Иосиф Бродский. Компьютерная графика А.Н.Кривомазова

НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

         Перевод с немецкого Владимира Летучего

         1907

         Карлу и Элизабет фон дер Хейдт дружески[1]

РАННИЙ АПОЛЛОН[2]

Как ветви без листвы насквозь пронзает
рассвет, уже повеявший весной, -
так в нем нет ничего, что помешает
сиянию поэзии земной

почти сразить нас силой небывалой;
в его виденьях нет еще теней,
и лоб для лавров холоден, пожалуй.
И лишь позднее из его бровей

поднимется розарий, расцветая,
где листья, каждый по себе, растут,
в устах невольный трепет возбуждая, -

в устах, что пребывают в неге зыбкой
и упиваются своей улыбкой,
как будто песню собственную пьют.

ПЛАЧ ДЕВУШКИ

Как заветное наследство,
в дни таинственного детства
одинокость дорога:
все резвились и играли,
а меня сопровождали
эти близи, эти дали,
тропы, звери и луга.

Жизнь дарила, утешала
и всечасно мне внушала,
что весь мир огромный - я.
Почему, себе не веря,
больше не хочу теперь я
жить в себе и для себя?

Я - отвержена, я в темном
одиночестве бездонном
жду безвестного гонца.
И во мне, меня осилив,
воем воет жажда крыльев
или, может быть, конца.

ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Что сделать, чтобы впредь душа моя
с твоею не соприкасалась? Как
к другим вещам ей над тобой подняться?
Ах, поселить ее хотел бы я
среди утрат, во тьме, где, может статься,
она затихнет и, попав впросак,
на голос твой не станет отзываться.
Но что бы порознь не коснулось нас,
мы в голос откликаемся тотчас -
невольники незримого смычка.
На гриф нас натянули, - но на чей?
И кто же он, скрипач из скрипачей?
Как песнь сладка.

ЭРАННА - САФО[3]

Ты! - кто мечет за пределы дня:
как копье, я позабыто стыла
среди других вещей. Но песни сила
далеко забросила меня, -
принести меня назад забыла.

Сестры ткут, о том, где я, гадая,
хлопают с утра дверьми рабыни.
Я одна, далекая, чужая,
и дрожу, как просьба: ей, богине,
в бездне мифов вздумалось отныне
жизнь мою изжить, огнем пылая.

САФО - ЭРАННЕ

Захотела - и тебя смутила,
обвила лозой, меча, как дрот,
и, как смерть, тебя насквозь пронзила
и верну, когда придет черед,
и вещам, и миру, как могила.

САФО - АЛКЕЮ[4]

Фрагмент

Ну и в чем ты мне хотел открыться,
как проникнешь в душу изнутри,
если опускаешь ты ресницы
перед наказаньем? Посмотри,

ты, мужчина: вещи именуя,
мы живем, со славой породнясь.
Но погибло бы, я знаю, всуе
сладкое девичество при вас -

то, что пронесли мы без измены,
веря в то, что боги нас хранят,
так, что задыхались Митилены,
точно ночью яблоневый сад, -
в ароматах нашей спелой страсти.

Нет, не смог забыть ты обо всем
ради нас, твой час напрасно прожит
женолюб с поникнувшим лицом.
Ах, оставь, и я вернусь, быть может,
к лире гореванья моего.

Этот бог помочь двоим не сможет,
но когда пройдет сквозь одного...

НАДГРОБИЕ НА МОГИЛЕ ДЕВУШКИ

Да, мы помним. Словно все сначала
будет повторяться без конца.
Деревце, ты берег забывала
и беспечно груди окунала
в шум бурливой крови беглеца -

бога своего.
Как поражает
юных женщин красотою он!
Жгучий, он, как мысль твоя, пылает,
ранний барельеф твой затеняет,
как твои ресницы, наклонен.

ЖЕРТВА

Ах, расцвел, как сад, с тех пор, как встретил
я тебя среди пустого дня;
видишь, я иду, я прям и светел, -
кто ты, тихо ждущая меня?

Как листву, теряю я бесслезно
прошлое, Далекий и Другой.
И теперь твоя улыбка звездно
над тобой стоит и надо мной.

Перед алтарем все, что таимо
в безымянности с начальных дней,
дай вместить в твое святое имя:
волосами он зажжен твоими
и любовью освящен твоей.

ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЬ ДНЯ[5]

Ах, разве с берегом обетованным
не сходна узкая полоска ложа? -
Где в головокруженье непрестанном
мы пламенеем, страсть на страсть помножа.

И разве ночь, где неумолчен крик
зверей, грызущих в ярости друг друга,
нам не чужда, как день, что вдруг возник
снаружи, озираясь от испуга, -
кому понятен их чужой язык?

И надо нам в одно объятье слиться,
как лепестки цветка, пережидая,
пока кольцо зловещее сужая,
безмерное со всех сторон теснится.

Пока в объятьях прячется устало,
как знать нам, что из нас самих грозит
прорваться то, что до сих пор пугало, -
предательство, и нас не пощадит.

АВИСАГА[6]

I

Она лежала. Слуги привязали
ей руки к немощному, и часами
она лежала, оробев в печали
перед его преклонными летами.

И в бороду пугливо зарывалась,
заслышав уханье совы впотьмах;
а ночь вокруг росла, нагромождалась,
тая и вожделение и страх.

И звезды, уподобясь ей, дрожали,
плыл ищуще по спальне аромат,
вздуваясь, шторы ей знак подавали,
и следовал за знаком тихий взгляд.

Прильнув к нему, она еще не знала,
что ночь ночей грядет, - и, чуть дыша,
на царской охладелости лежала
легка и непорочна, как душа.

II

Царь думал о тщете минувших дней,
о немощи своей, ворча устало, -
и о собаке преданной своей, -
но к ночи Ависага замирала
над ним. И снова жизнь его пред ней
заклятым побережием лежала
под тихим светом звезд ее грудей.

Порой, о пылких ласках вспоминая,
из-под бровей он созерцал, страдая,
ее не знавший поцелуев рот;
но страсти юная лоза, однако,
в нем никогда, он знал, не рассветет.
Он зяб. И вслушивался в смутный ход
своей последней крови, как собака.

ДАВИД ПОЕТ ПЕРЕД САУЛОМ[7]

I

Слышишь, звуки арфы, царь и вождь,
в далях отзываются и тают,
звезды в замешательстве слетают,
мы, как дождь, идем, и расцветают
земли, где проходит звонкий дождь.

Расцветают девушки, как сад,
вея ароматом неотвязным
(разве устоишь перед соблазном?),
и мальчишки у ворот стоят,
умолкая с любопытством праздным.

Арфа вспомнит обо всем едва ли,
в странствиях моя игра сдала, -
о мой царь, как ласк твоих алкали,
как в страстях ночей изнемогали
юные прекрасные тела!

Струны до сих пор еще во власти
прошлого. Но стоны темной страсти
чья бы арфа повторить смогла?

II

Царь и вождь, владевший всей землею,
перед жизнью громкою твоей
я сегодня ничего не стою:
так сойди же ч трона и разбей
арфу, утомленную тобою, -

дерево, с которого сорвали
все плоды, - теперь сквозь ветви зримы
дней еще не наступивших дали,
но они, увы, недостижимы.

С арфой засыпать - мое ли дело;
посмотри на эту руку, царь:
думаешь, что ей октаву тела
юной женщины не взять, как встарь?

III

Царь, ты скрылся - тщетная потуга,
нет, ты власть мою не превозмог.
Снова слышит песнь мою округа,
и на землю ранний холод лег.
Сир я, ты потерян, и мы вместе
в облаках твоей гневливой мести,
и, вцепившись яростно друг в друга,
наши души заплелись в клубок.

Чувствуешь, как нас преобразило
и как плоть становится душой?
Только бы нас, царь, не разлучило;
старость - я, ты - молодая сила, -
мы взлетаем, чтобы стать звездой!

НАКАЗ ИИСУСА НАВИНА[8]

Как рушит, пеной брызгая из зева,
река плотину сразу мощью всей,
Навин свой голос, преисполнен гнева,
в последний раз обрушил на вождей.

Сметал он тех, кто до сих пор храбрился,
сковал их жесты, охладил их пыл;
казалось, рокот в тридцать битв скопился
в его устах; и он уста раскрыл.

Как под Иерихоном, скаля зубы,
весь многотысячный собор затих,
но только в нем самом гремели трубы,
расшатывая стены жизней их,

и наземь рушились они со стоном,
как если бы, заставив вздрогнуть высь,
единовластно, как под Гаваоном,
он солнцу закричал: остановись! -

И Бог пошел, напуганный, как раб,
и солнце, как фонарь, держал над сечей
людских племен, покамест не ослаб, -
так захотел сей пастырь человечий.

Да, от - старик, давно согбен и сед,
казалось, что уже конца заждался
в свои преклонный сто десять лет.
А он стоял - вражий стан шатался.

Он градом пал на виноградник пышный:
- Чем Богу поклянетесь? Боги ждут,
столпясь вокруг, когда их изберут.
Но вас за выбор сокрушит Всевышний.

И рек с высокомерием вершинным:
- Мой род и я, мы чтим его указ.

И крикнули все разом: - Помоги нам,
и укрепи нас в выборе сейчас!

Но он ушел, как прежде одинокий,
в свой прочный город на горе высокой,
и плащ его мелькнул - в последний раз.

УХОД БЛУДНОГО СЫНА

Уйти ото всего, что окружает
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке искажает,
и нас, и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, - уйти, и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона,
вдруг разглядеть вблизи и примиренно
и с поздним состраданьем в первый раз
понять, что надо всеми отчужденно
простерлось горе и пытает нас
с младенчества до гробовой доски.
И все-таки уйти, - как из руки
рука, - уйти, и поминай как звали,
уйти - куда? В неведомые дали,
что, радужным посулам вопреки,
пребудут как кулисы: сад, стена ли -
от всех твоих метаний далеки;
и от чего - уйти? От несмиренья,
от сущности своей, от нетерпенья,
от тайных упований и тоски -

и все, чем полон, в чем твое начало,
все это вдруг отбросить и презреть,
и одинокой смертью умереть. -

Но этого ль твоя душа алкала?

ГЕФСИМАНСКИЙ САД[9]

Он поднимался из последних сил,
седей маслин, седеющих на склоне, -
и лоб, покрытый пылью, погрузил
в горячие и пыльные ладони.

Путь завершен. И впереди - конец.
Уйти - но я уже ослеп, плутая,
и как скажу я, что есть ты, отец,
когда нигде не нахожу тебя я?

Не нахожу тебя: в себе самом,
ни в камне, ни в тени маслин - ни в ком.
Я одинок, и ни души кругом.

Скорбящих утешал я, твой посол,
и ты меня и укреплял и вел,
ты - выдумка. О как мой крест тяжел!..

А после скажут: ангел снизошел.

Причем тут ангел? Нисходила ночь,
листву листая в густолистой кроне,
ученики ворочались спросонья.
Причем тут ангел? Нисходила ночь.

Подобна ста другим, что наступали
и уходили прочь.
В ней стыли камни, в ней собаки спали -
о, смутная, о, полная печали,
заждавшаяся утра ночь. -

Нет, к себялюбцам ангел не слетает,
не станет ночь великой ради них.
Предавшие себя и всех - таких
не признают отцы и вырывают
в проклятьях матери из чрев своих.

ПИЕТА[10]

Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли
омыла, робко опустив ресницы, -
по-юношески крепкие, они
белели в волосах моих, как птицы
в терновнике; теперь на них взгляни...
На тело, знавшее одни печали,
как в ночь любви, гляжу я в первый раз.
Мы вместе никогда не возлежали,
и потрясенно бодрствуем сейчас.

Твои запястья, мой любимый, в ранах -
но от моих укусов окаянных.
Открыл ты сердце, и меня ведет
единственный к тебе отверстый ход.

Но ты устал. Увы, к моим устам
прильнуть устами ты не устремился.
Исус, Исус, когда же час наш сбылся?
Как странно суждено погибнуть нам.

ЖЕНЩИНЫ ЗАКЛИНАЮТ ПОЭТА

Смотри: как мы, раскрылся мир земной;
он быть самим блаженством нам велит.
И то, что в звере было кровью, тьмой,
душой в нас стало и теперь кричит -

кричит душа. Зовет тебя сейчас.
Но, как ландшафт, весь мир в свои черты
вбираешь ты, не замечая нас.
И мы гадаем: ты или не ты,

кому кричим? Но разве ты не тот,
кому себя приносим в жертву сами,
поднявшись над собою в свой черед?

Мы - вечной нескончаемости суть.
Но дай тебя услышать, стань устами,
за нас вещающими, - и пребудь.

СМЕРТЬ ПОЭТА

Лежал он; бледный и лишенный сил;
черты лица мятежно проступали
с тех пор, как чувства, голоса и дали
с него, как листья с дерева, опали
и безучастный год их поглотил.

Кто знал его живым, не знал о том,
насколько он и мир земли едины,
что все: моря и горы, и долины -
он воплощал в живом лице своем.

Он далью был, и, ныне безымянна,
она оплакала его уход;
а лик его, где стынет смертный пот,
и нежен, и открыт сейчас, как рана, -
так спелый плод не воздухе гниет.

БУДДА

Он в слух ушел. И тишина, как дали...
Мы замерли, не слыша ничего.
А он - звезда. Другие звезды встали
невидимо для нас вокруг него.

О да, он - все. Но ждет ли кто теперь,
что он заметит нас и нас рассудит?
Пади мы даже ниц пред ним - пребудет
глубоким и бесстрастным он, как зверь.

То, что влечет с мольбой к его стопам,
в нем миллионолетья прозябает.
Забыл он то, что знаем мы, но знает
он то, о чем заказано знать нам.

L'ANGE DU MÉRIDIEN[11]

Шартр

Когда, охвачен ересью, мятежно
гудит вокруг собора ураган,
твоя улыбка привлекает нежно,
о ты, одушевленный великан,

ты ангел, в чьих устах изваян зов
ста уст, ты не исполнен смуты,
и ты не замечаешь, как минуты
стекают с круглых солнечных часов,

где все отрезки дня ты поместил
в глубоком равновесии надменном,
и каждый час созрел, и полон сил.

Что, каменный, проведал ты о нас?
Зачем ты с выражением блаженным
вознес свой щит над ночью напоказ?

КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР

В тех старых годках, где, как в былом,
под ним дома, как ярмарка толпятся,
дабы его заметив, стушеваться,
закрыть лавчонки, повелев молчком

умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,
взволнованно прислушиваясь к высям, -
а он стоит в своем плаще старинном,
со складками контрфорсов - независим,
не зная, что домами окружен, -

в тех старых городках мы вдруг поймем,
насколько все, что льнет со всех сторон,
переросли соборы; их подъем
безмерен так же как безмерен взгляд,

и погружен в себя самозабвенно
и ничего, что вне его, надменно
не замечает. Их судьба, как клад,
накапливалась, окаменевая,
непреходящей вечности полна,
тогда как улочки, где грязь сплошная,
случайные носили имена,
как дети - платьица: не все ль равно,
как фартук - лавочник: какой попало.
Соборы помнят все: и стон начала,
и взлет, где ярость к небесам взывала,
любовь и страсть, как хлеб и как вино,
и жалобы любви во тьме портала.
Но жизнь свой ход в курантах замедляла,
на башне эхо поступей стихало -
и смерть гнездилась в сумраке давно.

ПОРТАЛ

I

Они остались здесь, когда потоп,
что эти камни был размыть не в силах,
отхлынул, наконец, и обнажил их;
он, отступив, их атрибуты сгреб

с той щедростью, с какой они взахлеб
себя, как из пригоршней, расточают.
Они остались здесь, и отличают
их от базальта сан и нимб - озноб

улыбки на фронтоне, где так сиро
час нерушимой тишины и мира
застывшим циферблатом сохранен;

теперь они в воротах стынут глухо,
а некогда, как раковины уха,
из города ловили каждый стон.

II

В них дали проступают чередой:
так необъятный мир кулисы сцены
вмещают; и как шествует степенно,
уже в плащ действа облачен, герой -

так выступает темнота из створа,
трагическим деяньем обуянна,
преобразясь, как Бог-отец нежданно
по ходу в сына, но и сам он скоро

вдруг распадается на сгустки тьмы -
на множество немых ролей людского
убожества, сиротства и скорбей.

Так возникает (это знаем мы)
из брошенного, буйного, слепого
Спаситель, как единый лицедей.

III

Так высятся они немой загадкой
(самим себе и вечности сродни);
и лишь случайно под отвесной складкой
проглянет жест, прямой, как и они,

и сразу замирает, недвижим,
обогнанный столетьями на воле.
Их держат в равновесии консоли,
где целый мир, но он неведом им, -

мир спутанный, без собственной опоры,
где и атлет и зверь трясутся оба
и, корчась, никогда не сходят с мест,

поскольку все фигуры как жонглеры,
что боязливо вздрагивают, чтобы
нечаянно со лба не рухнул шест.

ОКНО-РОЗА

За ним: переступанье лап покорных
смущает тишину по временам,
и, выглянув, одна из кошек черных,
как маятник, глядит по сторонам

и мир вбирает в свой огромный глаз,
напоминающий водоворот;
вращаясь, он смыкается тотчас
и до поры себя не выдает,

дабы раскрыться через миг-другой
и вновь сомкнуться с яростью угрозы -
и брызнуть кровью из-под век пустых:

так некогда, скрыты темнотой,
в сердца людей вцеплялись окна-розы
и в бездну Бога втаскивали их.

КАПИТЕЛЬ

Как из больных видений сна, в испуге
освобождаясь от кошмарных пут,
день встать спешит, так сводчатые дуги
из капители спутанной бегут,

ей оставляя свившихся в клубок
крылатых чудищ, ужаса клыкастей:
внезапность и медлительность их пастей
и эти листья, тучные, чей сок,

как ярость нарастает и грозится
и, опрокинут вниз самим собой,
покорно падает - все вверх стремится

и каждый раз с холодной темнотой
заботливо, как дождь, спешит пролиться
и стародревний ствол питает свой.

БОГ В СРЕДНИЕ ВЕКА

В душах он накапливается впрок,
призванный судить и править в мире,
но к нему привесили, как гири
(дабы взять и вознестись не мог),

бремена соборов кафедральных
и велели темным числам счет
тщательно вести в стенах опальных,
как часы, определять черед

и трудов, и сна, и праздных дней.
Но однажды взбунтовался он,
и народ был ужасом объят;

Бог ушел, космат и разъярен,
грохоча обрывками цепей,
и страшил всех черный циферблат.

В МОРГЕ

Они лежат на выщербленных плитах
и ожидают знака, может статься,
что с холодом навеки примирит их
и никогда уже не даст расстаться;

а иначе развязки как бы нет.
Чьи имена в карманах отыскались
при обыске? Досады четкий след
на их губах отмыть вовсю старались:

он не исчез, усилья погубя.
Торчат бородки, жестко, но без злобы,
по вкусу дошлых санитаров, чтобы

зеваки в ужасе не отшатнулись.
Глаза под веками перевернулись
и всматриваются теперь в себя.

УЗНИК

I

Только жестом самозащиты
обходится моя рука.
На каменные плиты
капли падают с потолка.

Я слышу их стук протяжный,
и сердце в лад стучит
со стуком капли каждой
и в паузах молчит.

Стучи оно чаще, ко мне бы
твари сползлись из тьмы.
Где-то и свет, и небо -
о них еще помним мы.

II

Представь себе, что все, - и сверх всего
свет глаз, дыханье, ветер, небо, тело, -
представь себе, что все окаменело -
все, кроме рук и сердца твоего.

И что зовется завтра, и поздней,
и год спустя, и длится постоянно, -
все разом загноилось бы, как рана,
и не могло настать бы, хоть убей.

А то что было прошлым, в свой черед
вдруг заблужденьем стало бы, - и рот
кривился бы и пенился, разъятый.

А тот, кто Богом был, как соглядатай,
в глазок следил бы злобно за тобой,
теперь представь, что ты - еще живой.

ПАНТЕРА[12]

Im Jardin des Plantes, Paris

Скользит по прутьям взгляд в усталой дреме;
и кажется за прутяной стеной
весь мир исчез, - и ничего нет, кроме
стены из прутьев в гонке круговой.

Упругих лап покорные движенья
в сужающийся круг влекут ее,
как танец силы в медленном сближенье
с огромной волей, впавшей в забытье.

Лишь изредка она приоткрывает
завесы век - и в темноту нутра
увиденное тотчас проникает
и в сердце гаснет, как искра.

ГАЗЕЛЬ[13]

Gazella Dorcas

Вся - колдовство: созвучие живое
слов избранных в тебе сумело слиться
и, раз возникнув, продолжает длиться.
Твой лоб увенчан лирой и листвою,

песнь любованья, чьи слова легки,
ложится на глаза, как лепестки,
тому, кто чтеньем душу утолил
и в забытьи уже глаза закрыл

и представляет: слиток быстроты,
как будто зарядили бег прыжками,
и медлит выстрел, тянешь шею ты:

вся слух; как скрытая кустами
купальщица: вдруг замерла и - ах! -
в ее глазах и озеро и страх.

ЕДИНОРОГ

Отшельник поднял голову - и ниц,
как шлем, молитва с головы упала:
шел зверь, чья шерсть немыслимо сияла,
и, как у олененка, залегала
мольба в бездонности его глазниц.

Тяжеловесен, коротконог,
он выплыл и, казалось, покаянно
от своего сиянья изнемог;
как башня лунным светом осиянна,
на лбу пологом возвышался рог
и на ходу покачивался странно.

Чуть вздернутые губы облегал
пушок голубоватый и упруг
был блеск зубов, когда они блистали;
и ноздри всасывали мягкий звук.

Но взор его, бездонный, как в зерцале,
из дали в даль видения метал
и замыкал земных преданий круг.

СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН[14]

Он стоит, как павшие лежат;
волей сам себя превосходящий,
отрешенней матери кормящей,
как венок в самом себе зажат.

И, впиваясь, стрелы чередой
словно рвутся прочь из бедер сами,
зло дрожа свободными концами.
Он смеется, скорбный и живой.

Иногда от превеликих мук
веки он приподымает вдруг
и обводит с медленным презреньем
жалких, что беснуются вокруг
и глумятся над святым твореньем.

ОСНОВАТЕЛЬ МОНАСТЫРЯ

Он написал икону по заказу.
И перед ним Спаситель, может быть,
не представал; и, может быть, ни разу
его, как ни хотелось богомазу,
епископ не пришел благословить.

Быть может, все, что мог он, - не гневить
(мы это знаем не без основанья),
пасть на колени, чтобы очертанья
свои, летящие во все концы,
тянуть к себе - как лошадь под уздцы.

Дабы под страхом бедствий безыменных
мы верили с наивностью слепой,
что будем средь немногих пощаженных,
иль вовсе обойдут нас, погруженных
в самих себя и занятых собой.

АНГЕЛ

Склоняя лоб, отодвигает он
все, что его теснит и принуждает;
он, пропустив сквозь сердце, выпрямляет
извечные круги времен.

Пред ним свод неба, лики дней вознесший,
и каждый вопиет: познай, я тут.
Ты легких рук его своею ношей
не отягчай. Нето они придут

тебя в борьбе испытывать из дали,
дом всполошат, дабы, в ночи трубя,
как если бы они тебя создали,
из грубой плоти выломать тебя.

РИМСКИЕ САРКОФАГИ

Но не поверим мы наверняка,
что после смерти, чуждые прикрас,
и ненависть, и темная тоска,
и смертный ужас остаются в нас,

как в пышном саркофаге в груде блях,
стекляшек, лент, браслетов, изваяний
божков, почти истлевших одеяний
неспешно растворяющийся прах,

что сгинет в равнодушных к нашим мукам
безвестных ртах. Чьей волей и когда
им вменена забота роковая?

В их прорву по старинным виадукам
текла когда-то вечная вода -
она, как встарь, течет, не иссякая.

ЛЕБЕДЬ

Муку одоленья неизвестной
темной дали можно разгадать
и поступи его тяжеловесной;

как и умиранье - отрешенье
от опоры, что могла держать -
да! - в его испуганном сниженьи

на воду; но вот, тиха от счастья,
просияла и, полна участья,
развела круги поверхность вод;
он же, лебедь, непреклонно-правый,
зрелый и спокойно-величавый,
снизойдя к ней, медленно плывет.

ДЕТСТВО

Настал черед подумать самому
о времени, и долгом и растратном, -
о пополудне детства невозвратном,
куда заказан путь, - а почему?

Оно еще аукнется, быть может,
в дождливый день - как выплывет из сна;
нигде, как там, жизнь встреч своих не множит,
и тороплива, и устремлена,

там ты среди животных и вещей
как равный жил, случаен и беспечен;
там самый малый миг очеловечен
и переполнен сущностью своей.

И, как пастух, безмерно одинок,
когда тебя перегружают дали,
себя сквозь годы ты по зову влек:

Тебя, как нитку новую, вдевали
в чреду картин, где ты очнулся в срок,
но быть самим собой уже не мог.

ПОЭТ

Ты пронесся, мой час безвестный.
Больно ранил меня крылом.
Что мне делать с собственной песней,
с этой ночью и с этим днем?

Нет возлюбленной у меня,
ни дома, ни отчего края.
Я вещам себя раздаряю;
приглядись: в каждой вещи - я.

КРУЖЕВО

I

Знак: счастье человека; но едва ли
кто сможет разгадать его секрет:
бесчеловечно разве, если стали
лишь кружевом не склоне долгих лет
твои глаза? - Тебе не жалко, нет?

Ты, прошлая, и, наконец, слепая,
твое ли счастье в безделушке сей,
которую, как ствол кору, питая,
сплела ты из клубка судьбы своей?

По узелкам, сплетеньям и разрывам
твоя душа теряла с миром связь,
поныне в кружеве неприхотливом,
а может быть, в моих глазах, светясь.

II

И если то, в чем мнилась благодать,
покажется потом безделкой малой,
столь чуждой, что не стоило, пожалуй,
из-за нее так трудно вырастать
из детских туфелек, - то разве он,
путь стертой спицы, сотканный страданьем
узорный путь, - не станет оправданьем
всей жизни? - Погляди, - он завершен!

А может жизнь прошла, но стороной,
и счастье стало черным, как измена?
Творилась вещь, как жизнь, любой ценой, -
и столь она прекрасна, что смиренно
ты воспарить готова в мир иной
и улыбнуться, наконец, блаженно.

СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как властелин, охотой возбужден,
любой сосуд хватает, чтоб напиться, -
и после долго у владельца он,
припрятан, как реликвия, хранится, -

так и судьба, быть может, иногда
от жажды торопливо к ней влеклась,
и маленькую жизнь свою, боясь
разбить, она, испуганно-горда,

хранила в горке за стеклом, в догляде,
где драгоценный хлам лежит порой
или вещицы с памятной отметкой.

И там она лежала, как в закладе,
и становилась старой и слепой,
так и не став бесценной или редко.

ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩАЯ

Будто песня, то вспорхнет, то сникнет,
зазвучит и снова пропадет,
то, почти даваясь в руки, вскрикнет,
то, стихая, вдалеке замрем -

так с больной не может наиграться
жизнь, пока самой не надоест;
приободрясь, она спешит подняться -
и роняет непосильный жест.

И ей кажется соблазном сущим
миг, когда она своей рукой,
позабыв про жар, как сон дурной,
вдруг прикосновением цветущим
гладит жесткий подбородок свой.

СТАВШАЯ ВЗРОСЛОЙ

Все было продолжением ее,
и целый мир - со злом и добротою, -
как дерево, в ней рос, шумя листвою,
и в ней торжественно, как над толпою,
преображался в явь и бытие.

И, поднимаясь к самой вышине,
все, что мелькало или удалялось,
пугало или в руки не давалось,
спокойно, точно воду в кувшине,
она несла. Пока на полпути
она о чем-то не затосковала -
и первое ниспало покрывало,
открытое лицо закрыв почти,

и никогда уже не поднималось,
и, даже снизойдя к ее мольбе,
не все вопросы глухо отзывалось:
ты не дитя уже, и все в тебе.

ТАНАГРА[15]

Глины кусок обожженный
солнцем или огнем.
Женской руки обнаженной
жест в сотвореньи своем
до бесконечности длится -
не с тем, чтобы вещью прельститься,
манящей издалека, -
но, чувству доверясь охотно,
тянется он безотчетно,
как к подбородку - рука.

Мы вертим в руках изваянье
и к разгадке почти близки
их длящегося существованья,
надо только и расстоянью,
и времени вопреки
глубже и пораженней
в прошлое вперить взгляд,
сияя, - чуть просветленней,
чем год или час назад.

СЛЕПНУЩАЯ

Сидела и со всеми чай пила.
Но только показалось мне сначала,
что чашку не как все она держала.
А улыбнулась - боль меня прожгла.

Когда все встали и, хваля обед,
не торопясь, кто с кем, непринужденно
шли в комнаты, болтая оживленно,
я видел, как она гостям вослед

шла собранно, как в хрупкой тишине
выходят петь, когда народ заждался,
и на глазах, на светлых отражался
свет, как гладком озере, - извне.

Она шла медленно, как по слогам,
как будто опасаясь оступиться,
и так, как будто за преградой, там,
она вздохнет и полетит, как птица.

В ЧУЖОМ ПАРКЕ[16]

Боргебю-горд

Две тропки, позабытых в гуще леса.
И по одной, ведомый, как слепой,
идешь ты, натыкаясь на кусты.
И снова ты (а может быть, не ты)
склоняешься над мраморной плитой
и снова тихо шепчешь: "Баронесса
Бритте Софи..." - и холод стертой даты
ты чувствуешь почти у самых глаз.
И разве легче скорбь чужой утраты?

И что ты медлишь, словно в первый раз
у вяза ожиданьем пригвожден,
где ни следа, где мрак сырой сгустился?

Зачем, порывом собственным смущен,
над освещенной клумбой наклонился,
как будто вспоминаешь вид цветов?

Что ты стоишь, и чем твой слух увлекся?
и что, застыв, глядишь, как возле флокса
порхает стайка шустрых мотыльков?

ПРОЩАНИЕ

Что значит расставанье, мне ль не знать!
Я помню: нечто темное, слепое
тебе все то, что связано судьбою,
показывает, чтобы разорвать.

Оно меня, бессильного, манило
и отпускало, и осталось жить,
смогло всех женщин заменить, а было
едва заметным, белым: может быть,

рукой, чьи взмахи длятся и тревожат, -
почти необъяснимым: словно с ивы,
как крыльями ни машет торопливо,
кукушка улететь никак не может.

ОПЫТ СМЕРТИ

Мы ничего не знаем про уход:
он неисповедим. Что за нужда
смерть ненавидеть и, наоборот,
влюбляться в смерть, чью маску навсегда

наш трагедийный ужас исказил.
Мы все играем - и слепой и зрячий, -
пока мы озабочены удачей,
и смерть играет тоже - в меру сил.

Когда же ты ушла из леденящей
щели на сцену лег и не исчез
знак истины: свет солнца настоящий,
луг настоящий, настоящий лес.

А мы играем дальше. Каждый раз
твердим, жестикулируя, свое:
и лишь когда, сокрытое от нас,
изъятое их пьесы бытие
на нас нахлынет страшным откровеньем,
что там, внизу, действительность иная,
тогда мы жизнь играем с упоеньем,
о шумных похвалах не помышляя.

ГОЛУБАЯ ГОРТЕНЗИЯ

Как в тигле пятна темперы зеленой,
сухие листья матово-темны;
увы, в соцветьях нет голубизны,
в них только свет, неверно отраженный.

Но и его, заплаканно-бледны,
утрачивают тихо бедолаги -
под стать почтовой выцветшей бумаге
в прожилках синевы и желтизны;

похоже, все не раз, не два стиралось,
как детский фартук, к ветхости пришло -
и краткой жизни чувствуется малость.

Но вдруг в бутоне, как в новорожденном,
зажегся свет - и нежно и светло
ликует голубое на зеленом.

ПЕРЕД ЛЕТНИМ ДОЖДЕМ

Вдруг в парке что-то (я не знаю, что)
из полноцветной зелени изъяли;
и чувствуешь, как движется из дали
он к самым окнам и молчит. Зато

в лесу зуек свистит с остервененьем;
и вспоминается Иероним,
столь полон одиночеством и рвеньем
крик птицы - даже ливнем проливным

услышан он. Ряды картин, зеркал
и стены деликатно отступают,
не смея слышать шепот наш смущенный.

Поблекшие обои отражают
свет предвечерний, неопределенный -
он в детстве нас, как помнится, пугал.

В ЗАЛЕ

Они вокруг, торжественны, как тост,
и жабо, и пелеринах, и плащах,
как ночь, вокруг пожалованных звезд
темнеет беспощадность, и хрупка
осанка дам, закутанных в шелка,
и величава; томная рука
не шире, чем ошейник на болонке;
они вокруг, и я, как ты, в сторонке
глазею на виньетки на гербах,
на вещи, где их подпись и печать.

Они учтиво нам дают понять,
сколь разны мы: цвести - вот их желанье -
и быть красивыми; но в свой черед
мы жаждем скрытности и созреванья,
и жизнь свою растить в себе, как плод.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР

(В поместье г-жи Нонны)

И ночь, и дальний путь. Гремя не в лад,
войска за парком все еще тянулись.
А он от клавесина поднял взгляд,
играл и на нее смотрел, прищурясь,

как в зеркало, и юные черты,
он чувствовал, его переполняли,
и знал - они обманут все печали,
как звуки, обольстительно-чисты.

Вдруг сразу все исчезло, испарилось,
она над подоконником склонилась,
и стук в груди был страшен ей самой.

Игра умолкла. И пахнуло дальним.
И встал престранно на столе зеркальном
червленый кивер с мертвой головой.

ЮНОШЕСКИЙ ПОРТРЕТ МОЕГО ОТЦА

В глазах - мечта. Лоб в соприкосновенье
с безвестной далью. Слишком юный рот,
нерасточаемое обольщение,
дворянского мундира украшенье -
шнуровка; наклонен эфес вперед;
безвольны руки; кажется, сперва
они пытались в даль вцепиться, но,
теперь заметные едва-едва,
слились с ней, так и не нащупав края.
Все остальное им заслонено,
как будто не понять нам, даже зная,
ни всей его печали, ни тщеты.

Дагерротип, на миг мелькнувший, - ты,
в моих руках, что медлит, исчезая.

АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

Наследный знак дворянства родового
запечатлен в строении бровей.
Испуг и синь в глазах, как у детей,
безропотность, но не раба немого -
поденщика и женщины скорей.
И рот как рот, большой и без затей,
не льстивый, и неправедное слово
ему претит. Открытый лоб сурово
очерчен, как у вдумчивых людей.

Все осознать как сущность не рискну;
она еще ни в радости не стала,
ни в горе цельностью, но изначала,
по признакам, уже предвосхищала
и жизненность свою, и глубину.

МОНАРХ

Монарху от роду шестнадцать лет.
Шестнадцать - и державный трон.
Почтительно указа ждет Совет;
как из засады, смотрит он

поверх седин на потолок
и чувствует, быть может, на своем
клинообразном подбородке холодок
цепочки с Золотым Руном.

И смертный приговор пока
без подписи еще лежит пред ним.
Все думают: о, как он удручен.

И кто бы знал, что скукою томим,
считает до семидесяти он -
и за пером потянется рука.

ВОСКРЕШЕНИЕ

Граф внемлет трубам победным,
и видит сиянье лучей,
и будит в склепе наследном
тринадцать своих сыновей.

Он почтительно открывает
пред обоими женами дверь,
и доверчиво все воскресают
для вечности и теперь

ждут Ульрику Доротею
и Эриха, в один год
расставшихся с жизнью своею
во Фландрии, в шестисот
десятом, чтобы сегодня
возглавить (воля Господня)
этот долгий исход.

ЗНАМЕНОСЕЦ

Для многих изнурителен поход
донельзя: латы, пики, снаряженье.
Порой плюмаж коснется лба в томленье,
но не любовь в сердцах - ожесточенье;
а он несет - как женщину, - несет,
любуясь, знамя, словно на параде.
Тяжелый шелк то полыхает сзади,
то ластится, к его руке склонен.

Закрыв глаза, улыбку видит он,
сокровище свое оберегая;

Когда враги обступят, наседая,
и к знамени прорвется вражья стая,

он знамя не отдаст на поруганье:
от древка оторвет, бросаясь в бой,
и спрячет на груди под одеянье.

Потом все в голос скажут: он герой.

ПОСЛЕДНИЙ ГРАФ БРЕДЕРОДЕ
СПАСАЕТСЯ ОТ ТУРЕЦКОГО ПЛЕНА

За ним гнались; и гибель, как ловец,
шла по пятам, но он вперед
бежал, растерянный, и знал: конец.
И что ему теперь был древний род,

теперь, когда он сам искал спасенья,
как от охотника зверек, пока
река не заблестела. Смельчака
над неизбежным подняло решенье,

о крови княжеской напоминая.
Улыбки женщин всплыли чередой,
как прежде, сладострастно оживая

в его лице. И на обрыв крутой
он вскачь коня направил: и, сияя,
влетел в поток, как в замок родовой.

КУРТИЗАНКА

Ах, волосы - как золотой прибой
в лучах Венеции - венец мечты
алхимика; и видишь ты,
как брови, словно легкие мосты,

повисли над опасностью немой
глаз, сопряженных через тайный ход
с каналами, - и море в них встает
и падает, изменчивое. Тот,

кто на меня случайно бросил взгляд,
к моей собаке завистью пылает,
когда на ней лежит моя рука, -

небрежна, загорела и легка, -
и родовитых юношей сражают
мои смертельные уста, как яд.

ЛЕСТНИЦА ОРАНЖЕРЕИ

Версаль

Как венценосец без определенных
причин и целей шествует порой,
не замечая с двух сторон склоненных,
сопровождаем мантией одной, -

так поднимается самодержавно
между склоняющихся баллюстрад
и лестница - медлительно и плавно -
на небо, под незримый звездопад,

как если бы последовал запрет
за нею следовать, - и, цепенея
поодаль, все глазеют ей вослед,
тажеловесный шлейф нести не смея.

ПЕРЕВОЗКА МРАМОРНОЙ СТАТУИ

Париж

Распределилось на семь лошадей
то, перед чем склонялись суеверно:
и в мрамор скрытое высокомерно
по давности и сущности своей

вдруг стало явным. Так смотри же - вот,
не тайно, не под псевдоименами,
нет, как герой свое стремленье в драме
то зримо обнаружит, то прервет:

сквозь плотность дня она, ища простор,
с медлительностью движется державной,
как будто снова триумфатор славный

грядет и пленных гонит пред собой,
тяжелых тяжестью его слепой.
И за затором следует затор.

БУДДА

Путник видит: сверху, как с кургана,
золото течет, блестя в пыли;
словно государства покаянно
в кучу все сокровища снесли.

Но вблизи ты, как при виде чуда,
высотой его бровей сражен,
потому, что это не посуда
и не серьги, и не персти жен.

Разве скажет кто-нибудь, что видел,
из чего отлит, как водружен
в чашу лотоса сей желтый идол:

благ, безмолвен и невозмутим,
прикасается к пространствам он,
как ладонями к щекам своим.

РИМСКИЕ ФОНТАНЫ

Боргезе

Две чаши друг над другом, и неслышней,
чем ожидаешь, через круглый рай
вода из верхней ниспадает к нижней
воде, что тихо ждет невзначай,

не вслушиваясь в шепот упоенный
и как бы из пустой пригоршни, ей
показывает небеса с зеленой
травой на дне - и прячет поскорей;

спокойно расходясь в роскошной чаше
кругами и забыв источник свой,
мечтательно, по капельке скупой

сама по кружевному мху стекает
к поверхности бассейна под собой,
где те ее с улыбкою встречает

КАРУСЕЛЬ[17]

Люксембургский сад

С навесом и во всю, пожалуй, прыть
весь этот разномастный эскадрон
несется самому себе вдогон
и долго медлит, прежде чем застыть.
Буланый конь в тележку запряжен,
однако же глядит вперед геройски,
сердитый красный лев идет по-свойски,
и следом проплывает белый слон.

Олень и здесь освоился вполне:
оседланный, несет неустрашимо
девчонку голубую на спине.

А белый мальчик гриву льва мочалит,
но, кажется, ничуть не разозлен,
лев высунул язык и зубы скалит.

И следом проплывает белый слон.

И девушки, все в белом, скачут мимо
на лошадях, хотя забавы эти
переросли; восторженно, как дети,
в толпе кого-то ищут нетаимо...

И следом проплывает белый слон.

И все спешит и не находит края,
вращается в бесцельности слепой,
зеленый, красный, синий цвет являя
в самозабвенной гонке круговой.
И не одна улыбка озорная
следит, себя столь щедро раздаряя,
за головокружительной игрой...

ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры, - так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.

И вдруг - он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной.
как он простерся, все еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками.

БАШНЯ[18]

Башня Сен-Николя, Фюрн

Нутро земли. Как будто ищешь ты
путь на поверхность в мраке затаенном,
по руслам пробираешься наклонным,
проложенным струеньем темноты,

и сквозь нее, как будто бы из сна,
ты пробиваешься, и с толку сбит,
и видишь вдруг, как падает она
из бездны, что над головой висит;

и ты, когда она в какой-то миг
обрушится, от свода отрываясь,
нежданно узнаешь ее, пугаясь:
не дай ей встать, вскосмаченной, как бык, -
но свет охватывает завихреньем,
летящим видишь небо над собой
и ослепление над ослепленьем,
а выше - даль, волнуема движеньем,

и маленькие дни в чреде одной,
точь-в-точь у Патинье, стоят, как знаки,
и прыгают бесшумно, как собаки,
мосты вослед дороге с давних пор, -

та за домами прячется порой
и вдалеке, отчеркивая злаки,
проходит сквозь кустарник и простор.

ПЛОЩАДЬ

Фюрн

Веками расширяясь как попало
от мятежей, огня и тесноты
во время казней или карнавала,
от лавочек, базарной суеты
и факельных разъездов кардинала,
и от бургундской спеси и тщеты

(вплоть до теперешней черты):

шлет площадь дальним окнам приглашенье
для шествия по широте своей,
эскорт и пустота сопровожденья
толпятся возле лавок торгашей

и строятся. И, пестр и бесшабашен,
привстал, глазея, крыш передний ряд
и, сговорясь, не замечает башен,
что позади, как призраки, стоят.

QUAI DU ROSAIRE[19]

Брюгге

У этих переулков тихий ход
(так ходят после хвори и уныло
соображают: что здесь раньше было?),
а кто поторопился, долго ждет,

пока неспешно подойдет другой
над ясной вечереющей водой,
и чем смягченней вещи или тени,
тем мир наооборотных отражений
отличней от действительных вещей.

А город где? Теперь тебе видней
(по непонятной логике), как он,
и перевернут, бодрствует, сверкая,
что жизнь и там не редкость никакая:
висят сады, в листве плоды срывая,
и быстро танец кружится, мелькая
в бистро, сияньем окон освещен.

А сверху? - Тишина, что упоенно
ест ягоду за ягодою всласть
от колокольной сочной грозди звона,
что в небесах висит, боясь упасть.

BEGUINAGE[20]

Монастырь бегинок Сент-Элизабет,
Брюгге

I

Ворота вечно настежь, и задаром
мост проведет оттуда и туда;
однако в кельях все сидят, на старом
дворе, где чахнет вязов череда,
и ходят по одной тропе и только
в церквушку, чтобы знать, откуда столько
любви в них накопилось неземной.

Там, преклонясь, накидках белокрылых,
как если бы кто утысячерил их,
они стоят - по образу одной;
и каждая - и лик и отраженье;
их голоса взмывают в песнопенье,
бросаясь на предельной высоте
с последним вскриком к ангелам, а те
его не возвращают вниз, к поющим.

И хор глядит в безгласии гнетущем
наверх. И все встают, потом по кругу
с поклонами передают друг другу
святую воду, от чего бледны
уста, а лбы устало-холодны.

Потом все в белом и по той же тропке
они идут домой, блюдя устав,
юницы сдержанны, старушки робки -
и принципалка вслед идет, отстав, -
и скоро пропадают у порога,
и к вечеру сквозь вязы в тишине
их одинокость чисто и убого
горит, как свечка в маленьком окне.

II

Однако то, что видит отраженным
во дворике церковное окно,
как свет и отсвет, сплавлено в одно
и предстает виденьем искаженным,
старея как столетнее вино.

Ложится там, а как поймешь едва ли,
на видимое - суть, и вечность - на
недолговечное, и даль - на дали -
свинцово, слепо, мрачно и без дна.

Там под декором лета - старых зим
безвестное взыскует сиротливо;
как будто некто кроткий у обрыва
стоит и ждет кого-то терпеливо,
и ждущая в рыданиях - за ним.

ПРАЗДНИК МАРИИ

Гент

Из башен, город заполняя всклень,
металл струится, как река живая,
в литейных формах улиц отливая
из бронзы ослепительнейший день,

и, грандиозности явив излишек,
видна в начальной пестроте минут
процессия девчонок и мальчишек,
где бьются волны, мчатся и несут
под флагами к запруженным воротам,
влекомые Всевышним и расчетом,
преграды обтекая поскорей;

но дальше их подхватывает взлетом
кадил, которые, все семь, несутся
и, как бы устрашась кого-то, рвутся
взлететь серебряных цепей.

Кругом движенье, крики, шум и стоны,
когда она, как из краев иных,
ступает, опираясь на поклоны,
и задевает балдахин балконы
в качании подвесок золотых.

И узнают, кто с радостью, кто с плачем,
в испанском облачении до пят
фигурку с маленьким лицом горячим,
с младенцем на руках, и все спешат
пасть ниц, молитвы второпях шепча,
пока она в неведенье, в короне
благословляет согнутых в поклоне -
и раскрыляется за ней парча.

Она неторопливо проплывает
над теми, кто с колен следит за ней,
и, кажется, толпой повелевает
она одним движением бровей -
надменна, раз и навсегда дана:
подавлены сомненьем и тревогой,
все прочь бредут, помедлив. А она,

вобрав в себя шаги всего простора,
по зыби плеч шумящего потока
в открытый гром колоколов собора
идет - и женственно, и одиноко.

ОСТРОВ

Северное море

I

Дорогу в ваттах снова смыл прилив,
вокруг все серо от воды сплошной;
поодаль остров, мал и сиротлив,
закрыл глаза, за дамбой насыпной

укрылись люди; судя по всему,
их жизнь что сон, в котором, как в осадке,
покоятся миры; их фразы кратки
и точно эпитафия всему

чужому, намывному, что всевластным
теченьем к ним прибилось невпопад.
И видится, как в детстве, все подряд

ниспосланным, чрезмерным и опасным,
к тому же одиночеством всечасным
еще преувеличенным стократ.

II

Как будто в лунном кратере припрятан,
здесь каждый дворик дамбой обнесен,
и каждый сад оборван и подлатан,
и точно сирота пострижен он

ветрами, что сурово их растят,
о гибели пророча и невзгодах.
Все, запершись в домах, молчком глядят
на зеркала кривые на комодах,

страшась. Один из сыновей со скуки
под вечер на пороге тянет звуки
гармоники, чей плач понять нельзя,

услышанный им в гавани нездешней.
Тем временем овца на дамбе внешней
все разрастается, почти грозя.

III

Близь - что внутри; что вне - лишь череда
далекостей. И внутреннее сжато
от полноты и, может быть, заклято.
И остров - слишком малая звезда,

вселенной не замечена совсем
и потому уже обречена;
одна и не услышана никем
она,

и гибелью обделена и светом,
придуманной орбитой до сих пор
идет вслепую и наперекор
бродячим звездам, солнцу и планетам.

МОГИЛЫ ГЕТЕР

Длинноволосые, они лежат,
отрешены коричневые лики.
Глаза сощурены безмерной далью.
Скелеты, рты, цветы. В разжатых ртах
расставлены рядами зубы вроде
дорожных шахмат из слоновой кости.
Цветы и жемчуг, тоненькие ребра
и кисти рук; истаявшие ткани
над жуткими провалами сердец.
Но средь перстней, подвесок, голубых
камней (подарков горячо любимым)
еще лежит тишь родового склепа,
под самый свод увитого цветами.
И снова желтый жемчуг и сосуды
из обожженой глины, чьи бока
украшены портретами прелестниц,
флаконы с благовоньями, цветы
и прах божков домашних алтарей.
Чертог гетер, лелеемый богами.
Обрывки лент, жуки на амулетах,
чудовищные фаллосы божков,
танцоры, бегуны и золотые пряжки,
как маленькие луки для охоты
на амулетных хищников и птиц,
и длинные заколки, и посуда,
и красный сколыш днища саркофага,
где, точно надпись черная над входом,
четверка крепких лошадиных ног.
И вновь цветы, рассыпанные бусы,
светящиеся бедра хрупкой лиры,
над покрывалом, падшим, как туман,
проклюнулся из куколки сандальной
суставчик пальца - легкий мотылек.

Они лежат, отягчены вещами,
посудой, драгоценными камнями
и безделушками (почти как в жизни), -
темным-темны, как высохшие русла.

А были реками,
в чьи быстрые затейливые волны
(катящиеся в будущую жизнь)
стремглав бросались юноши, впадали
мужчин неутомимые потоки.
А иногда с гор детства в них срывались
мальчишки, погружаясь с любопытством,
и тешились вещицами на дне -
и русла рек затягивали их:

и заполняли суетной водой
всю ширину пути и завивались
воронками; и отражали
и берега, и крики дальних птиц -
тем временем под спелый звездопад
тянулись ночи сладостной страны
на небеса - открытые для всех...

ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС

Причудливые катакомбы душ.
Как тихие прожилки серебра,
они змеились в темноте. И кровь,
из-под корней струясь, шла дальше к людям,
с порфиром схожа. Больше красный цвет
здесь не встречался.

Скалы нависали,
и иллюзорный лес, мосты над пустотой,
и пруд, огромный, серый и слепой,
висел над собственным далеким дном,
как ливневое небо над ландшафтом.
И пролегла в долготерпенье кротком
полоска выцветшей дороги, как
отбеливаемый и длинный холст.

И по дороге этой шли они.

Мужчина стройный в голубом плаще
глядел перед собой нетерпеливо.
И пожирали, не жуя, кусками,
его шаги дорогу; тяжело
и отрешенно свешивались руки
вдоль складок, позабыв о легкой лире,
что с левою рукой срослась, как будто
с суком сливы вьющаяся роза.
Казалось, чувства раздвоились в нем:
взгляд убегал все время, как собака,
и возвращался, и за поворотом
стоял и поджидал его, - а слух,
как нюх, все время шастал позади.
И иногда ему казалось: слух
улавливает шум шагов двоих,
что следовать должны за ним наверх.
Потом своей ходьбы он слышал отзвук,
и ветр плаща вздувался за спиной.
Он говорил себе: они идут;
и, замирающий, свой слышал голос.
Да, шли они, но шли она, увы,
ужасно медленно. И обернись
он ненароком (если бы тотчас
не рухнул замысел, об эту пору
свершающийся), он бы мог увидеть,
как оба молча шли вослед за ним:

бог-вестник, провожатый, в капюшоне
над светлыми глазами, жезлом в правой
и вытянутой чуть впереди руке;
трепещущие крылья на лодыжках;
и в левой, как на поводке, - она.

Из-за нее, любимой, убиваясь,
всех плакальщиц перерыдала лира,
и сотворился мир из плача, где
все повторялось снова: и леса,
и долы, и дороги, и селенья,
поля и реки, птицы и зверье;
над плачем-миром, как вокруг другой
земли, ходило солнце, небо, звезды, -
плач - небо в звездах, искаженных мукой, -
из-за нее, любимой.

Держась за руку бога, шла она,
запутываясь в погребальных лентах, -
смиренна, терпелива и кротка.
Как будущая мать, ушла в себя,
без дум о муже, шедшем впереди,
и о дороге, уводящей в жизнь.
Ушла в себя. И инобытие
ее переполняло.
Как плод и сладостью и темнотой,
она была полна огромной смертью,
столь непонятной новизной своей.

Она была как в девственности новой,
и в лоно женское был вход закрыт,
как молодой цветок перед закатом,
и даже руки от прикосновений
отвыкли так, что прикасанье бога,
столь тихое, как у поводыря,
мучительным, как близость, мнилось ей.

Увы, она была уже не та,
о ком самозабвенно пел поэт, -
Не аромат и островок постели,
не принадлежность мужа, наконец.

Распущена, как длинная коса,
отдавшаяся, как упавший дождик,
и роздана стократно, как запас, -

она была лишь корнем.

И когда
бог стиснул руку ей и закричал,
от боли задрожав: "Он обернулся!",
она сказала, как спросонок: "Кто?"

А вдалеке, где зазиял просвет,
виднелся некто темный, чье лицо
никто бы не узнал. Стоял, смотрел,
как на полоске луговой тропинки
бог-вестник молча повернулся, чтобы
проследовать в слезах за тихой тенью,
что шла назад по этой же дороге,
запутываясь в погребальных лентах, -
смиренна, терпелива и кротка.

АЛЕКСТИДА[21]

Средь них внезапно вестник оказался,
в кипенье свадебного пира вброшен,
как новая и острая приправа.
Но пьющие не ведали о тайном
приходе бога, кто прижал к себе
божественность свою, как мокрый плащ,
и был, казалось, здесь своим, когда
он шел между сидящими. Но вдруг
один, беседу оборвав, увидел,
что молодой хозяин за столом,
почти лежащий, медленно привстал,
всем существом, казалось, устрашая
тем чуждым, что вдруг пробудилось в нем.
И варево как будто просветлело,
и стало тихо; лишь на дне отстой
из хмурого образовался шума,
и лепет выпал неспеша в осадок
и смехом застоявшимся пахнул.
А стройный бог стоял, отмечен волей
пославшего, прямой, неумолимый,
и кто он, сразу догадались все.
И все же речь его была весомей,
чем знанье, недоступное уму.
Адмет умрет. Когда? Теперь. Сейчас.

И на куски тогда разбил он чашу
владевшего им ужаса и руки
наружу выпростал, торгуясь с богом.
Вымаливал он годы, нет - единый
год юности, нет - месяцы, недели,
нет - дни, ах, нет - не дни, не ночи -
одну лишь ночь: сегодняшнюю ночь.
Бог отказал, и он тогда завыл
и вопли исторгал, и надрывался,
как мать, когда его рожала в муках.

И женщина приблизилась седая
к нему и вслед за ней старик-отец,
и встали рядом, немощны и стары,
с кричавшим, и, увидев их так близко,
он смолк, сглотнул обиду и сказал: -
Отец,
неужто для тебя так много значит
остаток этот жалкий? Так поди же
и выплесни его! А ты, старуха,
матрона,
ты зажилась же: ты родила.
И он обоих их схватил, как жертвы,
одним хватком. И выпустил потом,
и оттолкнул, и закричал, сияя
от выдумки своей: - Креон, Креон! -
И только это; только это имя.
Но на лице написано другое,
о чем он не сказал и, вспыхнув, другу
любимому и юному в порыве
над путанным застольем протянул.
Ты знаешь (смысл таков), не откуп это,
но ветхи старики и не в цене,
а ты, а ты, ты с красотой своей...-
Но друга в тот же миг и след простыл.
Он отступил, и вышла вдруг она,
казалось, меньше ростом и печальна,
легка и в светлом платье новобрачной.
Все прочие - лишь улица, по коей
она идет, идет - (и скоро будет
в его объятьях, раскрытых с болью).

И говорит она; но не ему,
а богу, и сейчас ей внемлет бог,
и как бы через бога слышат все:

"Нет у него замены. Но есть я,
замена - я. Никто себя не сможет
Отдать, как я. Что от меня, от здешней,
останется? Лишь то, что я умру.
И разве не сказала смерть тебе,
что ложе, ожидающее нас,
принадлежит подземью? Я прощаюсь.
Прощанье сверх прощанья.
Никто из умирающих не может
взять больше. Все, что погребут они под ним,
моим супругом, все пройдет, растает.
Веди меня: я за него умру".

И как в открытом море ветер резко
меняет направленье, к ней, как к мертвой,
бог подошел и встал вдали от мужа,
и бросил, спрятанные в легком жесте,
ему издалека сто здешних жизней.
А тот, шатаясь, бросился к обоим
и, как во сне хватал их. Но они
уже шли к выходу, где затолпились
заплаканные женщины. И вдруг
он снова увидал лицо любимой,
когда она с улыбкой обернулась,
светла, как вера или обещанье
вернуться взрослой из глубокой смерти
к нему, живущему, -

и, рухнув ниц,
лицо закрыл он, чтобы после этой
улыбки больше ничего не видеть.

РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ[22]

В то утро после ночи, что прошла
в смятенье, беспокойстве и мученьях,
взметнулось море и исторгло крик.
Когда же, наконец, в последний раз
крик медленно затихнул и упал
в немую рыбью бездну - разродилась
морская хлябь.

И засверкала власяная пена
великого стыда усталых волн -
и встала девочка, бела, влажна,
как молодой зеленый лист, когда
он расправляется и обнажает
свое нутро, - так раскрывалось тело
ее на раннем девственном ветру.

Подобно лунам, ясно выступали
колени в облачных покровах бедер,
и рисовались тени узких икр;
и, напряженные, светлели стопы,
и ожили суставы, как гортани
у жадно пьющих.

И в чаше таза розовел живот,
как свежий плод в руке младенца.
А в узком кубке ровного пупка
была вся темень этой светлой жизни.
Еще плескались маленькие волны,
по бедрам поднимаясь вверх, откуда
еще струилось тихое журчанье.
Насквозь просвеченный и без теней,
как рощица берез в апреле, срам
был теплым, нетаимым и пустым.

Весы живые осторожных плеч
уже остановились в равновесьи
на стане, стройном, как фонтан из чащи,
и ниспадали, словно струи, руки,
и рассыпались в полноте волос.

Из тени от склоненной головы,
приподнимаясь, открывался лик -
и сразу осветился, замыкаясь
очерченностью резкой подбородка.

Теперь и шея напряглась, как луч,
как стебель, подводящий сок к цветку,
и руки, словно шеи лебедей,
уже тянулись к берегу на ощупь.

В рассветный сумрак тела вдруг вошло,
как ветер утра, первое дыханье.
И в нежных веточках сосудов шепот
стал нарастать, и зашумела кровь,
пронизывая их до глубины.
А ветер силу набирал и полным
дыханьем в груди юные пахнул
и их наполнил и прижался к ним -
как паруса, наполненные далью,
они на берег деву понесли.

И вывели на сушу.
Позади
ступающей по юным берегам
уже, сияя, поднималось утро,
цветы, былинки, теплые, как после
объятий. А она все шла и шла.

Но в полдень, час наитяжелый снова
взбурлило море и на тот же берег
дельфина выбросило - он был мертв
и окровавлен.

ЧАША РОЗ

Ты видел ярость, видел драчунов,
когда клубком, что ненавистью звался,
они, рыча, катались по земле,
как зверь, настигнут роем пчел; актеров,
чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,
и павших лошадей, чей взор отброшен
и зубы скалятся, как будто череп
вдруг вылупился прямо изо рта.

Теперь ты знаешь, как забыть про все:
взгляни на чашу роз - на воплощенье
предельности бытийства и упадка,
отдачи без возможности отдаться,
отдельности, что хочет стать твоей:
предельностю тебя же самого.

Жизнь тишины и бесконечный взлет,
нужда в пространстве и пренебреженье
пространством, уменьшающим предметы,
почти без контуров, как без предела
все внутренне - и душа и тело,
и освещающее самое себя:
нам что-нибудь знакомо так, как это?

Потом: что возникает чувство, если
касаются друг друга лепестки?
Потом: что открывается один,
как веко, а под ним - другие веки,
прикрытые в десятикратном сне,
смягчающем глубинные виденья.
Еще, и главное: сквозь лепестки
течь должен свет. Из тысячи небес
они процедят каплю темноты,
в чьем пламени курчавые тычинки
от возбуждения встают торчком.

Потом: движенье в розах - посмотри:
размах их жестов слишком мал для зренья,
кто б их заметил, если бы лучи
от них не разбегались по вселенной.

Смотри, как белая обнажена
и широко раскрыла лепестки -
Венера в раковине, не иначе;
и как алеющая, застыдившись,
к холодной наклонилась, и как та
бездушно отвернулась; как стоит,
холодная, закутавшись в себя,
среди все сбросивших с себя подруг.
Как сброшенное и легко и тяжко,
оно как плащ, забота, бремя, крылья
и даже маска, - и все дело в том,
как сбрасывают: как перед любимым.

Чем только быть они не могут: разве
та, желтая, открытая, не мякоть
сладчайшего плода, чья желтизна
пропитана вишнево-красным соком?
Не много ли - раскрыться для другой,
чьей безмятежной розовости в пору
лиловый привкус горечи принять?
А та, батистовая, чем не платье,
где теплое дыхание таится
с тех пор, как скинули его в лесной
прохладе утра, чтобы искупаться?
А эта впрямь опаловый фарфор,
как блюдечко китайское, хрупка,
вся в россыпи блестящих мотыльков, -
а та вмещает лишь саму себя.

И разве не одних себя они
в себя вмещают, если в них самих
и этот внешний мир, и дождь, и ветер,
терпение весны, вина, тревога,
и тайная судьба, и темь вечерней
земли - вплоть до оттенков облаков,
вплоть до неясного влиянья звезд, -
как в пригоршне, все в них съединено. -

В раскрывшихся неосторожно розах.

НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ
ДРУГАЯ ЧАСТЬ

1908

         A mon grand Ami Auguste Rodin[23]

АРХАИЧЕСКИЙ ТОРС АПОЛЛОНА

Нам не увидеть головы, где зреть
должны глазные яблоки. Однако
мерцает торс, как канделябр из мрака
где продолжает взор его блестеть,

изнемогая. А не то бы грудь
не ослепляла, и в изгибе чресла
улыбка бы, как вспышка, не воскресла
с тем, чтобы в темь зачатья ускользнуть.

Не то бы прозябал обломок сей
под призрачным падением плечей
а не сверкал, как хищник шерстью гладкой,

и не мерцал звездой из темноты:
теперь тебя он видит каждой складкой.
Сумей себя пересоздать и ты.

КРИТСКАЯ АРТЕМИДА

Ветр предгорий, ты, не уступая,
разве лоб ее не изваял?
Гладкий встречный ветр звериной стаи,
разве ты не формовал

складки одеяния на теле,
трепетней предчувствия и сна?
И она летела к дальней цели
неприкосновенно-холодна,

стянутая поясом и к бою
изготовив лук и за собою
увлекая нимф и псов,

к дальним поселеньям поспешала
и свой гнев неистовый смиряла,
слыша новой жизни зов.

ЛЕДА[24]

Бог испугался красоты своей,
когда в обличье лебедя явился.
В смятенье он на воду опустился.
Обман заставил действовать быстрей,

чем он успел почувствовать сполна
свое преображенье. Но узнала
она его в плывущем, и не стала
скрываться от него она,

но ласкам уступила и смущенно
склонилась на крыло. И к ней приник,
накрыл ее, и в сладостное лоно

своей возлюбленной излился бог.
И испустил самозабвенный крик,
и явь перерожденья превозмог.

ДЕЛЬФИНЫ

Это правда: всем они давали
и расти и жить в морях бездонных,
в ком себе подобных узнавали,
бороздя растекшиеся дали,
где сам бог на взмыленных тритонах
путешествовал в иные дни;
потому что не были они
тупоумными, как, по присловью,
рыбьи существа, а кровь от крови
человечьим племенам сродни.

Приближались и взлетали ввысь,
чувствуя подводные потоки,
чтобы на минуту разойтись,
продолжая путь свой одинокий,
и вернуться в братственную близь,
как в орнамент вазы, — и приязни
полные, беспечно, без боязни,
с шумом прыгали, блестя боками,
и, играя с пенными волнами,
за триремой весело неслись.

В полные опасностей скитанья
брал с собой дельфина мореход
и придумывал о нем сказанья,
чтобы в них поверить в свой черед:
любит он богов, сады, звучанье
музыки и тихий звездный год.

ОСТРОВ СИРЕН

Тем, кто предлагал еду и отдых
и, когда в ночи взойдет звезда,
спрашивал о путевых невзгодах,
тихо говорил: он никогда

не изведал, как они пугают,
не слыхал их резкие слова, —
и казалось всем, что проплывают
в море золотые острова;

тот, кто их увидит, навлечет
на себя беду, и ни утесам,
и ни шторму не предъявишь счет.
Нет, беззвучно льнет она к матросам,

если к ним доносятся раскаты
чьей-то песни неземной, —
к берегу спешат они, объяты
тишиной,

поглотившей дали, чье гуденье
слух томит и, кажется, таит
под невидимой изнанкой пенье,
и пред ним никто не устоит.

ПЛАЧ ПО АНТИНОЮ[25]

Разве вифинского юношу вы понимали?
(Тело его возвращать так не хотела вода...)
Я его нежил, и все-таки грузом печали
отяготили мы сердце его навсегда.

Кто умеет любить? И кто может? Не знаю.
Я и сам бесконечную боль причинил.
Стал он одним из бессчетных богов, и взываю
тщетно к нему, оглашая рыданьями Нил.

Безумцы, как вознести его к звездам посмели,
чтобы я вас умолял: покажите его?
Быть просто мертвым он жаждал — и был он у цели.
И, может быть, не случилось бы с ним ничего.

СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ

Он знал о смерти то, что знает каждый:
она придет и в тьму низвергнет нас.
Когда из жизни вырвана однажды —
нет, бережно изъятая из глаз, —

любимая ушла к теням безвестным,
он ощутил и благость, и покой
их девичьих улыбок, роем тесным
парящих вместе с пустотой.

И с мертвыми тогда сроднился он
своей любимой ради, с каждым разом
он меньше верил слухам и рассказам,

потусторонним краем восхищен:
и ощупью прокладывал сначала
путь, где идти любимой предстояло.

ПЛАЧ ПО ИОНАФАНУ[26]

О, почему цари лежат в пыли,
недолговечны, как простые вещи, —
и лишь судьба их, как печатка, резче
оттиснется на мягкости земли.

Но как мог ты, источник и начало,
уйти? Твои уста молчат,
ты — щек моих тепло, тебя не стало.
О, был бы снова ты зачат,
и жизнь твоя бы снова возблистала!

Разрушен ты, и тот, кто о потере
теперь скорбит, тебя спасти не смог
и слышит весть, своим ушам не веря, —
так с воплями подраненные звери
катаются и тычутся в песок.

На мне живого места не осталось,
ты, словно волос, вырван из меня
и тут, и тут, и там, где забавлялось
беспутство женщин. Горько плачу я,

что чувств моих - клубок крученой пряжи —
ты не успел распутать; одного
тебя я видел и любил. — Куда же
уходишь ты из зренья моего.

ИСКУШЕНИЕ ИЛИИ[27]

Он это сделал, чтобы стал прочней
союз племен, как тот алтарь, чьи дали
им брошенную веру возвращали,
как отсвет огненных его страстей,
и разве сотни тех, чьи рты воняли
крамолою вааловых речей,
не смял он у ручья, на перевале,

где дождь и вечер сплавились во мгле.
И лишь когда через гонца царица
ему расплатой пригрозила, скрыться
он поспешил, блуждая по земле,

пока под дроком и на бездорожье,
как выброшенный, громко вопия,
не огласил он всю пустыню: Боже,
оставь меня. Сломился я.

Но ангел снизошел к нему с восходом,
стал потчевать его, и, укреплен,
без устали по пастбищам и водам
все время в горы поднимался он,

куда Всевышний снизошел потом, —
не в сильном ветре, не в землетрясенье,
не в огненном, из бездны, изверженье —
нет, снизошел почти что со стыдом
перед огромностью, что тихо пала,
а он, старик, уткнул лицо в колени
и по тому, как кровь в нем клокотала,
узнал невидимого за кустом.

САУЛ ВО ПРОРОКАХ[28]

Разве верит кто, что он падет?
Нет, великим царь себе казался,
и убить арфиста собирался,
чтобы не продолжил он свой род.

Но тогда внушеньем многократным
некий дух отвел царя от зла —
он узрел себя безблагодатным,
и во мраке кровь его пошла
на судилище путем попятным.

И теперь он, брызгая слюною,
беглецу спасенье предрекал,
бормоча пророчество второе.
В детстве в первый раз он прорицал

и на шее жилы трепетали,
в голосе его звенел металл,
он шагал — и все за ним шагали,
все кричали — в нем восторг кричал.

Ныне он — бесформенная груда
ниспровергнутых достоинств; рот —
водосточный раструб, и покуда
струи ливня соберет, оттуда
влага, как фонтанчик, бьет.

ЯВЛЕНИЕ САМУИЛА САУЛУ[29]

Я вижу! — взвыла жрица из Эндора,
царь за руку схватил ее: кого?
И жадно речь ее ловил, но скоро
он сам увидел близ себя того,

кто говорил, суровостью казня:
— Я сплю. Зачем позвал меня?
Иль хочешь ты, ища меня по следу,
оставлен Богом с горечью в груди,
в моих устах искать свою победу,
моля пустые челюсти раскрыться?
Меня ведь нет, я прах... — И позади,
бия себя руками, выла жрица,
как если бы все видела. — Пади!

Ион, кто был всесильным час назад
и высился, как знамя над народом,
пал, не противясь будущим невзгодам:
так явствен был его закат.

А женщина терзалась, как вина;
скорей бы он забыться постарался
и выведав, что он проголодался,
ему лепешек испекла она,

уговорила сесть; он сел уныло;
не мог собраться с мыслями никак:
он все забыл вплоть до того, что было.
И ел, как утомившийся батрак.

ПРОРОК

Ширясь от видений и блистая
от огня грядущего суда,
перед коим тварь дрожит земная,
исподлобья смотрят, нас пытая,
страшные глаза. И, напирая,
с уст срываются тогда

не слова (ну что слова могли бы
выразить, произнеси их он?) —
нет, огонь, куски железа, глыбы,
как живой вулкан, он обречен

расплавлять и извергать во мраке
как проклятья небу и земле,
и заметен, как на лбу собаки,
знак от Бога на челе

у него. Спешите, это — Он,
обнаруженный перстом пророка,
истинный, такой, каким до срока
Он и впредь пребудет: разъярен.

ИЕРЕМИЯ[30]

Был я нежен, как весной пшеница,
только ты, неистовый, обрек
сдержанное сердце звонко биться
и наполнил лютой страстью впрок,

Распалял не ты ли непрестанно
с малых лет мои уста — и вот
источает рот мой, точно рана,
за одним другой злосчастный год.

Я кричал о бедах, но не ты ли —
измыслитель кар и бедствий злых?
Уст моих они не умертвили —
сможешь ли ты успокоить их,

если нас, как пустотелый колос,
носит вихрь, и наш удел печален,
и беду преодолеть нет сил?
Я теперь хочу среди развалин
наконец-то свой услышать голос,
голос мой, что прежде воем выл.

СИВИЛЛА

Древней с давних пор она слыла.
Каждый день, однажды путь наметя,
шла, верна себе. И на столетья,
говорят, летам своим вела

счет, как лес. Видна издалека,
каждый вечер высилась без цели
вроде черной древней цитадели —
выжжена, пуста и высока.

Вся во власти слов, и превозмочь
не могла их; в ней они сгущались
и вокруг летали и кричали,
и домой с закатом возвращались,
и под арками бровей стихали,
наспех коротая ночь.

ОТПАДЕНИЕ АВЕССАЛОМА[31]

Как молнии, с разных сторон,
шелк с бурей труб свивая,
взлетели от края до края
флаги. И, кровь молодая,
чтобы видела тьма людская,
он в шатре пировал, ублажая
десять отцовых жен,

и (привыкшие к скудной ночи
старца-царя и сробев)
они в его ненасытной мочи
трепетали, как летний посев.

И Совет его дожидался,
и ропот в народе креп,
и каждый, кто приближался,
от яркого света слеп.

Как ведет за собой звезда
годы, повел он рать,
и выше, чем пик гряда,
вилась золотая прядь,
под шлемом не помещаясь,
и досадовал он, отчаясь, —
даже доспехи, видать,
его меньше отягощали.

Царь повелел, остатки
войска собрав воедино,
чтобы в бою пощадили сына.
Но, верен своей повадке,
он разрубал без оглядки
узлы затянувшейся схватки,
отбросив свой шлем и щит.
И долго его искали,
пока кто-то в печали
не закричал: — За ветвями
с кверху вздернутыми бровями
он на дубу висит.

Развязка была коротка
Иоав, затаясь в засаде,
заметил светлые пряди
в цепких лапах сука.
Подкрались к висевшему сзади
и пики, потехи ради,
вонзили ему в бока.

ЕСФИРЬ[32]

Прислужницы, ее стенаньям вторя,
семь дней вычесывали пепел горя
и сокрушенья из ее волос
и, унося с собою, добавляли
приправы чистые и поедали,
уединясь. И, не страшась угроз,

непрошена, как если бы могила
ее вернула вдруг, — она вступила
в открытый угрожающе дворец,
в конце пути самой увидеть чтобы
того, вблизи чьей ярости и злобы
ждал каждого довременный конец.

Он так блистал, что вспыхивал, сияя,
рубин в ее короне, и она
надменностью властителя до края
была, как чаша, загодя полна

и под могуществом царя царей
изнемогла до входа в третий зал,
где всю ее сияньем заливал
зеленый малахит. Был внове ей

столь длинный путь с каменьями на шее,
что стали в блеске царском тяжелее
и холодней от страха. — И, зловещ

в блистанье, наконец, открылся он,
на турмалиновый восседший трон,
как башня, и действительный, как вещь:

она качнулась, и ее втроем
служанки усадили. Он нагнулся
и кончиком жезла к ней прикоснулся.
...И вдруг она все поняла — нутром.

ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ

Был лоб его проказой изъязвлен.
Когда она взгнездилась под короной,
казалось, что владычествовал он
над жутью, им же в подданных вселенной,

взирающих со страхом на того,
кто ждал расправы, но не оказалось
отважного средь них ни одного:
неприкасаемей, чем божество,
он становился, и передавалось
всем новое достоинство его.

ЛЕГЕНДА О ТРЕХ ЖИВЫХ И ТРЕХ МЕРТВЫХ

Похваляясь охотой своей,
три господина разбили бивак.
И старец повел их в овраг,
и они натянули поводья коней,
увидя тройной саркофаг,

который втройне смердил;
и они отшатнулись назад,
и каждый лицо закрыл;
там лежали три трупа, и плыл
кругом удушающий смрад.

Но охотничий слух был у них, и смогли
они услышать вдали
странного старца суд:
— Сквозь игольное ушко они не прошли
и никогда не пройдут. —

Разгоряченное охотой, у них
осязанье осталось еще — и вот
страшный мороз охватил всех троих,
и пот превратился в лед.

МЮНСТЕРСКИЙ КОРОЛЬ

Он был обрит; и стала
корона велика,
и уши отгибала,
куда издалека

вливался рев гнусавый
голодных. Жар допек.
Он на ладони правой
сидел и изнемог,

гадая, в чем причина
его вражды с собой:
воздержанный мужчина,
в постели — никакой.

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Оркестр им не нужен: или
каждый звуки не исторгает,
словно совы гнездо в нем свили?
В них страх, как волдырь, набухает,
и тухлятина в нос ширяет —
самый лучший их запашок.

Руками друг друга обвили
и пляшут, гремя костями;
любовники пылкие сами
дам кружат не спрохвала.
У тощей монашки скоро
совлекают с чела платок;
здесь все равны. И в гонке
выкрадывают у старушонки,
желтей истертой клеенки,
молитвенник под шумок.

Им жарко от этой гульбы
в богатых одеждах, и градом
пот катится, чтобы ядом
разъесть им зады и лбы,
броши, платья и шляпки из пуха;
они оголиться хотят,
как дитя, как безумец, как шлюха;
и танцуют и прыгают в лад.

СТРАШНЫЙ СУД

От гниющих ран и страха мучась,
копошатся, исходя в проклятьях;
на клочке земли иссохшей скрючась,
сбились — и нет мочи оторвать их

от любимых саванов без плетки.
Но слетают ангелы и лишку
масла подливают в сковородки
и влагают каждому под мышку

перечень того, что в жизни прежней
он не осквернил и где хранится,
может быть, тепло души прилежной,

и Всевышний пальцы не остудит,
если вздумает листать страницы, —
и по справедливости рассудит.

ИСКУШЕНИЕ

Нет, не полегчало; зря нещадно
терниями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,

недоносков: хнычущая стая
мерзоликих призраков в коросте
потешалась в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.

Эти мрази быстро размножались
плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нее вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом. —

И тогда он к ангелу воззвал, —
и приблизил ангел светлый лоб,
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,

чтобы он до смертного порога
с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога —
светлого — из гнусной тьмы своей.

АЛХИМИК

Он странно улыбался и скорей
отставил колбу в испареньях смрада.
Теперь-то он уж точно знал, что надо
дабы потом в осадок выпал в ней

благой металл. — Века, века нужны
ему и этой колбе, где бродило
оно; в уме созвездие светило
над морем потрясенной тишины.

И чудище, что вызвать он желал,
в ночь отпустил он. И вернулось к Богу
оно и в свой тысячелетний круг.

И, лепеча, как пьяный, он лежал
над кладом, затихая понемногу, —
и золото не выпускал из рук.

ЛАРЕЦ С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ

Эти кольца, броши и браслеты
на миру своя судьба ждала.
И как знать, добра она иль зла?
Взаперти, в ларце, они — предметы,
вещи, что он выковал; была
и корона для него — предмет,
что дрожал при ковке постепенной;
мрачный, он трудился, чтобы свет
засиял в нем — камень драгоценный.

Блеск в глазах у кузнеца суровый,
схож с всегдашним ледяным питьем,
но когда стоял венец готовый
(золотой, многокаратный, чудный)
и когда казалось, что тайком
кончиками пальцев жил он в нем
к радости, как будто обоюдной, —

на колени перед ним он пал,
жалкий, плачущий, порабощенный,
и рубин, чужой, коронный,
молча кузнецу внимал,
будто перед ним вассал,
и, монаршьей властью облеченный,
сверху на него взирал.

ЗОЛОТО[33]

Нет его, представь: тогда оно бы
все равно в горах возникло или
в реках, выйдя из земной утробы
самовольно, подчиняясь силе,

в нем перебродившей, и рудою
избранной себя вообразило.
И Мероя, словно злая сила,
прячась, уводила за собою

долгими опасными путями
за небесный край и за земной;
и предсказанное встарь отцами,
злобные и сломленные сами,
приносили сыновья домой;

где оно владетелей своих
добивало, уплывая прочь, — и
принималось за других.
Говорят, оно встает средь ночи
и с небес глядит на них.

СТОЛПНИК

Схватка шла над ним — людей и ратей:
кто был прав? Достоин кто проклятий?
И, растерян, смят и обречен,
бесконечных бедствий соглядатай,
на высокий столб взобрался он,

ибо тот себя лишь возносил.
Одинокий, над толпой постылой
слабость и бессилье перед силой
он с хвалой господней согласил;

время шло; и, наконец, Другой
в нем великим стал под небосклоном.
Пастухам, крестьянам, плотогонам
куклой виделся смешной

он, кричащий в небо, что являлось
в тучах и в мерцании светил;
он вопил, и каждому казалось:
лишь ему он с высоты вопил.
Только он не уследил,

как толпа росла завалом вал,
в натиске противоборств и стонов,
и что снизу блеск державных тронов
до него не достигал.

Но когда он с гордой высоты,
одинокий, проклятый, отчаясь,
ежедневно демонов с колонны
стряхивал в нечеловечьих вскриках,
в бархат и открытые короны,
неостановимо размножаясь,
падали из ран его великих
черви страха и тщеты.

МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ[34]

Как давно она от ласк остыла
и одна за Иордан ушла
и, отъединенна, как могила,
сердце выпить вечности дала,

от всего, что тлен и суета,
отреклась, величьем поражая, —
и теперь, как нагота людская
и как кость слоновая, желта,

растянулась на сухой костери.
Лев рычал вблизи, гонимый гладом,
и позвал старик на помощь зверя,
чтобы схоронить ее скорей

посреди пустыни и корней.
Старый лев сидел с могилой рядом,
камень, точно герб, держа над ней.

РАСПЯТИЕ

Как давно заведено, к пустому
месту казни всякий сброд согнали,
расходясь, через плечо бросали
взгляды на казненных, не по-злому

корча рожи вздернутым троим.
Но управились сегодня скоро
палачи и сели под большим
камнем наверху для разговора.

Вдруг один (мясник, видать, матерый)
ляпнул просто так: — Вон тот кричал.
И другой привстал в седле: — Который?
Чудилось ему: Илию звал

чей-то голос. Все наверх взглянули,
вслушавшись. И, чтобы не погиб
бедолага, губку обмакнули
в уксусе и в рот ему воткнули —
в еле-еле слышный хрип,

пытку думая продлить на час
и увидеть Илию сначала.
Но вдали Мария закричала,
и с истошным воплем он угас.

ВОСКРЕСШИЙ

До конца внушить не мог он ей,
что любовь не терпит славословья:
и она, час пробил, у распятья
тихо опустилась в скорбном платье,
блеском самых дорогих камней
отороченном — ее любовью.

И когда, рвя со стенаньем пряди,
к гробу шла она свершить обет,
он воскрес одной ее лишь ради
и сказал ей во спасенье: нет.

Но, когда он в гроте, в смерти сильный,
мазь от боли отвести посмел
и ее руки порыв умильный, —
поняла она, что он хотел,

чтобы любящая не склонялась
над владыкой чувства своего,
а, влекома бурей, поднималась
над высоким голосом его.

ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ[35]

Тяжелая, она шла вверх по склону
без утешенья — и изнемогла;
но стоило увидеть ей матрону,
что гордо на сносях навстречу шла

и знала все, хоть ей не открывались, —
как сгинула тревога без следа;
и женщины брюхатые обнялись,
и юная сказала: — Навсегда

самой любовью ныне стала въявь я.
Ее сияньем Бог затмил тканьё
и золото богатого тщеславья;
и женщину он выбрал и во славе
наполнил дальним временем ее.

Избрал меня. Хоть я того не стою,
шлет звездам весть с престола своего.

Душа моя, величь своей хвалою
как можешь высоко, — Его.

АДАМ[36]

Над порталом, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
он стоит, с испугом озирая
собственную славу, что когда-то

вознесла его на пьедестал.
Радуется он, что постоянен,
в простоте упрямый, как крестьянин,
он, начало положив, не знал,

где из сада райского дорога
к новым землям, — кто его осудит.
Он с трудом переупрямил Бога;

Бог грозил: умрешь в своей гордыне.
Человек не уступил, и будет
женщина ему рожать отныне.

ЕВА

Рядом с ним, там, где в лучах заката
окна-розы рдеют, расцветая,
с яблоком стоит она, простая,
навсегда невинно виновата

в том, что, зародясь в ней, разрослось
с той поры, когда она из круга
вечности, влюбленная подруга,
вышла, чтобы время началось.

Ах, попасть в тот край бы на денек, -
где живут в ладу, вражды не зная,
зверь и рыба, птица и цветок.

Но сказал ей муж, упрям и строг, —
и пошла, с ним умереть желая,
и почти не знала, кто он — Бог.

СУМАСШЕДШИЕ В САДУ

Дижон

Двор монастырский стены окружили,
как будто могут что-то дать взамен.
Те, кто внутри, о времени забыли,
исключены из бытия вне стен.

Событья здесь случаться не вольны.
И люди по дорожкам бродят цугом,
расходятся и сходятся друг с другом,
послушны, примитивны и бедны.

Молчком на огороде копошатся,
встав на колени возле ровных гряд;
когда никто не видит, каждый рад
к молоденькой траве щекой прижаться,

как будто он о ласке загрустил:
трава приветлива и зря не ранит,
а пурпур роз, быть может, вскоре станет
и угрожающ, и сверх слабых сил,

и перевесит, может быть, случайно,
то, чем душа по самый край полна.
А это, что ни говори, а тайна:
как хороша трава и как нежна.

СУМАСШЕДШИЕ

Смотрят и молчат: перегородки
из сознанья вынуты у них;
время, когда мысли четки,
навсегда ушло из стен пустых.

По ночам, когда в окне сияют
звезды, в них — покой и лад.
Руки подоконник осязают,
души к темным небесам взывают,
и глаза, как свежие, глядят

на квадратный двор, где по ранжиру
высится деревьев череда,
противостоя чужому миру,
и не пропадает никуда.

ИЗ ЖИЗНИ СВЯТОГО

Он страхи знал, лишающие сил,
как умиранье, и ему в угоду
учил он сердце медленному ходу;
как сына, он его растил.

Немыслимые беды он познал,
гнетущие, как темнота подвала;
и душу повзрослевшую отдал
он со смиреньем, чтобы пребывала

при Женихе и Господине; и
жил там, где одиночество безмерно
преувеличивало все, и дни
свои продлил, и речь забыл, наверно.

Зато постиг он счастье до конца,
себя рукам единым предавая,
и высшее блаженство ощущая, —
быть целостным творением Творца.

НИЩИЕ

Что это за куча, он вначале
не смекнул И обнаружил вдруг
кучу нищих. Они продавали
пустоту из протянутых рук.

Они показывали зевакам
полный навоза рот,
и чужак глядел, как со смаком
проказа живьем их жрет;

как взболтанными глазами
всматриваются и ждут,
и, чтобы попасть, со смешками
в голоса прохожих плюют.

ЧУЖАЯ СЕМЬЯ

Как возникает из невесть чего
в квартире пыль, — без цели и без смысла,
и ты вдруг замечаешь, что повисло
в углу сгустившееся вещество, —

они, Бог знает из чего и как,
собрались вдруг перед твоим приходом
и были чем-то непонятным, сбродом,
и подавали с нетерпеньем знак

тебе, быть может. Может быть, другим.
И чей-то голос, как издалека,
тебя приветствовал, на плач срываясь,
и протянулась, как взаймы, рука
и спряталась, к твоей не прикасаясь
Кто должен к ним прийти? Кто нужен им?

ОБМЫВАНИЕ ТРУПА

Они привыкли к этому. И тьму
когда вспугнула лампа в кухне тесной,
им был безвестен этот неизвестный.
И стали шею мыть они ему,

как полагалось, и о чем попало
болтали за мытьем. Одна, в чепце,
как раз тогда, когда она держала
сырую губку на его лице,

чихнула громко. И остолбенела
вторая мойщица. И капли каждой
был слышен стук, его рука белела
и, скрюченная, настоять хотела,
что он теперь уже не мучим жаждой.

Он настоял. И обе засмущались
и, робко кашлянув, без промедленья
взялись за дело так, что заметались
по стенам их изломанные тени,

как ненароком пойманные в трал, -
и справились с работой окаянной.
Ночь за окном неумолимо странной
была. И возлежал он, безымянный,
опрятный, чистый, — и повелевал.

ОДНА ИЗ СТАРУХ

Париж

К ночи (вспомни сам) они стоят,
строят глазки и свою улыбку,
скроенную точно из заплат,
расточают, впасть боясь в ошибку.

И в барак, обшарпанный и длинный,
жаждут заманить скорей
шляпкой, и помятой пелериной,
и паршой загадочной своей.

Теребят, утаивая скуку,
чтобы незаметней как-нибудь
вдруг твою растерянную руку
взять и, как в газету, завернуть.

СЛЕПОЙ

Париж

Видишь, город рассекает он,
город, с ним играющий в пятнашки;
темной трещинкой по белой чашке
он проходит. И запечатлен

сонм вещей, как на листе бумаги,
на пустых невидящих зрачках.
Он идет чутьем, при каждом шаге
ловит мир в отрывистых щелчках:

угол, камень, пустота, забор —
выжидает, скрыть не в силах муку;
и, решившись, поднимает руку,
с городом скрепляя договор.

УВЯДШАЯ

Легко, после смерти как будто,
носит перчатки она и платок.
Шарм девического уюта
из комода давно утек;

ей свою потерянность жалко,
осталась совсем одна
(чья-то родственница, приживалка?),
задумчиво бродит она

по комнате боязливой,
прибирает ее и блюдет,
словно в давней поре счастливой
она и поныне живет.

УЖИН[37]

Мы — в вечности. И разве обнаружен
расклад и счет больших и малых сил?
Ты с Тайною вечерей согласил
в светящемся окне обычный ужин:

как держатся и как полны значенья
их действия — и каждый жест глубок.
Из рук их поднимаются знаменья;
что это так, им невдомек,

они беседой увлеклись случайно
и чем-то делятся, едят и пьют.
В них что-то есть от мертвецов, кто тайно
из гроба встал и очутился тут.

И разве не сидит среди жующих
тот, кто своих родителей, живущих
одним лишь им, не чает, как бы сбыть?
(Он раньше бы продал их, может быть.)

ПЕПЕЛИЩЕ

Рассвет осенний избегал, смущен,
той пустоты, где средь степи чернели
развалины, где липы обгорели,
где, набежавшая со всех сторон,

распугивала ребятня ворон
и рылась в хламе, что весьма был жалок.
Но смолкли все, когда явился он,
хозяин, и из обгоревших балок

стал извлекать корыта и кастрюли
вилкообразным и кривым суком,
и взгляд его был лжив — не потому ли,
что уверять пытался: здесь был дом,

а то, что видел он со стороны,
казалось фараоном в страшном сне.
Поверить в это он не мог вполне.
И был, казалось, из чужой страны

ГРУППА

Париж

Как будто собран наскоро букет,
и случай, лица спешно подбирая,
рассредоточил их, стеснил у края,
то опустил, то вытащил на свет,

то поменял, то высветил слегка,
подбросил, как пучок травы, щенка
и то, что низко, подтянул за пряди,
как за ботву, и завершенья ради

букет понизу натуго связал;
потом выдергивал, менял, бросал в подмес,
и, улучив минуту, созерцал,

отпрянув: все ли, наконец, в порядке
там, на циновке, где, от пота гладкий,
силач, пыхтя, удерживает вес.

ЗАКЛИНАНИЕ ЗМЕЙ

Когда на рынке заклинатель, млея,
дудит на флейте, дразнит и влечет,
он, может быть, приманит ротозея,
и тот из давки лавочек войдет

в круг флейты, что поет посередине
и хочет, хочет, и велеть вольна
змее привстать торчком в своей корзине —
под звуки размягчается она,

приподнимаясь выше, как слепая,
вытягиваясь и страша броском;
и веришь: перенес индус, играя,
в чужой далекий край, и в нем

ты умираешь. Словно обвалилось
пылающее небо. И потом
чужбина чем-то пряным отложилась
на восприятье северном твоем;

она не выручит. Стоишь, слабея,
вскипает солнце, дрожью ты объят,
когда злорадно застывают змеи —
и на зубах мерцает яд.

ЧЕРНАЯ КОШКА

Взгляд, наткнувшийся на привиденье,
зазвенев, отскакивает; но
даже острое, как шпилька, зренье
кануть в черный мех обречено:

так на стены черные бросает
свой безумный гнев больной,
гнев, который сразу угасает
на обивке камеры пустой.

Все к ней прикоснувшиеся взгляды,
кажется, она в себя впитала,
чтобы задремать, свернувшись комом
не скрывая злости и досады.
Вдруг, как будто оборвался сон,
на тебя уставилась спросонок,
и тогда ты, поражен немало,
в тусклом янтаре ее глазенок
замечаешь взгляд свой — насекомым
вымершей эпохи вкраплен он.

ПЕРЕД ПАСХОЙ

Неаполь

Завтра в улочках, где как попало
на крутых рассыпанная склонах
тьма лачуг у гавани толпится,
золото процессий разольется
и тряпье, платки и покрывала,
все, что по наследству достается,
будет развеваться на балконах
и в людском потоке отразится.

Но сегодня люди суетливы,
бегают с покупками, наруша
тишину дверными молотками.
На лотках полным-полно товаров.
Вот разрубленная бычья туша
для обжорных жарений и варев.
Все шесты кончаются флажками.
И запасы, впрямь неисчислимы,

на столбах и на скамьях могучи;
брошены навалом, из подвалов
и дверей текут; зевают дыни;
горы хлеба, гвалт и ротозейство.
Мертвое полно живого действа;
нет у петухов былой гордыни,
и висят козлы на ржавых крючьях
и несут под шутки зубоскалов

на жердях ягнят; бедняжки немы
и кивают, морды в воздух тыча;
со стены мадонн испанских броши
сквозь глазурь заманчиво сияют,
и серебряные диадемы
предвкушают фейерверк, волнуясь.
А в окне распахнутом, красуясь,
чья-то обезьянка корчит рожи
и в хохочущих зевак бросает
жесты, наглые до неприличья.

БАЛКОН

Неаполь

Наверху, над теснотой балкона,
будто их художник кропотливо
подбирал и связывал в букет, —
лица: и при отблесках залива
ты любуешься неторопливо,
словно быть им здесь еще сто лет.

Две сестры, с далекостью далекость,
спрятав безнадежную тоску,
прижимают, точно одинокость
к одинокости, висок к виску:

брат их, видно, любопытством гложим
рядышком торжественно возник
и в какой-то очень нежный миг
стал на мать свою совсем похожим.

Посреди, худой как привиденье,
никому здесь не родной
лик старухи, будто бы владенье
невзначай подхваченный рукой

в тот момент, когда рука другая
с платья соскользнула, повисая
над лицом ребенка с краю, —

неопределенным, без примет,
и пока зачеркнутым смущенно,
как набросок, прутьями балкона,
словно то, чего покамест нет.

КОРАБЛЬ ИЗГНАННИКОВ[38]

Неаполь

Вдумайся: один бежит, а стая
победителей за ним вдогон. —
Вдруг навстречу сотням он,
весь пылающ и разгорячен,
повернулся... Так червлен
жар плодов, которым синь морская
пронзена, покуда привлечен

к лодке с апельсинами твой взгляд,
к кораблю плывущей в глубь залива
где другие лодки суетливо
хлеб и рыбу выгрузить спешат, —
поглощает уголь он глумливо
в трюм, разверстый, словно смерть и ад.

ПЕЙЗАЖ

Как в конце, в какой-то роковой
миг, холмы, мосты и эстакады,
клочья неба, крыши и ограды,
вдруг настигнутые, как судьбой,
пали перед натиском заката,
и, растерзана и виновата,
местность вся погибла бы, увы,

если бы на эту рану, каясь,
вскоре не упала, растекаясь,
капля чистой синевы,
капля, ночь которую как раз
подмешала в вечер, и, не споря,
вскоре сам пожар погас.

Сон ворот и арок бестревожен,
облаками огорожен
город, и дома темны
над застывшей глубиной изложин;
но скользнул внезапный свет луны,
будто бы, дождавшись тишины,
выхватил архангел меч из ножен.

РИМСКАЯ КАМПАНЬЯ[39]

Миновав раскинутый полого
город, грезящий во сне о термах,
вдаль ползет могильная дорога,
и окошки на последних фермах,

негодуя, ей вослед глядят.
Чувствует бедняга этот взгляд
на затылке, как бы ни петляла,
поднимая, наконец, устало

пустоту свою на небосвод,
озираясь. И пока с оглядкой
жестом акведуки подзывает,

небо пустоту ее украдкой
пустотой своею заменяет —
той, что всех и вся переживет.

ПЕСНЯ О МОРЕ[40]

Капри. Пиккола Марина

Древний ветер морей
плачет в ночи навзрыд:
     нет приюта тоске твоей.
Того, кто не спит,
не тронет ни скрип дверей,
ни твой одинокий стон:
     древний ветер морей,
окликает он
древние валуны,
гул далей во мгле
прорывается из глубины...

Как болью твоей, взметены
листья инжира на темной скале
при свете луны.

НОЧНОЙ ВЫЕЗД[41]

Санкт-Петербург

И когда, скользя между домами,
на орловской паре вороной
мы спешили, спал за фонарями
серый город, тронутый зарей,
не подвластный никаким часам,
ехали, нет — мчались, погибали
и дворцы-громады огибали,
уносимы к невским берегам

встречным ветром и неспящей ночью,
что плыла без неба и земли,
и в броженье Летний сад воочью
из посадок вырастал вдали,
и фигуры, контуры теряя,
расплывались, в сумрак отступая, —
мы летели, и тогда, пугая

тем, что мы с ума сошли,
город испарился. И внушал,
что он вовсе не существовал
и покоя жаждет; как больной
в час, когда безумье не томит
и он чувствует, что мысль больная
больше не гнетет, отягощая,
и теперь свободен он: гранит,
рушась, отпускает мозг пустой
и в пространство с грохотом летит.

ПАРК ПОПУГАЕВ

Jardin des Plantes, Paris

Под турецкими липами, у газонного края
клетки в тоске по отчизне качая,
попугаи ара вздыхают, берег свой вспоминая,
какой он воочию, даже не зная.

Будто заняты подготовкой к параду всецело,
зло прихорашиваются и то и дело
яшмовыми клювами что-то долбят отупело
и выплевывают: видно, осточертело.

Бестолковые голуби хотят до чего-то дорыться,
а ехидные птицы, всегдашнюю ссору затеяв,
отгоняют друг друга от пустого корытца.

Попугаи качаются, дремлют, следят за нами
и поигрывают темными, лживыми языками,
перебирая цепочку на лапках. И ждут ротозеев.

ПАРКИ

I

Парки поднимаются из праха,
над собой возносят небосклон,
с древностью сверхмощи и размаха
выстояв под чередой времен,

чтобы по лужайкам первородным
и раскинуться, и отступить, —
и всегда с роскошеством свободным,
в нем ища спасенья, может быть,

царственность величья своего,
как запас, все больше умножая,
из себя беря и возвращая
милость, пышность, пурпур, торжество.

II

Аллеями и полумраком
окружен в тишине,
влекомый каким-то знаком,
оказываешься наедине

с круглой чашей, с краями,
покрытыми влажным мхом,
с каменными скамьями,
расставленными кругом, —

с временем, что одинокий
век добредает свой.
На постамент невысокий,
увенчанный пустотой,

ожидающее дыханье
поднимаешь из глубока;
а серебряное журчанье
из темного желобка,

тебя к своим причисляя,
занимает речью своей,
и ты слушаешь, замирая, —
камень среди камней.

III

От водоемов и прудов скрывают,
что королей казнили. И они,
шепчась, прихода принца поджидают
под легкими вуалями в тени,

дабы тотчас смягчить его любой
каприз или печаль без промедлений
и с парапетов свесить над водой
ковры давно забытых отражений,

где на зеленом фоне мог бы ты
увидеть серебро и пурпур линий,
всегдашний белый и размытый синий,
и короля с какой-то герцогиней,
и на взволнованной кайме — цветы.

IV

А природа, как бы в уязвленном
торжестве условности своей,
королевским следует законам,
и не терпится, блаженной, ей

сны своих деревьев на зеленых
склонах воспроизвести с утра
и по описанию влюбленных
врисовать в аллеи вечера

кистью, расточающей в томленье
блеск улыбки самой чистой пробы, —
даже не великой, может быть,

но одной из всевозможных, чтобы
вдруг на острове любви забыть
обо всем и в полноте цветенья
нечто впрямь великое явить.

V

Боги гротов и аллей — никто им
не вверялся, старым и ручным,
вычерченных троп Дианам, коим
улыбались иногда, — и роем
вскачь неслись за королем своим

на охоту, полдень рассекая
и плащи по ветру распуская, —
да, всего лишь улыбались им,

но молиться вряд ли им умели.
Но под ними, чьих имен никто
знать не знал, цвели и пламенели,
и клялись и достигали цели —
боги, кои дозволяют то,

что они и прежде дозволяли,
ибо камнем можно быть едва ли
в пору полноцветия весны;
боги, чьи земные обещанья
с наступлением похолоданья,
как всегда, туманны и темны.

VI

Ты видишь, тропинки как будто
не знают конца и препон
и падают с лестниц круто,
и манит их дальше и дальше
едва заметный склон;
к террасам и отдаленным
массивам зеленым
каждая путь свой длит,
к дальним прудам, где главный
парк (как равному равный)
их пространству дарит;

и пространство без сожаленья
бросает свои владенья
на растерзанье лучам
и отовсюду приводит
новые дали к нам,
когда из прудов крылато
в торжественности заката
поднимается к небесам.

VII

В чашах отраженные наяды,
в плаванье не находя отрады,
как утопленницы, возлегли;
молча пресекают балюстрады
бегство сумрачных аллей вдали.

Влажный листопад спешит скорей
по ступенькам воздуха к утрате;
каждый птичий выкрик как заклятье,
будто бы отравлен соловей.

Здесь весна не одарит, сияя,
и кусты одолевает сплин,
как бы нехотя благоухая,
выдохнувшийся жасмин,

с гнилью перемешанный, поник.
Комары вслед за тобой несутся,
и сдается: стоит оглянуться,
все, как призрак, испарится вмиг.

ПОРТРЕТ

Чтобы не пропала ни одна
боль в своей трагичности всечасной
бережно несет она прекрасный
даже в увядании букет
черт своих, и кажется: ошибка,
если падает с лица улыбка,
словно тубероза, на паркет.

И, через нее переступив,
знает, что ослепшими руками
не найти ее под каблуками, —

говорит возвышенно она,
и в словах кричит душа чужая,
чья-то, как своя, обнажена;
так кричал бы камень, поражая
тем, что боль таится в нем живая, —

замолчала и стоит бледна,
и судьбе жестокой не перечит,
ибо речь ее противоречит
истинной реальности — больной
и принадлежащей ей,
кто несет свой жребий над собой,
как сосуд без ножки, над своей
славой — в тихий предвечерний свет.

ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО[42]

Посвящается Рихарду Бер-Гофману

Ах, избалованные окна видят
извечно то, что изумляет нас:
когда на город, как на волны, снидет
сиянье с неба и в бессчетный раз

он не сбываться будет обречен.
И утро поднесет ему опалы,
как с изначальных повелось времен,
а после отраженья из канала
встают, о прежних утрах, как бывало,
напомнят: и себя вдруг вспомнит он

в объятьях Зевса нимфой молодой.
В ушах звенят сережки, не смолкая;
и, над водой Сан Джордже поднимая,
она, как вещь, любуется собой.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ В ВЕНЕЦИИ[43]

Ей мало лишь приманкой называться
для ловли дней, плывущих наугад.
Как жесть, звенят стеклянные палаццо,
вниз головой висят из-за оград

дни лета, как марионетки, будто
они убиты наповал.
Но мачты над водой вздымает круто
упорство; словно за ночь адмирал

число галер удвоил вдруг с расчетом
очистить арсенал бессонный свой
и просмолить рассветный воздух флотом,

который машет веслами в отваге
и рвется в бой, выбрасывая флаги
по ветру, — блещущий и роковой.

СОБОР СВЯТОГО МАРКА[44]

Венеция

Он изнутри напоминает грот,
где в позолоте смальтовой оправы,
что как узор изгибчиво течет,
скопилась темнота со всей державы,

собой уравновешивая свет,
который так умножился в предметах,
что все они исчезли, словно нет их.
И ты гадаешь: есть они иль нет?

и кверху, как из шахты, торопливо
ты лезешь по одной из галерей
к сиянью свода; и тебя спасает

врачующая светом перспектива,
чей век, вконец уставший, отмеряет
квадрига, дыбом вставшая над ней.

ДОЖ

Послы следили, как ему мешали
в деяньях смелых — более всего;
с покорностью к величью побуждали,
однако, незаметно для него,

шпиками окружили дожский трон,
боясь его могущества, хоть сами
его питали бережно (со львами
так поступают). Только он

был сам двулик и разгадать не тщился
их замыслы и не остановился,
великим становясь. И то, что враг

обуздывал, сам обуздал. Но старость
его сломила, хоть и не старалась.
Его лицо показывает — как.

ЛЮТНЯ[45]

Я — лютня. Если хочется постичь
меня, моим залюбовавшись телом,
ты говори, как говоришь о спелом
инжире. И преувеличь,

не бойся, темноту мою. Она -
от Туллии. Стыдливости святой
немного в ней, ее волос копна —
как светлый зал. Она брала порой

с поверхности моей щепоти
и напевала что-нибудь.
И я, себя невольно убаюкав,
Вся растворялась в ней, как в сути — суть.

ИСКАТЕЛЬ ОСТРЫХ ОЩУЩЕНИЙ

I

Он, когда входил вкруг тех, что были?
кажущийся и внезапный, он
излучал опасность, тайной силе
словно был давно препоручен,

раздвигал толпу веселым взором,
веер дамы поднимал с поклоном,
теплый веер, тот, что оброненным
он желал увидеть. Разговором

если он отвлечься не старался
(парк в окне, как грезы, поднимался,
если он указывал в окно),
к карточным столам он направлялся
и выигрывал. И заодно

взгляды от презрительных до томных
он выдерживал, их замечая
даже в зальных зеркалах огромных.
Ночью он не спал и, коротая

время, клумбу обходил кругом
так, как если бы и впрямь на свете
у него от розы были дети
и они соскучились о нем.

II

В дни (но это не напоминало
дни), когда поток к нему проник
одинокому жильцу подвала,
и вода его под свод бросала,
свод, который к этому привык, -

имена вдруг в нем заговорили,
и одно, что в детстве он носил.
Верил он, что жизни приходили
если он их поманил:

жизни мертвых, борющихся с тленьем
и он в них с каким-то нетерпеньем
проживал чужие дни;
и непрожитые жизни эти
поднимал он, чтобы там, при свете,
снова находили смысл они.

Часто в безнадежности и горе
он дрожал: я есть, я был —
и в любимцы королевы вскоре
самого себя производил.

Жизни в нем продолжиться хотели:
судьбы мальчиков, что не сумели
их прожить, а может — не решались,
судьбы, что до срока обрывались,
он в себе, как в пригоршне, носил;
и к отверженным во мрак земли
он спускался, полный упований,
чтобы ароматы их желаний
в воздухе витать могли.

СОКОЛИНАЯ ОХОТА[46]

Деспот все перенести достойно
должен, в тайне замыслы храня,
канцлер видел в башне, у огня,
надиктовывал писцу спокойно
он трактат свой дерзкий, хороня

в скрытой нише каждую страницу,
чтобы царедворцы не прознали,
часто в самом отдаленном зале
по ночам натаскивал он птицу,

что была нахохлившейся, злой.
И тогда, захваченный игрой,
он спокойно презирал законы
и воспоминаний нежных звоны,
в нем звучавшие порой,
ради сокола, в ком так влюбленно

злая кровожадность поощрялась
и безоговорочность чутья.
Он был горд, когда к нему столица
и весь двор старались подольститься, —
и с руки подброшенная птица,
будто ангел, с высоты бросалась,
цаплю неразумную когтя.

КОРРИДА[47]

Памяти Монтеса, 1830

Из загона выметнулся он,
пронося испуг косящих глаз,
позой пикадора удивлен,
лентами, крюками, — и тотчас

в нем погас игры веселый знак,
и, гляди, массивный, непокорный,
скрученный из ненависти черной
и в себя зажатый, как кулак,

и почти не видя ничего,
он поднял, как знамя, горб кровавый
и рога откинул — он, всеправый,
мудрый и извечный враг того,

кто, весь в золоте, с повадкой гибкой
боком встал и, как пчелиный рой
изумленного быка с улыбкой
пропускает под своей рукой

и на вой трибун и всплески рук
поднимает взор, разгорячен,
словно в воздухе проводит круг
тьмой и блеском глаз, и, как бы ради
тех, кто смотрит, и почти не глядя,

неподвластный злости и задору
и ища в самом себе опору, —
в накатившуюся и слепую,
обреченную волну живую
нежно шпагу опускает он.

ДЕТСТВО ДОН ЖУАНА

В нем что-то было от стрелы, чье жало
о женщин не ломалось, — в этом суть;
страсть самого его преображала
и, рассчитав наикратчайший путь,

подстерегала ту, что оттеснила,
чужим вдруг ставший,
                        чей-то образ в нём:
он улыбался. И уже уныло,
как в детстве, слез не проливал тайком.

Нет, он, поймав, не выпускал смущенный
взгляд женщины, захваченной игрой,
настороженной и завороженной
звенящей в нем незримо тетивой.

ИЗБРАНИЕ ДОН ЖУАНА

Приготовься, — ангел возвещает, —
быть моим. И помни мой завет.
Тот же, кто его переступает
и сладчайших не переполняет
горечью, чинит мне вред.
Ты бы мог любить еще нежнее
(не перечь: ошибся ты),
пылок ты и волею моею
ты ведешь через мосты
к одиночеству, как к цели,
чтобы от тебя вдали
с той же силой в нем горели,
вынести его сумели
и перекричать смогли.

СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ

И всю ночь не прекращался стон
девы, что коленопреклоненно
умоляла: одолей дракона,
сторожит меня и мучит он.

И тогда из утра он возник
на коне соловом, как из дали,
перед ней, кого околдовали,
и помчался напрямик

к ней, как блеск и как судьба.
Он скакал с копьем вдоль стен, блистая
об опасности не помышляя;
и, еще совсем слаба,

пленница с коленей не встает
и к нему победу призывает,
потому что все еще не знает
что на свете существует Тот,

Тот, кого она молящим взглядом
призывала, мучимая гадом.
И, как башня, с грозной битвой рядом
высилась теперь ее мольба.

ДАМА НА БАЛКОНЕ

Вышла, в ветер кутаясь, она,
как похищенное светом пламя.
позади, очерчена дверями,
комната совсем темна,

словно основанье для камеи,
сотворенной из сплошного блеска
вечер наступить не смел, робея,
прежде чем она возникла дерзко

и внезапно, чтобы, став у края,
легкая, почти не тратя сил,
плавно оттолкнуться от перил,
между небом и землей растая.

ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ

Вход в старый парк зеленой темнотой
его облёг, как плащ, прохладой вея,
как вдруг вдали, в другом конце аллеи
что в этот час была совсем пустой,

в зеленом солнце, как в листве зеленой,
фигурка белым огоньком
зажглась и долго отдаленной
казалась, проходя по затененной
дорожке, прежде чем потом

обдало нестерпимым светопадом
ее бесшумные шажки.
И тени сразу стали глубоки,
открытые глаза качнулись рядом,

и, наконец, обрисовался лик
и, как картина, замер в ожиданье
на миг немого противостоянья:
и вечным стал, и сгинул в тот же миг.

СЕСТРЫ

Равные возможности несхоже
преосуществились в них, взгляни
будто бы, при всем их сходстве, все же
в разных временах живут они.

Явно тяготит одна другую
бременем участья своего;
и, усилия растратя всуе,
подтверждают кровное родство,

по аллее проходя степенно,
и вести пытаясь за, собой,
и ведомой быть о одновременно:
ах, но шаг-то ведь у каждой свой.

ИГРА НА РОЯЛЕ

Жужжало лето. Томный час погожий;
все нетерпение свое внесла
она в этюд, невероятно схожий
с реальностью, которая могла

еще настать — сегодня, завтра
а может быть, таящейся вокруг;
и за окном, невидимый для взора,
чудесный парк почудился ей вдруг.

Звук оборвался; встала у пилона,
решила книгу взять, но из окна
жасмином потянуло, и она
поморщилась — почти что оскорбленно.

ЛЮБЯЩАЯ

В окно рассвет заглянет,
и сон мой сгинет прочь.
Когда душа воспрянет,
когда судьба достанет
и где начнется ночь?

И я бы посчитала,
что я и мир — одно,
где, как внутри кристалла,
прозрачно и темно.

Вместить в себя, наверно,
могла бы звезды я;
ах, как душа безмерна,
как вырвать из себя

того, о ком страдаю
своей любви раба.
И смотрит, как чужая,
в меня моя судьба.

И мнится: я — округа,
и даль, и синева,
и, ароматней луга,
колышусь, как трава,

вся в радости и горе,
что слышит он меня,
что в нем, любимом, вскоре
должна погибнуть я.

СОКРОВЕННОЕ РОЗ

Где внутреннее с внешним
смыкается? Чью боль оно
врачует касаньем вешним?
Чье в озерце нездешнем
небо отражено —
в распахнутых дремотно
розах молодых:
как они беззаботно
покоятся, словно их
не посмеют рассыпать
              дрожащие пальцы.
Как любая собою полна
и себя расточает,
и перетекает
в пространство, где тишина,
где от избытка света,
наливаясь, дни дозревают,
и становится комнатой лето —
неоглядной комнатой сна.

ПОРТРЕТ ДАМЫ
ВОСЬМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

Встала в ожиданье и печали
у темнеющих драпри,
что над нею как бы замыкали
ложь былых страстей. Смотри:

с юности, еще почти вчерашней,
стала, не заметив как, другой —
вялой, сникшей под прической-башней,
с рюшами на платье, со всегдашней
в складках затаившейся тоской

о родимом доме, о туманных
грезах, как устроит жизнь она, —
более реальна, чем в романах,
роковая и увлечена, —

что в шкатулке спрятать для начала,
чтобы то, что нынче вдалеке,
запахом заветным укачало
чтобы отыскался в дневнике

вечер тот, что под ее пером
не успел стать лживым ради позы,
не носил бы приувядшей розы
в медальоне крупном и пустом

и стесняющем дыханье ей.
Неужели знак в окно давала
эта ручка в кольцах и хватало
счастья этого на много дней?

ДАМА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Как в сосуде с колдовским питьем,
в зеркале неспешно растворяет
облик свой она; потом бросает
в смесь свою улыбку целиком.

Ждет, что получилось, в глубину
волосы за прядью прядь вливая
и, от платья томно обнажая
плеч своих прекрасных белизну,

тихо пьет свой образ. Но не так
как влюбленный, все забыв на свете, —
въедливо, с сомнением, — и знак

горничной дает, как можно кротче,
лампу на зеркальном дне заметя,
шкафчик и осадок поздней ночи.

СТАРУХА

Белокурые подружки хохочут,
вслушиваются в завтра и гадают;
пожилые люди лясы точат,
о сегодняшних заботах рассуждают:

что, когда, в какой черед,
говорят: я знаю;
только в кружевном чепце, седая,
видно, знает наперед,

что во всех загадах проку мало.
И склоняется устало
на заколку белого коралла,
что и шали и ее самой старей.

Но, когда она смеется, снова
светятся ее глаза бедово,
словно изумруды из какого
ларчика, до срока потайного,
что достался по наследству ей.

КРОВАТЬ

Дай им думать, что в печали личной
разрешится спор их без следа.
Здесь театр, пожалуй, необычный,
занавес отдерни — и тогда

хор ночей затянет песнь, трубя,
а потом, невидимый вначале,
вступит час, когда они лежали,
платье с них сорвет, виня себя,

ради часа, что в изнеможенье
отбивался, не сдаваться силясь;
ибо дать не мог им утоленья.
Но когда они уже склонились

к часу чуждому, открылось в нем
то, что показалось им великим,
только слишком грозным, слишком диким,
что, как в звере, сгинуло потом.

ЧУЖОЙ

Не считаясь с ропотом и плачем
ближних, утомленно он молчал,
и ушел, покинул, потерял. —
Ибо верен был ночам бродячим

больше, чем ночам любовным. Он
созерцал их, позабыв про сон,
ночи, что под звездами сияли,
разводя стеснившиеся дали,
где кипел, как битва, небосклон;

ночи, где разбросаны порою
тихие деревни под луною,
будто бы добыча, — напоказ;
ночи в парках, где, как день вчерашний,
потускнели замки или башни,
где он поселялся, пусть на час,
и пускался снова — в никуда;
и опять: мосты, дороги, страны,
и неотличимо постоянны
в преувеличеньях — города.

Созерцал, ничем не обладая:
пусть другим, он думал, остается
слава, деньги, мелочность страстей.
И, весь век скитаясь, где придется,
край бадьи попутного колодца
собственностью он считал своей.

ПОДЪЕЗД

Восторг был в повороте, а всего
скорей, во взгляде — словно пригвожденном
к барочным ангелам, почти смущенным
своим припоминаньем, — до того,

как парк дворцовый охватил полет
кареты и втянул в свое убранство
и вытолкнул — на чистое пространство
недалеко от арочных ворот,

которые, как будто их веленьем
карета в них уткнулась с разворота,
остановили лошадей. Сияя,

мелькнуло за стеклянной дверью что-то,
и, настежь распахнув ее, борзая
рванулась вниз по низеньким ступеням.

СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

Дрожь садовой сырости, где кроны
спутались, и, падая, друг друга
капли слышат, и кричит пичуга,
редко достигает до колонны,
что стоит среди душицы луга
и показывает летний час;

но когда в соломенной панаме
женщина приходит, над часами
в одиночестве склонясь,
то часы смолкают, затенясь. —

Или в час, когда, как наважденье,
дождь шумит в бушующем движенье
и стирает на часах отметки,
и тогда в недолгих перерывах
время вспыхивает в сочных сливах
и в цветах белеющей беседки.

СОННЫЙ МАК

В саду, в сторонке, сон цветет дурной;
кто проникал туда, отведав зелья,
изнемогал от страсти и веселья,
где все заворожало новизной,

где высились виденья и качались,
как на котурнах, яркие, как пламя, —
они до времени в стеблях скрывались,
поднявших вверх головки с семенами,

чьи лепестки поблекли и в бессилье
почти опали, и каким-то чудом
бахромчатые чашечки раскрыли,
обнявшиеся с маковым сосудом.

ФЛАМИНГО[48]

Jardin des Plantes, Paris

Увы, их розовость и белизна
отражены зеркальным Фрагонаром
не больше, чем, пожалуй, тем, кто с жаром
сказал бы о возлюбленной: она

еще тепла от сна. Смотри: картинно
на розовых стеблях стоят в посадке
они и расцветают, как на грядке,
и искушают, кажется, как Фрина,

самих себя; кокетливость умеря,
бесцветные глаза зарыли в перья,
чьи недра сочно-красны и черны.

Когда зевак злит их высокомерность,
они встают, почти удивлены,
и порознь шествуют в недостоверность.

ПЕРСИДСКИЙ ГЕЛИОТРОП

Возможно, что сравнение твоей
подруги с розой выспренним сочтешь;
тогда возьми узор травы и с ней
соедини гелиотроп, помножь

на соловья, что по ночам в экстазе,
ее не зная, петь о ней так рад.
Смотри: как нежные слова во фразе
в ночи неразделенные стоят,
и гласных фиолетовость струит
свой аромат, забыв о сне, в зенит —

так звезды, заостренными концами
смыкаясь, над листвой висят шарами,
где безостаточно растворена
с ванилью и корицей тишина.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Как заснешь ты, ангел мой,
если я тебя покину
и, как липа, не застыну
в лепетаньях над тобой.

Если не смогу заснуть,
твой покой оберегая
и в тиши слова роняя
на твои уста и грудь, —

не оставлю, точно клад,
где сама собой полна ты,
как благоуханьем мяты
и анисом звездным сад.

ПАВИЛЬОН

Даже на просвет дождливо-серый —
сквозь дверное тусклое стекло
чувствуешь изящные манеры,
давний отсвет счастья или веры
в счастье, что когда-то с чувством меры
здесь таилось, никло и цвело.

Но над косяком еще пылится
гипсовых цветов резьба
и до сей поры еще хранится
тайна, состраданье и мольба, —

и цветы нет-нет и от порыва
ветра вздрагивают в полутьме,
и счастливый герб, как на письме,
хоть он и оттиснут торопливо,

что-то значит. Как малы утраты
и еще все плачет все болит.
По аллее влажной уходя, ты,
словно с тем что видел, слит,

ощущаешь в трещинах насквозь
урны, что на крыше громоздятся
все еще пытаются держаться
за проржавленную ось

ПОХИЩЕНИЕ

Чтобы ветра и ночи начало
увидеть (воочию, а не за окном),
часто от няни тайком
из дома она убегала.

Но в этот раз даже ветер ночной
так парк не терзал казалось,
как она терзалась виной

своей когда с шелковой лестницы руки
сорвали ее для разлуки, разлуки...

И в карету внесли впопыхах

И запах черной кареты она вдыхала
так пахнут, казалось ей,
охота и страх.
И холодом ста ночей ее оковало,

и в не был холод ночной.
Пряталась в воротник и сжимала
волосы (здесь ли они?) рукой,
и голос чужой, наконец, услыхала:
— Я-с-тобой.

РОЗОВАЯ ГОРТЕНЗИЯ

Кто принял эту розовость? Кто знал,
что этих лепестках она копится?
И, словно позолота, испарится,
как будто устает служить металл.

Раздаривают розовость небрежно.
Она при них иль воздух ей объят?
Иль ангелы ее приемлют нежно,
великодушную, как аромат?

Как знать, от них сокрыта, может быть,
об отцветанье грустная молва.
Но, вслушиваясь, вянет вслед листва,
и от нее исход не утаить.

ГЕРБ

Издали вбирает, как зерцало,
и несет в себе: таков он — щит;
некогда пустая гладь овала
в отраженной глубине хранит

образы, которые живут
в череде неоспоримых далей,
чьих вещей, животных и реалий
установленный статут

достоверен, но необъясним.
Сверху, тьмой и славой оснащенный,
золоченый шлем навис

с дерзким украшеньем боковым,
и, как будто жалобой смущенный,
стяг взволнованно струится вниз.

ХОЛОСТЯК

Свет лампы на бумагах и прохладца
вокруг, до дерева шкафов — темно.
И род его на нем мог оборваться
и сгинуть с ним. Последнее звено,
он волей предков жил, и может статься,
что им его лишь волей жить дано.

У стен пустые стулья как попало
стояли, мебель сонно расточала
вокруг себя покой и торжество;
ночь медленно на маятник стекала,
и золотая мельница ссыпала
размолоть дни его.

Он ими пренебрег. Подкараулив,
как одеяло, на себя чужие
он времена тянул тайком.
Шептался сам с собой (а что потом?).
Хвалил их письма, будто неживые
ему писали: ты меня узнал;
и хлопал весело по спинкам стульев.
А зеркало в бездонные просторы
уже вбирало и окно, и шторы;
и он, как привиденье, там стоял.

ОДИНОКИЙ

Нет, я не из камня башню строю —
из живого сердца моего:
есть еще и боль, и мир покоя
там, где нет, казалось, ничего.

Есть еще песчинка в сверхвеликом,
на краю застывшая на миг,
и последнее: печальный лик
с навсегда окаменевшим вскриком

над неутоленной пустотой,
что к себе неумолимо тянет, —
и сейчас он тихо в дали канет,
примирясь с блаженной тишиной.

ЧИТАТЕЛЬ

Кому он ведом, кто из бытия
ушел бесшумно в бытие другое,
что прерывается, полно собою,
страницей наскоро прошелестя.

Его бы не признала даже мать,
когда он погрузился в то, что тенью
его пропитано. Нам с праздной ленью
понять ли, что успел он испытать,

пока глаза не поднял, поднимая
то, что скрывалось в книжной глубине,
не с целью взять себе, но отдавая —
и видя завершенный мир кругом,
как дети, что играли в тишине,
очнувшись, видят, что их окружает;
реальность неприятно поражает
какой-то искаженностью во всем.

ЯБЛОНЕВЫЙ САД

Боргебю-горд

Приходи увидеть в час заката
на лугу вечернюю траву;
разве мы ее в себе когда-то
не копили, чтобы наяву

из надежд, тоски, воспоминаний
давних радостей и, может быть,
затаенных в нас самих желаний
вдруг ее, как Дюрер, расстелить

под деревьями, что тяжкий труд
бесконечно долгих дней без пени
в полноте извечного терпенья
в переполненных плодах несут,

чтобы непомерное почти
поднимая и передавая,
жить, по доброй воле пребывая
весь свой век в немотстве, — и расти.

ПРИЗВАНИЕ МАГОМЕТА

Он ангела, кто легкими стопами
и узнанный явился — как никто,
прямой и светлый, весь окутан в пламя, —
просил, не притязая ни на что,

его оставить тем, кем подвизался:
проторговавшимся купцом; и он
читать не мог, и вестью был смущен,
под коей и мудрец бы надорвался.

Но ангел всучивал силком почти
исписанный листок и, ясновзорый,
не уступал и требовал: прочти.

И он прочел — и ангел пал без сил.
А он теперь уже был тем, который
постиг и следовал, и совершил.

ГОРА[49]

Тридцать шесть и сызнова сто раз
рисовал художник эту гору
и сметал рисунки без разбору
(тридцать шесть и сызнова сто раз),

к странному вулкану пригвождаясь,
счастьем и бессилием томим,
чье великолепье не вмещалось
в контуры, намеченные им:

он над полднем плыл, как откровенье,
над ночами темными вставал,
потому что их перерастал;
и творец, запечатлев мгновенье,
поспешал за новым, от тщеты
собственным усердием спасенный, —
и в конце, открытьем потрясенный,
из-за каждой проступал черты.

МЯЧ

Прыгун, ты даришь слишком беззаботно
тепло чужих ладоней, как свое;
но слишком легковесно и бесплотно,
дабы в предметах обрести жилье,

оно меж тем вещественно вполне,
настолько, что в момент прикосновенья
само проникнет в нас без промедленья, —
ты взмыл и на секунду в вышине

задумался, как если бы бросок
ты захватил с собой на время взлета,
а после отпустил — и изнемог,
и игрокам киваешь с разворота
на место, где закончишь свой прыжок,
а те, как в танце, замерли, и ты,

приободренный визгом и погоней,
естествен и проворен, с высоты
ныряешь в ковш подставленных ладоней.

РЕБЕНОК

Люди смотрят, как играет он,
и встает порой за тихой шторой
детский лик, нечетко обведен,
чистый и как полный час, который

начинается, затем пробьет.
Но они удары не считали,
от трудов и жизни приустали,
не заметно им, как он несет, —

как несет он рядом, без старанья,
утомясь, впадая в забытье,
в комнате, как в зале ожиданья,
время неизвестное свое.

ПЕС[50]

Картина мира в зримости своей
извечно обновляется, живет.
Пока в одну из множества вещей
он не проникнет и не обретет,

преобразясь, другое бытие,
не вытолкнут, но и не приглашен,
дарящий ей все существо свое
с сомненьем, и, ее отвергнув, он

в другую погружается с мольбой,
почти постигший, близок от удачи
и отрекающийся вновь: иначе
он просто не был бы самим собой.

СКАРАБЕЙ[51]

Разве звезды не зажег ты, рея,
и не обнял все, что видишь, — но
сердоликового скарабея
не оправишь в вечность все равно

без пространства, что надкрылья сжало,
пропитав весомостью своей,
жертвенней и ближе не бывало
никогда оно. И с древних дней,

как покой, оно его объемлет,
не зависимо ни от кого;
ну, а жук, в себе замкнувшись, дремлет
в колыбельной тяжести его.

БУДДА ВО СЛАВЕ

Суть всех сутей и зерно всех зерен,
косточки наисладчайший плен —
звездный мир, до края необзорен, —
плоть твоя: да будь благословен.

Ты — свободен, твой покров, смотри, —
в бесконечности, и распирает
сок ее мятежный изнутри.
Свет ее снаружи обтекает,

потому что время рассчитало
солнц твоих круговорот.
Но твое первоначало
сонмы солнц переживет.

ЧАСОСЛОВ

     Перевод с немецкого Сергея Петрова

КНИГА ПЕРВАЯ
КНИГА О ЖИТИИ ИНОЧЕСКОМ
(1899)

* * *

Ударил час и меня задел,
прозрачной бронзой звеня.
Дрожу и вижу: теперь мой удел -
постигать изваяние дня.

Ничто не росло, пока зренье, как плод,
не созрело во мне наконец.
Но взор завершился, и с каждым идет
желанная вещь под венец.

Ничто мне не в малость. К величью возвесть
его моей кисти дано,
на золоте вывесть, - и чью-то, Бог весть,
душу исторгнет оно.

* * *

Кругами над стаей вещей нарастая,
я живу уже тысячи лет.
Последний замкнуть попытаюсь спроста я,
не зная, замкну или нет.

И Бога, и древний собор я беру
в круги стовековым крылом;
и кто же я - сокол, иль буря в бору,
иль великий псалом?

* * *

Мои собратья южные - в сутанах,
и Богородиц в славной сени лавр
изображают, словно жен желанных;
и грежу я о юных Тицианах,
в ком Бог пылает, будто лавр.

Но, погрузясь в себя до тьмы исподней,
я чую: ощупью Он ищет пищу -
мой Бог. Во мне темнея, словно в яме,
Он - молча алчущее корневище.
И попросту из теплоты Господней
расту, на самом деле шурша ветвями.

* * *

Писать Тебя нам надо по канону,
о Зареносица над темнотой!
В старинных красках мы творим икону,
кладя мазки по древнему закону,
в которых молча скрыл Тебя святой.

Мы ставим образа Тебе стенами,
а стены встали сумраком вокруг,
но в сердце Ты навеки зрима нами,
хоть скрыта набожностью наших рук.

* * *

По чувствам, смутно, в суть существованья -
сойти к себе люблю во глубину я.
Как в старых письмах, жизнь мою земную
в них перечитываю без страданья,
как дальнее отжитое преданье.

Но вижу: есть для жизни, для второй,
безвременно-безмерные просторы.
Во мне, как в дереве, порой
шумит и созревает сон, который
давно утратил в пенях мальчик хворый,
и в песнопеньях, и в скорбях безвестных -
пригрет теперь теплом корней древесных.

* * *

Не сетуй, Боже, тихий мой Сосед,
когда стучусь порой во тьме беззвездной:
ведь редко слышно мне, как Ты в трапезной
вздыхаешь, одинок и сед.
Нет никого, и пить не подадут -
зря шаришь Ты средь сумрака слепого.
А я - не сплю. Промолви же хоть слово,
дай знак! Я - тут.

Меж нами только тонкая стена,
случайно; и в ночи немой
авось бесшумно упадет она -
Твой или мой
ее повалит зов.
Она ведь из Твоих же образов.

И вот Тебя обстали эти лики,
как имена Тебе наречены.
И если у меня из глубины
к познанию Тебя и вспыхнет свет великий,
то он мелькнет, как на киотах блики...

И снова станут чувства-горемыки
безродны и Тебя отрешены.

* * *

Когда бы сразу тишиной пахнуло,
все смутное, случайное уснуло,
когда б не слышалось за стенкой смеха
и чувств моих раскатистое эхо
ночному бденью не было помеха -

тогда бы думами, за вехой веха,
я шел к Тебе, как до конца пустыни,
дабы Тобой - на вздох - возобладать
и каждой жизни, словно благостыню,
Тебя раздать.

* * *

Живу, когда исходит век, а лист,
великий лист, дрожит в руке чужой.
Исписан Богом, мною и тобой,
он веет ветром, и далек и мглист.

Лучи страницы чистой засквозили,
Где время есть всему настать.

В просторы вышли тихо сила к силе
и вслепь глядит, как рать на рать.

* * *

Издавна я тянусь к Твоим словам
и вот читаю повесть Дела,
когда, кладя созданию пределы,
его Ты окружил теплом ладоней.
И было сказано в Твоем законе:
жить нужно вслух, а умирать молчком.
Быть! Быть! - Ты повторять не уставал.
Но вот злодейство смерть явило нам.
Крик разорвал
Твой кроткий круг, и в стоне
полунемом
умчались голоса, в те дни
собравшиеся
Тебя восславить,
мостом поставить
над пропастями-

И их слова, с тех пор слагавшиеся,
звучат частями
праимени Твоего.

* * *

Поблекший Авель-отрок рек:

Меня нет. Что-то сделал брат со мной,
а что - не ведаю, ибо тьмой
мне он свет заслонил.
Лица на мне нет: затемнил
своим лицом.
Нет меня с ним,
и быть ему с собою одним.
Как со мной, с ним не станется на земле.
Моею дорогой все пошли,
голову гневу его несут.
Великий брат стережет, как суд.

И все падут от него, зане
он стал судом.
Вспомнила ночь лишь обо мне,
а не о нем.

* * *

Праматерь Тьма, ты родила меня!
Люблю тебя больше пламени,
межой оцепившего свет,
откуда нет
исхода, ибо он - западня
всей твари сущей, сей круг огня.

Но Тьма всех держит в себе искони:
виденья, державы, людей и огни,
меня и зверей
полной мерою.

Может статься: шевелится рядом со мной
великая сила в глуби ночной.

В ночи я верую.

* * *

Я верю всему, что еще безглагольно.
Дам волю я чувствам святым, и за то
такое во мне настанет невольно,
чего и волить не смел никто.

Боже, прости, если я надерзил,
но вот что поведать хотел Тебе я:
к Тебе я подвигнусь силою сил,
нимало не гневаясь и робея, -
вот так бы ребенок Тебя любил.

Всем этим приливом взрываюсь, бушуя,
как широкорукий в море поток,
возвратом стократным чрез новый порог
Тебя возвещу, о Тебе возглашу я -
небывалый пророк.

Так дай и в молитве мне быть гордецом!
Стоит она
пред Твоим тученосным лицом,
так одинока и так верна.

* * *

Я один на свете, но жить в одиночестве мало мне,
дабы каждый час освятить.
Я ничтожно мал, но ничтожества не достало мне,
что Тебе я, как вещь, предстал
в мудрой тьме.
Волю воли моей, рядом с нею пойду, протопчу я
к деянью пути;
и в медлительном времени, близость чего-то почуя,
быть мне среди Твою прозирающих тьму
иль одному.

В полный рост Тебе зеркалом стать хочу,
не ослепну и образ Твой не упущу,
и грузный, и зыбкий. Тебе я по пояс.
Тебе я откроюсь.
Не стану ни гнуться, ни виться,
ибо кривда я там, где я крив и кос.
А мой помысел бос
и чист пред Тобой. И я волю явиться
с Тобою глаза в глаза,
как образа
и как слово, что понял я,
как насущная кружка воды,
как лицо моей матери,
как ладья,
от беды
грозовой меня спасшая.

* * *

Уж не всего ль хочу?
И мрак низверженья
познать бездонный - и свершенье
горней зари от луча к лучу.

Но сколько живут, ничего не хотят
и только ровные чувства чтят,
а их суд с легковерьем дружит!

Ты же каждому лику рад,
иже жаждет и служит

всем, кто хочет, как из кувшина
Тебя глотнуть.

Ты еще не остыл, и не поздно нырнуть
к Тебе во творящиеся глубины,
где жизнь свою избывает суть.

* * *

Частица к частице к Тебе теснится.
По крохам строим, и дрожь по рукам.
Но чья же Тебя завершит десница,
о Храм?

Рим? Он сам -
ветхий клир.
Быть может, мир?
Он разобьется
прежде, чем купол ввысь взовьется
и из стоверстных мозаик
возникнет Твой сияющий лик.

Но порою во сне
яснеется мне
Твой простор-
от глубин Начала
до куполов и их позолоты.

И чувства помчало
до самых хор
лепить лепоты.

* * *

Коль некто Тебя возжелал когда-то,
так можем и мы, Твои холопи,
даже забросив все наши копи:
ведь если гора богата,
но нет златокопа и рудника,
то вынесет золото река
и застигнет камни врасплох
в тихом их теле.

Пусть бы того мы и не хотели:
зреет Бог.

* * *

Кто в жизни примирит противоречья
и в некий символ заключить их рад,
тот сам
гуляк изгонит из палат.
Иначе он пирует. Ты же - брат
и гость ему по кротким вечерам.

Ты одиночеству его сам-друг,
его речам Ты средоточье тиши.
И циркуль, времени превыше,
берет Тебя из круга в круг.

* * *

Персты в кистях - как в дебрях птичья стая.
Пишу Тебя, а Ты как в полусне.

Но чувствую за гранью чувств, вовне
Встаешь Ты, островами вырастая.
А глаз Твоих недвижных тьма густая
живет во мне.

И больше нет Тебя во древней славе,
где в музыке, как в некоей оправе,
пляс херувимский в далях тих и глух.
Живешь в последнем доме на краю.
Себя, как думу, от Тебя таю,
и небеса в меня вонзают слух.

* * *

Не бойся, Боже! Это я - мой крик.
Бьюсь о Тебя всем телом, как валами,
и чувства обретенными крылами
белеют, окружив Твой лик.

Иль душу ты не видишь в этот миг,
одетую и тишью и теплом?
Ужель не зреет мой псалом,
не ветках взоров Божьих вознесен?

Когда сновидец Ты, так я - Твой сон.
Изволишь встать - Твоею волей буду,
царем великолепью Твоему
и Града Времени седое чудо
молчаньем звездных высей обойму.

* * *

Нет, жизнь моя - не та пора крутая,
где я миную будний бег минут.
Пред собственной иконой вырастая,
я - дерево, и только те уста я
из уст моих, что прежде всех уснут.

Я - пауза меж двух ладов. Едва ли
они в Былом по-дружески живали:
и смерти лад, второй глуша,

с ним примирится в темном интервале,
дрожа.
А песня все же хороша.

* * *

Когда бы вырос я в стране иной,
где легче дни и где часы стройнее,
Тебе там праздник создал бы вдвойне я,
и не держал бы я Тебя рукой
то строгою, то робкой от стыда.

И там я не боялся бы, теряя
Тебя - бескрайнее Всегда, -
как мяч, швырнуть
в пучину радости, чтоб, руки простирая,
ловил Тебя кто-нибудь,
и тогда
Ты мог бы мимо, как миг, мелькнуть,
о Сутей Суть.

Я дал бы Тебе клинком сверкнуть
или мог бы Тебя огнем
в наизлатейший перстень замкнуть,
и горел бы Ты в нем
над белейшей рукой.

Не в рост, не на стенке невесть какой -
во все небо писал бы я образ Твой.
Я обошелся бы с Тобой
по-исполински: Ты рос бы горой,
бушевал, как пожар или смерч морской,
или
сыскался бы Ты иной
когда-то...
Друзья мои далеки.
Их смеха мне еле слышны раскаты.
Птенцом большеглазым упал из гнезда Ты,
и так беспомощно разъяты
Твои жалкие желтые коготки
(а руки мои Тебе велики).
И каплю на пальце несу из колодца,
кладу ее на клювик птенца
и слышу: готовы у нас расколоться
от страха сердца.

* * *

Ты всюду мне живешь вещами всеми,
с которыми я сам по-братски прост.
Ты в малых тихо теплишься, как семя,
в великих предстаешь в великий рост.

То силы, тешась дивною игрою,
блюдут в вещах смиренья строгий чин,
растут в корнях, таятся под корою
и Воскресеньем всходят у вершин.

* * *

Голос послушника:

Истекаю, истекаю,
как песок меж пальцев течет.
Чувствам нет ни конца ни краю,
и по-своему каждое жжет.
Нарвало. Пухнет. Больное
ноет нутро. Боль же
в самом сердце всего больше.

Уйди! Умру в тишине.
Авось наберусь я силы
и станет так страшно мне,
что ужас порвет мне жилы.

* * *

Вот, Господи, гляди: Твой новый зодчий -
вчерашний отрок. Он в опеке отчей
молился, женственно персты сложив,
и сим уже наполовину лжив.
Ведь с шуйцей хочет разойтись десница,
чтоб поманить или оборониться
как бы единственной рукой.

И, как голышик в глуби ключевой,
чело еще вчера лежало.
Его теченьем дней пообкатало,
которое лишь то и отражало,
как случай держит небо за судьбу.
На лбу,
пред суд нещадный представая,
теперь толпится летопись земная,
и ей пучиной будет приговор.
И Ты откроешься до края,
сияньем Книгу начиная,
невиданную до сих пор.

* * *

Люблю Тебя, Закон сладчайший. Ведь
с тобой сражаясь, мы росли и зрели;
тоска по дому Ты - мы с ней посмели
тягаться, но ее не одолели;
Ты - песнь, которую мы молча пели,
Ты - лес, откуда выйти не сумели,
Ты - сеть,
в которой чувства-беглецы засели.

С каким величьем приступил Ты к делу
в тот день, когда замысел Свой посев!
Мы разрослись под солнцем без предела -
корнями вглубь, а ветви так воздев,
что завершиться можешь ныне смело
средь нас, и ангелов, и Приснодев.

На скате неба руку укрепи,
и то, что в нас темно Тебе, - терпи!

* * *

Мы, люд рабочий - робкий, кроткий, хваткий, -
Тебя возводим горним кораблем.
Но вспыхнет вдруг пришлец зарницы краткой,
и новою нас удивит он кладкой,
и свет в умах останется по нем.

Лезть на леса доводится не раз нам,
а молотки в руках стучат с тоской,
пока чела не поцелует час нам,
примчав сюда всечающим и ясным
Твоим посланцем, словно вихрь морской.

И стук стоит сильней и беспрестанней,
удары в горы - словно кирок крик.
Лишь в сумерках приходит первый миг
Твоих грядущих смутных очертаний.

Бог! Ты велик.

* * *

Ты так велик, что стоит мне с Тобой
стать рядом, как меня не станет боле.
Такой Ты мрак, что меркнет в жалкой доле
у грани мрака мой светец слепой.
И вал Твоей великой воли
утопит каждый день мирской.

И по плечо Тебе я лишь тоской.
Стоит она, как ангел просветленный,
чужой, и бледный, и неискупленный,
крылом Тебя касаясь, как рукой.

Безбрежный утомил его полет,
где плыли луны бледный не внове;
его к мирам знакомым не влечет,
ведь у него они наперечет.
Он хочет встать с крылами наготове,
к Тебе вознесшимся, как огни,
и знать, у лика Твоего в сени,
не проклинают ли его они -
Твои суровые седые брови.

* * *

О, сколько ангелов - любого чину,
взыскуя света, по пространству мчатся
челом к Тебе о звезды достучаться!
А мне, как я воображу картину,
все кажется, что, обративши спину,
они Твоей же мантии страшатся.

Ты долго позлащенный был чужак.
Лишь раз, когда, к Тебе вздымая лица,
стал мрамор в пору давнюю молиться,
царем комет изволил Ты явиться,
и Свет сиял с чела, как Божий зрак,
на краткий срок. И снова стало так,
что словно уголь у Тебя десница,
а рот, дышавший мной, - огромный мрак.

* * *

То было в Микеланджеловы дни.
Читал я, как он за морем творил,
но, быв исполнен исполинских сил,
в своей сени
о неизмерности забыл.

Он тот, кто возвратился всякий раз,
как время; чувствуя последний час,
собрать захочет все свое добро.
Он бросит бремя то к себе в нутро,
швырнет к себе под сердце, как в провал.

Кто ж до него сей жизни не знавал?
Ему она - как смутная махина,
и он ее объемлет воедино...
Но чужд Господь желаниям чужим.
Он злобно любит Бога, а причина
в том, что Господь недостижим.

* * *

Ветвь дерева Господня над Италией
уже отцвела.
Быть без плода ли ей?
Да! Истомилась и в корень пошла,
в самом цвету она замерла
и навеки плод умертвила.

Была там у Бога одна весна,
да сын Его - Слово, сполна
воплотившееся,
да обратившаяся
к сияющему Дитяти сила.
Все приносило
дары.
Пели ангелы той поры
хвалы хорал.

А Он благоухал
Розой роз великой
и круг смыкал
с безродным каликой.
Он, в разных ризах и многоликий,
шагал по высоким глаголам времени.

* * *

Любили в те века цветущую
Отроковицу Присносущую,
во страхе ставшую нежней,
Ту, Плодоносицу грядущую,
в Которой тысяча путей.

Она, благою и пречестной,
вручив рассвету дни Свои,
была Царицею Небесной
в Своем смиренном житии.
И благовест во всем величье
шел по домам в те времена,
а думавшая по-девичьи,
вся в ожиданье, как жена,
склонялась к собственному чреву.
Одним исполнясь - так, что рад
был целый свет светить на Деву,
как на зачавший вертоград.

* * *

Но, словно были Ей гроздья лоз густые,
и обветшалые аркады пустые,
и отпетые литании
невмоготу,
Дева, тяжелая Вечнонесущим,
обращала не к райским кущам,
а к язвам грядущим
Свою красоту.

Опустились в тишине тишайшей
чаши рук.
Все не народился Величайший.
Горе! Чуждый и горчайший
ангелов оплот стоит вокруг.

* * *

Вот так Ее писали. Особливо
тот, кто, от солнечной тоски горяч,
на круг холста возвел Ее стыдливо
всесветной мукой, чистой и пугливой,
а сам всю жизнь был плакальщик счастливый,
которому ударил в пальцы плач.

У скорбных уст Ее он покрывалом
мук материнских счастливо прижат
так, что уста улыбкою дрожат,
и эту тайну светом небывалым
все семь свечей не сокрушат.

* * *

Но ветвью новой, шумен и широк,
Бог-Древо возвестит, что лету срок,
и будет зреть в такой стране, где глухо,
в краю, где люди не лишились слуха,
где каждый, мне подобно, одинок.

Лишь одиночеству Господь открыт,
щедрей Он одинокого дарит,
чем одиночку. Ведь в любом колене
Бог будет свой во множестве явлений,
доколе не узрят все откровенней,
как над верстами их суждений,
их отрицаний, убеждений,
сумнений их и утверждений,
в ста бытиях все переменней
единый Бог, как вал, встает.

Псалом всяк зрящий запоет -
последний, всеглагольный, горний:
плод принесли Господни корни!
Ступайте рушить колокольни!
Дни станут тише и покорней,
и встанет час, созрев. И вот:
плод принесли Господни корни.
Примите Плод!

* * *

Не верю, чтоб она, смертишка та,
кому мы каждый день глядим на темя,
была бы нам забота и тщета.

Ее угроза попросту пуста;
еще живу, и строить есть мне время,
и кровь в меня надолго налита.

Мой глубже смысл, чем хитрая игра
со страхом, что так смерти мил.
И я — тот мир,
где мор бродил еще вчера.

                        У врат,
как он, монахи-странники кружат;
людей страшит монашеский возврат;
не знаешь, тот ли возвратился брат
иль двое? Десять? Даже больше ста?
Знакома лишь — нага, желта, мертва —
рука чужая, и ползет она
одна,
как будто у тебя из рукава

* * *

А вдруг умру — куда же Ты-то?
Я Твой сосуд (а вдруг разбитый?),
я Твой настой (а вдруг пролитый?),
почин, и промысел сокрытый,
и риза драная Твоя.

Нет без меня Тебе жилья,
и смысла нет в Тебе нимало.
С ноги снимаешь Ты устало
сандалию — а это я.

Твой взгляд, что на щеке моей
в тепле покоился когда-то,
как на подушке, взором брата,
не вынесет моей утраты
и ляжет скорбно в час заката
на ложе из чужих камней.

Вдруг я умру — тогда куда Ты?

* * *

Ты еле шепчешь, прокопченный,
в широком сне у очагов.
Лишь время — знанью путь и кров.
Ты — неосознанный и сонный
от тьмы веков до тьмы веков.

Молельщик робкий Ты и хворый,
кем смысл вещей отягощен.
Ты — слабый слог псалма, который,
попав к басам могучим в хоры,
тысячекратно повторен.

Другому Ты не обучён:

Не знал богатства никогда Ты,
его толпы, его оков.
Ты просто правды завсегдатай,
мужик большой и бородатый
от тьмы веков до тьмы веков.

* * *

Послушнику:

Вчерашний отрок, как смутился ты,
что расточится сослепу на сладость
вся кровь твоя, а вовсе не на радость.
Невесты жди, жених, — из наготы
и из стыда, невесты-срамоты.

У страсти руки, как пороки, скрыты,
и сны твои до плеч обнажены,
и на иконах бледные ланиты
огнями свеч обожжены.
А чувства — гады. И на них взгляни ты!
Они в клубок багровый свиты,
от боя бубнов вслепь напряжены.

И ты вдруг одинок, такой горючий
в своих руках... Когда могучий
в тебе не явит воли к чуду дух...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но тут идет в крови твоей дремучей,
как в дебрях уличных, о Боге слух.

* * *

Послушнику:

Тогда молись, как учит тот, кто сам
из смуты возвратился к чудесам,
изображая о чудесном часе
святых величье на иконостасе,
где красота на золотом левкасе[52],
как меченосица, вступает в храм.

Вот как молись:
смысл сокровенный мой,
уверуй, что тебя не обману я.
Бунтует кровь, волнуясь и волнуя,
но весь я создан из тоски самой.

Великой правды надо мною гром,
и холодеет жизнь в сени ее.
С тобой впервые остаюсь вдвоем,
и чувство девственно мое —
робеющая глубина!

Со мной в соседстве женщина одна,
меня блазня, одежды износила.
А ты с чужбины говоришь, и сила
моя сполна
за синь холмов устремлена.

* * *

Я — хор молчащий. Воздвигаюсь
смиреньем чувства в полный рост.
Великим я Тебе являюсь,
а в яви я и мал и прост.
Среди коленопреклоненных
вещей я еле различим.
Они — стада в лугах зеленых,
я им пастух на горных склонах,
где вечер уж подходит к ним.
Иду со стадом я назад
под стук моста, слепой и старый,
и вот в дыму от спин отары
укрыт безмолвный мой возврат.

* * *

Пойму ли, Боже, час Твой странный?
Чтоб он свернулся в круг пространный,
Ты голос подле поместил.
Ничто Тебе предстало раной —
ее Ты миром умастил.

И в нас она исцелена.

Ведь выпили века былого
озноб и бреды из больного,
и, зыблясь, чувствуем мы снова,
как ровно дышит целина.

Ничто нам служит ложем лож.
Лежим мы, дыры закрывая,
а Ты, куда и Сам не зная,
под сенью собственной растешь.

* * *

Кто движет руки многотрудней,
минуя нищий град времен,
державу скудную полудней,
туда, где глуше и безлюдней
лежит пустыня без имен,
Тебя, благословенье будней,
Тебя — благовествует он.

Все сущее — одни молитвы,
рукам лишь то творить дано,
что молит их уже давно
сойти для жатвы иль ловитвы,
и благочестие из битвы
самих орудий рождено.

А время, облики меняя,
идет, шумя как города,
о нем мы слышим иногда,
но вечным заняты мы, зная,
что Бог обстал нас, как простая
рубаха или борода.
Как жилки в камне нас сжимая,
порода Божия тверда.

* * *

Нам имя — свечкой восковой
о благостном огне.
И тут поник я головой,
суду представ еще живой,
и вижу темный облик Твой:
повис Ты гирей пудовой
на мире и на мне.

Из времени меня Ты спас,
мой добрый, легкий Враг.
Победа нежная в тот час
из кроткой распри родилась,
и длится Божий мрак.

Теперь я Твой навек, и Ты
меня, как сгусток темноты,
прижал к себе рукой
и слышишь, как мои персты,
проходят, тихи и просты,
как пущею — Твоей седой
предвечной бородой.

* * *

Свет — первое из слов Твоих.
И время бысть. Молчал Ты веки.
Второе было: человеки
(мы в нем еще темны, как реки),
и лик Твой вновь от дум затих.

И не хочу я слов иных.

Молюсь в ночи. Стань Тем, Который
нем, как движения поток;
Кого сновидец-ум повлек
вписать навек во лбы и горы
молчанья каменный итог.

Укрой от гневного невежи,
кто тайне Божьей супостат.
Настала ночь у райских врат.
Так стань же сторожем на веже,
о Ком расскажут: бил в набат.

* * *

Придешь, и двери неторопко
откроются твоим стопам.
Ты тише тех, кто ходит робко
по притаившимся домам.

И можно так с Тобой сродниться,
что и не видно книги той,
где украшается страница
Твоею сенью голубой.
Тебя ведь каждая вещица
вещает мне на голос свой.

Но часто в час моих стремлений
всеобраз Твой дробится так,
что Ты — как светлый бег олений,
а я — тот бор, где бродит мрак.

Ты колесо, где я, колени
склоня, стою, и, как со ската,
за спицей спица в ход пошла —
все ближе мне и тяжела.
А от возврата до возврата
растут моей души дела.

* * *

Пловцам и звонницам назло Ты
бездонной высотой возрос.
Ты кротко нам поведал, кто Ты.
Но Ты растаял от немоты,
когда поставил трус вопрос.

Как сына, мог бы укачать я
Тебя, противоречий бор,
но исполняются проклятья,
народам грозный приговор.

Ты в первой книге и в иконе
впервые был и ныне Сый[53],
жил у любви и мук на лоне,
железной правдой стал в Законе,
и, всем умам представ на троне,
Ты был творенья день седьмый.

Погиб Ты в толпах, у которых
все жертвы были — стылый прах,
пока из алтаря Твои шорох
не слышен стал на темных хорах
и образом Тебя в соборах
не препоясал новый страх.

* * *

Тебя, Неведомого, брало
робеющее время в круг.
Твое чело мне возблистало,
зане в единый час достало
натуги дерзновенных рук.
Черт ласковым касаясь глазом,
я на препоны ринул разум,
и, сам не знаю отчего,
как будто терний торжество, —
вились изгибы и валы,
доколе не возликовала,
невесть куда врываясь разом,
икона смысла Твоего.

Творенья мне не обозреть.
Но чувствую: оно созрело.
А отвернусь, так то же дело -
хочу творить извечно впредь.

* * *

Вот мой поденный труд. Над ним
тень от меня, как на притине[54].
Молитвой, кистью ли долим,
подобен листьям я и глине
и сам — как праздник и в долине
ликующий Ерусалим.

Я, Боже, — гордый город Твой.
Ты стоязык в моем глаголе,
во мне молчит Давида воля.
Сквозь сумрак гуслей я в юдоли
дышал вечернею звездой.

К восходу всяк мой путь направлен
И если я людьми оставлен,
тем больше я — собой одним
Любым шагам в себе внимаю,
и нет им ни конца ни краю,
всем одиночествам моим.

* * *

Иль сроду вы к себе не ждали
врага с надеждой, города?
О, если бы вас осаждали
десятилетьями года!
Чтоб вы и в голоде и в горе
претерпевали вражий гнет!
А враг — как роща на угоре
и терпеливо ждет, что вскоре
конец терпению придет.

Глядите с крыши, встав у края,
на стан, где рать его легла.
И, неустанно возрастая,
не шлет он к вам ни краснобая,
ни беспощадного посла.

И, стены молча прошибая
тараном он вершит дела.

* * *

Самозабвенный полет мой стих,
и снова мне дом открыт.
Я был псалом, а Бог — как стих
в ушах еще звучит.

Я снова стану тих и прост,
а голос — нем и гол.
И стал как молчаливый пост
молитвенный глагол.
Других я, точно ветер, тряс,
окликнув их врасплох.
И ангельский познал я час,
где свет исчез, в Ничто умчась,
а в глуби — темный Бог.

И ангелы — последний вздох
в Господней вышине,
что из ветвей их создал Бог —
им предстает во сне.
И в черномощь Его они
не верят так, как в свет, —
и Сатана к ним в оны дни
сбежал и стал сосед.
В державе света он царит,
и черное чело
поверх небытия парит.
Он молит мрака, а горит,
как уголья, светло.

Он — воссиявший бог времен,
с них разогнавший мрак,
кричит, скорбями уязвлен,
смеясь от мук в кулак,
и верит Время в то, что он
один — владыка благ.

Оно — кленового листа
дряхлеющая плоть,
презренной ризы красота,
что сбросил с плеч Господь,
когда скрываться привелось
от всех веков Ему,
доколе в сущее не врос
Сам, до корней Своих волос,
как в глубину и тьму.

* * *

Ты лишь деянию открыт,
руками освящен.
А каждый помысел гостит
в миру, и скорбен он.

Додуман помысел любой,
как вымысел, неся с собой
предчувствие конца.
Но как любовь и как разбой
Ты пал на беглеца.

Веди откуда хочешь речь!
Где Ты — к чему мне знать!
Последний из Твоих предтеч,
я буду вслепь Тебя стеречь,
не течь к Тебе, а ждать.

Но, всем собой себя тая,
Тебя встречаю так,
что я не вем[55], кто Ты, кто я,
и мы друг другу — мрак.

* * *

Как схимой с постригом, бывало, встарь
царей венчали лишь перед кончиной,
так жизнь моя оделась благочинно.
Уста лишились власти, и повинны
мне царства, собранные воедино,
и котомой они гнетут мне спину,
и в помыслах еще я государь.

Молитва все еще им — созиданье,
такое, чтобы ужас и рыданье
великой стали красотой,
дабы не выдать, как страданье
молитве предано святой,
как всходит над молитвой той
цветное куполов сиянье —
зеленый, синий, золотой.

И не утехи ль гуслей сонных
и храмы и монастыри?
По ним персты полуспасенных
проходят в песнях вознесенных,
а внемлют девы и цари.

* * *

И Бог велит писать мне кровью:

     Царям свирепость суждена.
     Она есть ангел пред любовью.
     Вхожу лишь по сему условью,
     как по мосту, во времена.

И Бог велит писать иконы:

     Мне время горше всех скорбен,
     и кинул я к нему на лоно
     жену на страже, язвы, стоны,
     в разгульном страхе вавилоны,
     и смерти грозные законы,
     и полоумье, и царей.

И Бог велит мне — Будь Мне зодчий!

     Я царь времен. Тебе же Я
     лишь Сомыслитель твой, охочий
     до иноческого житья.
     На плечи лег тебе, как очи,

глядящие от ночи к ночи,
от Бытия до Бытия.

* * *

Ныряли древле богословы
в глухую ночь Твоих имен,
и девы покидали сон,
и кротких отроков покровы
Ты серебрил, булатный звон.

В Тебе, как в храмине певучей,
брели, на песнь обречены,
владыки вечные созвучий
и милосердной тишины.

Ты — тот вечерний час укромный,
что стихотворцев согласит,
в уста пробьешься речью темной,
и каждый в песне неуемной
Тебя величьем одарит.

Ты к высям крылья гуслей двинул,
воспрянул Ты, тишайший Бог.
Твой древний ветер жарко ринул
и всем вещам и нуждам кинул
величия Господня вздох.

* * *

Ты был рассеян и разлит
пиитами. Но, Боже, буди!
Я соберу Тебя в сосуде,
и он Тебя возвеселит.

Мне ветры спутниками стали.
Ты Сам их на меня нагнал,
и вот что там я увидал:

слепцу Тебя, как чашу, дали,
а чернь Тебя укрыла в дали,
а нищий люд Тебя вздымал,
и суть Твою, как Ночь в Начале,
порой ребенок постигал.

Ты видишь: я Тебя искал,

я, кто рукой себя скрывает
и, как пастух, бредет сквозь тьму
(так помоги же Ты ему!).
Толпа с пути его сбивает,
а он свершить Тебя мечтает,
дабы свершиться самому.

* * *

Солнце тронуло собор крылом.
Растет иконостас из плоти,
и на святых висят милоти[56],
а царские врата в полете
раскрылись золотым орлом.

Из позолоченных хором
восходят в самый купол хором
каменья надо всем собором,
и самоцветный сей псалом
молчит, припав к святым уборам,
одетый тихим серебром.

А дальше — ввысь, лицом бледна,
вознесена, скорбя,
как голубая ночь. Жена —
привратница и тишина, —
светла, как росный луг, Она
цветет вокруг Тебя.

А в купол Сын Твой низошел,
как храма вышина.
И Ты взойдешь ли на престол,
чья тень мне так страшна?

* * *

Я богомольцем в этот храм
взошел смиренно, но
Ты как студеный камень там,
и тьмы Твоей полно.
Семь свеч поставил к образам,
и в каждом явлен Ты глазам,
родимое пятно.

Там между нищих я стоял,
юродивых, слепых.
Что ветер Ты — я то узнал
из колыханий их.
Мужик столетний бородат
и темен был лицом.
Он праотцам библейским брат,
за ним такой же темный ряд,
в их тьме Тебя обрел мой взгляд:
Ты молча был открыт и рад
явиться в нем и в них.

Пустил Ты время в бег,
и потерял Ты в нем покой.
Мужик, нашед, кто Ты такой,
кидает ввысь Тебя рукой,
швыряет вниз, к земле сырой,
и машет так весь век.

* * *

Как в избушке сторож у окошка,
вертоград блюдя, не спит ночей,
так и я, Господь, Твоя сторожка,
ночь я, Господи, в ночи Твоей.

Виноградник, нива, день на страже,
старых яблонь полные сады
и смоковница, на камне даже
приносящая плоды.

Духовитые суки высоки.
И не спросишь, сторожу ли я.
Глубь Твоя взбегает в них, как соки,
на меня и капли не лия.

* * *

Любому Бог и с любым говорит,
доколе его не сотворит.
И тот, кто не начат, не слышит их
в ночи Господней — Слов тучевых:

Чувствами посланный, ступай
к тоске своей на самый край
и ризу Мне дай!

За спиной у вещей как пожар запылай
и тени вещей на Меня нагоняй,
чтобы Меня совсем затемнило.

Все да будет в пути: и лики и рыла,
только нужно идти — всех чувств отрадой.
Наша связь да не рвется.
Близок тот край,
что жизнью зовется.

Он познается
правдой.

— Руку мне дай!

* * *

Я был у сказителей, иноков и изографов, под икты
тихих житии возглаголивших славу Твою.
Но мне в видениях ветра, лесов и озер не возник Ты
у христианства на самом краю
землею пресветлой.

Я разглашу Тебя и разгляжу, распишу Тебя лепо —
и не золотом, нет, а обычным чернилом дубильным,
ко страницам Тебя не пришью самоцветьем обильным,
и образ зыбчайший из чувств моих будет бессильным,
зане Ты простым бытием превзойдешь его слепо.

Я вещи в Тебе только попросту поименую,
про древнейших царей расскажу, про их славу земную,
на листах моей книги пусть битвы вершат и деянья,
ибо Ты им земля. Времена Тебе — солнцестоянья.
Вспоминаешь Ты близкое лишь как далекие дали,
и хоть бы сеяли лучше и глубже пахали —
жатва Тебя еле тронет, и Ты услышишь едва ли,
как сеятели и жнецы по Тебе прошагали.

* * *

Стены смиренно Ты держишь темнеющим лоном.
Авось дашь пожить еще час городам-вавилонам,
и два уделишь для церквей и пустынных киновий[57],
и пять — на спасенных и на усердье их внове,
и семь — поглядеть за трудом землепашца поденным,

прежде чем станешь опять и водою, и дикою пущей
в час, когда страху предела несть,
и Ты Свой образ бегущий
из вещей захочешь унесть.

Дай малый срок, и я буду вещи любить на пределе,
чтобы легли у Твоих границ.
Удели мне лишь семь, семь дней недели,
никем не исписанных доселе
семь одиночества страниц.

Кому Ты книгу дашь, к семи листам
тот будет целый век клониться снова,
и с ним в руках писать Ты будешь Сам
за богослова.

* * *

Проснулся я в своих ночах,
доверчив как дитя,
дабы, забыв про тьму и страх,
опять узрити Тя.
Твоих исчислить перемен
мой разум не могущ.
Но веле[58] — в трепете времен —
Ты сущ, и сущ, и сущ!

Ты Муж, Младенец и Юнец
и больше во сто крат.
Я знаю: в том кольцу конец,
что вечен в нем возврат.

Спасибо, Сила из пучин,
Твои круги мне — как притин,
все тише и бездонней.
Мне ныне будень стал простым,
склоняясь ликом пресвятым
во тьму моих ладоней.

* * *

Что не было меня доныне —
Ты знаешь? «Нет», — ответил Ты.
И чую — из моей твердыни
вовек не станет пустоты.

Я больше сна во сне. Не мину!
Лишь то, что рвется ко притину, —
оно как свет, оно как звук,
в Твоих перстах, как на чужбине,
свободы ищет и поныне —
и валится из Божьих рук.

Теперь Тебе еще темней:
в пустом просвете вырастая,
возникла летопись земная
из вечно слепнущих камней.
А где еще каменотес?
Одна громада ждет другую,
и все каменья врассыпную —

ни одного Ты не тесал.

* * *

Свет громыхает на Твоей вершине,
и пред Тобой вещей тщеславных племя.
Оно лишь к вечеру Тебя найдет.
Пространства нежность, полусумрак синий
кладет ладони тысячам на темя,
само стихает и смиренно ждет.

Лишь нежностью и держат Божьи персты
вселенную, которой тяжело.
Выхватываешь землю из небес Ты.
Ей у Тебя за пазухой тепло.

Умеешь, Боже, Ты неслышно быть.
Кто именами стал Тебя дарить,
с Тобой соседствовать не сможет он.

Как с гор, из рук Твоих приподнимая
свой темный лик. Господня мощь немая
нисходит нашим чувствам дать закон.

* * *

Ты древле явлен в милостях всегда,
радушный в каждом Божьем мановенье.
И кто руки сомкнет в кольцо
так, что тогда
они крохотный мрак берут,
тот сразу Твое ощутит дуновенье
и, как на ветру, закрывает лицо
от стыда.

То ляжет он на камень, то привскочит,
как делают другие, но смущен,
Тебя он снова убаюкать хочет,
боясь, что предал он чужим свой сон.

Кто чувствует Тебя, в том нет гордыни
И в страхе за Тебя, тоскуя, он
бежит чужих, чтоб Ты незрим был ныне.

То чудо, сущее в пустыне,
исхода древнего закон.

* * *

Вот страна ко всему готова
в час, как день переходит грань.
Что тоскуешь, душа? Молви слово,
стань степью и далью стань.

Нарастай, нарастай курганами,
еле узнанной стариной,
когда месячно над полянами,
над давно забытой страной.
Явись, тишина, в обличий
вещей (выводи их из детства,
и пойдут они за тобой).
Стань степью простой и просторной!
Авось в полуночном величии
войдет Он, старый и черный,
в мой чуткий дом по соседству
исполинскою слепотой.

Раздумье Его все пуще я
вижу в уме моем.
Внутри для Него все сущее —
и небо, и степь, и дом.

Лишь псалмы забыты, как вечер,
потерялись вдали

и, как век за веком, как ветер,
из ушей человечьих ушли,
из ушей на шумливом вече.

* * *

Но чудится: как на дне,
сберег я в своей глубине
псалмы до последних созвучий.

Из-за бороды плакучей
молчит Он и рад бы собраться
в лады, в напевную гладь.
Прижмусь я к Нему, и — глядь! —

псалмы Его заструятся
и польются в Него опять.

КНИГА ВТОРАЯ
КНИГА О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ
(1901)

* * *

Тебе не в диво гром и град
и рост суровых гроз.
Во весь опор несется сад,
спасаясь, под откос.
Тот, от Кого деревья мчат, —
ты знаешь, — это Тот,
к Кому стремится каждый взгляд
о Ком душа поет.

Стояло лето, словно дом;
бурлила в липах кровь.
На Всетворца она дождем
готова литься вновь.
Ты силу мнил познать сполна,
коль плод положен в горсть.
Но вновь таинственна она,
и вновь ты бренный гость.

И в лето, словно в дом родной,
была открыта дверь —
но в сердце, как в простор степной
тебе идти теперь.
И одиночествуешь ты
в толпе оглохших дней;
срывает ветер, как листы,
мир с памяти твоей.

Меж черных сучьев нынче твой
глядится небосвод.
Стань песней, вечером, землей,
которую он ждет.
Смиренным стань, как вещи плоть,
для сущего созрей,
дабы сорвал тебя Господь,
как спелый плод с ветвей.

* * *

Я вновь молюсь всей правдой голой.
Ты, Светлый, в ветре внемлешь мне,
неизреченные глаголы
в моей почуя глубине.

Я супостатам был добычей,
им по кускам себя сложил.
Я жил в устах у злоязычий
и жажде бражников служил.

И, по осколкам собирая
себя, как мусор во дворах,
чета и суть Твоя вторая,
вполгласа аз к Тебе воззвах.
И как же я стенал, терзая
полуобъятья рук в мольбе:
да обрету опять глаза я,
дабы их вновь возвесть к Тебе.

Я был как погорелый дом,
где только душегуб ночует,
пока опять не закочует,
голодной карою ведом, —
я был как город, где чума
владычицею черной стала
и детям на руки сама
холодным телом грузно пала.

Как некто — чужд себе я был
и только знал: он оскорбил
родную мать — ту, что качала
под сердцем мой росток живой,
и сердце робкое стучало
в беспомощный зачаток мой.

А ныне собран я опять
из всех долей стыда и срама
и жду, чтоб разум был как рама,
в которой радостно и прямо
в единстве мог бы я предстать.
И жду, Господь, чтобы Ты въяве
меня рукою осенил.
Как скряга, я себя скопил —
но расточить меня Ты вправе!

* * *

Aз есмь еще смиренноликий,
повитый манатьей[59] монах,
я послушатель Твой великий,
в ком аз Тя зрих и Тя познах.
Я голос келии укромной,
а мир шумит вдали от ней.
И Ты все тот же вал огромный,
бегущий в гуще всех вещей.

Да, это — море лишь, где взгляд
порою острова встречает.
Да, это лишь Господень сад,
где молча ангелы парят
и где безгласен скрипок лад,
а Тот, о Ком они молчат,
Своею мощью освещает
вещей пред Ним склоненный ряд.

Ужель Ты — Все, а я единый
в моей мятежной тишине?
И не всему ли я причиной?
И не за всех ли я повинный,
а Ты — Ты немо внемлешь мне?

Какие слышишь голоса?
Чему внимаешь? Буре? Плачу?
Кому? Я тоже что-то значу,
и ждут Тебя мои леса.

Иль сирой песней слух Твой, Боже,
закрыт моленью моему?
Но я себе внимаю тоже,
как одинокому псалму.

Я тот же, кто стучал когда-то
и не вошел в Твои врата.
И после каждого заката
я — уязвленный сирота.
Я отрешен людских веселий,
отсельник всякой суеты,
и вещи, где я жил доселе,
стоят как старые скиты.
Тогда Ты, Боже, мой наперсник,
сосед и брат любых судеб,
моих страданий верный сверстник, —
тогда Ты мой насущный хлеб.
Не знаешь, верно, что ночами
в сердцах бессонных зреет крик, —
ведь все неправедны меж нами:
младенец, дева и старик.
Чернеют вещи возле них,
дрожащих, как пред часом казни,
их руки белые в боязни
по жизни, как в дремучей блазни,
блуждают, будто две борзых.
Былое где-то предстоит,
а в будущем лежат скелеты.
И кто-то у ворот стучит.
Ни взор, ни слух не различит
единой утренней приметы,
и даже петел не кричит.
Ночь — как великий дом. И вот
их — страхом раненные — руки
рвут дверь за дверью в смертной муке,
им ходов предстают излуки —
нет и не будет им ворот.

И так, о Боже, что ни ночь —
всегда кому-то спать невмочь.
Идут, вотще Тебя взыскуя.
Чу! Как слепцы, во тьму глухую
они ступают.
Как в петлях лестничных, тоскуя,
к Тебе взывают!
Они в булыжник черный лица прячут.
Ты, верно, слышишь их? Они ведь плачут.

Ищу Тебя, ибо идут во тьму,
не подходя к порогу моему.
К кому ж взывать мне, если не к Тому,
Кто ночи и мрачнее и ночней,
к Единственному, Кто не спит ночей,
лампады не светя. Кто так велик
и так глубок, что даже свет ничей
не баловал Его, и Кто возник
как лес, прорвавшись из земли? Он — Тот,
Кто предстает
из тьмы земной пред мой склоненный лик, —
безмолвный крик.

* * *

Таким, Предвечный, я Тебя постиг.
И люб Ты мне, как милый сын, а он
еще ребенком от меня ушел,
когда судьба вела его на трон
и расстилался мир пред ним, как дол.
А я остался, как старик седой,
который сына больше не поймет
и мало ведает о новине, о той,
где воля семени его растет
То я за счастие боюсь Твое,
врученное судьбе чужих кормил,
то жду Тебя опять в свое жилье,
в ту тьму, которой я Тебя вскормил,
то, временем окутан, словно лист
дрожу, что больше нет Тебя в живых,
то повторяет мне евангелист
о вечности Твоей все тот же стих.

Аз есмь отец. Но Сын превознесен
отца превыше. Тот, кем не был он,
великим ныне в Сыне стать призван
И Он — возврат. Грядущее времен,
Он — океан, Он — лоно лон...

* * *

Молясь, не богохульничаю я:
Тебя я в старых книгах отыскал
и родичем Тебе стократно стал.
Я возлюблю... На что любовь Твоя?

Отца ужели любят? Не уйдут,
как Ты ушел? Лица не обернут?
Не бросят рук, беспомощно пустых?
Не будет в древних книгах забытых,
как дряхлый лист. Отцово сохнуть слово?
Не с сердца ли Отца, как по угорью,
текут ручьем — кто к радости, кто к горю?
И разве наш отец — не старина,
не думы чуждые былых времен,
на старый лад покрой, убор, поклон,
сухие стебли рук и седина?
Он был когда-то богатырь и Бог,
но мы — растем, а Он, как лист, засох.

* * *

Его печаль душнее нам, чем печь,
а голос тяжелее, чем кирпич.
Мы рады бы Отцову слушать речь,
да слов и вполовину не постичь.

Разлад меж Ним и нами так вопит,
что мы друг друга не поймем никак
и видим лишь, что рот Его открыт
и каждый слог — как проходящий знак.
Мы дальше от Него, чем Он от нас,
и, хоть любовь нам ведома везде,
мы лишь в Его земной последний час
увидим, что Он жил на сей звезде.

Вот что Отец нам. Мне ли сыном, мне —
Твоим назваться?
То значит — от Тебя стократно оторваться.
Ты, Ты — мне сын. И пусть года промчатся,
Тебя узнаю все равно, как тот,
кто сына милого во старце узнает.

* * *

Гаси мне взор: узреть Тебя смогу.
Замкни мне слух: Твое услышу Слово.
К Тебе я и безногий побегу,
без языка молиться буду снова.
Сломай мне руки — и тогда Тебя
всем сердцем, словно в кулаке, зажму.
А остановишь сердце — ум воспрянет
И если ум повергнешь Ты во тьму —
носить Тебя и крови мне достанет.

* * *

Душа моя, как некая жена,
снопы Твои увязывает днем, —
весь день, как Руфь, Ноэмии сноха,
на ниве труженица, а потом,
как свечереет, входит в водоем,
омоется, нарядится и в дом
идет к Тебе, когда все смолкло в нем,
и ставит яства с медом и вином
у ног Твоих, усердна и тиха.

А кликнешь в полночь — сердца не тая,
она в ответ: я — Руфь, слуга Твоя.
Простри же над слугой Твоей крыла,
ведь Ты — наследник.

И спит у ног Твоих душа моя.
От крови Божией она тепла
и до зари не покидает сна.
Она — как Руфь. Как некая жена.

* * *

Ведь Ты — наследник.
Сын бывает с детства
рабом наследства.
И как сады — сыны.
Ведь Ты — наследник.

* * *

И в наследье зелены
сады былые с синей тишиной
развалин неба.
Луг с росой, и лета,
вещающие солнцем слово света,
и весны жалобные, как приветы,
наплаканные молодой женой.
Наследуй пышных осеней наряды,
как пиитические благостыни.
Бочком к тебе прижаться будут рады
все зимы, как сиротские пустыни.
Тебе в наследство и Казань, и Рим,
Флоренция с Венецией, а к ним
и Лавра Троицкая, и тот монастырь,
что в Киеве разросся вглубь и вширь,
уйдя под землю в сумрак богомольный.
Москва с великой думой колокольной,
языков речь и звук волынки вольной,
как жемчугом, твои усыплют дни.

Пииты живы лишь Тобой. Они
в созвучиях Твой образ прозревают,
а выйдя в мир, во Слове созревают
но жизнью одиноки искони...
А живописцы пишут для того,
чтобы увековечить естество,
Твое творенье бренное, его
вернуть Тебе. Ведь все устремлено
жить в вечности. Смотри, жена давно
взыграла во Джоконде, как вино.
Иных и быть бы не должно —
ведь новых жен не нужно новизне.
Ваятель, он — как Ты, зане
он камню скажет: — Вечно, камень, стой.
И этот камень станет Твой.

И те, кто любит, делятся с Тобой,
на краткий срок в пиитах пребывают,
улыбку поцелуем призывают
на губы скучные, их словно крася
внезапной страстью, а о тяжком часе,
ко зрелому мученью приучась,
несут страданья, смехом рассыпаясь,
и сонную тоску, что, просыпаясь,
запричитает на чужой груди.

Умрут они, нагромоздив загадок, —
как звери, ничего не разумеют.
Но может быть, у них родятся внуки,
в ком жизни их зеленые созреют.
Плод их любви Тебе и станет сладок,
во сне зачатый и рожденный в муке.
Вот так течет к Тебе вещей избыток.
И, как из верхних чаш, мечась в каскаде
и прядая, как светлой гривы пряди,
вода до глубочайшей чаши плещет,
вот так же изобилье в дом Твой хлещет
всем половодьем мыслей и вещей.

* * *

Aз есмь худый смиренный раб Твой, иже
на жизнь глядит из кельи жития,
вдали людей, к вещам безмолвным ближе,
делам и судьбам — не судья.
А если мрак очей Твоих зовет,
то вот что я Тебе открою ныне:
никто своею жизнью не живет.
И не сочти слова мои гордыней.
Случайно все: боязни, будни, лица,
и счастьица, и люди, и частицы.
Мы ряженые с детства до конца,
и за личиной не видать лица.

И мнится: есть палаты у казны,
где жизни все уложены в приделе,
словно кольчуги или колыбели.
Никто и не бывал в их полом теле.
Самостоятельности лишены,
стоять они от века не умели
и, как одежда, держатся стены.

И коль мой сад избыт, то на пороге
я ведал бы, вечерний и ничей:
в Палату Оружейную вещей
непережитых — все ведут дороги.
Там пусто. Словно спать легла страна,
и, как вокруг тюрьмы, висит стена
без окон — семикратным кругом строгим.
Застегнутые наглухо ворота
пришельцам как чугунная зевота,
решетка же — из пальцев сплетена.

* * *

Пусть каждый из себя на волю рвется
как узник из острога, — все равно
есть в мире чудо чудное одно:
я чувствую — любая жизнь живется.

А кто живет ее? Вещей ли ряд —
они в ночи, как в музыке, стоят,
несыгранным напевом муча струны?
Иль ветер, нагоняющий буруны?
Иль ветви, что друг другу словно знаки?
Цветы ли — пряхи запахов во мраке?
Дороги ли, что в поле пролегли?
Иль звери, дети теплые земли?
Иль птицы, что так просто в небо вхожи?

Так кто же жизнь живет? Не Ты ли. Боже?

* * *

Ты старый, темный, закоптелый,
и волосы Твои — как дым.
Свое незримо правишь дело,
седой кузнец годам седым.
У наковальни век Свой целый
стоишь, великий нелюдим.

И в праздник у Тебя дела —
Ты меч ковать не перестанешь,
его без устали чеканишь,
Когда все пьяны, сонны, сыты
и смолкли жернов и пила,
то слышно нам, как в те часы Ты
вздымаешь молот Свой сердито,
гремя во все колокола.

Ты не учился, Мастер вещий,
а сразу молот взял и клещи
и Сам в Себе обрел права.
Ты — нам неведомый заезжий,
о Ком то робко шепчут вещи,
а то набатом бьет молва.

* * *

Молва идет, что есть Ты где-то.
Толпу сомнение морочит,
и те, кто запылать не хочет,
в мечты бессильные одеты,
все ждут, что камень кровь источит
дабы из крови Ты возник.

Но Ты склоняешь темный лик.

Ты мог бы вскрыть жилы горам и курганам,
дабы весть о суде великом подать,
но Ты ничего не хочешь сказать
поганым.

Не станешь обманным вставать туманом,
ни зари милосердия ждать,
ибо Твоя благодать —
не христианам.

Презираешь любых вопрошателей рать,
но любишь взирать
на лики старателей.

* * *

Кто вопрошает Тебя — искушает Тебя.
и кто обретет Тебя — уведет Тебя,
в образ и в руки вселя.

А я Тебя разумею,
как земля разумеет.
Когда я зрею,
Твой зреет рай.

Мне не надо примет Твоих бремени!
Знаю одно я:
есть имя у времени,
но оно иное,
не Ты.

Мне чуда не надо в угоду!
Законы Свои уставь,
которые род от роду
все больше явь.

* * *

Лишь из оконца что-нибудь
обронится, предмет паденья
закон звериный тяготенья,
весь трепеща от нетерпенья,
подхватит, словно ветер пенье.
Каменья, тени и растенья
несет он миру прямо в суть.

И у летучей доброты
любая вещь живет в опеке,
как по ночам кусты и реки,
младенцы, камни и цветы.
Лишь мы из связей постоянства
надменно странствуем в пространстве
и к вольности в пустую стать.
А нужно, вверясь силам умным,
широкошумным древом стать.
В сетях обочин и тропинок
бегут от столбовых дорог,
в круг замыкаются на срок,
а кто уйти из круга смог,
так станет одинок, что инок
бывает меньше одинок.

Он должен у вещей учиться
тому, что некогда забыл.
Не может с Богом разлучиться,
кто в Божьем сердце прежде жил.
Одно уметь он должен — падать,
смиренно погружаясь в вес, —
тот, кто дерзал полетом прядать,
превыше птицы, до небес.

(Ведь не летают больше и ангелы.
Серафимы подобьями грузных птиц
сидят вкруг Него, размышляя, —
останки птичьи, пингвинья стая,
осевшая в чахлом обличье.)

* * *

Покорствие Тебе? А это —
к Тебе склоненные умы.
Так бродят смолоду поэты
среди садовой полутьмы.
Так мужики понуро, Боже,
за детским гробиком бредут.
А все сие одно и то же:
великое творится тут.

Кто в первый раз Тебя узрил,
тому и время и сосед —
помеха. В Твой ступая след,
он выбивается из сил,
он словно тащит бремя лет.
Но лишь природе приобщится,
так тотчас чудо с ним случится:
Тобой повеет звездный свет,
Тобою луч начнет лучиться,
Тобой блеснет ему криница,
с Тобою он навек сроднится,
ведь все — лишь Божья багряница,
и всюду Ты ему в ответ.

Ты добр и с ним накоротке.
Прекрасен Ты ему, как лодка,
его везущая столь ходко
и чутко по большой реке.
Страна вдали, как в древней раме,
распространилась под ветрами,
хозяин ей — дремучий лес.
Навис над тихими полями
огромный произвол небес.
Деревни движутся и камни,
как дни в их череде всегдашней
и словно благовест вчерашний,
который только что исчез.
Но вслед им над рекой всегда
встают, как птицы, города,
и машет крыльями их стая,
как праздник сей корабль встречая.

А он порой в такую местность,
где и жилья нет, приплывет,
и где безродного окрестность
всем слухом одиноко ждет.
Где тех, кто наги и убоги,
уносят тройки чередой
по затерявшейся дороге
за вечереющей зарей.

* * *

Дом одинокий на краю села —
как во вселенной у ее конца.

Дорога постояла у сельца
и снова в ночь тихонько побрела.

Сельцо всего лишь робкий переход.
Меж двух пространств оно чего-то ждет.
Не тропка, а дорога вдоль окон.

И кто из дому странствовать уйдет,
в пути, быть может, смерти обречен.

* * *

За вечерею встанет кто-то вдруг
и за порог, и дальше, и уйдет:
там, на востоке, где-то церковь ждет.

По нем поминки справят сын и внук.

А тот, кто умер дома, тот в дому,
в посуде, в мебели — все будет жить.
Придется детям побрести во тьму —
к той церкви, что успел он позабыть.

* * *

Безумье — сторож,
ибо — сторожит.
Смеясь, для ночи ищет он имен —
семь, двадцать, триста, — словно ворожит
ночь ежечасно именует он.

И с треугольником его рука
дрожит, и он, задев о край рожка,
в который сам не может задудеть,
домам свою умеет песню спеть.

Сквозь мирный сон ребятам чуть слышна
дозорная безумья тишина.
Но псы со злости рвутся на цепях,
шаги его почуя у ворот,
дрожа, когда минует он, и страх,
что он вернется, — снова их берет.

* * *

Ты, Боже, знаешь ли о тех святых?

Казалась суетной им даже келья —
и жили в норах, грязных и пустых,
чтоб убежать от горя и веселья.

И всяк в пещерке восковой свечой
дышал и теплился, колебля свет,
забыв свои года и облик свой,
и жил, как дом, в котором окон нет,
без смерти — словно умер он давно.

Читали мало. Мир и сох и чах,
как если бы мороз пошел по книгам,
и смысл, подобно рясе и веригам,
висел у них с плеча на всех речах.
И, ощупью встречая много лет
безмолвно в тесных, черных переходах
своих же иноков длиннобородых,
никто не ведал — умер или нет
сосед его.
         В мерцании лампад
во мгле икон, ступая еле-еле,
порой сходились иноки у врат,
которые, как золоченый сад,
пред ними, нераскрытые, блестели.
И недоверы в сон вонзали взгляд
и тихо бородами шелестели.

Их жизнь была великой, как века.
От ночи свет она не отличала,
как будто валом их опять примчала
во чрево материнское река.
Зародыши с огромной головой
и крохотными ручками на теле,
они сидели, скрючась, и не ели,
как бы кормясь обставшей их землей.

И сотни богомольцев в наши дни
поклоны бьют пред ними в умиленье.
Уже три века здесь лежат они,
а плоть и до сих пор не знает тленья
И мрак, вздымаясь как свеча вокруг,
коптит тела, что раньше были рады
упрятаться в посмертные наряды, —
и на груди у них лежат, как гряды,
упрямые кресты из темных рук.

Ты, старый Воевода, Князь величья,
забыл иль, может быть, из безразличья
им смерти не послал и в наши дни,
зане ныряли в глубь земли они?
Иль эта плоть, издревле нежилая,
являет вечного нетленный плод?
Иль это во успенье жизнь живая
и смерть времен она переживет?

Годится ли еще их естество
Тебе, о всем пределам Беспредельный?
И вечен ли такой сосуд скудельный,
чтоб кровью Божьей наполнять его?

* * *

Грядущий, всходишь к Вечности на твердь
зарей великой, и в ночи времен
Ты — петушиный зов, роса, и звон,
заутреня, и девушка, и он —
тот чуждый человек, и мать, и смерть.

Изменчив Ты от головы до пят,
и одинок как перст в судьбе Твой лик.
Тебе не радуются, не скорбят —
как пуща. Ты неведом, глух и дик.

Ты — сущность всех вещей, их окоем.
Про суть Свою последнюю молчишь.
Иным всегда иначе предстоишь:
землею — судну, суше — кораблем.

* * *

Ты — старый монастырь Страстей Христовых,
где тридцать храмов золотоголовых,
янтарных, белоснежных и лиловых,
как небо, в тихой древности стоят.
Здесь вещи, даже самой малой,
Твоя музыка зазвучала,
и открывается начало
могучих монастырских врат.

Ютятся в келиях, чернея,
черниц не меньше семисот.
Вот та встает, зари светлее,
а та застыла, цепенея,
а третья по немой аллее,
как по закату вдоль, идет.

Но прочих дев не увидать. 1
Они спокойно, как в могилах,
молчат, как в грудях скрипок хилых
напев неведомый молчит.

У храмов в сладости жасмина
могильных плит смиренный ряд,
и эти камни благочинно
о Божьем мире говорят.
Сей мир стучится, как рассвет,
и, как прибой, гремит о кельи —
он весь в безделье и веселье,
лукавой страстью он одет.

Но Ты еси — и мира нет.

Сквозь безучастный год, разлитый,
течет он, точно воск свечей,
а Ты, и вечер, и пииты —
вы видите до дна открытый
во всех явленьях мрак вещей.

* * *

Стареет за дворцом дворец.
Царям наследников не станет.
Их род во отроках увянет,
а дочь недужная протянет
насилью блекнущий венец.

Царица-чернь всея земли
дробит короны на рубли,
огнем их предает машине,
своей озлобленной рабыне,
но счастья нету и в помине.

Руда по родине томится,
терзаясь в деньгах и колесах —
в науке жизни их служилой,
из фабрик и из касс стремится
утечь и снова жить в утесах.
Когда же к ним вольется в жилы,
гора закроется за ней.

* * *

Все будет вновь огромно и могуче:
над стенами деревья, словно тучи,
простые страны, складчатые воды,
а по долинам у речных излучин
тугие ратаи и скотоводы.

Хватать не будут больше церкви Бога,
как беглого, и причитать убого
над Божьей жалкой, загнанной судьбой.
Странноприимны всюду станут домы,
желаньем жадным жертвовать ведомы
деянья будут, как и мы с тобой.

Не будут ждать загробного в надежде
на небеса и, смерти не боясь,
земле послушны будут, как и прежде,
к ее рукам знакомым прислонись.

* * *

И Ты великим будешь. Величаний
Тебе еще не выискал язык.
И будешь Ты еще необычайней,
и станешь старше, чем любой старик.

Тебя почуют все: свежо и снежно
повеет садом и пахнет весной.
Тебя полюбят все, — так взглядом нежно
ласкает вещь любимую больной.

На торжищах Ты не привык селиться
не станет толп молельщиков, и тот,
кто чувствует Тебя, возвеселится,
как будто в мире он один живет.
Поруган и обласкан, друг и враг он,
в нем и казна, и расточенье в нем!
Он улыбается, полузаплакан,
могуч, как царствие, и мал, как дом.

* * *

Домам покою нету: то нести
покойника в дорогу надо ныне,
то кто-то тайно собрался брести
на богомолье — лицезреть святыни.
И знает он, что где-то на чужбине
его Ты встретишь на пути.

И по дорогам Твой народ кишит,
спешит к Тебе, как к розе той румяной,
что раз в тысячелетие цветет.
И он, усталый, томный, безымянный,
к Тебе добравшись, утирает пот.

Я видел это шествие калик,
и ветер из одежд у них возник,
когда полой и рукавом махали,
и стих, когда одежды отдыхали, —
так их поток в долинах был велик.

* * *

Вот так и я бы: на чужом пороге
сбирал бы милостыню я скупую.
А если бы запутались дороги,
пристал бы к старцам в их толпу слепую.

Я видел бы, что стариков, как тени,
ведет вперед дороги поворот
и, как нагие острова, колени
всплывают из пучины их бород.

Мы обгоняли бы поводырей,
которыми слепцы, как глазом, видят,
и тех, кто из толпы напиться выйдет,
и чревом отягченных матерей.

Мне были бы мужчины как родня,
а женщины — как добрые подруги,
и стало бы все близким в этом круге,
и даже псы узнали бы меня.

* * *

И мне дай, Боже, богомольем стать —
идти к Тебе молитвенной толпой
и долею Тебе великой стать:
Ты — сад, и многотропный и живой.
Но одному идти мне что за стать?
Когда к Тебе не двинусь я толпой,
Кто будет знать о том? И кто Тобой
исполнится?
              Ведь будет смех чужой
звучать как прежде. Я же буду рад,
что я, невидим смеху, в дальний сад
иду один пустынною тропой.

* * *

Днем Ты наслышками одними
народу в уши шелестишь,
но бьют часы, и Ты — за ними
опять сомкнувшаяся тишь.

Чем день к вечерней мгле ведомей,
тем больше Божье бытие,
и дымом Царствие Твое
вздымается на каждом доме.

* * *

На богомолье утром. И покорно,
как бы с похмелья тяжкого, встает
восточный тощий, нищенский народ.
Едва заслыша благовест соборный,
они под ранним солнцем собрались.

Бородачи степенно бьют поклоны,
в чадрах или халатах душных жены
молчат, и тяжко и настороженно
из шуб детишки выползают сонно,
а снился им Ташкент или Тифлис.
К колодцам православный сей ислам
идет и тянет руки, как пиалы,
как если б в эти кроткие фиалы
лилась душа с водою пополам.
И пьют, лицо в пригоршню погружая,
а грудь рукою левой обнажая,
святую воду держат у груди,
как бы прохладный легкий лик в слезах,
заговоривший о земных скорбях.

А скорби тут Они стоят кругом.
Глаза в них тускнут. И не знаешь — в ком.
Кто эти люди? Мужики иль слуги?
А может быть, расстриги-чернецы?
Иль, может, прогоревшие купцы,
иль искушенья ждущие ворюги,
иль девки, кратких радостей подруги,
что скорчились на корточках и в дуги
согнулись скорбно, иль в своем недуге
блуждающие, как в безумном круге,
юродивые и слепцы?
Все как цари они, в великой туге
пустили на ветер свои дворцы.
Как мудрецы, они созрели ныне,
избранники, взалкавшие пустыни,
где Божья тварь им пищею была,
отшельники, прошедшие по долам,
о ветер стукаясь лицом тяжелым
и в одиночестве глухом и голом
страшась тоски. Она была как кол им
и все же их чудесно вознесла.
Былые слуги будней и заботы,
вступившие и в крестный ход и в хор,
коленопреклоненные полеты
и те хоругви, что собор
в притворе прячет до Страстной субботы.

И ныне снова движутся с трудом.

Иные медленно глядят на дом,
где хворые ночуют богомольцы.
Вон инок выполз, бесами ведом,
с тенисто-синим испитым лицом.
Плетьми повисли волосы на нем,
а ряса завилась на теле в кольца.

Согнулся — как сломался пополам,
забился на земле двумя кусками.
Прилипла, словно вопль, земля к устам
и стала, будто бы он сам,
вытягиваться и махать руками.

Ушла падучая, его погладив
прохладною рукой по волосам.

И он вспорхнул, как будто крыльев чая,
и чувство легкости, его качая,
ввело во искушенье птичьей верой.
Меж рук своих, и тощ и долговяз,
повис он, как Петрушка, кособоко,
и в силу крыльев верил он глубоко,
и в то, что мир уже который час
под ним разостлан, словно степь, широко.
Но недоверчиво косил он глаз:
куда же он попал? Над ним высоко
кручиною пучина собралась.
И в серебристой глуби вод седых
он рыбою резвился и вился
в кустах кораллов, возле звезд морских.
Вода русалке юной волоса
чесала, гребнем проплывая в них.
Он вышел на берег и стал жених
покойнице: все девушки должны
быть с кем-нибудь уже обручены,
когда выходят на поляны рая.
И вкруг нее, как хоровод ступая,
приплясывал он, руки заплетая
вокруг себя в такой же хоровод.
Прислушался: ужели тень чужая,
замыслившая в хоровод пуститься,
не веря пляске, ждет, и ждет, и ждет?
Он понял, что теперь пора склониться
пред Тем, Кто как венец и багряница
одел пророков некогда, и вот
у нас в руках Он, Тот, Кем нам кормиться,
из семени возросшая Пшеница.
Народ чредою с нивы возвратится,
как ладом песенным, с полей пойдет.

Чернец склонился низко, до земли,
но старец словно спал, и око
не замечало инока. В пыли
склонился он пред старцем так глубоко
что дрожь и ужас тело сотрясли.

Но старец на монаха не взглянул

Чернец себя за волосы рванул,
стал выколачивать себя, как плащ, о ствол.
Но старец даже бровью не повел.

Тогда, как меч берет палач с отрадой,
себя взял в руки яростный чернец,
рубил, рубил — изранил он ограды,
и в землю он вонзился наконец.
Но старец только глянул как слепец.

Содрал недужный рясу, как бересту,
и, старцу протянув, лицом поник.
И Он, как отроку, тогда сказал: — Возрос ты!
Но знаешь ли, кто Я? — Тот знал — и вмиг
у подбородка скрипкой лег, и просто
и кротко взял его рукой Старик.

* * *

От блеклых астр легчайшей прелью тянет,
и барбарисом обагрился сад.
Кто за лето не сделался богат,
хозяином себе уже не станет.

Кому теперь не снится ни на миг,
уверенному, что видений стая
в нем восстает, покуда день не сник,
и ждет, в его потемках вырастая, —
тот миновал и прожит, как старик.

Все дни его — подарки нищеты
Оболган всем он, что ему дано,
и Сам, о Господи, как жернов Ты,
его влекущий каждый день на дно.

* * *

Не бойся, Боже! Говорят: мое! -
всем кротким страстотерпицам-вещам, —
то ветер гладит по ветвям, сказав
— А вот мой клен!

И как сквозь сон
они почувствуют, рукою взяв
любой предмет, что так он раскален
по самые края, что обожжешься.

Все им свое. Вот точно так бы мог
иной спесивец княжеское имя
по-свойски помянуть перед чужими,
когда сей князь велик... да и далек.
Им стены в доме кажутся своими,
а кто хозяин дому — невдомек.
Став у вещей, как у глухих хором,
они своим владеньем их зовут.
Так, верно, незамысловатый шут
своими называет дождь и гром.
Они зовут своими жизнь, жену,
дитя и пса, а знают, что в плену
их держат жизнь, жена, дитя и пес,
создания, которыми обнес
их мир, как стенами иль лесом диким.
Но ведомо про то одним великим,
взыскующим очей. А все иные
и слышать не хотят, что их кривые
блуждания не входят в связь вещей,
что их добро и гонит их взашей,
что их же презирает их именье,
что над женой не властно их владенье,
как над цветком, чья жизнь для всех чужда.

Тогда, о Боже, удержись и стой!
Молельщик, зря во мраке облик Твой
и теплясь сам у уст Твоих свечой,
познав Тебя, не властен над Тобой.
И если ночью кто Тебя зовет
и Ты его молитве предстаешь,
     то от ворот,
     как гость, опять уйдешь.

Неудержимо Свой Ты. Не дано
хозяина Твоей большой судьбе
Ты зреешь, как сладимое вино,
которое принадлежит себе.

* * *

В глуби ночей Тебя копаю. Клад.
Ведь все красоты нищенски пусты.
Они — не Ты, а только ложный лад
Твоей ненаступившей красоты.

Но путь к Тебе до ужаса далек
и заметен: ведь им давно не шли.
Ты — одиночество. Ты одинок,
как сердце где-то у долин вдали.

Копая, руки в кровь я рассадил
и нынче их по ветру распустил —
они ветвисты, как стоперстый куст,
и пью Тебя я целой сотней уст,
как если б некогда, нетерпелив,
себя Ты раздробил в пространстве грозном,
а нынче, всей вселенною вспылив,
на землю пал горючим плачем звездным,
ее, как майским дождиком, полив.

КНИГА ТРЕТЬЯ
КНИГА О НИЩЕТЕ И СМЕРТИ
(1903)

* * *

Авось по жилам гор тяжелых в скалы

пойду один рыдающей рудой
в такой глуби, что далей не видала,
что нет конца мне: все мне близким стало,
а близкое — гранит седой.

Я в горе — не мудрец: меня прижало,
как сущность жалкую, великой тьмой.
Но если это — Ты, стань всей рукой,
дабы на мне она, свершась, лежала,
а по Тебе мой вопль бежал рекой.

* * *

Ты превышаешь горные вершины,
их гордые сажени и аршины.
Ты — вечный снежный звездопад лавины,
фиалок носишь полные долины,
их благовонием земным согрет.
Ты — всем горам и рот, и минарет,
где зов еще не прозвучал звездою.

В Тебе ль иду неведомой рудою,
которую никто не отыскал?
Я трещину Твою собой закрою,
благоговейно в ней себя зарою,
повсюду чувствуя твердыню скал.

Иль это я лишь страхом поражен,
бездонным страхом городов проклятых,
куда Тобой по горло погружен?

Поведай я Тебе про смрадный ад их,
про сумасбродных улиц вавилон,
поднялся бы Ты, Буря с Правремен,
и словно сор его повымел вон.

А как поведаю? Язык — засов,
и речи не хозяин я, и рано
мой рот закрыться хочет, словно рана,
и руки, как собаки без аркана,
к бокам прижались, не идя на зов.

Ты, Господи, послал из всех часов
тот час, когда и чуждо мне и странно.

* * *

Поставь меня, как камень слуха,
о Боже, к далям в сторожа,
где одиночествуешь глухо,
морями пенясь и дрожа.
Дай в ночь уйти — в звучанье духа,
чтоб крики не вонзались в ухо
со всех сторон острей ножа.

Пусти в пустой Твоей отчизне
бродить с ветрами до зари
в краях, где нежитые жизни
обряжены в монастыри.
Там к богомольцам я пристану,
такой же, как они, с лица,
и сзади старца и слепца
пойду я — не слуга обману —
дорогой тайной до конца.

* * *

Ты веси[60], Боже, — города
разит уничтоженья кара.
Они бегут, как от пожара,
а вслед безжалостно и яро
течет пора их, как вода.

Живут в них люди тяжко и темно,
в глубоких комнатах, пугаясь взгляда,
как боязливое ягнячье стадо,
и вдалеке земли Твоей прохлада.
Но знать ее им больше не дано.

А у окошек вырастают дети
под той же самой тенью искони,
не зная, что живут цветы на свете,
где даль и ветер осчастливят дни.
И дети в грустном детстве — как в тени.

Там девушки цветут чего-то ради,
не перестав по детству тосковать,
но, видя, что не сбыться их отраде,
себя опять пытаются сковать
и прячут в тихих спаленках за полог
обманутые материнства дни.
Безвольный плач у них, как ночи, долог,
бессильны годы их и холодны.
В глубоком мраке одры смерти ждут их,
их медленно тоска туда ведет.
И умирают долго, будто в путах,
и нищенкой уходят от ворот.

* * *

Там люди бледные живут томясь,
недужа тяжкой жизнью год от года,
и умирают, миру изумясь.
Ночной порой их хрупкая порода
отчаянный не замечает час,
когда улыбкой рот, как рот урода,
раскрыт в зиянье масок и гримас.

Служа вещам бессмысленным за двух,
бесславно и покорно лямку тянут,
одежды на плечах исчахших вянут,
и руки превращаются в старух.

Толпа теснит нещадно их, как в драке
хоть сил у них сопротивляться нет.
И разве что бездомные собаки
плетутся сбоку или им вослед.

Мучителей стоят над ними сотни,
кричит на них ударом каждый час.
И днями у больничной подворотни
толкутся, дня приемного страшась.

Там — смерть. Не та, что гладит и
и нежит их в младенчестве больном,
а крошка-смерть, забравшаяся в дом.
Своя же смерть висит и зеленеет
у них внутри незреющим плодом.

* * *

Любому, Боже, смерть его пошли —
той самой жизнью умирать, когда
в нем горе, разум и любовь прошли!

* * *

Ведь мы — одна листва да кожура
а смерть великая есть плод нутра,
и в нас он — долгожданная нужда.

Его лишь ради девушка встает
из арфы деревом, его лишь ради
мужает мальчик, женщина берет
девичьи страхи на себя, что клади.
Его лишь ради вечным предстает
все то, что жило некогда во взгляде,
и остается вечностью, а тот,
кто строил и ваял, в своей ограде
самовселенской держит плод, и, гладя
его, — как ветер, солнце он и лед.
В него вошла вся теплота густая,
ума и сердца жар, как жар звезды.
Но ангелов Твоих примчалась стая,
когда еще не вызрели плоды.

* * *

О Господи! Мы жальче жалких тварей,
зане у них слепая смерть зверей.
А мы, мы неподвластны даже ей.
Пошли нам смерть-разумницу скорей,
чтоб жизнь она в цветах весенней яри
пораньше заплела нам из ветвей.

Лишь оттого и трудно умирать,
что нас не наша смерть идет прибрать.
Коль смерть свою не делаем мы зрелой,
другая мчит как вихорь озверелый.

В саду Твоем стоим из года в год,
деревьями себя в нем водружая,
но осень к нам приходит как чужая.
Как жены-пустоцветы, не рожая,
мы не приносим сладкой смерти плод.

Ужель в моей гордыне я неправ
и лучше нас деревья? Мы же, став
лишь чревом женским, женам подражаем?
Мы с вечностию сотворили блуд
и нашей смерти выкидыш рожаем,
когда нас родовые схватки рвут, —
печальный, горько скрюченный зародыш,
закрывший ручками глаза-зачатки,
как будто бы бежит он без оглядки,
лбом упершись в ненаступивший ужас,
и оттого в нем замирает дух.
И все кончают, мучаясь и тужась,
сеченьем кесаревых потаскух.

* * *

Хоть одного, Владыко, возвеличь,
дай жизни лоно дивное постичь
и, как врата, его воздвигни срам
в лесу русоволосом, воспаленном,
пред несказанный строй центурионом
поставь его Ты к белым легионам,
к бессчетным копьеносным семенам.

И ночь пошли, дабы он стал чреватым,
когда он небывалое зачнет;
ту ночь, когда, ветрам твоим крылатым
представ ликующим Иосафатом,
любая вещь, как ворота к палатам,
сирени запах распахнет.

Поставь его, как яблоню в саду,
вынашивать и долго и широко
и сделай одиноким, как звезду,
чтоб у зевак он не был на виду,
когда дождется радостного срока.

Корми его не мясом от ловитвы,
но яство мирное росой полей!
Насыти жизнью тихой, как молитвы
как теплый вздох, идущий от полей.

Пошли ему, великий Исполин,
все неразумие и дали детства,
верни ему туманное наследство,
предчувствие и чудо малолетства
в дремучем царстве сказок и былин.

И часа ожидать ему вели.
И разродится смертию-владыкой
один и сам, гудя, как сад великий,
Тобою собранный вдали.

* * *

Дай знаменью последнему свершиться,
яви Свое величье временам
и после мук жены и роженицы
дай истинное материнство нам.
Ты — Тот, Кто за чудесное берется, —
не Богородицын исполни сон,
но нас направь в объятья Смертеродца
руками тех, кто будет с ним бороться,
томить и гнать его сквозь строй времен.
Я вижу: суждено ему явиться
пред ложью супостатов записных, —
в стране, где смех на торжищах толпится,
где хохот времени возобновится,
воскреснет он под именем сновидца.
Ведь тот, кому средь винопийц не спится,
всегда сновидцем будет для хмельных.

А Ты в персты возьми его за это,
как семя славы Божией посей,
меня ж пошли встречать кивот Завета,
плясать пред ним, как псалмопевец света,
и быть предтечей мессиаде сей.

* * *

Хваля его кимвалом и тимпаном,
пойду вперед, опережая рать.
Кровь загремит великим океаном,
а слово станет сладостно-желанным,
но, как вино, не будет охмелять.

Останутся вокруг моей постели
немногие, когда придет мне срок
цвести в ночах игрой моей свирели
тихонько, как на севере апрели,
трепещущие за любой листок.

Ведь голос мой рос надвое, и стали —
один как запах, а другой — как крик:
один взывает к Дальнему из дали,
другой же иночеству и печали —
блаженный ангел и незримый лик.

И дай, чтобы меня сопровождали
те оба голоса, когда опять
на ужасах и городах распять
меня задумаешь, дай, чтобы ждали
Тебя те голоса и призывали,
как тихая певучая кровать.

* * *

Большие города — неправда волчья,
обман детей, зверей, ночей и дней.
И громогласно лгут они, и молча —
всем скопищем угодливых вещей.

Но из того, что вкруг Тебя творится,
Творящийся, в них нету ничего.
Зайдет Твой ветер в улицы к столице,
и улицы тотчас начнут кружиться.
Звенит и вертится их вереница,
как бы от ветра своего.

И ходят в парки, чтобы позабыться.

* * *

Ведь есть сады — их создали цари,
в них мимоходом с дамами забавясь,
чей юный смех звучал и зрел, как завязь,
в цветы запрятавшийся до зари.

Изнемогали парки от ночей,
и шепот шел в кустах зефиров глуше,
они сияли, в бархате и плюше,
и на заре их шелковые рюши
журчали по дорожкам, как ручей.

И все сады по следу их аллей
идут украдкой, робко сплетены
с напевом светлых гамм чужой весны,
и ржавчиною догорают кротко
на угольях у осени короткой,
на медленном огне. И вязью четкой -
подобьем хитроумных вензелей —
огромных сучьев черная решетка
стоит, прикована к камням стены.

И сквозь сады дворец, глаза смежив,
слепит, вздымаясь небом обветшалым,
вдали пиров, забыв о том, что жив,
спит на ходу, бродя по тяжким залам,
и, наклоняясь к статуям усталым,
как гость, и молчалив и терпелив.

* * *

Но есть дворцы, спесивы, словно павы,
а голосом — совсем как пугачи.
Живут, как птицы-цацы, величаво,
богатством ищут почестей и славы,
но не богаты богачи.

Не так, как кочевых племен владыки,
тех, что, как зори в серых тучах, дики
в степях валили и по междуречьям,
киша дремотным мреяньем[61] овечьим.
Когда же, новой ночью начиная
ночлег и сон, пастуший шел дозор,
то мнилось, что в стране душа иная
вставала медленно во весь простор:

верблюдов гряды, степи обступая,
темнели вкруг горбами гордых гор.

И запах стад тянулся, как следы,
на десять дней отставши от орды.
Не утихал ни в жар, ни на ветру
И как вино на свадебном пиру
всю ночь не устает по чашам литься,
так молоко струили их ослицы.

Не как те шейхи, что в шатре унылом
покоились на ложе из овчины,
зато своим любимицам-кобылам
любили гривы убирать в рубины.

И не как те князья, кому не жаль
бывало заплатить за аромат
безвонным золотом, кому стократ
милее были амбра и миндаль.

Не как царь-государь и полубог,
пред кем холопски люди гнули спины,
а он на каменные плиты ног
склонял кручинившиеся седины
и плакался, что даже час единый
в земном раю своим назвать не мог.

Не как ганзейский благостный патриций,
который жаждал, чтоб его портрет
и лик и явь превосходил сторицей
и жил на памяти у долгих лет,
завернут в город, словно в плащ златой,
старинной грамотой, а сам седой,
с висками блеклыми и белолицый.

Те богачи томили жизнь в палатах,
а жили на скаку и на лету,
но миновали времена богатых,
и кто же будет ожидать возврат их,
когда вернешь ты бедным нищету?

* * *

Нет, не бедны они, а небогаты —
и мира и желаний лишены,
на них клеймо и страха и утраты,
они ободраны, оголены.

И уличная пыль на них насела,
их окружают стоки нечистот,
молва чумой их окрестить успела,
и их вышвыривают то и дело,
как вещи, прожитые до предела,
или как численник за прошлый год.
Но если бы земле нужда приспела,
она бы их на лестовку[62] надела
и на руке носила от невзгод.

Чисты, как голыши у водопада,
доверчивее, чем зверек слепой,
они Твои, лишь Ты им и отрада,
и в жизни только одного им надо:

вовек не расставаться с нищетой.

* * *

Ведь нищета — великий свет нутра.

* * *

Ты — бедный, нищетою пораженный,
Ты — камень тот, что места не найдет,
Отверженный и жалкий прокаженный,
стучащий колотушкой у ворот.

Живешь, ничем, как ветер, не владея,
едва прикрыла слава наготу.
Она еще дырявей и скупее,
чем затрапез, одевший сироту.

Бессилен Ты и голову повесил,
как тайный во девичьем чреве плод,
и судорожными тисками чресел
она ему дыханья не дает.

И беден Ты, как дождь весенний, сирый,
блаженно с неба падающий ниц,
един и беден, как тоска по миру
из вечных камер каменных темниц.

И беден Ты и счастлив, как больной,
что поудобней повернулся на бок,
бедней цветов, возросших у канавок,
когда по ним гуляет вихрь шальной,
бедней, чем мокрая от слез ладонь...

Что пред Тобой утраты и потери
и птицы, изнемогшие в пути,
и пес голодный, воющий у двери,
и тихие тоскующие звери,
которых позабыли взаперти?

И что ночлежки, нищие ночные
перед Твоею нищетой, Господь?
Не мельницы, а жерновки ручные —
и все же могут хлеба намолоть.

А Ты, лицо рукою закрывая,
из нищих нищий и совсем ничей,
Ты — роза бедности святая,
Ты — россыпь пыли золотая
в сиянье солнечных лучей.

От века родины не зная,
Ты в мире больше не бывал.
Иначе бы вставал Ты валом,
Ты воешь бурей и звучишь кимвалом,
и рушит всех играющих кимвал.

* * *

Ты — ведатель, чье веденье богато
великим изобильем нищеты.
Так не суди же бедным никогда Ты
унынья, ропота и суеты.
Другие — словно выдраны и смяты,
а эти — как заморские цветы:
восходят из корней, и словно мята
их листья и душисты, и чисты.

* * *

Взгляни на них. Растут они так странно,
и весь их труд как будто на ветру,
как в кулаке их отдых ввечеру,
а взгляд торжественный темнеет рано
и празднично, как ясная поляна,
где летний дождь пробрызнет поутру.

* * *

Они глядят, как вещи, безответно.
А если в гости их позвать, они
сидят по-дружески и неприметно,
робеют каждой мелочи и тщетно,
как утварь, укрываются в тени.

Стоят они у тихого притина
на страже им неведомой казны.
Пучина их качает, как челны.
Они разостланы, как на лугу холстина
открытой чистоты и белизны.

* * *

Вот как, о Боже, жизнь их ног бежит:
переплетясь с путями и тропами
тесней звериной жизни. Держит память
робеющая камень, снег и заметь
и над лужайкой молодой дрожит.

Есть доля в них великой скорби с болью,
той, что бывает просто горем нам.
Судьба идет к ним с острой снежной солью
и с нежным духом трав по заоколью.
К шипам камней и к ветру, как к дреколью,
они привыкли так же, как к приволью,
в Твоих очах бродя, как по раздолью
и как персты по горестным струнам.

* * *

Их руки смотрят, как у женщин лица,
как будто знают материнства труд;
хлопочут, как у гнезд щебечут птицы,
пожатье их доверчивое длится,
и точно чашку в руки их берут.

* * *

Их рот немеет, как уста у статуй,
бесстрастный, бездыханный и горбатый,
и все же из своих далеких лет
вобрал в себя он мудрость долгих бед.
Но тщетен он, всеведец-соглядатай, —
он лишь подобье, камень и предмет.

* * *

А голос их из дали входит в дом,
откуда он ушел, и через силу
бродил и бродит в дебрях день за днем,
Во сне он внял пророку Даниилу,
он море зрил и говорит о нем.

* * *

А если спят, их словно возвращают
тому, что отдавало их взаем.
Как хлеб в голодный год, они всем горем
по крохам розданы ночам и зорям
и плодородье мрака насыщают,
упав на целину его дождем.
Нет и пыльцы от имени на теле,
которое готово стать ростком
и теплится, как семечко в постели
как семя в вечном семени Твоем.

* * *

Гляди же, Господи мой, как у них
ручьем чудесным протекает тело,
оно живет, как вечный праздник дела,
оно родник лежачий и жених.

И сладкая им слабость овладела,
как будто в нем вся робость жен земных.
Но род его могуч, как змей, и смело
в долину срама входит в снах ночных.

* * *

Пойми: плодиться им и размножаться,
их никакое время не возьмет.
Как ягоды к листам, они ложатся,
на землю изливая алый мед.

Блаженны те, что не ходили в дали
и не знавали кровли в дождь и град.
Пожнут они и то, чего не ждали,
умножится и плод их во сто крат.
Переживут они любые сроки,
держав и царств пустые времена.
Как руки после отдыха, широки
поднимутся, когда, уже беспроки,
опустят руки племена.

* * *

Возьми же их из городов греха,
где гнев смятенный терпеливцев ранит,
где суматоха дней и шелуха,
где жизнь их вянет, как листок, суха.

Иль несть им боле места на земли?
Кому же — ветра и ручья дорога?
Иль даже в снах прибрежных не нашли
озера им ни двери, ни порога.
И места-то им надо так немного —
как дереву, — чтобы они цвели.

* * *

Дом бедняка — как чудо в алтаре.
Там Вечное становится ядомым,
а ввечеру опять бывает домом,
огромным кругом, внутрь себя ведомым,
оно идет, как эхо по заре.

Дом бедняка — как чудо в алтаре.

Дом бедняка — как детская рука.
Что нужно взрослым, ей того не надо.
Жучок усатый, веточка из сада,
голышик из ручья, песка прохлада,
певуньи-раковинки — ей услада.
И как весам на коромысле взгляда,
ей с грузом нету никакого слада,
когда пушинка тяжелее клада,
а чашка с ней касается, легка.

Дом бедняка — как детская рука.

Дом бедняка — как теплая земля.
Он будущего хрусталя крупица.
В ее паденье свет и тьма толпится
Теплом убогим он в хлеву ютится,
а иногда вселенной взгромоздится,
весь вечер сыпля звездами в поля.

* * *

А города несутся самочинно
у них на всех и вся свои права:
они зверей щепают, как лучину,
они народы рубят на дрова.

Живут их люди в просвещенном духе
пустив и меру и устой на слом.
Успехи их раздулись, словно слухи,
и скачут там, где ползали на брюхе.
Как слуги, как блистательные шлюхи,
гремят они металлом и стеклом.

Им каждый день мир страшен, как миражи,
и быть собой им больше не дано,
и деньги, как великий ветер вражий,
их валят с ног. Они уже давно
изведены и ждут, чтобы вино
и даже яд телесный в скотском раже
гоняли их от купли до продажи.

* * *

И сколько их, Твоих страдальцев нищих,
увиденным налиты, как свинцом!
На улицу прогнали из жилищ их,
и там, как на горячечных кладбищах,
блуждает каждый чуждым мертвецом.
Плевки на них налипли, как на гнили,
их прогоняют окрики бичей,
чтоб встречами они не осквернили
сиянья шлюх, карет и фонарей.

Сыщи уста, чтоб их оборонили,
и, как врата, воздвигни их скорей.

* * *

Где ж он, великой нищеты творец,
осиливший и времена и блага?
На торге сняв одежды, стал он наго
и гол пошел в епископский дворец.
Где тот, кто жив, как юный год, невинный,
где, самый задушевный и родной,
тот смуглый инок, братец соловьиный,
кто изумленно был влюблен в долины
и умилен землей и тишиной?

В него усталость не могла пробраться,
он радости неутолимо брал,
и цветики ему бывали братцы,
с которыми он на лугу играл.
Он говорил им, что неутомима
в нем милость всем увеселять сердца.
Не проходила даже малость мимо,
и сердцу брата не было конца.

Из света шел он к свету во глубины,
и в келье было у него светло.
Как детство, зрели на лице судьбины,
в улыбке отрочески голубиной
лицо его до девства доросло.
А в песнях он гулял, как в рощах пестрых,
само былое возвращалось в них,
и тишь смиренно поселялась в гнездах,
и лишь сердца кричали в кротких сестрах,
которых он касался как жених.

От непорочного зачали лозы
душой своей во плоти и крови.
Глаза у них закрылись, словно розы,
и в волосах настала ночь любви.

Его прияли малость и величье,
и к тварям херувимы снизошли
сказать, явясь во бабочек обличье,
что зачали звериное и птичье,
и вещи, точно плоть девичья,
его познавши, понесли.

Когда ж он умер, то, как в колыбели,
был безымянен. Семя потекло
в ручьях, деревья от него запели.
Оно в росе, прозрачной как стекло,
над ним цветком вставало и росло.
Он пел и мертвый. Сестры же скорбели
над милым мужем тяжко и светло.

* * *

Где ж отзвучал он с нежностью дочерней?
Зачем не чаются несчастной черни
вдали его, ликовника, черты?

Что ж не взойдет он к ней во мрак вечерний
звездой великой нищеты?

[1] Посвящение. Карл и Элизабет фон дер Хейдт — супружеская чета, близкие друзья Рильке. Карл фон дер Хейдт (1858 — 1922) — писатель, банкир, меценат.

[2] Ранний Аполлон. Голова ранней статуи Аполлона хранится в Афинах.

[3] Эранна — Сафо. Эранна — греческая поэтесса, ученица Сафо (VII—VI в. до н. э.).

[4] Сафо — Алкею. Сафо и Алкей — поэты, родом из Митилены на о. Лесбос. По преданию, на обращение Алкея: "Сказать хотел бы нечто, да стыдно мне", Сафо ответила: "Прямо сказал бы все, что хочешь".

[5] Восточная песнь дня. Дневная песня — альба — жанр средневековой куртуазной лирики, жалоба влюбленных на наступление рассвета или разлуки.

[6] Ависага. Сюжет заимствован из Библии (Третья кн. Царств, 1,1—4). Ависага под именем Суламифи позже стала возлюбленной царя Соломона — героиней "Песни Песней".

[7] Давид поет перед Саулом. Сюжет заимствован из Библии (Первая кн. Царств, 16, 14—23).

[8] Наказ Иисуса Навина. Иисус Навин — вождь иудеев (XIII в. до н. э.). Использованы сюжеты Кн. Иисуса Навина, 6,1—19; 10, 12—14; 10,8.

[9] Гефсиманский сад. В Евангелии от Матфея, 26, 36—45, от Луки, 22, 39—46.

[10] Пиета — изображение оплакивания снятого с креста Иисуса.

[11] L'Ange du méridien. Букв.: "полуденный ангел" (фр.) — скульптурное изображение ангела со щитом в виде солнечных часов на башне собора в Шартре (ранняя готика XII—XIII вв.). В шартрском цикле шесть стихотворений: "L'Ange du méndien", "Кафедральный собор", "Портал", "Окно-роза", "Капитель", "Бог в средние века".

[12] Пантера. Хронологически (1902) первое "новое стихотворение" Рильке, когда он, по его позднейшему признанию, начал "работать как художник или скульптор перед натурой, неуклонно постигая ее и следуя ей". Интересно, что одноименное стихотворение И.А. Бунина (1922) является вольным переложением рильковской "Пантеры". Jardin des Plantes, Paris — зоологический сад в Париже.

[13] Газель. Gazella dorcas (лат.) — газель обыкновенная.

[14] Святой Себастьян — христианский великомученик. Вероятней всего, Рильке имеет в виду картину "Святой Себастьян" Сандро Боттичелли (1445—1510).

[15] Танагра — античная терракотовая статуэтка.

[16] В чужом парке. Боргебю-горд. — усадьба в Швеции, где Рильке гостил в 1904 г.

[17] Карусель. Люксембургский сад — находится в Париже.

[18] Башня. Фюрн — город в Западной Фландрии (Бельгия). Петенир (Патинье) — пейзажист фламандской школы (конец XV — начало XVI в.).

[19] Quai du Rosaire — улица в бельгийском городе Брюгге (букв. "Набережная четок").

[20] Beguinage — обитель ордена бегинок, основанного в Льеже (XII в.).

[21] Алкестида. Согласно греческим мифам, Аполлон разрешил царю города Фер в Фессалии Адмету, когда наступит час его смерти, послать вместо себя в Аид кого-нибудь другого. Алкестида, жена Адмета, вызвалась умереть вместо мужа.

[22] Рождение Венеры. По мнению исследователей, в стихотворении явны реминисценции картины Сандро Боттичелли "Рождение Венеры" (музей Уффици во Флоренции).

[23] Моему великому другу Огюсту Родену (франц.)

[24] Леда. Образец рильковского "пересотворения" мифа о Зевсе и Леде, в отличие от вольного поэтического переложения юным А.С. Пушкиным ("Леда", 1814) и Е.А.Баратынским ("Леда", 1824).

[25] Плач по Антиною. Антиной — греческий юноша из Вифинии, прославившийся своей красотой, любимец римского императора Адриана (II в. н.э.). Упоминается у А. Ахматовой в "Поэме без героя": "И темные ресницы Антиноя...".

[26] Плач по Ионафану. Иудейский царь Давид оплакивает своего друга (Вторая кн. Царств, 1,26): "...Любовь твоя была для меня превыше любви женской".

[27] Искушение Илии. Третья кн. Царств, 18 и 21.

[28] Саул во пророках. Вторая кн. Царств, 19, 24.

[29] Явление Самуила Саулу. Первая кн. Царств, 28,5—25. В русской поэзии этот сюжет использовал Л.А. Мей в стихотворении "Эндорская прорицательница" ("Саул разгневан и суров...", 1857).

[30] Иеремия. В Библии две книги связаны с именем Иеремии — "Книга пророка Иеремии" и "Плач Иеремии": "Ибо лишь только начну говорить я, — кричу о насилии, вопию о разорении..."(Иер., 20, 8).

[31] Отпадение Авессалома. История мятежа Авессалома изложена в Библии (Вторая кн. Царств, 15—19).

[32] Есфирь. В основе стихотворения — одна из самых фольклорно-романтических книг библии — "Книга Есфирь" (гл. 4—9).

[33] Золото. Мероя — легендарный край сказочных богатств.

[34] Мария Египетская. В основе стихотворения — византийская легенда VII в. "Жизнь Марии Египетской, бывшей блудницы, честно подвизавшейся в Иорданской пустыни". Костерь — сорная трава.

[35] Величание Богородицы. Сюжет из Евангелия от Луки, 1, 40—46: "...Величит душа Моя Господа".

[36] Адам. Ева. Имеется в виду изображение Адама и Евы в витражах окна-розы Шартрского собора во Франции.

[37] Ужин. Прием "наложения" евангельского сюжета (например, от Марка, 14, 18—24) о последнем застолье Иисуса со своими учениками на описание обычного ужина (одно из значений Abendmahl — ужин).

[38] Корабль изгнанников. По версии Е. Витковского, речь идет о трагической участи республиканцев после падения Партенопейской республики в Королевстве обеих Сицилий в июне 1799 г.: сдавшихся, которым обещали сохранить жизнь, посадили на отплывающий английский корабль, убили, а их тела бросили в море.

[39] Римская Кампанья — местность к югу от Рима, вдоль знаменитой, сохранившейся до наших дней древнеримской дороги Виа Аппиа.

[40] Песня о море. Пиккола Марина - живописная бухта на юге о. Капри в Италии.

[41] Ночной выезд. Одно из стихотворений Рильке о России, где поэт побывал дважды, в 1899 (в мае — в Петербурге, во время "белых ночей") и 1900 гг. Характерно использование в стихотворении русских слов. Ljetnij-Ssad, Trabern... dem Orloff'schen Gestut — и почти текстуальное совпадение с Ф.И. Достоевским, назвавшим Санкт-Петербург "самым умышленным городом в мире".

[42] Венецианское утро. Рихард Бер-Гофман (1866— 1945) — австрийский писатель. Сан Джордже — архитектурный ансамбль, созданный Андреа Палладио (1508—1580) — великим зодчим Возрождения.

[43] Поздняя осень в Венеции. Адмирал — имеется в виду Карло Дзено (1338—1418), о котором Рильке собирался написать книгу.

[44] Собор Святого Марка — находится в Венеции.

[45] Лютня. Туллия — куртизанка, жила в XVI в., предполагаемый автор "Диалога Туллии д'Аррагона о беспредельности любви".

[46] Соколиная охота. Речь о Каструччо дельи Антелминелли (Кастракани) (1281 —1328) — знаменитом кондотьере и тиране, герое жизнеописания Макиавелли "Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки".

[47] Коррида. Франсиско Монтес — знаменитый тореадор XIX в.

[48] Фламинго. Фрагонар (1732—1806) — французский художник. Фрина — греческая куртизанка IV в., обвиненная в нечестии, предстала перед судьями нагой и была ими оправдана за красоту. (Упоминается в романе М. Булгакова "Мастер и Маргарита".)

[49] Гора. Речь о знаменитом японском художнике Хокусаи (1760—1849) — авторе серий гравюр "36 видов Фудзи" и "100 видов Фудзи".

[50] Пес. У Рильке символический образ поэта, художника.

[51] Скарабей. Жук. В древнем Египте почитался как солнечное божество. У Рильке — реликтовое насекомое в окаменевшей древесной смоле.

[52] Левкас — грунт под краску и позолоту.

[53] Сый — Сущий, имя Бога (Исх. 3, 14).

[55] Не вем — не знаю (слав.).

[56] Милоть — одежда из овчины.

[57] Киновия — монастырь (греч.).

[58] Веле — наречие от «велий» — великий (слав.).

[59] Манатья — монашеская мантия.

[60] Ты веси — ты ведаешь (слав.).

[61] Мреянье — от мреять — мельтешить, маячить, мерцать.

[62] Лестовка — кожаные четки.