






Источник: http://magazines.russ.ru/kreschatik/2007/1/st29.html



Опубликовано в журнале:
«Вопросы литературы», 2005, № 4

Игорь Шайтанов

Путь, пройденный по восходящей

В крупнейшем книжном магазине “Библио-Глобус” мне долго искали “До свидания, алфавит”. Теснота, сутолока открытого доступа. Кто автор? Татьяна Бек?

Такие ли прежде бывали продавщицы в отделах поэзии! Они знали всех и вся. Но теперь и отдела поэзии как такового нет — то ли стенд, то ли тележка с книгами.

А что она пишет? Стихи, мемуары, эссе… В компьютере значилось, что избранные стихи “Сага с помарками”, выпущенные издательством “Время” (2004), уже распроданы, а вот “До свидания, алфавит” (Б.С.Г.-Пресс, 2004) еще должны быть. И наконец, распластавшись по полу, откуда-то с нижней полки продавщица извлекла экземпляр.

С такими трудностями я покупал — впервые — книгу Татьяны Бек. Прежде она мне их дарила. Эту не успела: несколько месяцев мы договаривались о том, что передача книги должна произойти не на бегу, что нужно сесть, поговорить в кафе на Маяковской, где мы иногда пересекались в последние годы. Но то оказывалось некогда, то встречались случайно. А книга была важной и необычной, собравшей мемуары, эссеистику, интервью, взятые за многие годы у разных писателей, а также — “стихи вдогонку”. Книга подвела итог, а о названии потом скажут — то ли предчувствовала, то ли напророчила: “До свидания, алфавит”. Так что и хотел бы написать рецензию, но она невольно превращается в статью о творчестве и в мемуары об авторе.

Мы познакомились более четверти века назад в “Вопросах литературы”. Журнал нас не только познакомил, но многие годы связывал общим делом. Сначала Таня была моим редактором, а потом стала одним из инициаторов моего прихода в журнал. Она была очень настойчива в том, что именно так я должен поступить, отложив другие дела и обязанности. Получилось, однако, что вскоре после моего прихода сама она ушла из журнала...

Кроме отношений, где я выступал автором, она — редактором, подразумевались и другие, где она была поэтом, я — критиком поэзии. Отношения подразумевались, но их практически не было. Получая книги, я прочитывал, благодарил, говорил достаточно общие слова. А потом возникло ожидание чего-то близящегося, уже почти свершившегося, по отношению к чему все прежнее было лишь подготовительным. Так и произошло, но только явление поэта мы осознаем после его смерти.

Мне не раз приходилось в статьях говорить о том или ином стихотворении Т. Бек, но о ней я сказал, пожалуй, лишь однажды в связи с выходом в свет сборника “Облака сквозь деревья” (1997): “…лучшая книга современного поэта за последние годы. Ей свойственны черты столь редкого теперь классического стиля — память, достоинство и свобода; свобода не от кого-то или чего-то, свобода не против, а свобода для — для себя, для своей поэзии” (“Арион”. 1998. №1). В подтверждение своих слов я цитировал:

Назло хороводу, отряду, салону

Я падаю, не подстилая солому,

И в кровь разбиваюсь, и тяжко дышу.

Химическим карандашом по сырому

Обрывку бумаги письмо напишу


Тому, кто в отряде, в плеяде, в салоне

По струнке стоит и к сороке-вороне

Ко мне — безучастие кажет свое,

А сам обмирает — как стиснутый в зоне

На вольное в небе глядит воронье…

То, что именно эти стихи были мной отмечены, автора удивило и порадовало. Татьяна Бек сказала, что не писала ни программу, ни манифест, а по вполне конкретному поводу. Однако согласна, что звучит стихотворение принципиально для ее позиции и места, выбранного в литературе. Об этом — о месте и о позиции — мы говорили не раз. О том, насколько литература обусловлена средой, бытом. Куда от него денешься, а куда-то деться очень хочется, поскольку быт подминает, навязывает литературе свою иерархию, свои правила игры, которым никак не хочется следовать: “Назло хороводу, отряду, салону…” Мы именно так общались, предпочитая — один на один — долгие разговоры, растянувшиеся в июне 2003 года на три дня поездки в Новгород, куда мы вдвоем отправились от Фонда С.А. Филатова на поиск молодых дарований.

То мое мнение о стихах Татьяны Бек отозвалось и в устных реакциях, и в интернетовских, и в печатных. Похвалу сочли неуместной, обращенной совсем не по адресу: та, кого похвалили, не заслужила, а тот, кто хвалит, обнаружил свое непонимание актуального литературного процесса. Пересмешники и иронисты, напрочь теряя чувство юмора, при имени Татьяны Бек впадали в нешуточное озлобление. Однако так реагировали не только “отряд и салон”, Бек враждебные, для кого она выступала хранительницей традиции, которую они торопливо, поспешно хоронили и весело поминали. Как будто бы благополучная литературная судьба Бек внутренне ощущалась ею как сопровождающаяся непониманием и несправедливостью.

* * *

Татьяна Бек рано начала печататься, рано появилась в престижных изданиях и была замечена, на что понимающе кивали: дочь Александра Бека, “аэропортовские” связи. Девочка талантливая, но все это очень литературно и не по большому счету… В связи с “большим счетом” вспоминаю несколько раз слышанный рассказ о Давиде Самойлове. Теперь он напечатан в “До свидания, алфавит” (вообще, должен сказать, что устные мемуары Т. Бек с минимальными изъятиями перекочевали в книгу, где некоторые имена лишь заменены на инициалы). Сначала мэтр похвалил, в другой раз, “будучи в подпитии, сказал твердо:

— Ты — девочка хорошая. Тебе стоит быть только как Ахматова или как Цветаева, остальные варианты для тебя не имеют смысла. Бросай стихи!

Я стихи, конечно, не бросила (еще чего!), но теперь думаю: “А почему для себя он допускал “иной вариант”, чем Пушкин или даже Пастернак?” Эх, не было на него тогда западных феминисток — они бы ему показали, где раки зимуют!..”

Если один мэтр требовал, чтобы была не ниже великих, то другой подозревал в подражательстве. Старая московская встреча с еще не уехавшим тогда Иосифом Бродским дурным предчувствием сопровождала Бек на пути в Нью-Йорк. Когда-то в Москве Бродский, испытывая отвращение к “здесь и теперь”, всех видел постриженными под одну гребенку: “Девочки типа вас остригают челочки, сами не зная — под кого: под Ахматову или под Цветаеву”.

Однако в Штатах все обошлось, а закончилось и вовсе удачно — совместным с Бродским чтением стихов Бориса Слуцкого. Бек начала их читать, Бродский подхватил и закончил. Поводом послужила записка о том, не слишком ли легко современная русская поэзия впитывает “нелирические функции”.

Покуда над стихами плачут,

Пока в газетах их порочат,

Пока их в дальний ящик прячут,

Покуда в лагеря их прочат, —

До той поры не оскудело,

Не отзвенело наше дело,

Оно, как Польша, не згинело,

Хоть выдержало три раздела….

В поэтической родословной у Бек и Бродского не так много общих имен, но Слуцкий для обоих — в числе самых значительных. Воспоминания о той встрече Бек назвала “Борис и Иосиф”. Этим названием она причислила Бродского к тем, кого считала “своими”. Слуцкий для нее — великий поэт.

По времени вхождения в литературу — семидесятница, но такого собирательного хронологизма не существует, видимо, оттого, что собирать некого, так как сами не собрались, не самоопределились. Сейчас в ходу (с негативным и несколько уничижительным оттенком) — “младошестидесятники”. Это о тех, кто не вполне успели по возрасту, но продолжили по духу. В определенной мере для Татьяны Бек это верно, поскольку она чувствовала себя ближе со старшими, чем со сверстниками, но поэтически важнейшие для нее связи уходили поверх 60-х — в предшествующую эпоху.

Оттуда и ее ощущение жизни — из послевоенного, позднесталинского, послесталинского детства. С воспоминаний о нем и начинается “До свидания, алфавит”. За его пределами воспоминательный раздел включает в основном лишь мемуарные портреты. А эпоха — именно та, одарившая отнюдь не сентиментальной памятью о чем-то безбедном и идиллическом:

Строились разрухи возле.

Вечный лязг, и треск, и гром.

Даже летом ноги мерзли

В помещении сыром,


Тесном и полуподвальном,

Где обоев цвет несвеж…

В этом братстве коммунальном

Мы росли эпох промеж.

Этим стихотворением в 1987 году Т. Бек открыла свою третью книгу стихов — “Замысел”. Подробности — в прозаических воспоминаниях, но суть — в стихах, о которых “мама, искренне изумляясь, спросила не без обиды:

— Откуда у тебя в стихах словосочетание “ужас детства”?

— Оттуда”.

Оттуда — из эпохи строгих правил, воспитания через принуждение, быта, наполненного некрасивыми вещами, повязан-ного всеобщей нищетой. Но как поэтический результат — не попытка отстраниться и забыть. Напротив, тоска воспоминания и желание различить красоту некрасивого. Это осталось навсегда.

Именно с такого рода стихотворений начинается раздел “Стихи вдогонку” в “До свидания, алфавит”. Менее полусотни текстов — преимущественно дополняющих воспоминания. Но у Бек едва ли не все лучшие стихи таковы, так что раздел представляет собой максимально отобранное избранное. Первые в нем — стихи из второй книги “Снегирь” (1980), которой Бек, в общем-то, и заявила о себе. Одно из лучших и знаменитых ее стихотворений — об отце (“Снова, снова снится папа…”). Здесь же “Одиночество в душном кафе” и ранний манифест (1971), не утративший своей силы и в зрелые годы:

Вечно манили меня задворки

И позабытые богом свалки…

Не каравай, а сухие корки,

Не журавли, а дрянные галки.


Улицы те,

которые кривы,

Рощицы те,

которые редки,

Лица,

которые некрасивы,

И — колченогие табуретки.


Я красотой наделю пристрастно

Всякие несовершенства эти…

То, что наверняка прекрасно,

И без меня проживет на свете!

Эти поэтические сюжеты и темы, их трактовка возвращают к самому началу второй половины ХХ века, на рубеж 40—50-х — к “Некрасивой девочке” Заболоцкого, к рабочей столовке Смелякова… Но у Бек по этому далеко не прекрасному царству есть свой гид — Арсений Тарковский. Воспоминания о нем относятся к детству, к семейным обедам и семейной дружбе, к чтению им стихов, среди которых обязательно “Кактус” и “Верблюд”, “любимые поэтом именно в качестве приемышей чужбины и отходов творения”. “…Тарковский в стихах, как никто другой, умел воспеть красоту некрасоты”. Вероятно, вспоминая о нем или просто свидетельствуя о родстве вкуса, Бек напишет позже свой “Кактус”.

Имя Тарковского как будто бы открывает ход к последним живым связям с классической традицией, к Ахматовой, акмеизму, антологию которого составила Бек, тем самым расписавшись в своем поэтическом пристрастии… Это и так, и не так. Тарковский сказался (и вспомнился) более всего как певец некрасоты. Акмеисты, читаемые и любимые, ощущаются в стихах не так уж сильно. Они важны скорее как знак более общей связи с началом ХХ столетия. То столетие, в котором Татьяна Бек прожила большую часть своей жизни и которое пережила так на недолго, — ее поэтическая родина. Свой век объят полностью, от начала и до конца. Все остальное лишь опосредованно — в нем и через него. Именно в этом смысле, — не как влияние, а как общее начало, — выступает Александр Блок. Стихи Бек, чем далее, тем чаще, напоминают об этой линии родства интонационно, цитатно.

Возникшая в годы после революции формула русской классики “От Пушкина до Блока” не только верна, но исчерпывающа, поскольку не ограничена поэзией. Поэзия Блока наследует русскому роману. Завершает его темы. Заново аранжирует их с романсовым надрывом. У Блока роман встречается с романсом. Эта встреча определяет многое в русской поэзии на столетие вперед — интонацию, сюжетность, многофигурность, избыточность. В том числе смысловую избыточность.

Татьяна Бек вспоминает, как ей позвонил любимый ученик — талантливый, рано погибший Леня Шевченко: ““Татьяна Александровна, я давно хочу и не решаюсь сказать вам, что ваши стихи отравлены смыслом…” Я на мгновенье задохнулась, ощутив себя Максим Максимычем при Печорине, но сама на себя цыкнула и констатировала: ученик оборотился в нельстивого, и несентиментального, и, наверное, справедливого учителя”.

У всякого явления есть свой опасный предел. Иногда он — на грани смысловой темноты или пустоты, иногда — в отравленности смыслом. Это сладкая отрава. Ей поддались многие. Можно сказать больше — русская поэзия ХХ века, путь которой теперь завершен. Есть ли для нее исчерпывающая двусоставная формула? “От Блока до Бродского”?

Проницательный ученик поставил верный, но не индивидуальный диагноз. Он просто указал на поэтическую традицию, из которой Бек вышла и одним из завершителей которой ей было суждено оказаться. В ее стихах разнообразно доминирует и сказывается смысловая нагруженность стиха: сюжетом, воспоминанием, афоризмом… Даже целый сборник может быть спланирован романно, например “Замысел”. Это замысел книги о собственной жизни, не той, что течет сейчас, а всей — от детства до старости. В соответствии с этим замыслом первым в книге стоит уже процитированное “Строились разрухи возле…” — о детстве. Завершает ее самое расцитированное стихотворение Бек: “Я буду старой, буду белой…”

Между этими двумя стихотворениями — сюжет сборника. Романность и в прозе имеет склонность к избыточности описания, деталей, повторяющихся впечатлений. В стихе избыточность этого рода почти обречена проговориться монотонностью интонации. Тогда, как и в романе, спасение в том, чтобы впустить в свою речь собеседника или, во всяком случае, слушателя, подразумеваемого оппонента. Почти во всех лучших стихах Бек так и происходит. Лирический монолог перебивается если и не введенной в текст стихотворения, то воспринимаемой поэтическим слухом чужой речью, требующей ответа. В стихах об отце:

На морозе папа-холмик…

Я скажу

чужим

словам:

— Был он ерник и затворник,

И невесть чего поборник,

Но судить его — не вам!

О себе — “Начинается повесть…” (из сборника “Замысел”):

Как хотите, а я не могу!

Это я, а не образ из ребуса,

На московском нечистом снегу

Ожидаю 2-го троллейбуса.


Это я. Это слезы — мои,

И моя виноватость недетская.

А была: из “хорошей семьи”,

Голубица университетская.

И здесь, и в других текстах (хотя бы приведенный выше — “Назло хороводу, отряду, салону…”) появление собеседника обостряет речь, течение которой нарушает монотонию правильного размера, ломает расстановку ритмических пауз, переплескивает из строки в строку. Позднее признание: “Я завишу вдрызг от чужого слова…” (“Постбасня”, 2003) — имеет объясняющую силу и для гораздо более ранних стихов.

В этой речевой поэзии нет сильных, резких поэтических приемов. Смысл порождается тем, что когда-то было названо “колеблющимися значениями” (Ю. Тынянов о Блоке). Колебание смысла обусловлено складом речи: тембром, интонацией, перепадом стиля, ускользающего от поэтических штампов, но не увлеченного погоней за модной идиомой. Встречи слов неожиданны, однако когда они происходят, то оставляют впечатление речевых находок, не поражающих воображение, но звучащих точно и умно. Именно таковы словесные портреты — жанр, особенно удающийся Бек, — живых и ушедших друзей, родных. В них мгновенно узнаваемые подробности соседствуют с прозрением остро схваченной человеческой сути, быт — с творчеством:

И мотался по снегу, и детские губы кусал,

Одержимый талантом, и порчей, и вечной изменой,

И свою неудачу, как гордую сагу, писал

Меж исколотой веной и плачущей в голос Каменой.

“Памяти Даура Зантария”, 2001

Если романная многофигурность была характерна и для первых книг, то в сборниках “Смешанный лес” (1993) и “Облака сквозь деревья” (1997) человеческий фон хотя и становится насыщеннее, но отношения — проще и напряженнее, поскольку мелочное отступает перед фактом расставания и смерти. Человеческое сближается с природным, растворяется, откликается в нем, и это сближение меняет образный ключ поэзии, заданный названиями новых книг.

В названиях первых двух сборников (“Скворечники”, “Снегирь”) природная метафора взлетала с птичьей легкостью. Кстати, нужно сказать, что природное в стихах Бек не только источник метафоры, но предмет наблюдения и знания. Об этом есть в воспоминаниях об одном из самых близких друзей — Юрии Ковале: “Скромная моя книга “Снегирь”… всей собою — включая название — обязана Ковалю. Он, как вожатый, водил меня по заснеженным лугам и полям дальнего Подмосковья и вслух, как школьный преподаватель естествознания — занимающийся с двоечниками, распутывал следы: ласки ли, крота, зайца, лисицы. Это были его личные иероглифы и его персональные охранные знаки”. Слово “знак” не раз встречается у Бек — как жизненная метка, подсказанная природой и распознанная человеком.

В четвертом и пятом сборниках пейзаж распахнулся, охватывая земное, растительное — лес и небесное, ускользающее — облака. Оба символа имеют расшифровку в стихах (хотя в обоих случаях это лишь первая подсказка). Лес — то, что живет, уходя корнями в родословную, отмеченную смешением многих кровей: “Мне повезло / Быть широким и смешанным лесом”. Облака — то, что видится сквозь и поверх деревьев: “Наши бедные мамы и папы / Облаками попарно бредут”.

Сентиментально строка у Бек может прозвучать лишь вне контекста. Ее лучшая лирика пронзительна, но не сентиментальна. Ее лирическая ситуация — разлука, прощание, одиночество:

Брошенный мною, далекий, родной, —

Где ты? В какой пропадаешь пивной?


Вечером, под разговор о любви,

Кто тебе штопает локти твои


И расцветает от этих щедрот?

Кто тебя мучает, нежит и ждет?


По желудевой чужбине брожу

И от тоски, как собака, дрожу —


Бросила. Бросила! Бросила петь,

И лепетать, и прощать, и терпеть.


Кто тебе — дочка, и мать, и судья?

Страшно подумать, но больше — не я.

Очень рано в эту лирическую ситуацию вошла мысль о смерти. Сначала были прощания с ушедшими, поэтические воспоминания. Потом эта мысль сместилась в настоящее и сделалась постоянной спутницей: “Я мысль о смерти сделаю настольной, / Как лампа, — без которой не могу” (“Я надышалась — и за мною выдох…”).

Ведь и стихотворение, давшее название итоговой книге, было написано еще в 1995 году:

Звуков мало, и знаков мало.

Стихотворная строчка спит…

Я истаяла. Я устала,

До свидания, алфавит.

“Я с руки накормлю котенка…”

Ощущение усталости, как о том свидетельствуют стихи, однажды возникнув, не отпустило Татьяну Бек. Оно и в сборнике “Узор из трещин” (2002), и в разделе избранного “Отсебятина”, куда вошли стихи самого последнего времени. Можно цитировать бесконечно: “Дух бодрился и выдохся…”, радость, страсть и ярость появляются в сопровождении эпитета “бывшие” (“Ты — моя бывшая радость…”). Душевная усталость подтверждена не только признаниями, но элегической вязкостью стиха, когда взятая интонация, как колея, из которой невозможно вырваться. И это притом, что звук крепок, подвижен, мастерски осмыслен:

Прозренья мои — как урки,

Присевшие на пригорке.

Курила всю ночь. Окурки

Страшнее, чем оговорки.


Еще я пила из кружки

Чифирь смоляного цвета,

А кошка вострила ушки,

Не видя во мне поэта.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Отпела и отгорела…

Когда ты меня отпустишь,

Бессонница без Гомера —

Мучительная, как пустошь?

Внешние обстоятельства жизни в последние годы складывались благополучно. Т. Бек стала обозревателем в газете, постоянно появлялась на телевидении, вышли новые книги, преподавала, учила молодых на семинарах и в Литературном институте. Это общение было особенно важным, ибо давало ощущение продолжения, равновесия между прошлым, всегда столь для нее значимым, и будущим, которое, оказывается, совсем не обязательно за теми, кто примелькались на тусовочной поверхности.

Однако равновесие оказалось хрупким…

Сейчас, когда читаешь давний автопортрет — какой Татьяна Бек хотела, чтобы ее запомнили, — замечаешь точный бытовой знак со смыслом, к прочтению которых приучили нас стихи Бек. Она и ушла, как жила, не праздно, не с пустыми руками:

— Вспоминайте с улыбкой — не с мукою —

Возражавшую вам горячо

И повсюду ходившую с сумкою,

Перекинутой через плечо!

“Вы, кого я любила без памяти…”

* * *

В церкви Боткинской больницы, где отпевали Татьяну Бек, и вокруг было очень много народа, самого разного, людей, которые в жизни никогда не встретятся. Было много литераторов. Говорили потом: чьи еще похороны всех соберут? Наверное, больше ничьи. Остро переживалось чувство боли, но никак не удавалось взять торжественный и траурный тон. Продолжали разговаривать и договаривать. Как будто раньше и не подозревали, какое большое место занимала Т. Бек в современной литературе, на каком бойком месте прошла ее собственная жизнь.

Осталось чувство незаполнимой пустоты. И не только от того, что столь во многих, как теперь говорят, литературных проектах была занята Татьяна Бек. Утратой стала она сама, напомнившая простое и почти забытое: что путь, творческий и человеческий, может быть становлением — к мастерству, к зрелости, по восходящей.

Игорь ШАЙТАНОВ




Источник: http://magazines.russ.ru/voplit/2005/4/sh11.html



Целую крепко
Татьяна Бек: письма последних лет

Отрывок

14 апреля 2004 г.
Виктория, привет...

Когда все сделаешь, – непременно мне пришли: главное, чтобы не было даже мелких фактических ошибок.

У Евгения Рейна есть устный рассказ (в нескольких вариантах) о том, как он, Рейн, познакомил в середине 60-х Слуцкого и Бродского в нижнем буфете ЦДЛ. Встретились, заранее назначив точный час, днем. Оба – Борис Абрамович и Иосиф (за глаза он с чуть ироничным почтением называл того «Борух») – волновались. Старший, по свидетельству Рейна, вел себя как добрый дядюшка, угощающий приезжих племянников: заказал несколько бутылок пива и массу знаменитых цэдээльских слоеных пирожков с мясом и с капустой. Первая фраза, как утверждает Рейн, которую Слуцкий сказал Бродскому, звучала так: «Учтите, что тогда я был там, на сцене, всего минуту». Речь шла о трагическом для Слуцкого участии в собрании, на котором клеймили и исключали Пастернака.

Источник: http://exlibris.ng.ru/person/2006-02-09/3_bek.html

живое слово от живого автора к живому читателю
"Вне текста ничего нет"  Жак Деррида


РИСОВАТЬ НАДО УМЕТЬ
или В ИСКУССТВЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО ДЕЛАТЬ
интервью с Генрихом Сапгиром

Татьяна Бек

Генрих, для начала расскажите, пожалуйста, о своих истоках: о семье, о детстве...

У меня было два брата. Один погиб на войне, а другой дожил до преклонных лет. Не так давно он умер. Я на них смотрел, мне было интересно. Старший — Игорь — учился в МГУ, на химическом. Он совершенно удивительно пел блоковскую “Незнакомку”. Было это в поселке Сокол, в общей комнате (тогда все так жили), брат был смуглый и пел, сидя на раскладушке. Мы жили на очень красивой улице, я с удовольствием скажу вам ее название: улица Врубеля. Вот, были у меня братья. А сам я очень рано решил писать. Подвигнул меня на это мой приятель, с которым надо было ходить в керосиновую лавку. Идти было далеко — на улицу Поленова, а там жили мальчишки, которые нас подстерегали и могли все отобрать и вообще сделать что угодно. Боясь мальчишек, я его эксплуатировал: вдвоем не так страшно. Я с ним ходил, и он меня слушал: мою — не знаю — сказку, или повесть, или роман с продолжениями.

Сколько же вам тогда было?

Лет семь-восемь. Потом я написал первое стихотворение, которое кончалось сообщением о том, что я хочу быть писателем. Почему-то я так хотел: именно не поэтом, а писателем. И писал об этом стихи. Детские стихи, которые начинались, как сейчас помню, так: “Солнце ясное светило — / Мне в окошко засветило”. И так далее. Их в пух и прах раскритиковал мой старший брат Мишка. В пух и прах. Я зарыдал и порвал стихи и, наверное, с тех пор почувствовал себя поэтом. Я был непризнан — все случилось сразу!

У вас такое имя поэтическое: Гейне и так далее...

Вы хотите спросить, откуда оно взялось? Тогда (конец 20-х годов — начало 30-х) вообще родители в России давали детям романтические, как им казалось, имена. Много было Альбертов, Эдуардов... Какая-то в этом была мечта. Дальше. Я был вундеркиндом. Уже классе в четвертом (помню эту тетрадку) я в тетради писал продолжение “Тимура и его команды” — “Гейка и его команда”. Гейка у меня набирал свою команду — и приключения продолжались: надо было с кем-то бороться, что-то делать. Значит. И был такой человек. В Доме пионеров Ленинградского района была литературная студия, и там преподавал Арсений Александрович Альвинг. Об этом человеке писал и Гаспаров, и Евтушенко в своей антологии. И Гаспаров мне раскрыл, что его настоящая фамилия была не Альвинг, а Смирнов. Потом-то мы стали свидетелями того, что фамилии меняли “в обратном направлении”... Мой учитель был из старых дворян, он был учеником Иннокентия Анненского. Он сам говорил об этом, и я позднее нашел тому подтверждение. В первом посмертном сборнике Иннокентия Анненского, который выпустил его сын Кривич, особая благодарность выносится именно Арсению Александровичу Альвингу за то, что он помог Кривичу собрать все сочинения Анненского. И это мне было очень приятно. Потому что он и меня нашел, через библиотеку. Я тогда читал очень много — уносил домой книги стопками: брал их и по своему абонементу, и по абонементу матери, братьев. Какой-то был запой, сейчас я не вижу, чтобы дети так читали. Итак, он меня нашел (а он ходил по школам и библиотекам и искал ребят, которые пишут) и привел в студию, где все были старше. А мне было лет двенадцать. Там я познакомился со Львом Кропивницким (он и писал стихи, и ходил с этюдником), ему было лет шестнадцать-семнадцать. И все были такие — совершенно взрослые дяди. Они меня взяли под свою опеку. И занимались со мной просто по Шенгели — ритмикой и метрикой.

Замечательно. Это какие годы?

40-й год. Мне было интересно, и мы успели до войны “издать” напечатанный на машинке и хорошо переплетенный (у меня он, к сожалению, не сохранился) сборник стихов, где у меня были стихи из поэмы. Потому что я прочел вторую часть “Фауста” и, естественно, решил написать поэму — тем более что вокруг была такая обстановка: все нагнеталось, борьба света и тьмы. День и ночь у меня боролись, а также свет и тьма, два великана боролись — и каждый (естественно, по Гете) пел свою песню. Помню: “песня первого ручья”... “песня второго ручья”... “песня третьего ручья”... Каждый ручей (а они представляли армию наступления света) пел, о себе рассказывая. “И разольюсь рекой, / когда настанет летний зной!” Я очень рано стал писать грамотные стихи — и никогда больше к этому не возвращался. Это, знаете, как пианист, которого в детстве научили нотной грамоте и играть гаммы. Это необходимо. И только в литературе народ почему-то считает, что “он сам все может”. Это большая ошибка.

Долго бытовало мнение, что знать, чем отличается хорей от дактиля, вредно для самобытного дара. Чушь!

Чушь. Надо и нотную грамоту, и азы живописи, и грамоту вообще знать. Рисовать надо уметь. Какие бы художник дерзкие пятна ни сажал и какие бы дырки в холсте ни продырявливал — он должен знать, как нарисовать то, что он хочет.

Ну, грамоте научились. А дальше что было?

А дальше пришла война. В войну — туда-сюда. Недалеко я уехал в эвакуацию — мы были в Александрове. Сиречь в Александровской слободе. Были с мамой. Отца забрали на фронт. Потом братья ушли. В общем, я решил вернуться в Москву. Решил и пришел пешком. Такой я был упрямый мальчик. Мама была беременна — она еще родила четвертого ребенка: сестру. А я решил жить своей жизнью и (мне было лет пятнадцать) отправился в Москву. Чтобы жить в своей комнате, которую тем временем заняли: какие-то люди поселились в полуразбомбленном жилище. Потом убрались. И надо было сторожить свою комнату, вот почему — я так понимаю — меня мать и отпустила. Сначала я жил неплохо, а потом стал помирать от голода и от холода. Карточек у меня не было. И тут я узнал, что членам кружков и студий при Доме пионеров Ленинградского района дают рабочие карточки. Я туда пришел. Директор меня помнил, и мне дали карточку. И в этот же день я познакомился с Евгением Леонидовичем Кропивницким, другом Альвинга, который преподавал там в художественной студии. Литературной студии, в которую я ходил до войны, уже не было, но изостудия продолжала существовать. А Альвинг к тому времени (43-й год) умер. От холода, от недоедания. Он умер на квартире у Юрия Никандровича Верховского — был такой переводчик Петрарки. Это была их компания — людей, которых энкавэдэшная машина почему-то не прополола, оставила. Всех же не выдернешь. Итак, Кропивницкий, сразу узнал меня, потому что Альвинг, видимо, про меня рассказывал. Он сказал: “Шторки?” Дело в том, что у меня были черные, очень густые и совершенно прямые ресницы. У ребенка это было очень заметно. И у меня было прозвище “Шторки”.

Он, человек обаятельный, сразу взял меня под свое крыло — отвел в свою студию, где первый, кого я увидел, был Оскар Рабин, который ходил уже в очках и выглядел очень взрослым человеком. Хотя лет ему было шестнадцать. Он сидел и, как сейчас помню, рисовал на вольную тему: стоит рыцарь, камень, две дороги — по какой из них идти? Символичное что-то. Это запомнилось. 

Рабин с самого начала прекрасно рисовал. И мы подружились мгновенно: я один, он один. У него родители умерли. Он жил в Трубниковском переулке на Арбате, как раз напротив Литературного музея, куда я теперь часто хожу. Я поселился у него — вдвоем-то веселее. Было это в большой квартире — за стеной жила какая-то тетка. Мы сначала брали хлеб (и утром весь съедали) по одной карточке, потом брали по другой, чтобы не помереть. Что-то продавали. Стали курить. Собирали окурки — высыпали, просеивали. И одновременно сочиняли нашу первую книгу: я написал баллады, рыцарские и всякие, а он проиллюстрировал.

Кому вы тогда подражали?

Наш любимый поэт был Лермонтов, читали его от корки до корки, и Оскар рисовал (повторяю: шестнадцать-семнадцать лет) нечто романтическое, как дух врывается в обитель... Как сейчас помню, я писал стихотворение, которое называлось ужасно “оригинально” — “Обручение с полночью”. Оно так начиналось: “Пляской минутной я увлечен. / Я обречен, я обречен / с полночью мутной я обручен”.

Это, я бы сказала, мистический символизм.

Да-да. А потом, лет в восемнадцать, я стал писать стихи более или менее акмеистические. Появился у меня рукописный сборник “Земля” (он у меня сохранился). Там уже были такие стихи, как “Нападение волков на табун”, “Полынь”. Я тогда испытывал сильное вдохновение. Все видел очень обобщенно, понимаете?

Еще бы не понимать.

Благодаря тому, что я попал к Кропивницкому, я за несколько лет изучил и поэзию, и живопись (всю — и русскую, и мировую, и особенно импрессионистов). Узнал Уитмена. Я все это в семнадцать лет уже впитал, и потом мне не надо было открывать для себя, например, Хлебникова. Я его сразу же вначале открыл. И ранний Пастернак читался тогда постоянно. И все это для юного человека было мощной воспитательной закладкой. Он, Кропивницкий, по призванию своему был учитель. И вокруг него всегда была молодежь.

Он в ту пору был уже старик?

Он — ровесник Маяковского, 1893 года рождения.

Стало быть, было ему лет пятьдесят. С небольшим.

Да. Знаете, какая добрая у них была семья: Ольга Ананьевна Потапова, его жена, тоже была художница. Сын был на фронте, вернулся, поступил в художественное училище, там обнаружили некий список — и он “полетел”, загремел на десять лет. Я стал жить в семье Кропивницких. Потом, когда мой отец вернулся с войны, я с ним все время ссорился и у них ночевал. В двухэтажном бараке была маленькая комнатка, но место для меня находилось: Ольга Ананьевна стелила фанеру, на фанеру клались ватники и подушка, она выдавала мне лоскутное одеяло и говорила: “Вот ложе поэта!” Их дочка Валентина тоже была художницей (это так же естественно, как то, что у музыкантов часто дети — музыканты) и потом вышла замуж за Оскара Рабина.

Ваше имя связывают с так называемой “лианозовской школой”. Расскажите, что это такое.

“Лианозово” возникло совершенно случайно. Это не мы сами себя назвали “лианозовцами”...
Просто когда Оскар Рабин женился на Вале Кропивницкой, я в это время был в армии, где отслужил четыре года в стройбате на Урале. В секретном атомном городе под Свердловском. Я теперь с ужасом вспоминаю, что никто там ничего ни от кого не охранял. И что отработанная порода шла в открытом лотке над улицей в отвалы. А вокруг было очень много лагерей. И я, как один из немногих грамотных (и из России), стал нормировщиком строительного участка. Потом стал руководителем самодеятельности полка. Кроме того, я ходил в местный драмкружок (ходить надо было километра три) — и даже перестал ночевать в роте, развертывал в кабинете матрас... Ни одной лычки не заслужил, был рядовым.

Я там стал вовсю писать. Стал писать, прятал написанное (наивный) в столе среди бумаг. Написал целую книгу о заключенных. Я отдельные строфы, стихи до сих пор помню:

На снегу на лиловатом
Раны рваные траншей.
Грязно-серые бушлаты
Расползлись, как кучи вшей.

Это уже стихи.

Были стихи и пафосного характера: “Тра-та-та-та!.. Бульдозеры ползут / и вершат неторопливо свой марсианский труд”. И дальше:

Над победной этой новью
Раскинулся закат —
Небо, залитое кровью
Рабочих и солдат.

Помню я из того времени только отдельные строчки — наверное, лучшие. В бумагах — не сохранилось. Все, что я написал до тридцати лет (за исключением юношеского рукописного сборника “Земля”), я уничтожил. В 58-м году я почувствовал, что встаю на новую позицию: как только написал “Бабью деревню” и “Вон там убили человека...”, как только я это написал — пришел домой и все уничтожил. В здравом уме и памяти — понимая, что они меня, ищущего, будут “тянуть” и надо освободиться.

Тогда-то вы и армейские стихи уничтожили?

Нет, с армейскими дело было иначе. Был у меня такой друг, деревенский парень, кудрявый, блондин, веселый, рот до ушей, некрасивый, но очень живой человек. В кружке всегда играл комические роли. Пришло время — стали его переводить в другую часть. Мы выпили, естественно, идем, и он мне говорит: “Вот что я тебе скажу, ты будь поосторожней, меня ведь поставили за тобой следить. Вообще, будь со всеми поосторожнее — тем более что я уезжаю”. Вот вам деревенский человек. Это тогда был поступок. Я понял, что предупреждение серьезное, и все уничтожил.

Но смотрите, куда нас увел армейский зигзаг вашей биографии. Возвратимся к “лианозовской школе”.

Ага. Вернулся я из армии и стал работать в скульптурном комбинате опять нормировщиком. Нашел работу по объявлению. Там я познакомился с Эрнстом Неизвестным, а также с Силисом, Лемпортом и Сидуром — они тогда были вместе, троицей. Мне другие говорили: “Что ты дружишь с сумасшедшими?” — скульпторы, которые нормально работали.

Так надо!

Вот именно: так надо. Тут все нахлынуло — американская выставка, французская, фестиваль первый. Пошло движение и послабление. Двери в мир нешироко, но стали открываться. И все художники начали готовиться к такой, к новой выставке.

Ведь тот же Оскар писал вначале как? Он учился в Риге в Академии художеств, и его называли латышским Репиным. Реализм. Натюрморты. Все старался-выписывал. А тут вдруг взял детские рисунки своей дочери Кати, перевел их во взрослую живопись, стал поп-артистом. Понял, что нужно необычное. И все были потрясены и взяли его на новую выставку.

Потом он стал всерьез искать свое. Первая картина была “Адам и Ева”, вторая — “Поезд, несущийся по кривой”... Вот и у Олега Целкова в первой картине был изображен грузовик, который летит по кривой, водитель крутит баранку, движение изнутри. Все перезнакомились. Выставляться — не выставляться? Начали художники определяться. Конец 50-х — это был огромный толчок. И Валя и Оскар Рабины, проживая просто в барачном помещении (впрочем, бараки строили пленные немцы, а они умели это делать), открыли на квартире “субботы-воскресенья”. Просто стали люди приезжать. Журналисты — покупать. Можно было приехать почитать вслух новые стихи. И все это был — прыжок. А в Долгопрудном по этой же дороге жил Евгений Леонидыч Кропивницкий, — и я к нему тоже ездил. Гуляли, говорили, читали — продолжалась дружба. Потом приехал из Харькова Лимонов, тоже стал ходить к Кропивницкому, — позднее возник “Конкрет”.

А что это такое?

Этот термин возник в наших разговорах с Лимоновым. Раньше об искусстве много говорили. Ходили и говорили. А “Конкрет” — это уже 70-е. Когда Лимонов, повторяю, приехал из Харькова, то он прибился к Долгопрудной. Ездил он к Кропивницкому чуть ли не чаще, чем Оскар. И он Кропивницкому действительно нравился, был близок (Лимонов как поэт по сути — примитивист с обэриутскими корнями). Так вот, мы ходили и беседовали: что, дескать, мы не хотим метафор, что наш идеал — Катулл, а потом нас всех напечатали в австрийском журнале. И Лимонов придумал нам общее имя — “КОНКРЕТ”.

В Лианозове были “сборища” (как их называло начальство) — за журналистами и дипломатами ездили черные машины. И начальство забеспокоилось. Потом была “бульдозерная” выставка, потом — измайловская: четыре часа победы интеллигенции. И — “Что там за группа в Лианозове?” — возник вопрос наверху. То есть поскольку возникла “группа” (это у них всегда неодобрительно) “и примкнувший к ним Шепилов” — то надо было разобраться. И Евгения Кропивницкого после разговора Хрущева с Неизвестным вызвали и спросили: “Что это там у вас за “лианозовская группа”?” И — исключили из МОСХа. Остальные как-то удержались. Он потом, кажется, и не восстановился, ему это и не надо было. Так что “лианозовскую группу” выдумало КГБ. Им так для краткости было удобно: чтобы была папка с заглавием. Вот. И потом прошло время, и стало как у импрессионистов. Их тоже сначала газетчики только ругали: “Impression!” — впечатление, мол, одно только. А потом это преобразилось из ругани в серьезное течение: импрессионизм.

Так и “Лианозово”. Это было содружество, куда приезжали все вплоть до Бродского или Горбовского, все, кто хотел, все, кого ни назовите. Художник мог показать новую картину, поэт мог почитать стихи, выпить могли все. Что ценно. Не было у нас единой платформы... Хотя была: потому что мы все-таки (теперь уже видно) — я, Рабин Оскар, Игорь Холин, — мы ученики Кропивницкого. В “Лианозово” были и другие, абстрактные, художники вроде Немухина и всякие. Был Сева Некрасов (он совсем другой), был Ян Сатуновский, который пришел в “Лианозово” вполне сформировавшимся поэтом. Сатуновский обрадовался нам ужасно — он как будто увидел родственников, а до этого был совсем один. Искал где мог, конечно — с Оболдуевым дружил, у Шкловского часто бывал дома. Искал и находил. Но был одиночка. Потом увидел нас — и именно “примкнул”. Но прямые ученики Кропивницкого были только мы трое.

Что главное — эстетически — вас объединяло?

Удивительно, что у нас до сих пор не понимают, что такое примитивизм в литературе. В живописи давно поняли, а в литературе — нет. Хотят, чтобы все писали, как Бунин. Ну, Бунин писал как Бунин, а я как я. Хотя Бунин на меня в свое время произвел колоссальное впечатление как поэт... Но стоп, — я опять отвлекаюсь. Вернусь к примитивизму в поэзии. Его не признают как полноценное течение, а ведь был Глазков.

Была еще и малоизученная Ксения Некрасова, соединившая элементы русского лубка с поэтикой модерна (как в живописи — Шагал и Кустодиев), — ярчайшая примитивистка.

А я ведь с нею встречался. Я забыл об этом. В начале 50-х, когда я вернулся из армии и пошел в комбинат, то я там познакомился с интереснейшими художниками старой закваски: Герасимов (тот, который по черепу лицо восстанавливал), Эрзя, Фонвизен-старший. А Ксению Некрасову я увидел у Фалька. Мне одна женщина недавно говорит: “Генрих, а вы не помните, как бывали у Фалька (на набережной у Парка культуры — странный красный дом) в мастерской?” Да, вспомнил теперь. И Ксению я там встречал, и не раз. Она, конечно, была действительно сумасшедшая, и ничего из разговоров не получалось. Такая полная с крупными бусами. Стихи читала.

Я только потом ее оценил. Мы же были примитивисты — в разной мере: Евгений Леонидович Кропивницкий, затем Холин, в меньшей степени я, — что-то роднило нас с обэриутами.

Как, вы и обэриутов так рано узнали?

Нет, ситуация была такова, что, например, я обэриутов долго не знал. Но моим друзьям — Лемпорту, Силису, Сидуру — в 58-м, когда умер Заболоцкий, заказали надгробие, и они его делали. И к нам в мастерскую пришли дети Заболоцкого: Никита и Наташа. Я с ними подружился, а за Наташей я и ухаживал, — она, совсем девочка, училась в фармацевтическом институте, а мне было уже под тридцать, и ее мать, вдова Заболоцкого, смотрела на меня косо, неодобрительно, однако была вежливая дама. И они, их семья, подарили мне “Столбцы”, перепечатанные на машинке и переплетенные суровым полотном.

И куда же вы пошли в поэзии дальше?

Позиция была, как ни странно, очень национальная. Я слышал Россию, я видел Россию, я не знал, как мне ее изобразить. И вдруг (почему моя по-настоящему первая книга и называется “Голоса”) я услышал с разных сторон все эти голоса. Как, помните, у Маяковского: “...улица корчится безъязыкая...”. Так и я хотел выразить то, что я слышу и вижу вокруг — в безъязыком пространстве. Это была Россия, о чем я хотел писать. Первой в этом роде появилась крошечная поэмка “Бабья деревня”. После этого мной заинтересовались в компании Антокольского, Слуцкого, Самойлова. Был там и поэт — переводчик с эстонского Леон Тоом.

Слуцкий мне хотел помочь и помог. Леон дал мне переводы, а Слуцкий все думал, куда меня еще можно приспособить. Он мне говорил: “Хоть бы вы историческое писали. У вас — личность, а личность сейчас не годится”. Однажды, когда мы ехали в Лианозово (а он туда тоже ездил), Слуцкий сказал: “Генрих, вы формалист, — и наставил на меня палец, а он был как комиссар, — и должны отлично писать детские стихи”. И если бы он только сказал — этим бы ограничилось. Но на следующий день он отвел меня к Юрию Павловичу Тимофееву (а шел 59-й год, оттепель), которого только что назначили главным редактором “Детского мира” (потом — “Малыш”). И Юрий Палыч, со слов Слуцкого, тут же заключил со мной договор, заплатил аванс (а я ни слова еще для детей не написал!). И я понял, что за это платят деньги. И я стал писать для детей стихи.

А все же — был ли этот углубленный десант в детскую словесность исключительно вынужденным (поскольку “взрослое” ваше творчество было обречено на непечатание), или вы стали бы детским писателем и при отсутствии карательной цензуры?

Неизвестно. Но едва ли.

Но при этом вы занимались детской литературой творчески, а не как сугубой халтурой...

Да. Конечно. Но это позже выяснилось. И кстати, даже сейчас при полной свободе меня как детского поэта переиздают.

Вы себя относите к андеграунду, к подполью, к богеме — к чему? Нынче все эти понятия в новом контексте совершенно замутились и перепутались, на что вы сетовали, отвечая на соответствующую анкету в журнале “Знамя” (1998, № 6). Вы пишете (цитирую): “Андеграунд, подполье. Я никогда там не был, и напрасно литературные мифологи считают, что я — оттуда. Это постоянное недоразумение и путаница, столь свойственная России и нашему постсоветскому времени... Была литературная богема: московская, питерская — молодая, с присущим ей вольным житием. Да она и сейчас есть”.

Мы просто были художники, поэты, и мы считали себя таковыми. И просто нас не печатали, считали, что это не годится, что это вредно, что это Запад, что это не соцреализм. У нас с властью были расхождения идеологические и эстетические, но не расхождения того плана, что мы хотели жить одной жизнью, а нам предлагали другую. Об этом и речи не было. Кто был благополучнее — жил благополучно. Кто был рабочим — тот и был рабочим на заводе или разгружал товарные вагоны. У кого как складывалось. Кто мог получить мастерскую, у кого были покровители, как у Плавинского, — получал в конце концов. А Зверев скитался, и он не хотел, сам не хотел мастерской. Главное было другое. Почему даже в те карательные времена развивалось искусство? Почему начиная с 50-х годов происходил, несмотря ни на что, в искусстве рост энергии? Потому что все мы, люди моего круга, были изнутри свободны. И эта свобода выращивалась и утверждалась в противовес нажиму. Но когда и нажим, и противовес исчезли (сейчас) — все всплыло: и самое хорошее, и дерьмо. Художнику теперь, возможно, даже труднее стало работать.

Может быть, просто все мы были моложе?

Может быть. Хотя и теперь я везде хожу — и в библиотеки на вечера молодых тоже.

Скажите, Генрих, а что такое “визуальная поэзия”? Вы же ее (вспомним “Сонеты на рубашках”) родоначальник.

Не родоначальник, конечно. Но у нас, в России, — один из первых. Я знал, что есть визуальная поэзия за границей. И я думаю: напишу-ка я фломастером (все это было отчасти и вынужденно, поскольку меня не печатали) на рубашках два сонета — про тело и про дух. А до этого я сонетов вообще не писал. Одна рубашка будет шутовская “про тело”: я обрезал рукава, причем шутейными уголками. А другая рубашка — наглаженная, и я не пожалел янтарных запонок, — это был “дух”. Я повесил их на плечики (есть известные фотографии): вверху висит “дух”, а внизу висит “тело”. Два сонета. Их можно было на рубашках прочесть. Была еще и третья визуальная игрушка: на кухонной доске я написал стихотворение от лица женщины (это из моих люстихов).

А почему у вас так мало чисто любовных стихов?

Отчего же? В 65-м я написал шестьдесят стихотворений такого рода. Шестьдесят: шесть циклов по десять — любовные стихи. Люстихи.

Очень сильно влюблены были?

Нет. Даже не с этим связано. Я просто понял, как надо: нужно меньше слов, а больше пространства между словами. Говорить о любви много — получается фальшь и так далее. А потом я писал отдельные стихи такого рода. Этюды в стиле Огарева и Полонского. Есть у меня и целая книжечка “Весна в Переделкине”. Так что с этим у меня — как у всех. Просто я цикловой.

А почему если вы и пишете любовную лирику (признаетесь в любви), то, как правило, делаете это вне сентиментальных интонаций, а скорее ернически? Это что — иронический метод или вы попросту стеснительный человек, который о сокровенном предпочитает говорить с ужимками?

Я думаю: это скорее всего связано с поэтикой, с манерой. С предпочтением иронии вообще.

А вы себя относите к местному постмодернизму — если это вообще не фикция?

Нет, это не фикция! Дело в том, что постмодернизм признан во всем мире. Какая же это фикция? Посмотрите, сколько по Москве зданий в духе постмодернизма. Их построили уже при Лужкове. Когда старинные башенки украшают совершенно современный дом. Эклектика всего и сплошная цитация — всюду, и я к этому отношусь очень хорошо. У меня тоже цитаты часто встречаются, и это нормально.
А знаете, кто был первым настоящим постмодернистом?

Кто?

Пушкин Александр Сергеевич. У него цитаты бесконечные. “Осел был самых честных правил...” — и так далее. Все строится на цитатах: он их прячет, он с ними играет. Играющий человек, играющий художник! Есть художники, у которых все всегда очень серьезно, вроде Достоевского, а есть играющие. Поскольку я люблю играть, то мне, конечно, постмодернизм близок, как бы он ни назывался. В “Псалмах”, которые я написал в 70-е годы, есть и цитаты из Библии, и мой номер телефона, и рецепты, и надписи, которые я вставил в стихи. Это был коллаж, который и есть постмодернизм. Но научили меня всему этому американские художники поп-артисты. Когда я увидел поп-арт — я это полюбил. У меня есть сонеты, где каждая новая строчка — из другого текста: либо из газеты, либо из серьезного произведения, либо из подслушанного разговора, либо из объявления.

В живописи у нас это здорово делал Оскар Рабин: почти фотография газетной страницы (1960-й), икона, все вместе.

Итак, этот прием почерпнут вами из живописи?

Прежде всего. Это было и на виду, и на слуху. Это реальность.

Более частный вопрос: что дает вам как поэту отказ от знаков препинания?

Первые книги у меня все со знаками. А потом, начиная с “Элегии”, у меня часто нет никаких знаков — только длинные тире. А что такое длинные тире? Это возможность поэтического потока. Сами по себе стали отпадать традиционные знаки препинания. Удивительно!

Первая книга, как я уже вам говорил, называлась “Голоса” (в ней традиционные знаки), а вторая — “Молчание”, там уже вы можете встретить стихи, где слово — потом пауза — потом ничего. Так еще Айги пишет. Он — сюрреалист, он работает на подсознании.

Я порою слышу у вас отголоски из раннего Маяковского. Сознательно ли вы там черпаете энергию?

Может быть. Отношение мое к Маяковскому менялось на протяжении жизни. Но ранний Маяковский мне всегда был интересен. Он один сумел создать совершенно свое стихосложение (несмотря на то, что вокруг многие писали новаторски). Я закончил поэтический цикл “Слова” (часть печаталась в “Арионе”), и я там Маяковского упоминаю. Я говорю, что у него счет — на слова. Поясню. Я сейчас пишу короткие стихи, определенным образом построенные, достаточно лиричные, связанные с автобиографией... И после каждого слова — тройной интервал. То, что у Маяковского — лесенка, у меня (лесенка мне для обозначения цезуры не подходит, к тому же это слишком специфично, ступеньками, по-маяковски) — иначе. Он на лист бумаги смотрел с точки зрения плакатной, а мне книга нужна, а не плакат. Я это решил для себя иначе: после каждой ритмической единицы — после слова или группы слов — делать пробел. Другой, чем у Маяковского, пробел — я поэт другой и человек другой. Но вы недаром расслышали у меня что-то от Маяковского, недаром. Я уже постарел, а снова с ним совпал в поиске.

Чего вы пожелаете нынешним молодым?

Современному писателю неплохо быть культурным человеком — оно не мешает. И хорошо бы знать современную живопись и музыку. Писатель от этого становится свободнее — есть же приемы универсальные.

Я сейчас читаю интереснейший “Дневник 1934 года” Михаила Кузмина, и там много свидетельств того, как живопись и музыка влияют на душу настоящего поэта. Послушайте, например: “Я упиваюсь Дебюсси, не только как прекрасным искусством, но и как регулирующим и стимулирующим средством... Он мне не вернул поэзию, а как-то прочистил уши и сердце к ней”. Вот как.

Из музыки я тоже много взял, хотя до сих пор сижу в классике. Впрочем, Шостаковича очень люблю.

И Шнитке?

У Шнитке мне важно то, что я как раз всегда для себя проповедовал: совмещение классики и авангарда. Я именно в этом всегда ощущал потребность.

Именно из музыки я понял, что такое молчание и пауза, научился пользоваться паузой. Ею уже и Пушкин пользовался, — я вам могу показать в “Евгении Онегине” важнейшие пропуски и дыры. А помните стихотворение “Но если...” — и идут три строчки многоточий. Есть романс у Даргомыжского, который всё понял, что Пушкин тут хотел сказать, и на месте многоточий идут раскаты: он на этом месте раскачивает музыку. Недосказанность — великое дело! Возможно, самое главное в человеке не там, где все сказано, а там, где все затаено, и там, где суть вообще не может быть выражена. А как это выразить — человек еще будет искать. Я целую книжку такую написал, где обрывались строки, где были пустоты, выдохи. У Тургенева было к Фету письмо, где он говорит, что хотел бы, чтобы Фет написал такие стихи, где последнюю строфу можно было бы узнать только по шевелению губ.

Это идет еще от Жуковского. Помните, в его “Невыразимом”: “...И лишь молчание понятно говорит”? Вы же — в ХХ веке — ищите возможность выразить молчание поэтическими и графическими средствами.

Да, так. Я хочу сказать еще вот что: целый ряд формальных вещей в моих текстах сделан не для экстравагантности, а чтобы полнее ощутить реальность. Ибо я точно знаю: за нашей будничной реальностью есть иные реальности, иные миры, нечто, что мы чувствуем, или чуть чувствуем, или не чувствуем вообще. Между тем оно есть, есть, есть! А искусство может и должно это улавливать своими особыми способами.

А что это у вас на столе за листки будто бы с иероглифами — вроде как вашим почерком?

Это мои записи. Я их называю “Стихи на незнакомом (или на неизвестном) языке”. “Стихи на незнакомом языке” — это по Библии. Если вы перечитаете небезызвестное Первое послание апостола Павла к Коринфянам, то он там пишет (откуда и мне моя идея пришла) в главе 14-й: “Ибо кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу, потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом”. Если вы, продолжает Павел, будете говорить в храме на незнакомых языках, то вас примут за беснующегося. Поэтому, чтобы этого не происходило, возле каждого говорящего с Богом поставьте пророка, чтобы он разъяснял посторонним, о чем тот говорит с Богом. И вот я подумал, что искусство состоит из говорения к Богом и из говорения с людьми. Один говорит, не заботясь о том, чтобы его понимали, другой — заботясь. Иногда и тот, и другой уживаются в одном художнике. И я решил: а почему бы не писать такие вещи, которых я сам не понимаю и объяснить не могу? Такие мысли мне пришли в голову, я их записал (у меня есть предисловие к этим стихам) и изготовил... Но когда понял, что могу писать такое хоть каждый день, то прекратил. Стал снова писать нормальные стихи.

И что же вам дал опыт писания на непонятном языке?

Это был опыт пребывания на границе. На границе художественного текста. Я убедился, что текст необязательно должен быть понят. Он должен быть, должен существовать. Сама по себе буква (слово, точка, линия, пятно, ничто) не существует. А существует в отношении к этому — человека. Если он в этом живет, если это пятно является для него ориентиром, сообщением, информацией, познанием, — какой бы способ мы ни взяли, — посыл осуществляется в восприятии. Уверяю вас, если вы долго будете смотреть на поэтический текст на незнакомом вам языке (например, по-японски), то, даже не зная этого алфавита, вы в конце концов ощутите энергию, которая там есть.

Надо попробовать.

Попробуйте. А вообще в искусстве всегда есть что делать. Человечество живет на краю этого огромного мира, оно еще очень юно. Сначала человечество говорит: “Смотрите, мир такой. Он стоит на трех китах”. Другая картина: “Смотрите, солнце вращается вокруг земли”. Потом третья: “Оказывается, всё вокруг солнца”. Потом четвертая: “Есть Эйнштейн, по которому всё относительно”. Пятая картина: “Живет в Америке человек (недавно в “Известиях” писали), который не может ни двигаться, ни говорить, но преподает. Он новый Ньютон”. Он открывает новые перспективы жизни, но я думаю, что и он не последний. Недаром сказано о человеке — “по образу и подобию Божию”. А Бог, как я для себя написал, есть всё и сверхвсё! Только “всё” для Бога мало — он в движении, а в движении всё становится бульшим. Изменяется, растет. Человек — драматическая фигура. И я уверен, что искусство существует не просто так. Я однажды у Флоренского наткнулся на такую мысль: художественное творчество он относит к памяти будущего. И я подумал, что вот наконец отец Флоренский высказал то, над чем я так долго бился. Искусство — должно — проявляться — из будущего.

Интересно: сходную мысль высказал в “Нобелевской речи” и Солженицын, что в его устах несколько неожиданно. Он — сугубый, заядлый реалист, и вдруг — мистика! Но и Солженицын (личность, как к нему ни относись, могучая) к этому пришел. Он говорит (пересказываю по памяти): как дикарь, к ногам которого волны прибивают странную, удивительную вещь, берет ее, разглядывает, понять не может, что это такое, что за форма, что за назначение, — так и человеку дано искусство. И что с ним делать — непонятно... Представьте, это говорит Солженицын, причем с огромным напряжением чувства. Поразительно! Что я могу прибавить к этой метафоре? Счастлив человек (дикарь), что у него есть искусство.
 




Источник: http://aptechka.agava.ru/statyi/periodika/inter9.html







Опубликовано в журнале: «Звезда», 2004, № 2


Татьяна Бек

Огромный подросток. К портрету Евгения Рейна


На мой взгляд, Рейн наиболее значительный поэт нашего поколения, то есть поколения, к которому я принадлежу...

Иосиф Бродский. 1988

 

А кто есть Рейн для поколения идущих вслед? А чем он отличается от поэтов своего поколения? А что он значит для меня лично?

Попробуем разобраться.

Поэт милостью Божьей - бурлящий стихом и в жизни удивительно на свои стихи похожий - Евгений Рейн до середины 1980-х, то бишь до своего почти пятидесятилетия, книги, напечатанной типографским способом в родном отечестве, не увидел. Печатные страницы почти полностью были отданы "лироэпикам" иного толка, о которых с саркастической серьезностью и убийственной иронией сказал Фазиль Искандер: "Идеологизированный писатель старается писать так, чтобы понравиться главному носителю идеологии... Он, писатель идеологизированный, рисует человека на фоне конечной цели идеологии, этой вечности для бедных".

Евгений Рейн, один из самых славных и любимых читателем лириков современной России, сотворил свою собственную неидеологизированную вечность, и к нему применима ахматовская формула из стихотворения "Поэт":

Он награжден каким-то вечным детством,

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была ему наследством,

А он ее со всеми разделил.

За последнее десятилетие у Рейна вышло много книг, назовем основные: издание нью-йоркского "Эрмитажа" - избранное "Против часовой стрелки" (1991) с предисловием Иосифа Бродского; сборник "Нежносмо..." (М., 1992) с иллюстрациями Александра Харитонова; книга поэм "Предсказание" (М., 1993); сборник "Балкон" (М., 1998); книга "Арка над водой" (М., 2000), соединившая стихи хрестоматийно отобранные и совсем свежие...

В 1996 году Рейн, как ни странно, получил Государственную премию России. Справедливость восторжествовала - поэт оценен и услышан широко, но сколь поздно, с какими потерями для читателя прежде всего!

Пока соцреалисты пекли многотиражный пирог, Рейн - поэт редчайшей одаренности - испытывал свой сокровенный талант журналистской, сценарной и прочей поденкой, упираясь взглядом и слухом в однообразный пейзаж:

От Октября до Мая провис один кумач.

Вставай, страна родная, под пионерский плач.

Точно фиксируя горестные и абсурдные приметы той современности, поэт не пылал бунтарской ненавистью к государственной машине, к душным лабиринтам ее местно-кафкианского замка. Он с барственной кротостью и гордым смирением разделял общую участь. Его протест против тоталитарной доктрины выражался в лукаво-юродивой неподчиняемости тому самому идеологизированному сознанию, о котором пишет Искандер (не секрет, что Рейн является прототипом искандеровской, одноименной процитированному стихотворению Ахматовой, повести "Поэт"). Сохранить себя Рейну - помимо дара и интеллекта - помогло вечное спасительное детство, которое и на склоне лет отличает подлинного художника от дошлого приспособленца-имитатора. Причем детство это было неблагостным, сиротским, сразу угодившим во всенародную трагедию, о чем поэт, сочетая первозданную свежесть зрения и горестную зрелость ретроспекции, напишет в пронзительном наброске "Сорок первый" (название, как это часто бывает у Рейна, полемически отсылает нас к кинематографу):

...был мой дядя неудачник...

Папа был убит под Псковом,

без ноги вернулся дядя.

Мы стояли на платформе...

В сорок первом... в Ленинграде...

Вот откуда родом этот поэт: такова его пожизненная платформа.

Внутренне одинокий, ибо остро единственный, автогерой Рейна редко предстает в одиночестве: он всегда в кругу людей, в толпе, на торжище, на площади, в переулке. Он независим и в то же время не отторжим от человеческой общности:

Зачем же врать - я шел со всеми,

Безумен, счастлив, неуклюж!

Ни один современный российский поэт с такой дерзостью и рьяностью не вводил в лирику повседневный быт; и нищую красоту глухой периферии, ее грязь, сор, ветер; и абсурд городской коммуналки, где "было от пол-литра так близко до ножа"; и грубую доброту с дивной тарабарщиной. Причем, если поэты "лианозовской школы" - от Сапгира до Холина - показывали этот обиход с ерническим отстранением, то Рейн давал его в отображении оголенном, но при сем романтическом, во всей бедственной прелести. Старики и молчуны, инвалиды и безумцы кажут нам в стихах Рейна свою прежде мало кем замеченную стать и грацию... Кстати, тринадцатилетним подростком Рейн играл в футбол на первенстве района и был (мистика судьбы - в любом ее повороте) центральным защитником. Эту собственную участь поэт обдумывает в верлибре "Цветущий май", который я ради экономии места процитирую как ритмическую прозу: "После матчей я шел пешком к себе на Фонтанку полтора часа. Нельзя было подступиться к трамваю, даже на "колбасе" не было места. Вот почему я остался защитником навсегда. В мое время защитники далеко от ворот не отходили, я и теперь не делаю ничего такого - вечно около своих ворот. Что такое защита? В словаре сказано: это значит оберегать, охранять, отстаивать, заступаться, не давать в обиду, закрывать, загораживать, охраняя... (Здесь и далее курсив в цитатах мой.) Защитники - особые люди, свой у них гороскоп, свои привычки, даже язык у них свой". Не о футболе - о поэтической доле сказано.

Поэзия Рейна персонажна - в этом ее специфика. Он сам о себе говорит так: "Отрезок между прозой и поэзией - это лучшая почва для моей лирики. Мне нельзя сеять на традиционном, то есть на археологическом уровне, не могу разметать чернозем жизни и, погрузившись на метр в чистое искусство, помещать зерна туда. Не прорастут"... Игра меж поэтическим и прозаическим, меж мировой культурой и "низкой" материей повседневности, меж традицией и выбросом в неизвестное причудливо воплощается и в пространстве поэм Рейна, балансирующих меж белым стихом и верлибром... Книгу поэм он задумал написать году в 1974-м. Уже тогда придумал название - "Предсказание" - и сразу понял, что нужна абсолютно новая форма. В то же время Рейна, повторяю, бесконечно занимала прозаизация стиха с сохранением всего внутриэнергетического потенциала поэзии. То есть так, чтобы не переходить границу прозы. Он (знаю это по бесконечным, вот уже четверть века длящимся и драгоценным для меня разговорам с Рейном) погрузился в замечательные белые стихи, выделяющиеся в русской поэзии: "Обезьяна" Ходасевича, шедевры из книги Кузмина "Форель разбивает лед" и до некоторой степени (только до некоторой) поэмы Луговского из книги "Середина века". И Рейн начал пробовать на разные лады свой белый стих, который требует необыкновенной виртуозности (если монотонно чередовать белые строчки, это рискует стать невыразительным). Наш поэт придумал такую "раздвижную строку", чтобы звучал не только пятистопник, но и шестистопник, семистопник, чтобы вводились облегчения и утяжеления (то есть пиррихий и спондей)... Дальше - слово самому Рейну (нашу с ним обширную беседу можно прочесть в моей книге "До свидания, алфавит" (М., 2003)): "Судьба мне благоприятствовала. Я уехал на месяц в Киев, была зима, мягкая, прелестная зима. Мне сняли номер в гостинице "Ленинград", и у меня практически не было знакомых - не с кем было убивать время. Я купил целый ящик сухого молдавского вина (удивительно вкусное красное вино!) - ящик! - и за две недели написал пять или шесть этих самых белых поэм... Прошли годы. Я написал еще поэму "Алмазы навсегда", потом - "Мальтийского сокола", всего, кажется, десять белых поэм. И я понял, что я для себя это исчерпал и форма как бы сносилась. Что необходим новый поворот. И я написал поэму "Вермеер" - может быть, менее удачную, но я через нее вернулся к принципу Маяковского, когда поэма состоит из разных кусков - каждый со своим ритмом и своей строфикой. Главы-мозаика... Всего я написал пятнадцать поэм".

Утверждаю, что Рейн - единственный современный поэт, одолевший границу меж отдельным пространным стихотворением и поэмой-мозаикой. Сотворитель нового ритможанра.

Ефим Эткинд в свое время опубликовал статью о рейновских поэмах "Я вырастал в забавнейшее время..." ("Литературная газета", 31 мая 1995 г.), дав ей подзаголовок - "О двух "четверках". Исследования Ю. Лотмана как ключ к стихам Е. Рейна". В этой статье автор, в частности, сравнивает пушкинский кружок лицеистов с его идеалами и бытом (он отмечает: важнейшей чертой этого круга был "культ братства, основанного на единстве духовных идеалов", экзальтация дружбы и идущая отсюда праздничность, ибо "праздник всегда связан со свободой") - и, с другой стороны, коллективный портрет круга учеников Ахматовой и адептов неопетербургской поэзии, зафиксированный Рейном. Эткинд напоминает нам: "Сам Евгений Рейн родился в середине 30-х, Иосиф Бродский младше на пять лет; другие члены "ахматовской четверки" примерно того же возраста. В жизнь и литературу они вступили вместе, подобно четверке лицеистов 175 лет назад. Ощущение братства связывает родившихся в 30-х годах нашего столетия с их далекими предшественниками. Правда, оно оказалось хрупким..." (Поясним: хрупким, ибо двое - Бродский и Рейн - резко опередили соседей по четверке, чем, как водится, вызвали завистливое отторжение.) Общая черта ахматовцев с пушкинцами - переполненность стиховыми воспоминаниями и реминисценциями. Герои рейновских поэм, молодые люди, пропитаны поэзией предшественников и старших современников: Пастернака, Мандельштама, Ходасевича, Ахматовой, а также стихами друг друга. Причем у Рейна, надо это подчеркнуть, цитаты очень часто - по-разговорному иронические.

Весьма убедительно развернуто Эткиндом сопоставление поэмы Рейна "Няня Таня" с пушкинским образом Арины Родионовны. Именно няня Таня, прошедшая раскулачивание и немецкий плен, посвятила будущего поэта в главные таинства духовного бытия: "...Я все тебе скажу. Что ты была права, что ты меня / всему для этой жизни обучила: / терпению и русскому беспутству, / что для еврея явно высший балл..."

Подчеркивая новаторство рейновских поэм, Эткинд пишет, что автобиографический рассказ в стиховой форме получил распространение лишь в ХХ столетии - прежде этого почти не делали... Только в ХХ веке стали рождаться такие поэмы, как "Первое свидание" Андрея Белого, "Возмездие" Блока, стиховые повествования о своем детстве Вяч. Иванова, уже позже стихоповести С. Липкина ("Вячеславу. Жизнь переделкинская"), белые стихи Иосифа Бродского - о судьбах соучеников ("Школьная антология")... "Поэмы Рейна, - пишет Эткинд, - ближе всего к этому циклу Бродского: они и написаны чаще всего тем же белым ямбическим пятистопником, то и дело отступающим от регулярности. Стихи позволяют иначе сжать реальность, чем проза, требующая последовательной аналитичности и более или менее выдержанного стилистического единства. В стихах можно соединить самый простой рассказ с загадочно-метафорическим прорывом в душевные глубины - ни в какой прозе такие сопряжения невозможны".

Именно в этих стихах Рейна созрели прозы пристальной крупицы: с начала 1990-х он - блистательный мемуарист, рассказчик, эссеист. Его прозаические книги "Мне скучно без Довлатова" (СПб., 1998) и "Заметки марафонца. Неканонические мемуары" (Екатеринбург, 2003) - уникальные образцы абсолютно самобытного и новаторского жанра, который сам автор не без самоиронии определил так: "аллея монументов - правда, не все они из бронзы".

В те же годы в поэзию Рейна властно вошла история, ее декоративный театр. Это опять же быт, но на сей раз быт исторический. В этих стихах живут и движутся в направлении гибельного катарсиса тени большевизма... Тотальная бесовщина ХХ века переплетается с ежедневными земными делами людей "внеисторических". Но и тех, и других неумолимо поглощает исторический рок:

И все это отрада - встают, поют заводы,

и дед в большой артели народу тапки шьет.

А ну, еще полгода, ну, крайний срок - два года -

и все у нас наденут бостон и шевиот.

Но в темном коридоре, в пустынном дортуаре

сжимает Николаев московский револьвер,

и Киров на подходе, и ГПУ в угаре,

и пишет Немезида графу "СССР"...

...А я стою и плачу. Что знаю, что я значу?

Великая судьбина, холодная земля!

Все быть могло иначе, но не было иначе,

За все ответят тени, забвенье шевеля.

Немезида - греческая богиня возмездия, которая, как известно, изображалась с весами и уздечкой, с мечом и плетью, с крыльями и колесницей. Они символизировали контроль, возмездие, кару. Возникшая в этих стихах богиня (заметим - нам это дальше пригодится, что она у поэта сатирически осовременена и мыслит под стать советскому бюрократу), как никакая другая верховная сила, музе Рейна чужда. Он никого никогда не контролирует, не судит, не карает. Разве что себя самого - бесконечно. Как, впрочем, и любой неподдельный интеллигент.

Ни у одного русского поэта мы не найдем такой естественной оксюморонности - то есть сведения воедино, казалось бы, прямо противоположных слов, состояний, оценок. Порою это выражено кратко: правда неправды, женственность мужества, белая темнота. Порою - развернуто, что мы проиллюстрируем лишь несколькими из множества возможных примеров: "Бушует европейская погода - / светлым-светло или темным-темно..."; "Может, это будет слишком рано / или поздно"; "Жили мы дивно и жили ужасно"; "Что же теперь роптать на прилив и отлив?". И наконец: "Я хотел бы умереть с тобою? / Нет и да". Натура поэта настолько чужда максимализма и категоричности, что постоянно мечется меж полярностями и упорно двоится. Таким образом, это единство противоположностей предстает в стихе Рейна (опять прибегнем к формуле его великого учителя - Анны Ахматовой) нарядно обнаженным. Посему наш любимый поэт-современник оставляет за собою прерогативу показывать мир и дух в их ускользающей сложности, не судя и не вынося однозначных приговоров.

Оксюморонен сам характер, явленный в лирике Рейна. Это его парадоксальный нрав - сплав кротости и удали, терпения и гибельной дрожи, оскорбленного сиротства и связи с миром. А если не вполне всерьез, то повторю определение, данное Рейну одним знакомым: "Он - смесь Ноздрева и князя Мышкина".

Теперь рассмотрим отношения Евгения Рейна со временем и пространством. Ключ к его личному "хронотопу" - глубинная ностальгичность зрения. Он даже недавнее (а порою - сиюминутно протекающее) видит с огромной дистанции, любому пустяку придавая исторический и космический масштаб. Рейн смотрит на "здесь и сейчас", заранее тоскуя по следующему мгновенью, когда нынешнее станет прошедшим: "И это не только благо, но это и наказанье, / ибо придется уехать, припоминая все это". Тоска заведомой утраты сменяется восторгом перед всесильем данной нам с детства памяти: "И встанут года из развала, / и прошлое сбудется впредь" (еще один парадокс: о прошлом поэт говорит в будущем времени - чудеса лирической грамматики). Только Рейн может сказать так:

Сто лет тому назад в гостинице районной,

с палаткою пивной в одно объединенной,

мы жили вместе с ним... <...>

...Автобус привозил экскурсию из Пскова,

в соседнем номере два дюжих рыболова

горланили "Варяг", а местный пионер

играл побудку нам на собственный манер.

Заметим, как естественно сосуществуют в урбанистическом пейзаже знаки далеких друг от друга эпох и социальных устройств: древняя ли Русь, советские ли приметы, - и все это гротескуется сказочным зачином "сто лет тому назад", ненавязчиво отсылающим читателя к великому колумбийцу Маркесу ("Сто лет одиночества"). Границ нет и не может быть - Немезида, напоминаю, пишет графу "СССР"; "ушивают штанины стиляги-подлюги/ и рифмует гекзаметры новый Гомер"; "новый Иерусалим - это ВДНХ"; "Сетунь разливается за Летой"... Именно здесь ключ к той креативной загадке, которую намечает, обращаясь к творчеству Рейна, Е. Невзглядова: "Повод для стихов у Рейна может быть на удивление незначительным: внезапное впечатление и явившаяся мысль, будучи даже совсем пустячными, имеют подспудную связь с самыми важными, ключевыми моментами и представлениями, составляющими систему ценностей поэта".

Особая тема - страсть Рейна к путешествиям, неважно - каким: на трамвае по Ленинграду (можно на речном - по Фонтанке), или в Италию, или в Америку, или в Узбекистан, в Грузию, на Камчатку. В одном из стихотворений он обзывает жизнь "однократной кругосветкой", а в другом утверждает:

И дальний перестук,

что возле трех вокзалов, -

последний близкий друг

всех павших и усталых.

На мой вопрос, что именно поэту дают ближние прогулки и дальние странствия, Рейн ответил однажды так:

- Путешествие - это не только поезд или самолет, это новые пейзажи, другие люди, другие обычаи... Я, например, очень люблю музеи, но не краеведческие, а такие... Собрания живописи, галереи. Но главное, в путешествиях есть что-то легкое, что меня манит: случайные разговоры с попутчиками. Обожаю сидеть в чужом городе в кафе. Я такой "бульвардье" (от слова "бульвар"), мне всегда путешествия помогали писать. Бывали просто уникальные случаи. Когда я был в Италии в первый раз - через неделю я начал писать (а был я там месяц) и писал только об Италии, такой "дневник путешествия". Хорошо ли, худо ли, - написал книжку "Сапожок". А вообще, путешествия поворачивают мой мозг в особую сторону - чувствую себя легче. И с людьми лучше схожусь, и настроение у меня хорошее. Еще Гоголь говорил: "Дорога лечит" - и если ему становилось тошно до психоза, то он сразу садился и уезжал. Для меня путешествие - это благо и лекарство..."

Не отсюда ли - особенность рейновского словаря, который изобилует поездами, автобусами, грузовиками, последними электричками, лодками, моторками, пароходами, парусниками, катерами, бригами, а также тарахтящими вместе на взлетной полосе истребителями и серафимами (перечень можно продолжать почти бесконечно), - они несут в этом мире нагрузку как метафоры движения, так и символа пути. Зачастую далекие города и "края света" плавно переходят у Рейна в образы искусства: "И дрейфует Папанин у полярных торосов, / и рисует голубку формалист Пикассо". Или: "Венеция цвела сиреневым, что Врубель".

Живопись вообще занимает огромное место в поэзии Рейна: он любит, импровизируя, писать стихотворные вариации на темы Дюрера, Модильяни, Рембрандта, Дега или Малевича. И он не просто любуется в стихах полотнами художников - он признается в любви к чернорабочей ипостаси их ремесла:

Люблю я мастерские, скипидаром

пропахшие и лаком, где висят

грунтованные свежие холстины,

где масло, и гуашь, и акварель...

Но главное, что он, наш певец, черпает из мировой живописи собственно поэтические средства для выражения цветовой гаммы и пластики мира: "Против дома Кваренги / сел я выпить вина. / Словно на акварельке / уплывала Нева"; "а на западе в тумане / солнце - клюквенный мазок"; "огонь летит над грязной белизной"; "желт ампир, и воздух матов"; "автопортрет в проточной воде"... И так далее. Словом, Рейн - не иллюстратор, а на наших глазах творящий импрессионист, он же - передвижник (опять почти оксюморон).

А сколько в стихах Рейна одомашненной и прирученной поэзией музыки! Кто-то свистит ему танго "Соловей", и звучит "труба Армстронга" (его Рейн именует чернокожим архангелом); и "душит Шубертом давний сплин"; и "Скрябин по клавишам бьет"; и "на разбитом рояле запавшие клавиши, / по которым мальчишеский марш проходил"... А вот еще важнейшая для художественной философии Рейна строка: "Музыка жизни - море мазута" - снова перекрестье резко отдаленных стихий. Рейн-смысловик постоянно ныряет во влажные недра слова, как музыкант, и оно начинает у него именно звучать, а не значить: "граница, гробница, грибница - / мерещатся ночью слова". Или: "о, иностранное слово среди пароходного шума!"... Слово у Рейна часто жертвует семантикой ради природного звука: "Я слышу крик полночного орла - / последнее напутственное слово..."

С годами крепнет тяга Рейна к мягкому (без "дыр-бул-щылов") словотворчеству. Его неологизмы (например, "нежносмо", сотворенное поэтом из половинки романсовой строки "...нежно с морем прощалось..." - по лекалу слова "письмо") или, по его определению, "самодельные слова" почти не бросаются в глаза: легкотяжелая штора; вокзальство; нежняночка; листописание... Как тут не вспомнить дивное слово "тихотворение", созданное Бродским и окликнутое Рейном в обращении к памяти грандиозного младшего друга "24 мая": "Как могло, так прощалось - от стихотворения к тихотворенью - / майской ночью, помешанной только, но не вовсе безумной".

Писано уже о самобытности рейновских рифм: они разом и полные (редко - корневые или усеченные), и неповторимо асимметричные изнутри: Нева - вина; обледенело - налево; Кваренги - акварельки; повилика - половинка... Таким образом, на всех музыкальных уровнях рейновской поэтики мы наблюдаем плодотворный синтез фольклора и авангарда, как в классическом джазе.

Вообще восприимчивость поэзии Рейна к магии и попросту к лабораторным навыкам иных искусств поразительна. Из архитектуры он черпает приемы композиции, из кинематографа - секреты сменяющихся планов, из фотографии - виртуозную возможность остановить мгновенье и вырвать из житейского хаоса опорную деталь.

Если же говорить о доминирующем жанре в поэзии Рейна, то это, конечно, элегия, но не сельская, как это водилось во времена Жуковского, а исключительно городская. (И, добавим, всегда со "вспрыскиванием" из иных жанров - то из оды, то из баллады, то из песни.) Недаром Иосиф Бродский, с проницательностью и любовью представляя Рейна читателю, называет его "элегическим урбанистом". При этом Бродский, размышляя об изуродованности любой поэтической судьбы в России ХХ века, - что стало здесь нормой, - предостерегал своего друга от несдержанности и надрыва, от преувеличенной иронии и форсированной искренности. "Именно поэтому, - пишет он, - хочется положить ему на стол Вергилия или Проперция". Выходит, Бродский желал бы охладить и гармонизировать речь Рейна. "Человек, живущий в империи, - утверждал он, - тем более в разваливающейся, не много потеряет, отождествив себя с теми, кто в сходных обстоятельствах две тысячи лет назад не позволил себе впасть в зависимость от творящегося вокруг и чья речь была тверда. Последнего, впрочем, Рейну, чей голос звучал и не пресекся в эпоху имперского окостенения, не занимать".

Хорошо. Пускай Вергилий и Проперций полежат у Рейна на столе (хотя где - стол его вечно завален газетами, журналами, альбомами, программками, рукописями юных учеников, черновиками, фотографиями, письмами - всем этим жалким и великим мусором жизни). А я думаю о другом. О поэзии как акте самоврачевания и, вслед за тем, врачевания собою других. Однажды Рейн рассказал мне, почему он вообще начал писать стихи. Лет до четырнадцати он страдал сильными приступами бронхиальной астмы. И когда шел в школу по набережной Фонтанки, то быстро начинал задыхаться. Со временем он инстинктивно нащупал способ сопротивляться удушью: стал ритмически произносить первые попавшиеся слова. Ему становилось легче...

- А потом, - спросила я Рейна, - когда ты писал уже настоящие стихи, тебе тоже дышать становилось легче?

- Да, конечно, - ответил он. - Потому-то я их, несмотря ни на что, и писал.

P. S. А закончить эти заметки я позволю себе собственным стихотворением, написанным в конце 80-х уже окончившегося столетия. Это не только посильный портрет моего друга, но и, простите за дерзость, попытка очертить в стихах силуэт его уникальной музы.

* * *

Я все тот же, все тот же огромный подросток

С перепутанной манией дела и гнева...

                                                        Е. Рейн

Ты, надевший впотьмах щегольскую рубаху,

Промотавший до дыр ленинградские зимы,

Ты, у коего даже помарки с размаху

Необузданны были и непоправимы,

 

Ты, считая стремительные перекосы

Наилучшим мотором лирической речи,

Обожая цыганщину, сны, парадоксы

И глаза округляя, чтоб верили крепче,

 

Ты - от имени всех без креста погребенных,

Оскорбленных, униженных и недобитых -

Говоришь как большой и капризный ребенок,

У которого вдох набегает на выдох,

 

Ты - дитя аонид и певец коммуналок -

О, не то чтобы врешь, а правдиво лукавишь.

Ты единственный (здесь невозможен аналог)

Высекаешь музыку, не трогая клавиш.

 

И, надвинув на брови нерусское кепи,

По российской дороге уходишь холмами,

И летишь, и почти растворяешься в небе

Над Москвою с ее угловыми домами.

 

А вернешься - и все начинается снова:

Смертоносной игры перепады и сдвиги,

И немыслимый нрав, и щемящее слово.

И Давидова грусть, и улыбка расстриги.






Источник: http://magazines.russ.ru/zvezda/2004/2/b14.html





Биография Бродского, часть 1                 Биография Бродского, часть 2       
Биография Бродского, часть 3

Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:

Музей Иосифа Бродского в Интернете ] Музей Арсения Тарковского в Интернете ] Музей Вильгельма Левика в Интернете ] Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ] Поэт и переводчик Семен Липкин ] Поэт и переводчик Александр Ревич ] Поэт Григорий Корин ] Поэт Владимир Мощенко ] Поэтесса Любовь Якушева ]

Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы: СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ] МАРКЕТИНГ УСПЕХА ] ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ] УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ] НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ] БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ] КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ] КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ] ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ] БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ] БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ] РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ] СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ] УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ] АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]


ООО "Интерсоциоинформ" free counters

free counters

Hosted by uCoz