Слева направо: Нобелевский лауреат по литературе 1995 года ирландский поэт Шеймус Хини,
американский поэт Энтони Хект, Мария Бродская, Нобелевский лауреат по литературе 1992 года тринидадский поэт Дерек Уолкотт,
поэт Владимир Гандельсман, ирландский поэт Пол Малдун, английский поэт Глин Максвелл, -
на вечере памяти Иосифа Бродского в Нью-Йорке, 2001 год.
Источник: http://www.stosvet.net/union/1_open.html
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Эпитафия Кентавру
Сказать, что он был неудачником - перебор.
А, может быть, недобор. - Это как посмотреть и откуда.
Но пахло от парнокопытного худо,
и не было равных ему, если мчался во весь опор.
"Они замышляли меня как памятник", - говорил.
Но что-то там сорвалось: подвела утроба?
конвейерный сбой? экономика? Иль, замирившись до гроба
с врагом, отменили войну и оставили тем, кем он был.
Портрет несуразности, двух вероятий дитя
скорее, чем неповторимости и добродетели, тенью,
похожий на облако, годами в оливковой роще бродя,
дивясь одноногости, этой родительнице оцепененья
деревьев, он лгать научился себе и возвел эту страсть
в искусство, чтоб не рехнуться и избежать увечья
тоски. И умер совсем молодым, потому что животная часть
его существа оказалась чувствительней человечьей.
МАРК СТРЭНД
Памяти Иосифа Бродского
Впору ровно сейчас и сказать: всё, оставшееся от жизни,
в распыленном рассеянном свете к единой стремится отчизне,
где сознанье в ничто и ничто переходит в сознанье,
ускользает, но длясь за сверкающий край мирозданья,
продолжается там, продолжается там, где ничто и где тайно-
бессловесное, проговорившись, как ливень, легко и случайно,
станет сном, стало сном. Всё, оставшееся от жизни,
в распыленном рассеянном свете, в своей безграничной отчизне,
где ничто пролегло между нами, где, обезголосев,
тело то же, что голос без тела, твой голос без тела, Иосиф,
дорогой мой Иосиф, всё то, чем ты был, это место,
это место и время, которым ты щедро и безвозмездно
жизнь дарил, стали призрачны. В непререкаемом беге
время - некое "между тем", междутемье для нас или некий
лепет будущего, не больше, чем "и так далее"... быстро, навеки.
ЭНТОНИ ХЕКТ
(Родился в Нью-Йорке в 1923 году. Автор многих сборников стихов и эссе.
Награжден всевозможными премиями, в том числе - Пулитцеровской.
Жил в Вашингтоне. Умер в октябре 2004 года.)
ПЕРЕД ЗАКАТОМ: ПРИСТУП ЛЮБВИ
В это время дня
конопатят борта на верфи.
В перестуке гулком, между деревьев
поднимается запах смолы,
и расплывы нефти поблескивают на воде, -
в переливах волнистых,
в солнечном свете, -
флорентийской бронзе подобно.
В это время дня
звук проходит чисто
сквозь горячую тишину и слабый
свет. Пустыри тонут в одури
креозота и соли.
Нефть, роскошней тафты двуцветной,
покрывает собою гавань,
мягко-радужная. И видишь
золотистое тело Давида,
Донателловы блики.
Было чудно. Она любила.
В крытой лодке они махнули
к островку, где не слышен город:
ни толпы, ни грохота вагонеток,
ни собачьего лая на баржах.
В это время дня
солнца свет обагряет землю.
Тополя темнеют рядами,
как имперские слуги.
И лепечут волны и шепчут
о своем нутряном и тихом.
Запах пакли в воздухе, жареной
корюшки, и травы, и вишни.
Этот вечер был совершенней
всей твоей итальянской бронзы.
Нефть разлившаяся как чудо цвета.
***
"Но и тьма не затмит от Тебя,
и ночь светла, как день:
как тьма, так и свет"
Псалом 139.12
Как шелк струится свет
в оливах, между тем
дня бледное вино
стекает тихо в тень,
в растущее темно,
и сходит день на нет.
По краю дня горят,
как торф горит, огни
и плюшевую тьму
еще живят они.
К заутрене кайму
рассветом изнурят.
Не так ли и старик
превозмогает ночь -
молчь губ и тела хлад,-
когда рассвет точь-в-точь
и есть его закат,
растущий что ни миг.
Сарабанда по достижению 77-летия
Вестники пришли. По всем приметам, это они;
белый - их цвет, они взирают на мою голову.
Словно перца, слегка подгоревшего, запах листвы
донесется из детства, роскошество тлеющей жертвы,
что ни год приносимой, багряной, опавшей, следы,
или лучше - наколка мороза на тусклой и мертвой.
За тобой череда январей, прихвативших виски,
и невзгоды погод, и колец годовых отложенье
(отраженье кругов по воде), и тесненье тоски,
и под скрежет зубовный зубов коренное крушенье.
Список действующих лиц поистратился и усох.
Недалекого отрочества постыдные дали.
Только горечь во благо, горчайший спасительный вдох
и забывчивость, столь примирившая жизнь и печали,
что до странности просто, до странности просто теперь
всех простить, в том числе и себя, и себя с помутненным,
и себя с помутненным рассудком, и пепел потерь,
едким дымом пропахший, осел и покоится в оном.
Поворот, и скольженье, и вновь поворот, и поклон,
удаляется танец, и снова его наплыванье,
и опять, и опять. До костей пробирающий, он
как в игре - с беготнею вкруг стульев - на выбыванье.
Холм
В Италии, где эти вещи в моде,
виденье было мне. Хотя, понятно,
не из разряда Дантовых или сакральных.
Возможно, вовсе не виденье. Я с друзьями
шел через залитую солнцем площадь
уютным утром. Тень резной работы
громадным зонтиком на тротуар ложилась,
за ней другая, третья... - солнечное мелководье
и флот лотков: монеты, книги, карты
старинные, пейзажики, религиозный сор
на распродаже. Шум и краски
были подобны жестам торжества,
и даже торжище
как будто полнилось благочестивой речью.
Но неожиданно пресекся шум
и потемнело; люди и лотки исчезли,
и сам Дворец Фарнезе растворился,
великолепно-мраморный. На месте
Дворца темнел холодный голый холм.
Вот-вот, казалось, снег пойдет. Деревья
торчали, как металлолом фабричный.
Ни ветерка. И только треск подмерзших
и тронутых ледком луж под ногами.
На изгороди трепыхалась лента
единственной приметой жизни. Где-то,
похоже, клацнуло ружье. "По крайней мере, -
пробормоталось мне, - я не один".
И сразу после этого раздался
бумажный треск обрушившейся ветки,
неведомой, невидимой. И все.
И все. Лишь тишина и холод длились
и вечностью, как этот холм, дышали.
Затем вернулись выкрики торговцев,
и жесты их, и солнце, и друзья.
С неделю чистой горечью виденья
я был напуган. Но прошло лет десять -
и я забыл свой страх, и вот сегодня
я вспомнил этот холм, лежащий слева
от автострады, северней Покипси.
Я мальчик, и на зимний холм смотрю часами.
После дождя
for W. D. Snodgrass
Колючей проволоки ржа
и кедра крепкие подпорки
в себя впитали чернь дождей.
Невинной жадностью дыша,
вдыхаю аромат цветов.
Листвы колеблемые створки.
Колодец в чугуне оков,
поросший мхом. Шаг из дверей -
и я в сыром пространстве дня
прислушиваюсь к влажной речи.
Ручей, казалось, пересох,
но стелется и вьется нитью
средь камушков, и тайный вздох
его тоскует по событью
реки, - он всё же ей родня, -
и весь - поползновенье встречи.
Вот пепельного неба снимки,
монетки привкус, прямизна
деревьев в сырости и дымке,
флотилия стволов, - фитиль
отдельного ствола так тих
и древен, - и вокруг, бледна,
струится световая пыль,
и плесень облепляет их.
Как чист и ровен этот свет!
Самостоянье вещи значит,
что вещь равна себе, она
из бледности и безразличья
выходит все-таки на след
восторга, сердце камня прячет
лягушку, и в листве волна
растет светящаяся, птичья.
И точно: вспархивает птица
и тельца блик среди стволов
мелькает, в правоте быстра
жизнь, восхитительны пространство,
и света строгая игра
средь вязов, и трава, и лица
тех валунов, и этих слов
бескопромиссное спартанство.
Возможно, всё это подсказки
к тому, что предстоит решить
(уж если равен этот игрек
чему-то или этот икс).
Возможно, это тайный выкрик,
монетки привкус, вьется нить,
реки событье, путь к развязке,
вспухающий, унылый Стикс.
Странней всего - жизнеприязнь
и всякой нечисти моя
отъявленная небоязнь,
еще странней, что первый вдох,
невинной жадностью дыша,
одушевил сии края -
о безрассудочный сполох! -
бесплодные - тобой, душа.
Смерть прогуливается
Толпа валит валом на ипподром, у ворот,
как флаги держав, развеваются вымпелы, свод
небесный кипит,
гарцуют чистопородные, круп и наездника торс,
и следом - ещё и ещё, это фарс, это форс
и топот копыт.
В коралловом дамы, лиловом и красном - цветник,
который по прихоти дикой природы возник, -
и взглядом они измеряют
друг друга, и мимо плывут, и мужчины вокруг
о шансах толкуют при помощи глоток и рук,
и тени уже замирают.
И вот, пока длится предпраздничная толчея -
немая, никем не замеченная и равнодушная я, -
совсем не судья
(при том, что сраженье грядет не на жизнь, а на смерть!)
их потным победам, - всего лишь зашла посмотреть
на взмыленных я.
Конец уикенда
Каминным светом бронзовый ковбой
чуть освещён. С арапником в руке
стоит средь книг. Лассо кружится, тьма
за окнами. Подружка. Налегке.
В обтяжку джинсы, блузки бахрома
шерстит вблизи. О, наглость и разбой.
Идем наверх. За озером, как зверь,
рычит голодный ветер средь могил,
иль воет, вспомнив праведных и тех,
кто, Господи, напротив, - согрешил.
Подружка с ноготочками утех.
Хоть мы одни, я запираю дверь.
Молящиеся тени, этот мрак,
воображенья дикие цветы,
и озеро, и ветра вой, - всё ждет
её освобожденной наготы.
Вдруг шум паденья - не было забот! -
над потолком. Взбираюсь на чердак.
Полоской лунно-магниевой лёг
свет на скелетик мышки, и вразлёт
два глаза в слуховом окне горят,
и в гневе черный миг крылами бьёт, -
о, над костями золотистый взгляд
и серой шерстки выхваченный клок...
Предсказания ребенка
Ребёнок на плечах
у матери, во взгляде
серьёзность, чем-то он,
похоже, озадачен.
Даггеротип в тетради
черновиков зачах,
едва посеребрён
октябрьским светом, мрачен.
Ребёнок прав. За ним
растянутая сеть
ветвей и скудный свет.
И, стужи на краю,
мгновением храним,
он, хоть ему и нет
двух лет, как бы прозреть
посмел судьбу свою.
Мать - улыбнулась. Так
у взрослых повелось,
когда сулят им птичку.
Двуличье? Благородство
в крови? Какой пустяк -
тщеславье? глупость? Сквозь
улыбку-невеличку -
что? - радость первородства
или надменность зла?
Медея? Созерцатель,
мой мальчик безголос,
предугадать не в силах
нечистые дела.
Ни радости, ни слёз.
Но льду в октябрьских жилах
не нужен прорицатель.
Адам
Есть ли у дождя отец? или кто раждает капли росы?
Иов, глава 38.28
"Адам, дитя моё,
вот этим словом я
созвездия творю,
твой освещая сон.
Когда проснешься, свет
очей моих, они
зажгут свои огни,
затеплив бытиё".
Адам, дитя моё, -
так первенцу Господь,
созданью своему
прекраснейшему, рёк.
И вторю я Ему,
как вторят испокон
веков. Ты мной рождён,
Адам, дитя моё.
И болью и судьбой
озвучишь пустоту
округи вновь и вновь.
В твоих краях другой
язык, моя любовь.
Ни детской кутерьмы,
ни "пряток". Скоро ль мы
увидимся с тобой?
Адам, моё дитя,
как сказано в стихах
старинных, времена
горчайшие придут.
Я не могу от них
тебя избавить, сын.
Лишь забреду в твой сон,
по улицам бродя.
Когда ты затаишь
дыхание впотьмах,
укрывшись где-то от
ищеек взрослых игр,
да не коснется страх
тебя, я буду там
вовек, где ты, Адам.
Сквозь темноту и тишь.
О летнем ли дожде,
о перламутре утр
и бисере росы, -
о чём бы ты, мой сын,
ни грезил, я с тобой.
О, будь благословен,
одолевая тлен.
Отец с тобой везде.
Затишье
Над озером бродяжит в полусне,
как призрак, пар.
Тишайший теннисоновский рассвет.
Деревья ищут абрис свой на дне.
Мерцанье мглы. Серебряный удар
среди листвы текучей. Миг - и нет.
В алмазных каплях паутины ткань
провисла на
кривых кустах, как цирковой батут
от тяжести гимнастов, эта рань
роскошная, и блеск, и тишина,
как пресс-папье, чернилами минут
пропитанная. Нет ни птиц, форель
вновь не взорвет
полетом гладь воды. Все впереди.
Не шелохнется мир, недвижна ель, -
вроде китайской вазы предстает
старинной, истончившейся в пути.
Чем так меня тревожит мир, какой
такой намек
он, словно бы прозрев меня, таит?
Я тоже узнаю его прибой,
грозящий, как пружины сжатый вздрог.
Как мощно тишина кругом стоит!
Над водной гладью ловит нежный всход
лучей мой взгляд,
той первой персиковою порой,
Бог знает где, в Германии, вот-вот
рассвет, стою, сжимая автомат
холодный, отвратительный, сырой.
ГЛИН МАКСВЕЛЛ
Глин Максвелл - поэт, по современным понятиям, молодой (род. 1962).
Вырос в Англии, где закончил Оксфордский Университет. Образование продолжил в Америке,
в Бостонском Университете, постигая премудрости поэзии и драмы под руководством нобелевского лауреата Дерека Уолкотта.
К середине девяностых Максвелл окончательно перебрался в Соединенные Штаты.
Преподавал в колледжах Массачусетса и в Колумбийском Университете.
В настоящее время ведет колонку поэзии в популярной газете "Нью Репаблик".
По словам Иосифа Бродского, "Глин Максвелл в одной строке преодолевает большее расстояние,
чем многие - в целом стихотворении". Учащенный пульс стихов Максвелла легко прощупывается
сквозь сложные синтаксические построения. Поэт, работающий на стыке американской и англо-ирландской традиций.
ТЁМНЫЙ ЦВЕТОК
Маг, склоняясь над темным цветком, колдует
и, сорвав, убивает его, и вдыхает, и в ус не дует,
он кружил здесь и озадачил сухих
птиц над нами, и ради их слова их
он утратил. Их-их. И они - фьюить.
Паж страницы счастливый, я мог бы его спросить
сокровеннейшее, но я смущен,
потому что знаю не то, что преподал он:
слово - мир без него, без него при нём.
То-то лыбятся все, точно это гном
среди мраморных статуй. Им жажду не утолить,
залетевшим в магический круг, фьюить,
им ничем не насытиться, с чудом наедине
оставаясь, сластёнам. На том же кромешном дне
что ни ночь в заботах они одних:
пусть все будет или не будет, но их. Их-их.
Источник: http://www.stosvet.net/union/Gand/translations.html#ГЛИН МАКСВЕЛЛ
