Спорные страницы
Фото А.Н.Кривомазов, декабрь 1989 г.
СОЛНЕЧНОЕ НАЧАЛО (памяти Владимира Леванского) А.Н.Кривомазов Говоря о Владимире Леванском, невольно хочется часто упоминать эпитет "солнечный". В нем было огромное - от природы - жизнеутверждающее начало; казалось, буйство его сил и жизненных соков таково, что он вот-вот откроет у себя возможность общаться без слов: зачем они, если у тебя есть потрясающий дар дарить людям свет! Этот свет я видел в его глазах, когда он смеялся, радовался неожиданной встрече на улице или в ЦДЛ (или в гостях у кого-нибудь), выигрывал шахматную партию, читал слушателям свои лучшие стихи… Но ему быть реальным футляром света, мощнейшим светопрожектором было тяжело и больно. Свою вторую книгу стихотворений он назвал "Пытка светом". Она - о постоянной боли человека-солнца. Когда-то у меня дома проходили регулярные в течение нескольких лет встречи по пятницам и субботам с московскими и иногородними авторами. Сколько замечательных дружб возникло тогда у меня с пишущими и поющими современниками на долгие годы!!! Замечательная среда общения, в которой у каждого твоего собеседника так же учащенно начинает биться сердце, когда заходит речь о новой прочитанной книге, новых или старых стихах, или, скажем, о какой-то вопиющей несправедливости, допущенной властью по отношению к тому или другому нашему выдающемуся современнику. Иногда наши вечера мешали соседям: люди ложились рано спать в соответствии с их планами на завтрашний день - и они протестующее стучали нам в стену, а в моей жилой комнате в этот момент кипела дискуссия, или автор читал стихи, или певцы пели песни под перебор гитарных струн, или слушатели хохотали над смешными историями из нашей жизни, которые, скажем, чрезвычайно увлекательно рассказывал поэт Юрий Ряшенцев. Одним из таких волшебных наших авторов был молодой и очень красивый внешне московский поэт Владимир Леванский. Полноватый, с округлыми чертами лица, острым внимательным взглядом блестящих карих глаз, с принципиально замедленной речью, показывающей, что слова рождаются у тебя на глазах живой творческой мыслью, а не заученно быстро произносятся по какой-то бездушной кальке, принятой у тех, кто строит свою жизнь по принципу "все как у всех". Он радовался жизни, радовался успехам других, тактично и незаметно помогал друзьям и коллегам, но умел радоваться и своим удачам - публикации большой научной статьи или книги, и я помню его вдумчивый телефонный рассказ о том, какие проблемы оказались очень трудными, но он сумел их решить! Был Володя очень хлебосольным человеком. На одном из его дней рождения мы сидели рядом и он мне все время подкладывал и подкладывал в тарелку - и приговаривал что-нибудь теплое и сердечное… Когда я вышел на улицу, то испытал дикую боль в желудке: был он у меня тогда маленьким, нерастянутым! Увы, не то, что теперь… Но зато и запомнил я его гостеприимство на всю жизнь! Мы дважды встретились у Тарковских. Первый раз - супруги ушли ужинать; в предбаннике их номера в Доме ветеранов кино я засовывал в сумки свою фототехнику; дверь номера открылась, вошли Володя и Ян Гольцман. Они удивились: что я тут делаю? Объяснил. А вы с чем пожаловали? Они привезли три желтых книжки - русские тексты стихотворений Арсения Тарковского и параллельные переводы на голландский. В книжке оказался портрет Тарковского моей работы. Леванский и Гольцман не поверили: ты так фотографировать не можешь! А я и не стал настаивать! Пришли Тарковские, подтвердили мое авторство снимка, подарили мне одну книжку. Полюбоваться на нее и автограф можно на сайте Арсения Тарковского, который я создал: http://a88.narod.ru/ars00013.htm. О второй встрече я расскажу ниже. Несколько раз мы с ним играли в шахматы. Он специально приглашал в гости меня на день рождения на пару часов раньше, и мы успевали сыграть несколько партий. Играл он сильно, ярко, но лукаво: тщательно следил за равенством счета. Если первую партию выигрывал он, то во второй радость победы испытывал я, а если мне удавалось выиграть третью, то в четвертой радовался и лукаво посверкивал глазами уже он. В итоге я не знаю, кто играл сильнее, но поскольку закон равенства соблюдался им всегда, то я вынужден думать, что играл он все же гораздо сильнее меня… Однажды я пригласил его на встречу Нового года в очень хорошую дружную и теплую семью, где молодая мама была завсегдательницей наших литературных вечеров и хорошо знала творчество Владимира Леванского. Мы долго ждали Володю, но его все не было и не было. Не зная причины опоздания, решили начать застолье. Но через час-полтора он пришел! Оказалось, я неправильно по памяти назвал номер автобуса от станции метро "Речной вокзал", путаница возникла и в номерах домов (якобы, он нашел в соседнем доме на этом этаже такую же квартиру, в которой хозяйку тоже зовут Леночкой)… Сидя за столом, пируя, сибаритствуя, Володя с таким удовольствием описывал свои злоключения часовой давности на диком морозе в неизвестном районе с неприступными кодовыми замками в каждом очередном промерзшем подъезде, в который он влетал, звонко постукивая зубами и тыкая остекленевшими пальцами в покрытые инеем кнопки, что я какой-то дальней периферией сознания заподозрил, что этот замечательный романтичный новогодний рассказ рождался в Володиной голове непрерывно по мере его произнесения с единственной целью - доставить неописуемое наслаждение самому рассказчику, адекватное наслаждению опытного едока с прилично растянутым желудком от изобильных горячих пирогов, экзотических салатов и божественных напитков из высоких хрустальных бокалов, а также, конечно, он понимал, что ему надо же как-то ярким словесным узором оправдать свое чудовищное опоздание. Но тут рядом есть еще одно умозаключение, чрезвычайно греющее мою раненую угрызениями совести душу: нет, не я, но мой грешный язык, убежавший вперед от разума, как маленькая собачка на поводке, ляпнул какую-то неточность в какой-то цифре, но при этом, пока его перо бежало по бумаге, а я диктовал ему по телефону проезд, этот же язык успевал ему предсказывать немыслимые радуги-закаты-зарницы ослепительных наслаждений гурмана в той далекой квартире, и именно этот притягательный прогноз удерживал прекрасного солнечного поэта и тонкого гастронома Владимира Леванского от того, чтобы хлопнуть дверью очередного мерзлого подъезда и развернуться на 180 градусов. И потом, думаю я, пытаясь представить его состояние в тот студеный вечер, ну, никак не мог он представить себе, чтобы я без всякой причины подложил ему под Новый год вместо густой мясной солянки такую жуткую подлянку! Нет, он верил в чистоту и высоту нашей искренней дружбы, и эта вера помогла ему найти нужную дверь в далеком московском районе неподалеку от окружной кольцевой дороги… Самое приятное, что в то застолье я сделал его снимок, который он поместил в свою вторую книгу стихотворений "Пытка светом" (1990). Так я думал всегда, а теперь написал и почувствовал, что такой внимательный его взгляд мог поймать на поминках поэта и художника Аркадия Штейнберга, на застольях у него дома, у кого-то еще в гостях, куда пришел с фотокамерой… Когда я начал издавать журнал "Антология мировой поэзии", Владимир Леванский стал его автором. В № 12 за 1998 год был опубликован его рассказ "БЕЛАЯ КОБЫЛА, ВОРОНОЙ ЖЕРЕБЕЦ И СТАЛИНСКИЕ ПОДСТРОЧНИКИ (ЛЕГЕНДА-ТЕТРАПТИХ, С ЭПИГРАФОМ И ЭПИЛОГОМ, ПЕРЕСКАЗАННАЯ АВТОРОМ СО СЛОВ АРСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ТАРКОВСКОГО)". Об этом можно узнать в Интернете на сайте журнала по адресу http://a88.narod.ru/amp1998.htm. Но еще раньше я опубликовал его стихи в другом нашем журнале - в литературном приложении. Оперативная печать не позволяла поместить его качественный снимок, а мне очень хотелось показать читателям, как замечательно выглядит поэт. Поскольку формы он имел округлые, я решил нарисовать в компьютере его упрощенный портрет - кругами. Кружок - голова, внутри маленькие кружочки - пылающие глаза поэта. Кочережечка с дырочками - это его нос, он через него дышит. Две волнистые линии - это его роскошные полные губки. Чего-то не хватало, и я спиральками тут и там пририсовал его редеющую шевелюру. Публикация вышла. Поэт получил оттиски и гонорар. Через некоторое время раздался его звонок. Он был в чрезвычайно приподнятом, а правильнее - в самом высоком настроении… Спасибо за публикацию! А что это тут вверху слева? Твой портрет. Да ну? Кто же это меня так нарисовал? Я. А ты не мог - покрасивее?.. Увы, не смог. Мастерства не хватило. Но ты не должен обижаться! Присмотрись внимательнее! Сразу чувствуется: изображен очень хороший талантливый человек. И отношение к нему художника - самое трепетное, самое теплое. И потом, согласись, получилось очень похоже. По крайней мере, я так тебя вижу… Ты меня видишь - так?!! И он начал смеяться. Сначала просто, потом смех затянул его в воронку хохота, потом - так я почувствовал по телефону - он упал на кровать и у него выступили слезы от хохота, потом звуки стали путанными, как будто он выкашливал из легких миазмы далекого прошлого, когда наши предки ели у костров полусырое мясо мамонтов… Я повесил трубку. Хотел - как лучше, а получилось… Жаль… Когда купил квартиру на Садовом кольце и отмечал в ней день рождения, пригласил Володю. Что подарить? Что-нибудь самое простое - небольшие шахматы… Через некоторое время он звонит - нигде нет шахмат! Ну, и Бог с ними, приезжай без них. Он приехал, вручил шахматы. Компания была небольшая, но очень теплая. Мебели еще не было. После могучего застолья на кухне я предложил гостям полежать. В большой комнате стоял длинный стол, сделанный из высоких входных дубовых дверей. Пол был накрыт светлым толстым ковролином. На него мы прилегли, а Володя достал из портфеля рукопись и прочел нам рассказ с очень длинным названием - "БЕЛАЯ КОБЫЛА, ВОРОНОЙ ЖЕРЕБЕЦ И СТАЛИНСКИЕ ПОДСТРОЧНИКИ (ЛЕГЕНДА-ТЕТРАПТИХ, С ЭПИГРАФОМ И ЭПИЛОГОМ, ПЕРЕСКАЗАННАЯ АВТОРОМ СО СЛОВ АРСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ТАРКОВСКОГО)". Мы лежали, а он стоял в центре комнаты, опираясь спиной на стол, и читал… В конце спросил наше мнение. Я сказал, что впервые услышал этот рассказ у Тарковской, он читал, а мы двое слушали. В рассказе меня нет - и не надо, но субъективно я чувствую раздвоение, как будто бы он читал его дважды - один раз в моем присутствии, а другой раз уже без меня… Да, он помнил, что нас было трое, взял лист бумаги, написал на нем одно предложение и показал, что оно должно быть вторым в начале Эпилога: "При этом чтении присутствовал свидетель - замечательный художник света - автор многих фотографий Тарковского Александр Кривомазов". С этим предложением рассказ был опубликован в декабрьском номере журнала 1998 г. Теперь, много лет спустя, я думаю, что поскольку о житье-бытье семьи Тарковских слышал рассказы только из уст Тарковской, а сам Арсений Александрович всегда только слушал и помалкивал, то источником этого рассказа, возможно, явился именно рассказ Татьяны Алексеевны. Но все ее рассказы были устными. Насколько мне известно, она, литератор, никогда не делала попытки записать эти рассказы. Заслуга Леванского мне видится в том, что один из этих рассказов теперь записан профессиональным литератором. Мне известны некоторые рассказы Тарковской в записи А.Лаврина. Один рассказ записал я - о землетрясении в Ашхабаде. Он опубликован в первой части воспоминаний о Тарковском. Но огромная часть рассказов Тарковской не записана, и я очень боюсь, что они пропали. Потому что с возрастом наша память наполняется таким количеством глюков, что многие мемуары - это теплая манная кашка из того, что в памяти осталось (это в лучшем случае), но хуже, когда перед нами связное повествование, в котором ни одному слову нельзя верить. А потом я потерялся. Лопнули Элекс-банк, потом Лефко-банк, в них сгорели все наши деньги, чтобы выстоять, пришлось увеличить число журналов, у нас стало 11 ежемесячных журналов, но это безумно тяжело, мы перешли на 9, но и это чудовищно тяжело, мы оставили 7, тянули их несколько лет, в прошлом году стали сильно болеть, решили закрыть проект, но это оказалось непросто, на финише в первом полугодии 2010 г. остались 5 ежемесячных названий, но в марте силы окончательно покинули нас, и тогда я стал писать некую комедию, и залпы хохота, которые она вызывала, давали нам силы завершить проект в последние три месяца. Кто знает - помнит: лето 2010 выдалось в Москве исключительно жарким. Мы разослали журналы подписчикам в июне, сдали в июле бухгалтерскую отчетность в контрольные органы - и дружно тяжело заболели. К чему я все это говорю? Володя звонил несколько раз, приглашал в гости, прислал по почте вышедший у него перевод в серии "Литературные памятники", но я был прикован цепью к своим журналам. Отмечу, что на финише налоговая инспекция сняла инкассо с нас воровским способом за срок десятилетней давности с накрученными штрафами и пенями огромную сумму (естественно, все налоги были нами уплачены в срок и полностью!), и мы вынуждены были делать дорогие журналы за свой финансовый счет и за счет своих физических и нервных сил (верхушку налоговой инспекции за подобные подвиги сняли, но деньги нам эти скоты не вернули). 12 ноября 2010 г. я положил в сумку бутылку вина и собрался приехать к Володе в гости. Предварительно позвонил. Узнал от его сына Сергея, что поэт Владимир Леванский после продолжительной тяжелой болезни умер ровно месяц назад. Потом позвонила вдова поэта Вера и пригласила прийти на сороковины. В этот день встретил в квартире Володи Леванского Аллу Шарапову, Александра Юдахина, Аллу Колмакову и поговорил с ними о Володе. Узнал много нового о последних годах его жизни. Остались печаль и чувство неоплаченного долга перед нашей дружбой и перед ним лично. Эти воспоминания - попытка погасить часть этого долга.
ПАМЯТНИК МОРЮ Пустыня – распухший багровый язык. А небо – горящее нёбо. Столетья висит безмолвный крик: «Испить бы! воды бы! мне бы!» Соленой кровью пахнет тоска. Догадка терзает душу: подземное море в тисках песка не может выйти наружу. Но если выдумал сказку враль, зачем предаваться горю? Барханы – волны, верблюд – корабль, пустыня – памятник морю! Источник: http://vasssilina.livejournal.com/143605.html *** Не дозовёшься – зови не зови. Память мучительней всех наказаний. Красные ландыши перед глазами. Не было, нет и не будет любви. Ежели косо качнётся стена, станет черно в ежедневном загоне, выбей ладонью стекло из окна – красные капли дрожат на ладони. **** Над бездною огней, От ужаса дрожа, Шёл бедный муравей По лезвию ножа. А нож дрожал в руке Циркачки молодой, По тоненькой струне Идущей над толпой. *** Ты – нежность. Ты – сияющий дар. А я угрюм и груб. Гляжу на тебя, как чёрный куб глядит на алый шар. Любой человек – человек любой. А ты – человек-любовь. Гляжу на тебя, как шар голубой глядит на шар голубой. *** Назови по именам тени ночи, тени смерти. Чтобы вмиг исчезли черти, тихий ужас, тайный срам. Назови по именам, пригвозди рисунком точным, чтобы бесам полуночным не являться в гости к нам. Чтобы дух смятенный твой рано утром вышел в горы и постигнул свет, который отражается росой. *** Была такая пытка светом. Свет часто вспыхивал и гас. И хоть зажмурься ты при этом – Врывался в мозг сквозь щели глаз. И беспощадное миганье – То свет, то тьма, То свет, то тьма – Сводило судорогой сознанье, И человек сходил с ума. Прощай! Не медли, ради бога. Настала ночь – темнее нет. Но это менее жестоко, Чем тьма и свет. То тьма – то свет. *** Баллада о Я Идёт-поёт большое Я, Восторга не тая. И вторят маленькие я: И я! И я! И я! Вот слава об огромном Я Летит во все края. И взъелись маленькие я: А я! А я! А я! Но лишь сдавила это Я Стокольцая змея, Заныли маленькие я: Не я! Не я! Не я! Но от змеи в объяиьях Я Осталась чешуя. И кулачками машут я: Да я! А я! И я! И вновь душа большого Я – Стоцветных слов струя. И яльчики кричат снуя: И я! И я! И я! *** СОН V Марьяна Некошен луг. И росная трава до пояса. А в ней иван-да-марья и маки полусонные степные, дурман, болиголов, разрыв-трава. И это утром. Сыростью тумана пропитан каждый вдох. И руки ходят размашисто. И свищет в них коса. Я не хочу косить – но руки косят. Я не могу шагать – а ноги ходят. Постой, коса! – Косу не остановишь. Как дуги мокрые, ложатся стебли. Душиста кровь зарезанной травы. Лежит туман на клетчатых полях, и смутно блещет в отдаленье речка. И белой тенью предо мною ты. Плывёт и тает милое лицо, и очи богородицы мерцают. Две родинки пометили ланиты, как слёзы тёмные. Останови! Размах – и полосну! Останови! И врезалась коса в заросший холм и туго зазвенела. Плывёт и тает милое лицо, простое платье зыблется в тумане. Что ж я стою, нелепый и немой, и умираю кажду секунду? Но отчего же милое лицо смертельно побледнело? Иди, душа, как девочка слепая, и всем, чем можешь, милой помоги. Приходят годы и уходят годы. Душиста кровь зарезанной травы, лежит туман на клетчатых полях, и смутно блещет в отдаленье речка. Источник: http://vasssilina.livejournal.com/143605.html * * * Назови по именам тени ночи, тени смерти. Чтобы вмиг исчезли черти, тихий ужас, тайный срам. Назови по именам, пригвозди рисунком точным, чтобы бесам полуночным не являться в гости к нам. Чтобы дух смятенный твой рано утром вышел в горы и постигнул свет, который отражается росой. Источник: http://yettergjart.livejournal.com/75897.html *** Дождик – веселый малый! – сделал из луж цимбалы, Его прозрачные пальцы вытенькивают весенний ясно-зеленый звон. Катится красное солнце, и вырастают повсюду ушастые фантазеры, ершистые сорванцы, красные, как помидоры зеленые, как огурцы. Хотите еще красок? Пожалуйста! ПРОДАВЕЦ ШАРОВ Был рынок при закрытии багров. Закат на тушах хряков и коров. И грустно перед лавками мясными торчал бродяга – продавец шаров. Я подошел к нему – в его руках на смоляных изогнутых ветвях шары пылали гроздьями цветными, а сам он весь черемухой пропах. Он улыбался: «Оба мы во сне. Я снюсь тебе, а ты приснился мне. Ты перебрал из рога Мукузани, а я пил мед в далекой стороне. Вот шар медовый – в нем полдневный зной. А в синем – тени тишины ночной, в багровом – клоун с пестрыми слезами, а черный – слиток скорби ледяной. За то, что ты, дыханье затая, глазел на ветку – вся она твоя. Иди – свети шарами сновидений в извивах бед, в туманах бытия. Пусть лечат всех, кто болен суетой, - малиновый, зеленый, золотой. Пускай исчезнут беды, словно тени, и блещет мир, спасенный красотой. Ну что же, до свиданья, будь здоров. Мы оба из породы докторов. Я улетаю на свою планету, а ты назначен продавцом шаров. Иной скривится: «Что за пузыри!» Иной воскликнет: «Янтари зари, смарагды моря!» - Ты, ни с кем не споря, направо и налево раздари свои огни. В ответ на службу эту на веточке, завещанной поэту, еще пышней зажгутся фонари – цветные сны». КУБАТУРА ШАРА Ты – нежность. Ты – сияющий дар. А я угрюм и груб. Гляжу на тебя, как черный куб глядит на алый шар. Любой человек – человек любой. А ты – человек-любовь. Гляжу на тебя, как шар голубой глядит на шар голубой. ШАРОДЕЙСТВО Шар – краска; Шародейство – изображение красками, живопись. Владимир Даль, Толковый словарь Из пламя и света… М. Лермонтов Шародейство – живое слов. Раскатились краски-шары. Чародейство икон Рублева или радуги детворы. Сотворение мира – тоже шародейство. Да будет свет! Шародействуй, художник – боже! – над шарами звезд и планет. Шародейство меда и яда. Память мертвых и боль живых. И в прозревших пальцах твоих – плод запретный – яблоко лада. Шародействуй – и стань собой. Что за горечь – твоя услада! И взорвется яблоко лада бомбой ядерной над судьбой. На границе яви и бреда или ты бесследно сгоришь, или ты из пламя и света слово новое сотворишь. Развернется в гуле напева райский сад во весь окоем, чтобы снова Адам и Ева пробудились в раю твоем. *** Начинается полет. Подо мною приседая, алый конь копытом бьет, вьется грива золотая. За рекою по лугам табуны отзывно ржали. По курчавым облакам наши тени пробежали. Задыхаться начал я. На коне белеет пена. Страшно вертится земля, удаляясь постепенно… *** Итак, лицом к небесной тверди – к неопалимой высоте – в минуты режущие те, где стык бессмертия и смерти, как белой жизни лезвие, под ребра входит – нож насущный – и разрываешь ворот душный, и вдохновение твое, как белой музыки столбы, немую высь таранит грозно, и в сердце жарко и морозно, и понимаешь свист судьбы, как будто свист аркана тонкий, и вырван ты из общей гонки, как конь, встающий на дыбы. Итак, лицом к небесной тверди. Но что нам пенье древней меди? На тонкой корочке живем, запекшейся в дыму багровом, на шаре огненном, огромном, в прозрачном шаре голубом. Ах, небо, небо! Ты – дыханье себя не помнящей земли. И лишь стальные корабли, буравящие мирозданье на страшной скорости своей, в невероятной круговерти осознают понятье тверди все опаленней и больней. Итак, лицом к небесной тверди. Но перед сонмищем созвездий, в пространстве черном, ледяном на малой бусине живем, как пятна плесени ничтожной, и свой туман в гордыне ложной небесной твердию зовем. Что называем вышиною? Что называем глубиною? Перед округлостью земною определения смешны – все направления равны. При этом каждый в центре сферы, поскольку каждый полон веры, что все летит вокруг него, что в нем таится ось земная. И пьет Сократ цикуту, зная, что он не знает ничего. Но все ж лицом к небесной тверди. Она в течение столетий великой волею людской в боренье с мраком и тоской воздвигнута – твердыня духа. Она летает легче пуха. На ней такие имена начертаны! Они нетленны. И наполняют светом вены. И утренняя мысль ясна. И лес стоит в слезах, как в росах, и слово «бог» - как будто посох. Но вдруг предстанет тишина, как сон грозы. И час неровен – взметнется музыка рывком, как умирающий Бетховен, грозящий небу кулаком. И волосы его летели, как будто русские метели… Итак, лицом к небесной тверди. Стоим, как маленькие дети. И в нас вселенная лежит, как мы лежим в ее глубинах, и у детей в глазах невинных она смеется и дрожит. Источник: http://a-moiseev.livejournal.com/94078.html Читаю Владимира ЛЕВАНСКОГО Пишет Андрей Моисеев Сегодня я хочу рассказать об одном малоизвестном большом поэте. Да, именно так – большом и малоизвестном. Его звали Владимир Александрович Леванский. К большому сожалению, Интернет-читателю он почти недоступен. В Сети можно найти только несколько очень старых его стихотворений, перепечатанных энтузиастами «с листа», и около десятка переводов, размещенных на сайте Е. Витковского «Век перевода». При этом среди людей посвященных Владимир Леванский считается одним из лучших поэтов-переводчиков и одним из интереснейших авторов 70-х - 80-х годов минувшего века. Достаточно сказать о том, что предисловие к первой его книге написано мэтром советской литературы критиком Виктором Шкловским (небывалый случай для начинающего поэта!). Рекомендацию в Союз писателей Владимиру Леванскому дал сам Арсений Тарковский, а кроме того его стихи высоко ценили такие авторитетные люди, как Аркадий Штейнберг, Валерий Перелешин, Евгений Рейн и многие другие. Две маленьких книги, которые Владимир Александрович успел выпустить при жизни, давно уже стали библиографической редкостью. Первая из них – с непонятным названием «Шародейство» - вышла в 1976 году, вторая – «Пытка светом» - в 1990-м. Недавно я стал счастливым обладателем экземпляра «Шародейства» и получил, так сказать, первое представление о поэзии Владимира Леванского. Хотя это не совсем точно – первое его стихотворение «зацепило» меня еще в начале 80-х. Сейчас, отыскав в книге, я сразу его вспомнил. Называется оно "БАЛЛАДА О БАРАНАХ ". Как видите, «шародейство» - это не только краски. Если Павел Коган «с детства не любил овал», то у Владимира Леванского именно шар является символом совершенства, символом, пронизывающим всю книгу – начиная с разноцветных шаров на воображаемом рынке (это стихотворение открывает сборник) и заканчивая земным шаром и небесной сферой, о которых пойдет речь в финале, на последних страницах. И сложный мир человеческих чувств, – это тоже «шародейство». Как тут не вспомнить «Девочку на шаре» Пабло Пикассо – в серо-голубоватых тонах, символизирующих зарождение смутного чувства между двумя столь непохожими существами. Но поэт идет дальше, в его представлении «шародейство» имеет куда более широкий смысл, чем «изображение красками». Не мной сформулированная мысль: настоящие стихи – те, которые выводят читателя из привычных реалий в космос, вырастают из рамок обыденности до вселенских масштабов, позволяют взглянуть на привычные вещи с большого расстояния. Примерно так было сказано о лучших стихах поэта Бориса Рыжего, причем «космическую» тему в его творчестве отыскать совершенно невозможно, а подобное ощущение все равно возникает. Владимир Леванский, в отличие от Рыжего, не столь тесно связан с грешной землей – он, как воздушный шар, стремится оторваться от нее и посмотреть на нашу жизнь со стороны. И мне, читателю, не менее страшно оторваться от привычной опоры, порвав нитку, к которой привязан воздушный шарик. Но любопытство пересиливает, и я пускаюсь в полет, доверившись голосу, который ведет меня в неведомые пространства, чтобы оттуда взглянуть на самого себя. *** Как же так случилось, что Владимир Леванский, интереснейший поэт конца 20-го века, в течение последних двадцати лет пребывал на обочине литературной жизни? Увы, сия грустная повесть затронула не только его одного. Выходец из знаменитого литературного объединения «Магистраль», Владимир Александрович в свое время был тесно связан с другими поэтами этого круга, которые так или иначе поддерживали друг друга не только в творчестве, но и в жизни. С наступлением буйных 90-х годов этот круг начал распадаться – кто-то умер, кто-то уехал, кто-то отошел от литературы. Надо сказать, что таким независимым авторам, как Леванский, было очень нелегко продвигать свое творчество и при советской власти, но после ее краха это стало и вовсе невозможно – уже по экономическим причинам. К счастью или наоборот, но Владимир Леванский не зарабатывал литературой на хлеб насущный. Его профессия – математик, и к началу 90-х он многого добился на профессиональном поприще. Видимо, востребованность в этой области не оставила времени и сил на дальнейшие попытки найти дорогу к читателю. Судите сами - старший научный сотрудник Института государства и права РАН, кандидат юридических наук, доцент Российской академии государственной службы при Президенте РФ, автор 70 с лишним печатных работ. Владимир Александрович Леванский был признанным специалистом в области системного анализа и моделирования. Сферы его деятельности – теория государства и права, политология, социальная психология. Прекрасная карьера, но, видимо, «в одну повозку впрячь не можно коня и трепетную лань»… Увы, обо всём этом приходится говорить уже в прошедшем времени. 12 октября 2010 года Владимир Леванский умер. Ему было 68 лет... А я вспоминаю далекий 1984-й год, когда в наше литобъединение на смену вольтерьянцу Вячеславу Куприянову прислали нового руководителя. Помню нашу первую настороженность (время-то было еще советское, «идеологическое»), помню, как быстро растаял лед недоверия, и какая интересная жизнь закрутилась вслед за этим. Честно признаться, не всё «разумное, доброе, вечное» прочно осело в моей юной голове, ибо в то время нежные взгляды и прикосновения сидевшей по соседству девочки Саши интересовали меня ничуть не меньше, чем литературная учеба. Но, несмотря на это, Владимир Александрович (да, конечно это был именно он) остался в моей памяти не только прекрасным рассказчиком и знатоком литературы, но и добрейшим человеком, с которым было как-то по-особенному уютно и тепло. В силу своей скромности, он никогда не читал нам (да и вообще никому) своих стихов – даже «Балладу о баранах» я услышал тогда из чужих уст. Поэтому настоящее знакомство с его творчеством, к великому моему сожалению, затянулось на 25 лет. Думаю, что оно еще не закончено – у меня пока нет второй книги Владимира Леванского «Пытка светом». Не исключено, что удастся прочесть и то, что было написано им за последние два десятилетия. Во всяком случае, я не теряю надежды увидеть те его стихи, которые до сих пор не опубликованы. Стихи В.Леванского, собранные в ЖЖ [info]solitaryclown (http://solitaryclown.livejournal.com/10915.html) Переводы В.Леванского (http://www.vekperevoda.com/1930/levansky.htm) В.Л. об Арсении Тарковском (pdf) (http://imwerden.de/pdf/levansky_belaya_kobyla.pdf) Воспоминания В.Л. об Аркадии Штейнберге (http://www.utoronto.ca/tsq/25/levansky25.shtml) Штрихи к портрету В.Л.(автор - Борис Кочерга) (http://www.interlit2001.com/kocherga-es-4.htm) Источник: http://a-moiseev.livejournal.com/94078.html Борис КОЧЕРГА «СТИХОДУМЕЦ» Однажды я прочитал у поэта Юрия Влодова: «Стиходумец Ося Бродский / переводит англичан». Сейчас мне понятно: с похожим «юмористическим эффектом» можно было бы сказать и так: стиходумец Саша Пушкин / зарифмовывал роман. Или: стиходумец Баратынский / пишет «Осень», как трактат. Но тогда — а это была Москва конца 70-х — строки Влодова показались очень меткими. Как и у большинства читателей поэзии, у меня не было доступа к вышедшим за рубежом первым сборникам Иосифа Бродского, а в машинописных вариантах, ходивших по рукам, попадались сложные для восприятия вещи: «Большая элегия Джону Дону», «Исаак и Авраам», «На смерть Т.С.Элиота» и др. Конечно, отдельные строки производили сильное впечатление. Был я способен оценить и общий незаурядный уровень автора. Но если говорить о большинстве произведений в целом — их чтение давалось с определённым волевым усилием. Действительно, эти тексты представлялись мне «стиходумными», чем-то походившими на переводы западной классики. Иное дело — «Рождественский романс». Хотя и здесь не все смыслы и связи были доступны, стихотворение завораживало. И, «в тоске необъяснимой», я не мог понять, почему Бродский не пишет всё именно так. По обозначенным причинам мне было неведомо о написанных уже стихах с посвящением М.Б., вошедших потом в книгу «Новые стансы Августе», да и о других, пронзительных с первого восприятия, вещах. Не знал я и слов Анны Ахматовой, сказанных по поводу «Большой элегии Джону Дону»: «Вы сами не понимаете, что вы написали!». Окажись посвященным в эти и иные обстоятельства, я, возможно, дал бы себе большего труда попытаться проникнуть в непривычные произведения поэта. Так или иначе, но в тогдашнем моём представлении (если не веровании) современная поэзия должна была быть другой — а именно: «Прощай моя мама, у окон / ты станешь прозрачна, как кокон...» Или: «Заведи мне ладони за плечи, / обойми, / только губы дыхнут об мои…». Здесь у меня было полное совпадение: и «ментальности», и тематики, и по личному опыту, и даже объектно (мама, любимая). Из тех лет вспоминаются еще два забавных эпизода, связанных с именем Бродского. Один из них мне довелось наблюдать на поэтическом вечере тогдашних кумиров в Лужниках. Сцена была условно разделена между двумя враждующими группировками поэтов, которые не удостаивали друг друга даже взглядом. Справа (на них пришла основная часть публики) — Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава. Слева — Юрий Кузнецов, Владимир Солоухин и еще кто-то из этого лагеря, уже не помню. Выступали вперемешку от каждой «фракции». Читали известное, проверенное, вызывавшее неизменный успех. Очередь дошла до Ахмадулиной. На её «нефертитивской» шее висела невероятных размеров цепь с крестом вполовину туловища. По тем временам это было даже не эпатажно, это было крамольно. «Петушиная» сорочка Евтушенко сразу померкла. Прочитав, как всегда обворожительно, известные стихотворные посвящения своим друзьям, сидевшим рядом, Белла Ахатовна сообщила присутствующим, что только вернулась из Америки. (По части зала сразу пошел шумок, типа: живут же люди!) Плетя далее ажурную вязь своей изысканной лексики и замысловатых речений, она вдруг обронила: встречалась с Бродским; Иосиф — прелесть; он лучший, кто сейчас пишет на русском языке. Братья-поэты сидели с каменными физиономиями. Аплодисментов не было. Я недоумевал: ну, ладно — крест. Но это что за выпендрёж: что значит «лучший»? Тогда кто на сцене? Откуда мне было знать, что последние слова Ахмадулина позаимствовала у Бродского, который, представляя её на творческом вечере в Нью Йорке, сказал: Белла Ахмадулина — лучший поэт, пишущий сегодня на русском. И всё-таки низкий поклон Белле Ахатовне. Во времена, когда даже упоминание имени Бродского не допускалось в публикациях, на живых выступлениях поэтов можно было услышать всякое. Но это был первый и последний известный мне случай, когда на публичном выступлении поэт отважился произнести имя Бродского. Другой эпизод произошел в кабинете Александра Аронова, в редакции «Московского Комсомольца». Вышло так, что после небольшого выпивона и толковища — все разошлись. Почему-то я спросил хозяина кабинета о Бродском. — Бродский? — переспросил Аронов. Негодяй, конечное, но стихи пишет гениальные. Вот, послушай. — И он прочитал «На смерть Жукова». Надо сказать, что свои стихи, даже лучшие, Аронов читал крайне плохо. Но чужие, которые ему нравились, — превосходно. Я был под сильнейшим впечатлением от услышанного, но спросил о другом: а чего Бродский негодяй? Аронов побагровел, вскочил и заорал: этот подонок жену у меня увёл! Тут уже я обалдел в конец. Спрашивать подробности было неловко — просто сидел с открытым ртом. Но Аронов — как вспыхнул, так и погас, да и тему сразу сменил. У кого я только потом ни интересовался — а как это Бродский увёл жену Аронова? Все на меня смотрели с недоумением. Довелось спросить об этом и у Влодова — считалось, что он знает всё и про всех. Влодов пожал плечами, хмыкнул и ответил: а может Аронову хочется, чтоб у него тоже жену увели. Юмор я, как говорится, понял. Но на это, вовсе неслучайное, «тоже» — и внимания не обратил. Лишь много лет спустя мне открылось драматическое содержание этого «тоже» — разумеется, драматическое для Бродского. Возвращение к Бродскому, вернее — начало «проникновения» в Бродского произошло только через десятилетие. В 1987 году я приехал в Москву решать свои профессиональные дела. Дела делами, но предварительно поэту Владимиру Леванскому был переправлен очередной вариант рукописи моего поэтического сборника. Мы созвонились, и я был приглашен к поэту. Познакомился я с В. Леванским еще в первый период своего пребывания в столице через его брата, который на пару с моим близким другом снимал квартиру. Так сложилось, что на этой квартире я обитал больше, чем в своей общаге. Поэзия была довольно частой темой наших разговоров. Как-то Стас (так звали моего нового товарища) протянул мне небольшую книжицу: это стихи моего брата, посмотри. Первое же, наугад открытое стихотворение — поразило: Была такая пытка светом. Свет часто вспыхивал и гас. И хоть зажмурься ты при этом — Врывался в мозг Сквозь щели глаз. И беспощадное миганье То свет — то тьма, То свет — то тьма, — Сводило судорогой сознанье. И человек сходил с ума. Прощай! Не медли, ради Бога. Настала ночь. Темнее нет. Но это менее жестоко, Чем тьма и свет — То тьма, то свет. Да... Я и сейчас считаю венок сонетов Владимира Леванского «Красные розы» одним из самых замечательных в русской поэзии, после волошинского «Corona astralis». Потом я узнал о поэте немало интересного. Предисловие к первому сборнику В. Леванского написал Виктор Шкловский. Это был единственный случай, когда «последний из могикан» русской литературы начала XX-го века удостоил своим предисловием первую поэтическую книжку автора. В Союз писателей В.Леванского рекомендовал Арсений Тарковский. Но это счастье стоило молодому тогда поэту годы непринятия в Союз. Позицию тех, кто решал (вернее — не решал) этот вопрос, негласно поддерживал сам Сергей Михалков. Тарковскому это было известно. В конце концов, он обратился лично к всемогущему Председателю Союза российских писателей. Дима (так звали Владимира Леванского в близком кругу) показывал мне копию этого письма. Думаю, есть смысл сказать об этом несколько слов. Меня поразили житейская мудрость и гибкость, проявленные выдающимся поэтом в ситуации оказания помощи другому, т.е. проявление тех качеств, которых Тарковский был лишен по отношению к самому себе. Начиналось письмо обычным обращением: «Здравствуй, дорогой...» Ничего себе, отметил я, так они еще и на «ты»: один — на вершине власти и благополучия, другой — влачащий жалкое существование на убогом пансионе переделкинского «Дома творчества». После обращения в письме шло совершенно неожиданное, вроде: ... да, вот мы с тобой и жизнь прожили, и уже наши дети в расцвете своих талантов и славы... Короче, содержание всего письма было о том, какие у Михалкова замечательные, талантливые дети. И лишь в самом конце два слова о В.Леванском: не дай погубить подлинного поэта, помоги! Понятно, читать такое письмо от Тарковского, пусть не официально, но реально авторитетнейшего в литературной среде поэта, Михалкову было приятно. Кроме того, он хорошо понимал: факт личного обращения к нему Тарковского станет известен «литературной общественности». Расчет сработал — Дима был принят в Союз. Но в его жизни это событие мало что изменило. Правда, появилась возможность подрабатывать переводами, через какой-то срок он получил скромное жильё. Вот и все блага. Случалось, Дима заглядывал на нашу холостяцкую квартиру и мы, что называется, бухали, выспрашивая у него подробности последних литературных сплетен. Будучи уже в хорошем подпитии, просили почитать стихи. На эту просьбу Дима откликался неизменно одинаково. — У меня жена — очень талантливая поэтесса, послушайте. — И каждый раз начинал читать, не заканчивая, одно и то же стихотворение, в котором была такая строчка: «Меня не люди воспитали...», а дальше что-то про лошадей, которые носили поэтессу на своих спинах. После этого Дима переходил к анекдотам. А потом, уже утром, опохмелялся водкой с солью, жалуясь на свой больной желудок. И вот, сижу я через десять лет в гостях, теперь уже у Димы, достаю бутылку, и хозяин что-то на стол ставит. Начало беседы, как и положено, про жизнь. Димины комментарии моих стихов — не помню. Помню, что не хвалил, но и не ругал. Разговор больше шел о литературе, о поэзии вообще, немного рассказывал о себе. Слушать его было интересно. Ну, а тексты мои он смотрел не первый раз, поэтому сам факт приглашения на встречу означал для меня немало. Из разговора я понял, что его личные литературные дела неблестящи: пробить новый сборник — не получается, опубликоваться в толстых журналах — не выходит. Поэтому вопросов «про себя» я не задавал. Но один Димин конкретный комментарий запомнил. Касался он строчки из моего стиха, посвященного Юрию Влодову. — А чего ты написал: «Полукровок — он тоже еврей»? По-моему, надо так: кто не русский — он тоже еврей. Гы-гы-гы... — В это время домой вернулась Димина жена. Она взглянула на бутылку, потом внимательно посмотрела на мужа и, не поздоровавшись, ушла в другую комнату. Дима смутился. — Ну, ты ж знаешь — её не люди воспитали... Слушай! Давай махнём в ЦДЛ — там сегодня большая тусовка. Действительно, в тот вечер в ЦДЛ было полно народу. По какому поводу — уже не помню. Помню, что мне было интересно в этом «броуновском движении» выхватывать и разглядывать попадающиеся литературные знаменитости. Дима изредка обменивался приветствиями со встречными. И вдруг раздался его возглас: Ба! Кого я вижу! Не может быть! Когда я обернулся, Дима уже обнимался с каким-то незнакомым мне дядькой. Выглядел этот дядька для данного присутствия, мягко говоря, странно. Обычная, невзрачная одежда, никаких признаков богемности. ЧуднОе, как бы удивлённо-перепуганное лицо: толстые, выпуклые губы — в одну сторону, мясистый нос — в другую, мохнатые, кустистые брови — Леонид Ильич отдыхает. И на этом облике — глаза: глубокие, чёрные, как у Вольфа Мессинга. Хотя какие у Мессинга, я не видел. Тем временем Дима бодро вопрошал: Как жизнь? Как дела? И тут же оптимистично информировал: а я вот собрал новый сборник, готовлю к изданию книгу переводов. Ну, а что нового у тебя, как пишется? — Да что там уже пишется, — с кривой ухмылкой отвечал дядька. Давайте теперь вы, молодые гении... Меня мало занимало их общение. Я стоял немного поодаль и продолжал глазеть по сторонам. И тут опять Димин выкрик: рекомендую, молодой талантливый философ и поэт — Борис Кочерга! Мне пришлось обернуться еще раз. В позе, где-то между ковёрным и Владимиром Ильичём на броневике, Дима вскинул руку в моём направлении. Откровенно говоря, мне не очень понравилось, что на первое место он поставил «философ», а не «поэт». Но всё-таки кое-кто обратил внимание. Повернулся ко мне и несколько обескураженный дядька, учтиво подав руку. Я ответил молчаливым, самодостаточным рукопожатием: талантливый, как-никак, хотя и молодой. Впрочем, дядька тут же отвернулся, и их беседа, без моего участия, продолжилась. Димины «ля, ля — тополя» на одном месте стали надоедать, и я принялся телепатировать — дескать, пора завязывать. Точно в этот момент дядька произнёс: ну, хорошо, дорогой — не буду мешать твоему общению с талантливым человеком. И он еще раз иронично, но доброжелательно взглянул мне в лицо. — А кто это такой, — спросил я подошедшего Диму. У Димы глаза повылазили натурально. — Ты чего?! Это же Евгений Рейн! Его же Бродский в «нобелевке» назвал своим учителем! — Что мне было делать? И я сказал, как есть: а я думал, это какой-то зам. начальника цеха. — А чего зам. начальника?? — А того, что евреев—начальников цеха не бывает. Дима расслабился. — Ну ты, блин, даёшь, со своим марксизьмом-ленинизьмом! Ладно. Пошли в буфет! И мы стали пробираться сквозь толпу к сакральному месту Центрального Дома Литераторов. Последующие события этого замечательного вечера моя память не сохранила. Да... Сегодня я открываю второй сборник Владимира Леванского и сам с собой шучу: а я Диму обошел — у меня уже три. Читаю дарственную надпись: «Поэту и философу Борису Кочерге — от поэта и математика Владимира Леванского — дружески, на добрую память. 4. 03. 91». Ну-у, Дима, тут ты все акценты расставил правильно — гы-гы-гы... И слова главные написал: «на добрую память» — память не подвела. Да... Помнишь ли ты меня? Как Стасик, как его дочурка? А Серёжи Кулешова (помнишь?) уже нет... Александра Аронова нет. Юрия Влодова нет. Сегодня я уже не знаю: кто есть, а кого нет — самый раз возвращаться «во вчера». Вскорости после описанного курьёзного случая в ЦДЛ, у меня появилась еще одна возможность убедиться: в главном — случайностей не бывает. Успешно решив свои профессиональные дела, я поселился в высотном здании МГУ на Ленинских Горах. Конец 80-х, начало 90-х — неповторимое время. Я счастлив, что оно было в моей жизни. Сама история дышала в лицо, била своим сердцем в моё сердце. Причём, где?! Именно в том месте, которое Она —История тогда избрала — в Москве! У центрального входа в высотное здание МГУ на первом этаже располагалась так называемая «клубная часть» с приличным, уютным залом. Не знаю, как сейчаc, но тогда выступать в МГУ было престижно для всех. Мне повезло видеть и слышать не только витий «перестройки» и революции, но и выдающихся учёных, литераторов, публицистов — подлинных «властителей дум» того времени. Однажды, проходя через «клубную часть», на доске объявлений я прочитал: «Иосиф Бродский — литературный вечер ведёт поэт Евгений Рейн». На этом вечере ведущим было сказано немало такого, чего потом не довелось читать ни в одной книжке. Но главным для меня событием стала озвученная запись чтения Бродским «Рождественского романса». Сейчас чтение Бродского вполне доступно, о нём много чего написано. Но тогда — это была моя первая встреча с голосом поэта. Без ложной скромности скажу: слушатель я был довольно подготовленный. Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Высоцкий, Самойлов, Межиров, Влодов — кому довелось слушать их чтение вживую, знает силу воздействия этой энергетики. Дома у меня хранилась фонотека записей голосов великих поэтов прошлого. Я знал, как читал Маяковский (никак — в моём восприятии), Пастернак (очень плохо), Есенин (потрясающе), Ахматова (потусторонне). Но о существовании того, что я услышал на вечере Рейна — не мог даже вообразить. Это было даже не чтение, а какое-то ритмическое, захлёбывающееся завывание, одновременно походившее на отстранённое от смыслов ритуальное песнопение — речитатив. Кроме того, голос Бродского, звучавший почти на одной ноте, лишь с некоторыми подъёмами для акцентирования ритма, неизменно падал в тоне на последних словах строфы, до полного безразличия. Знакомое содержание текста уже не имело значения — происходившее «шаманство» звука втянуло меня без остатка. Я вышел из зала шатаясь. Магнетизм этого голоса владеет мной и сейчас. На этом вечере произошел еще один эпизод, довольно неприятно меня удививший. Дело в том, что незадолго до вечера «о Бродском», в этом же зале состоялся творческий вечер приехавшего из Америки Наума Коржавина. Кто-то из присутствовавших спросил Рейна о его отношении к легендарному поэту. Рейн ответил неожиданно резко: то, что делает Коржавин — к подлинной поэзии отношения не имеет. Мне вспомнились посиделки в кабинете Аронова десятилетней давности. Самыми цитируемыми тогда поэтами были неопубликованные Николай Глазков и Наум Коржавин. Коржавинские строки: «...Какая сука разбудила Ленина — уж лучше бы ребёнок спал» — вообще с языка не сходили. Сейчас, когда мне уже кое-что известно, в ответе Рейна я не склонен видеть простую отместку за критику Коржавиным стихов Бродского. Конечное, ответ поэта был искренним, осознанным и, очевидно, принципиальным с позиции личного понимания поэзии. Но тогда, закусив губу, я грозно подумал: надо бы посмотреть, какое отношение к поэзии имеет то, что делает сам Рейн. Оказалось, что это непросто: в литературной периодике Рейна не печатали, несмотря на то, что все его знали — невзирая даже на приятельские отношения с Евтушенко. Единственный его сборник, десятилетие провалявшийся в издательствах и вышедший лишь благодаря тому, что Егору Исаеву, вернувшемуся из Израиля, стукнул какой-то «чимбер» в голову про евреев — этот сборник был недоступен даже в «Ленинке». Но после того, как в «Нобелевской лекции» Бродского на весь мир прозвучало имя — «Евгений Рейн» — несколько журнальных публикаций появилось. Я читал и не мог понять: стихи, как стихи — есть хуже, есть лучше. Но при чём здесь «учитель»? На этот вопрос пытались ответить многие. Я бы даже озаглавил эту тему: «загадка Рейна». Все попытки решить эту загадку сводились, в основном, к тому, что Бродский, понимая последствия своих слов, сказанных с «нобелевской трибуны», просто хотел помочь своему товарищу юности. Так оно, несомненно, и было, хотя подобным образом знаменитый поэт высказывался не раз. Вот слова Бродского о Рейне из интервью 1987 г. — года получения Нобелевской премии: «Это единственный человек на земле, с чьим мнением я более или менее считался и считаюсь по сей день. Если у меня был какой-нибудь мэтр, то таким мэтром был он». Хорошо, но всё-таки: почему «учитель», почему «мэтр» — именно Рейн? В юные годы Бродский был дружен и с другими эрудированными, талантливыми молодыми поэтами и литераторами. Но почему-то ни Найман, ни Бобышев, ни Кушнер, ни другие, а именно Рейн потащил Бродского к Ахматовой. Да ладно, иронизировал я, если богом Бродского был Оден — отчего бы своим мэтром не назначить любимого друга? В связи с этим вспоминается один забавный эпизод из документального фильма «Прогулки с Бродским». В этом фильме два старинных товарища гуляют по Венеции и беседуют о поэзии. На протяжении всего фильма я ни разу не увидел и не почувствовал отношения Бродского к Рейну, как к мэтру, скорее наоборот. Один раз Бродский по памяти начал цитировать стихотворение Рейна. Лицо последнего, выражающее постоянное удивление, на этот раз застыло в изумлении. После небольшой паузы, Рейн остроумно, не без самоиронии, заметил: «Какая память! А какой вкус!!». — Да, да... — пробормотал Бродский, оценив шутку. Это, если еще учесть, что до того Бродский цитировал себя и мировых классиков. Объективности ради, следует сказать, что Бродский, действительно, относился к творчеству Рейна серьёзно и искренне, считая его одним из немногих плодотворных продолжателей «одической» традиции русской поэзии, традиции Державина— Баратынского. Признаюсь, что это мнение, в полном его содержании, постигнуть мне не удалось. Хотя и понимаю, что проблема это моя, а не Бродского и Рейна. Однако, вернусь к «загадке Рейна», ибо в ней, по сути, содержится «загадка» самого Бродского. Мне всегда казалось, что «объявление» Бродским своим «учителем» Евгения Рейна связано не только (и не столько) со взаимными дружескими чувствами двух поэтов. Но тогда с чем именно? Ответ на этот вопрос (по крайней мере — для себя) я обнаружил в воспоминаниях Лидии Корнеевны Чуковской. После возвращения из ссылки Бродский бывал на даче Чуковских неоднократно. Но еще до этого Лидию Чуковскую посетил Рейн с просьбой показать стихи своего товарища Корнею Ивановичу. Здесь важно обратить внимание на то, что Рейн говорил о Бродском, как о поэте гениальном. Чуковский доброжелательно отнесся к молодому опальному поэту, но гения в нём не усмотрел. Да и сама Лидия Чуковская, при всем своём самоотверженном участии в судьбе осужденного Броского, не говорила о нём, как о гениальном поэте. Приведу несколько выдержек из её дневника. 1963 г.: «Мне не нравится Бродский, но он поэт, и надо спасти его, защитить». Однако, после непосредственного личного знакомства и общения, отношение Чуковской к Бродскому меняется к лучшему. 1965 г.: «...Мы гуляли вдвоём и впервые в жизни разговорились. Он умён, тонок, блистателен. «Прямой поэт»...». 1967 г.: «Бродский читал — кричал — стихи. То что он любит в своих стихах: длинное, виртуозное, абстрактно философское, ироническое, до меня не доходит, зато такие стихи, как «В деревне Бог живет не по углам», кажутся мне прекрасными». 1969 г.: «Бродский талантлив, умён, на границе гениальности...». И все-таки через границу гениальности Лидия Чуковская поэта не перевела. Надежда Мандельштам, благосклонно относившаяся к Бродскому — тем не менее, называла его «нерусским поэтом». Думала ли она тогда, что этот «нерусский» поэт напишет эссе «Сын цивилизации», в котором задаст высшую планку разговора о русском поэте мирового уровня Осипе Мандельштаме? Не воспринял стихи Бродского и Александр Твардовский, хотя, после доброжелательной, но назидательной беседы в «Новом мире», предложил молодому поэту продолжить разговор у себя дома. Ответ Бродского тоже известен: «Не стоит». Очевидно, не будет ошибкой сказать, что в те годы среди выдающихся литераторов (кроме Ахматовой), не было никого, кто бы видел в поэте сверхособенный дар. О том, как относились к Бродскому в среде его сверстников, откровенно засвидетельствовал Анатолий Найман, впоследствии написавший о поэте замечательное эссе «Великая душа». Приведу выдержки из его интервью. «...Мне позвонил Рейн (опять этот Рейн! — БК) и сказал: «К тебе придёт вот такой малый». И я потом Рейну сказал, что, ну, всё, да, это понятно, талант, но у меня, мол, другие заботы сейчас». Найман продолжает. «Он очень быстро рос, что называется. Я употребляю это слово «рос» в метафизическом смысле... Через 3-4 года мы были ровня во всех смыслах». Иными словами, в близком кругу товарищей-стихотворцев отношение к Броскому было, как к ровне, без особого выделения и превозношения. Даже Лев Лосев, крупнейший исследователь творчества Бродского, знавший и любивший его стихи с юношеских лет, сохранивший преданность поэту до конца жизни, — нигде не делает признания о том, что в молодые годы он воспринимал Бродского, как поэтического гения. Выходит, один Евгений Рейн пытался всем открыть глаза на гениальное дарование своего товарища. Я не знаю, что и как говорил в юности Рейн лично Бродскому, но мне кажется — именно в Евгении Рейне Бродский нашел первого человека, который поддерживал и укреплял в поэте то, что сам поэт начал в себе ощущать. Такое не забывается и более чем дорогого стоит. Кроме того, Бродский любил Рейна просто по человечески, как товарища (вспомним посвящение раннего «Рождественского романса»: Евгению Рейну, с любовью...) и сохранил нежное, благодарное чувство к нему до последних лет, несмотря на «танцы-шманцы» Рейна с нелюбимым Евтушенко. Что же касается «ученичества», то, учитывая пятилетнюю разницу в возрасте, девятнадцатилетний юноша, конечное, получал от своего старшего товарища, на тот период более осведомленного в литературе, немало информации и советов. Но, как свидетельствует Найман, через 3-4 года никакого разрыва в уровне литературной осведомленности и поэтического мастерства уже не существовало. У самого же Бродского об этом непосредственном «ученичестве» у Рейна — я не встретил ничего. Есть одна обмолвка позднего времени, говорящая скорее об обратном: «Когда я начинал писать стихи, хотел научиться писать так, как Найман». В своей же среде, с чьим бы творчеством из сверстников Бродский ни знакомился — он неизменно повторял одну и ту же фразу: «Я могу это сделать лучше!» Но открытие своей гениальности «со стороны» — со стороны Рейна — Бродский не забыл и отблагодарил своего товарища «по нобелевcкому счёту». У самого же Евгения Рейна в стихотворении, датированном 1983 г. (опубликовано в 2002 г.), я прочитал: «Будь проклят мой угар, будь проклят твой успех...» Не знаю, кому адресованы эти слова, но строка сильная, честная — в ней вместились две жизни, две судьбы. Вот и вся загадка «учительства» Рейна. На мой взгляд, разумеется. Что же было удивительного в моём восприятии Бродского, как поэта — «стиходумца», если этому восприятию соответствовал почти весь тогдашний литературный фон. Даже у Льва Лосева, написавшего последнюю, предсмертную книгу о Бродском — книгу, открывающую для читателя много новых путей постижения гениальности одного из самых чувственных поэтов — я встретил комментарий стихотворения «Пенье без музыки», как вещи, в общем, рассудочной. Не говоря о фантастических качествах этого поэтического текста со стороны версификации и воплощения мысли — должен признаться: в моём восприятии это одно из самых чувственных стихотворений о любви. Вернее — одна из самых чувственных поэтических рефлексий состояния любви и, одновременно, точное предвидение (сбывшееся!) переживания любви в разлуке навсегда. Несомненно, что в этом стихотворении именно чувство, а не интеллект, является и источником афористических формулировок откровений, и причиной взвинчивания мозга до полубредового манипулирования геометрическими понятиями. Кстати, что есть гениальность? Встречавшиеся попытки определения этого феномена меня не во всём удовлетворяли, и я, для самого себя, придумал такое определение. Исчерпывающее раскрытие гениальности, как феноменального дарования, может сделать только Бог. Но со стороны человеческого восприятия, гениальность — это постижение непостижимости явления. Читая то же «Пенье без музыки», мне кажется, я понимаю и чувствую читаемое. Во всяком случае, мера понимания и чувствования такова, что совершенно не соображаешь, как это мог написать человек. Или, скажем, когда я читаю какое-либо эссе Бродского и постоянно сталкиваюсь с парадоксально-неожиданными мыслями, сопоставлениями, выводами — одновременно присутствует ощущение, что всё именно так, как говорит автор, иного и быть не может. Более того, возникает иллюзия: мнится, что еще до чтения ты и сам думал похоже. Наверное, в таком эффекте восприятия тоже проявляется одна из примет гениальности произведения. В раннем стихотворении Бродского «От окраины к центру» есть строка: «Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно». Чувствуя в себе эту возможность, он обгонял всех с такой скоростью и на такие расстояния, что догнать его в обозримой временной перспективе не представляется возможным. Понятно и о каких окраинах пишет здесь поэт. Потрясает другое. По прошествии десятилетий, я вижу в этом тексте и ощущаю собственной кожей «окраины» Нью-Йорка. «Значит, я никуда не вернулся» — хотя это писалось в Питере, но написалось из будущего. Драматически осуществившееся пророчество Бродского, как мне представляется, а точнее — верится, не отменяет его другое провидение: «На Васильевский остров / я приду умирать». Не отменяет так же, как ничто не может отменить веру во второе пришествие Христа, или пришествие Мойшиаха. Да и сам поэт поведал: «Не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть». ...24 мая. Я подхожу к дому... — последнему месту жизни Иосифа Бродского. Кладу на каменный порог цветы. Окно второго этажа полуоткрыто. На фоне просматривающегося стеллажа с книгами движется силуэт молодой женщины — Мария. Я думаю: что же мне уготовила судьба? Чужбину? Место поклонения? Есть ли хоть какой-то смысл в канувшем десятилетии? С семидесятилетием, Иосиф Александрович. 24.05.2010 Источник: http://www.interlit2001.com/kocherga-es-4.htm
Иосиф Бродский
Ария
Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, ноябрь 2010 г.
| Биография Бродского, часть 1 | Биография Бродского, часть 2 |
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
