Чеслав Милош — истинный сын века, ибо ему он обязан своим многократным сиротством. Он родился в стране, подвергшейся нашествию и аннексии, он пишет на языке страны, расчлененной на части, из-за гарантий независимости которой вспыхнула Вторая мировая война. Первая страна — Литва, вторая — Польша. Милош не живет ни в той, ни в другой. Тридцать пять лет спустя после окончания войны устами этого поэта глаголет польская независимость. Этим хотя бы частично объясняется та сила, которая сделала его едва ли не величайшим поэтом современности.

Но сила поэтического голоса не зависит от фактического исторического опыта — часто она объясняется его предвидением. Начало творчества Чеслава Милоша совпало с расцветом европейского экспрессионизма. Оглядываясь сегодня на ту эпоху, испытываешь тяжкое чувство — как будто искусство той поры вышло из своих рамок и спроецировалось на евразийские просторы, подчиняя ландшафты и рубежи своим предсмертным видениям. Конечно, Милош прошел, так сказать, обычную восточноевропейскую школу, частью которой была и “Гекатомба”, предсказанная им в стихотворениях 30-х годов. Тот факт, что в сегодняшней Польше к нему относятся с необыкновенным почтением — по крайней мере поэты, не правительство, — несомненно в какой-то степени связан с его пророческим даром.

Образ опустошенной земли в военной и послевоенной поэзии Чеслава Милоша исключительно условен. В ней отсутствуют конкретные миллионы его соотечественников. Еще более усугубляет реакцию поэта на эту трагедию ощущение того, что трагедия уже была распознана — ужасы, которые можно предсказать, парализуют способность скорбить. И все же у Чеслава Милоша из развеянного праха родилась поэзия, которая не столько воспевает гнев и горечь, сколько шепчет о вине оставшихся в живых.

Невыносимое сознание того, что человек не способен осмыслить свой опыт, является одной из кардинальных тем поэзии Милоша; чем больше отдаляется человек от своего прошлого, тем меньше у него шансов понять его. Осознание этого одно из главных открытий нашего века. Если человека пощадил, выражаясь словами Милоша, “приговор истории”, он ощущает вину за то, что остался в живых. Поэзия Чеслава Милоша учит нас тому, как относиться к этой вине. Он славит жизнь, хотя и безо всяких иллюзий; но похвала, исходящая из полузадушенного горла, может быть красноречивее любого бельканто.

Огромная сила поэзии Чеслава Милоша заключается в том, что он понял необходимость трагической интонации, трагедия же века в том, что он снабдил поэта необходимым опытом для ее выражения.

Источник: http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/brod.html

Стих — стих. Oсталась проза жизни

Евгений РЕЙН: “Сын Бродского вырос бездельником”

Недавно поэту Евгению Рейну позвонили из Гамбурга и сообщили приятную весть — ему присуждена Международная Пушкинская премия фонда Тепфера. В жюри — немецкие и русские филологи. По слухам, награда равна 15 тысячам долларов. Вручение состоится в Петербурге, в дни празднования 300-летия Северной столицы.

— Женя, друг мой, твоя фамилия как музыка. Откуда плывет твой собственный Рейн?

— Видимо, мои предки по отцовской линии приехали из Голландии, с берегов Рейна. Эта маленькая страна мне очень нравится. Жил там, побывал во всех крупных городах... О своих предках имею смутное представление. Вот дедов хорошо помню. Григорий Моисеевич Рейн, предприниматель, владелец шахты в Донбассе, потерял свою собственность еще до революции.

— Проел на леденцах?

— Если бы! Он был кутила, мот, пьяница, похож на Менделя Крика из пьесы Бабеля “Закат”. У него было два сына и две дочери. Младший, Борис, — мой отец.

— Не уподобился же Борис Григорьевич своему отцу?

— Попала в точку. А вот его брат — мой дядя Эммануил — копия дедушки: картежник, пьяница... Папа уцелел! Получил два высших образования: юридическое и архитектурное. В Ленинграде он слыл крупным архитектором. Даже книги писал.

А мамин отец — в девичестве ее фамилия Зисканд — в Днепропетровске всю жизнь занимался торговлей конфекционной одеждой. Во время нэпа он очень поднялся. На Украине открыл несколько своих магазинов. Имел огромный дом с садом. Я дом этот видел, но уже конфискованный. В 29-м у деда все это отобрали, самого его арестовали и немедленно потребовали все драгоценности отдать властям. И дед отдал, тем самым спас себе жизнь. Моя мама уехала в Ленинград, поскольку дочке нэпмана на родине не было пути. Она поступила разумно: пошла на завод, вступила в профсоюз, получила высшее образование — стала специалистом по немецкому языку и литературе. Родители встретились в 33-м и поженились.

— Где ты ТАК научился поклоняться девушкам, женщинам?

— Судьба была ко мне добра. Надо мной взял шефство Союз архитекторов в память об отце: давал деньги, доставал дрова, отправлял меня в пионерский лагерь в Финляндию на берег Финского залива. Знаешь, кто там был еще? Андрей Битов. Он же из нашего, пионерского.

— Рифмы когда тебя стали одолевать?

— Знаешь, все просто: когда мне, астматику, становилось плохо — а по дороге в школу обычно задыхался, я начинал произносить какие-то стихи, придумывал свою чушь, чтобы поддержать ритм. Он-то и отлаживал мое дыхание. Педагоги советовали мне пойти в университет. Мама уговаривала учить языки. Но нас всех не покидала извечная проблема: как потом с дипломом филолога прожить? И я глупо, преступно пошел в Технологический. Мама там преподавала, и я стал студентом. Мне нравилось, что институт в соседнем доме.

— Но тебе начальство и партия не позволили его окончить. Чем ты им досадил?

— Довольно забавная история. К Всемирному Московскому фестивалю молодежи мы выпустили институтскую стенгазету “Культура”. Наш институт был огромный — 10 тысяч студентов. Произошел большой и грязный скандал. Его раздул освобожденный начальник профкома — Яков Михайлович Лернер. Это он потом посадил Бродского. Доносчик был знатный! И к нам в институт — на запах! — тут же примчался журналист из “Комсомолки” и верноподданнически написал против нас целую полосу! Изрядно потоптал меня и моих товарищей.

— Это же 57-й год. Перед кем они так заискивали?

— О нас рассказывали “голоса”, Би-би-си, каждый день звучали наши фамилии. Умные люди, с кого позорно сдирали шкуру, ушли из института — взяли академический отпуск. Я по глупости остался... И меня исключили. Потом таскали в военкомат, звонили из КГБ. В тот период первый секретарь обкома Фрол Козлов якобы сказал: “Одного из них примерно наказать!”

— И выбрали тебя! Звучная фамилия.

— Да я и сам был крикун — выступал громко. Но ты представь, в стенгазете я написал даже не стихи — рассказал о выставке Сезанна в Эрмитаже.

Мне тут же приписали, будто я навязываю советскому искусству фашистский метод импрессионизма. Мой ближайший друг Генрих Штейнберг, геолог и вулканолог, устроил меня в геологическое управление. Кстати, Генриху Бродский посвятил шутливые строки: “Пока ты занимался лавой, я путался с одной шалавой. Дарю тебе, герой Камчатки, той путаницы отпечатки”. И я отправился на Камчатку. И через две недели на огромном пароходе плыл 5 дней. Сейчас вспоминаю это большое путешествие с удовольствием. Эта моя жизненная школа. Мальчик из интеллигентной семьи, домашний, к тому же астматик — и вдруг Дальний Восток! На Камчатке требовались образованные люди. Почти инженер, я стал техником-прибористом, получал, кстати, очень хорошие деньги и проработал 7 месяцев. Вернулся в Ленинград, поскольку ректор Технологического института академик Евстропьев обещал, когда меня исключали, что примет меня, если я привезу благожелательную характеристику с места работы.

— Восстановил?

— Наврал! Увидев меня, позвонил секретарше, и та принесла мой библиотечный формуляр. Он в него уставился и вдруг напал на меня: “Читаешь Эренбурга?” — “Ну и что?” — спросил я в недоумении. — “Нам не нужны инженеры, читающие Эренбурга”. И мне пришлось уехать в Москву. Пришел я в главк технологических вузов вблизи Кузнецкого моста, меня принял зам. главка Басилов. И обрадовал: “Я знаю ваше дело. Евстропьев никогда вас не восстановит. Пойдите в другой технологический — холодильный. Его директор Беров — страшный противник Евстропьева. Он вас примет”. И тут же позвонил Берову. И он действительно взял меня в институт. Там я получил диплом инженера-механика.

И направили меня — ни за что не догадаешься — главным механиком треста столовых и ресторанов в Пятигорск. Месяца два я там побыл. Но такое увидел! Представьте — я “хозяин” пятидесяти ресторанов, шашлычных и множества кафе. Чудовищное воровство! Они стали в это вовлекать меня всяческими намеками, обещаниями. Спаивали. Предлагали взятки. И я понял — погубят! И, не забирая трудовой книжки, уехал в Ленинград. Кое-как устроился на знаменитом заводе Котлякова, он единственный делает эскалаторы для метро. До сих пор! Два года был там инженером-конструктором. Сам-то я знал, что инженер я никудышный, — и ушел! Стал жить пером.

— Ты уже остановил свое поэтическое познание женщин?

— Я прожил долгую семейную жизнь... Уже 22 года я в третьем браке. В моей жизни было много романов. Думаю, самое мудрое слово о женщинах сказал гениальный французский писатель Лабрюэр: “Женщина или гораздо лучше мужчины, или гораздо хуже”.

— Хитер мужик был.

— Женщины, которых я любил, казались мне, безусловно, лучше меня. Замечательные женщины были. Потом, иногда... (Начинает хохотать)

— Обманывали?

— Конечно. И я их. Все бывало. И стихи им посвящал. От разводов дети не удержали.

— Отношения с ними поддерживаете?

— По-разному. У меня есть сын Борис Рейн. Я его очень люблю. Он работает библиографом в знаменитом книжном магазине “Летний сад” на улице Герцена. У меня есть дочь. А ее мама, бывшая моя жена, Галя Наринская, вышла за Анатолия Наймана.

Надежда, жена Рейна, принесла ему умиротворение, возродила ощущение дома. Характер у него не из легких. Рейн как норовистый конь, а когда о чем-то повествует, берегите уши — его голос становится громом, водопадом. А заглянешь в глаза — тревожный вопрос: “Ты меня понимаешь?” Надежда — искусствовед, автор книги о “мирискусниках”. Работает в Центре современного искусства.

— Надя — очень большой мой помощник. Компьютером я не владею, все лежит на ней. Она самый внимательный мой редактор.

На языке судьбы она его ангел-хранитель. В 97-м году Рейн получил Государственную премию. За границу выезжает всегда вместе с Надей.

— Ты несколько раз бывал у Бродского. Расскажи о его быте на Мортон-стрит, в Гринвич-Виллидж.

— Иосиф был человеком очень нетребовательным. Я там жил у него несколько раз. Особняк из нескольких квартир принадлежал поляку Анджею. Самое симпатичное в этом жилье — внутренний дворик с садиком. В других квартирах этого особняка жили друзья Бродского. У Иосифа было невероятно тесно — две комнаты метров по четырнадцать. Между ними — кухонька. Ты мне не поверишь — ну, может быть, в ней было метра полтора. Там он варил только кофе. Вся прелесть была в этом садике. Там росли изумительные деревья, какой-то невиданный китайский плющ. Стоял большой стол и несколько кресел. По погоде Иосиф выходил туда работать. У него, кстати, тоже не было компьютера.

— А кто готовил еду?

— Там же все просто. Он снимал трубку, звонил в китайский ресторан — и нам немедленно приносили обед. Бродский был невероятный поклонник и знаток китайской кухни. Вместе с Барышниковым он пристрастился к этой экзотике. Там много китайских кухонь — кантонская, пекинская, шанхайская. Ее Бродский не просто любил — понимал! Они с Барышниковым были знатоками, тонкими гурманами. Звонит Иосиф в ресторан, объясняет, что нужно принести, с каким подать соусом. И вмиг все доставлялось. Бродский любил особый сорт виски “Бушмель”.

— С ног сваливал?

— Ты когда-нибудь пила виски? 60 градусов! Пьешь его с водой, со льдом. Конечно, если имеешь желание, можешь наклюкаться. Мы с ним в последнее время пили просто вино.

— Незадолго до смерти Бродский посвятил последнее послание М.Б. Чувствуется, что поэт очень любил Басманову.

— Когда-то очень. Ты знаешь, любовь поэта непросто объяснить. У меня это все происходило на глазах. Басманову я знал прекрасно. Она дочь знаменитого художника Павла Басманова, ученика Петрова-Водкина, и сама рисовала. Марина проживала в квартире Бенуа — отца Александра и Альберта, вблизи Мариинки.

— Где Басманова живет теперь?

— Говорят, в Ярославле. Собирается постричься в монашки. Думаю, это сплетня.

— Скажи, как Бродский оказался в психушке?

— А было так: уже начались преследования Бродского — Лернер вел подкоп. Ленинградская партийная власть вознамерилась посадить Иосифа. И я придумал увезти его в Москву. Поселил у Ардовых, на Ордынке. Мы решили: чтобы до него никто не добрался, положить его в психиатрическую больницу: мы ведь все пишущие и непишущие — сплошь шизофреники и параноики.

Один наш приятель-стихотворец был психиатром и работал на психиатрической “скорой”. И он увез Бродского в Кащенко. Положили поэта под видом шизика. Я навещал “больного”: он был напуган и шокирован этим жутким пребыванием рядом с настоящими психами. Мы же его предупреждали, что это маскировка. Но Ося потребовал, чтобы немедленно оттуда его достали. А врачи категорически заявляли: “Он больной!” Виктор Ефимович Ардов был знаком с главным психиатром СССР Снежневским. И тот помог освободить Бродского. Наша попытка уберечь Бродского оказалась наивной. Он не мог там находиться.

— И никто бы не смог.

— Ну, почему? Я лежал в психиатрической больнице Ганнушкина — была депрессия. Короче говоря, Иосифа поселили в Переделкине. В это время Марина Басманова закрутила роман с Бобышевым, и это дошло до Иосифа. А моя жена Наринская, москвичка, имела квартиру на улице Кирова, и я там жил. Приезжает к нам из Переделкина Бродский и говорит: “Дай мне десять рублей на билет в Ленинград”. Я работал тогда в кино, писал сценарии, деньги были. Объяснил, что могу дать ему хоть сто. “Но тебя же арестуют. Что ты делаешь?” — говорил ему, а Иосиф категоричен: “Не имеет значения, я должен разобраться, что там с Мариной”. Деньги я дал, он уехал. И его арестовали.

— Сын Бродского не стал филологом?

— Никем Андрей Басманов не стал. Бездельник! У него никаких материальных проблем нет — гонорары Бродского за русские издания его прилично кормят. Хотя брак родителей не был зарегистрирован, Бродский в завещании распорядился...

— Ты знаешь подробности кончины поэта?

— Знаю по минутам. У него были гости: Саша Сумеркин и знаменитая пианистка Елизавета Лионская. Утром Иосиф должен был ехать в Массачусетс, где он работал в университете. Когда с гостями распростились, Бродский поднялся в кабинет, написать какое-то предисловие. Иногда он ночевал у себя в кабинете — спал на диване. Жена Мария, видно, решила, что Ося там заснул. Видимо, как сказал мне врач, около часа ночи ему стало плохо, он бросился к двери и там упал...

Когда мы с Рейном на его кухне пили сваренный им кофе в окружении милых бытовых предметов, он мне рассказал:

— Бродский любил варить кофе и ужасно гордился собственным способом приготовления. У него было несколько сложных кофемолок и кофеварок, но он варил в кастрюле. В первый раз я приехал к нему в сентябре 88-го. Он к тому времени потолстел и пытался сбросить вес. И с этой целью придумал совершенно изуверскую практику. Вставал утром и сразу варил нам кофе. Клянусь — в кастрюльку засыпал, наверное, полкило молотого кофе. Получался чудовищный по крепости напиток.

— Кошмар! Как же можно это пить с таким слабым сердцем, после шунтирования в 81-м?

— Вот такой он человек. Напьется кофе и не ест до десяти-одиннадцати часов вечера! Во! Ничего. Я так жить не могу. Пожив в таком режиме два дня, я взмолился. Пошел в магазин польских и немецких копченостей. Купил массу сосисок, наварил их. Так Иосиф их у меня вырывал — был такой голодный! Сразу съел кило.

— Пробудил ты в нем аппетит к жизни.

— Он жутко хотел есть, но подчинил себя своей воле. Испытание принесло результат: Бродский похудел.

— Женя, поехать к нобелю, в Нью-Йорк — это понятно всем. А в ссылке ты у него побывал?

— Ты что, не знала? Я жил у него в Норенской две недели. Приехал весной, к 24 мая, к его дню рождения. Как он там питался?! Я сам небольшой повар, ну, могу сварить там суп, начистить картошку. Нормальная еда. А он безумец! У него в запасе были высокие банки с югославской ветчиной. Они стояли просто в избе. Приходил он с работы из конюшни. Я предлагал ему суп, картошечку — “поешь!”. Ничего подобного. Заворачивал рукав, лез в банку, доставал горсть ветчины и ел ее. Запивал холодной колодезной водой из ведра. Я спрашивал: “Оська, почему ты так живешь?” — “Потому что я не сдаюсь. Если я буду есть горячий суп, я сдамся”.

— Жесток был к себе.

— Что тут скажешь? Поэтому он получил Нобелевскую.

— Молодая жена Бродского была его студенткой?

— Не совсем. Она была студенткой Эткинда в Сорбонне. Бродский поехал читать лекции. Они там познакомились. Мария очень красивая женщина.

— Твоя Надежда, как сказал бы Шекспир, красотой уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали. Скажи, какую давнюю прихоть ты оставляешь себе?

— Люблю поесть. Но ведь и терпеть умею. Обойдусь супом из пакета. К счастью, у меня нет никаких медицинских проблем. Астма прошла.

— Тебя звали куда-нибудь в чужую страну профессорствовать?

— Когда я приехал к Бродскому в 88-м, он был невероятно влиятельным человеком. Сам предлагал мне поработать, даже нашел роскошное место в симпатичном американском городе. Но не гожусь я для этого! Английского не знаю, автомобиля не вожу. И вообще не хочу жить вне России. Не хочу принципиально. Тут все мои интересы — русская литература и русская жизнь. Вот несчастный Дмитрий Бобышев эмигрировал и живет в малюсеньком городке, в страшной дыре — среди каких-то кукурузных полей, никому не нужный. Незавидна и судьба нашего крупнейшего поэта-эмигранта Александра Межирова. В последний мой визит в Америку мы говорили с ним по телефону. Живет он в Портленде, тоже дыра, вроде Челябинска, там цементный завод!

К книге Рейна, изданной в Париже и Нью-Йорке, написал предисловие Бродский: “Рейн — элегик, но элегик трагический”.

Он и в жизни такой — балансирует в элегическом равновесии на канате общероссийского фарса, не утрачивая трагического предчувствия.

Источник: http://www.mk.ru/blogs/idmk/2003/05/27/mk-daily/11576/

Ульяна Арефьева

«Бессмертия у смерти не прошу…»
(монографический анализ стихотворения Иосифа Бродского «Осенний крик ястреба»)

«…наматываю…на себя пустоту…,
чтоб душа знала что-то, что знает Бог».
(И.Бродский.
«Как давно я топчу, видно по каблуку…»)

Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет,
Только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.
(И.Бродский.
«Июльское интермеццо»).

Вступление.

При жизни Иосифу Бродскому редко удавалось прочитать беспристрастное слово о своем творчестве – судьба бросала слишком яркий отсвет на его тексты. В «самиздате», в эмигрантских изданиях, а с началом «перестройки» и в России появилось несколько весьма интересных статей, но осмысление творчества Бродского в целом – дело будущего…и весьма сложное дело. Его ироническая, насквозь противоречивая поэзия не укладывается ни в какие концепции.

В зрелые годы Бродский не любил разговоров о своем творчестве. И вообще о литературе. В его системе ценностей жизнь важнее литературы. При этом он не видел в жизни ничего, «кроме отчаяния, неврастении и страха смерти». Кроме страдания и сострадания.

Но стихи Бродского спорят с автором: есть, есть кое-что, кроме отчаяния и неврастении…
Даже самые мрачные и холодные тексты Бродского очень утешительны. Об одиночестве, отчаянии и безысходности он говорит с таким жаром, какого не достигал ни один его современник в стихах о счастливой любви и братском соединении с людьми.

О пишущем стихотворение.

Да. Времени – о собственной судьбе
Кричу все громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
Но время мне ответствует молчаньем.

(«Бессмертия у смерти не прошу»)

Иосиф Бродский говорил: «Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтобы завоевать сердце возлюбленной, чтобы выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтобы запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтобы оставить – как он думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображениям, скорей всего, бессознательно – миметическим: черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо. Напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции пространства к его телу. Но независимо от соображений, по которым он берется за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из-под его пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, - немедленное последствие этого предприятия – ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее – ощущение немедленного впадания в зависимость от оного. От всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено.

Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает. Ибо будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной, центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом – т. Е. всем лежащим впереди времени.

Пишущий стихотворение пишет его не потому. Что он рассчитывает на посмертную славу, хотя он часто надеется, что стихотворение его переживет, пусть ненадолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает. Чем оно кончится. И порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент. Когда будущее языка вмешивается в его настоящее».*

*Нобелевская лекция,1987. И. Бродский «Стихотворения». Таллинн: «Александра», 1991.; Ээсти раамат,1991.

Когда пишущий становится поэтом.

…и, словно стоя перед запертой дверью.
Некто стучит, забивая гвозди
В прошедшее.
В настоящее.
В будущее время
Никто не придет и никто не снимет
Стук молотка
Вечным ритмом станет.
Земля гипербол
Лежит под ними,
Как небо метафор
Плывет над нами!

(«Литература»)

Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя методами познания (аналитическим, интуитивным, методом откровения), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, – и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Бродский полагал, что человек, находящийся в подобной зависимости от языка, и называется поэтом.

Об анализирующем стихотворение.

Что, по-вашему, происходит в сознании – или в психике – поэта, когда стихотворение доведено до некоей точки и пройти дальше можно только в каком-то другом, неизведанном измерении?
Бродский считал, что « пойти дольше… можно всегда. Даже если концовка вполне удалась. Кредо поэта предполагает, что место назначения не так уж важно. Гораздо важнее пункт отправления – точка. От которой начинается метафизическое странствие.*

*интервью с Иосифом Бродским Свена Биркерта. 1979 (перевод выполнен по изданию Witters at Work. The Paris Review Intervews).

Все это можно отнести и к анализирующему стихотворение. Мы определяем тему стихотворения, потом идем дальше по строкам, еще не зная, чем все это закончится. Поэтическое представление о бесконечности гораздо шире, и форма сама по себе способствует его расширению. Задача поэта – из всего извлекать как можно больше смысла, а читателя – уловить этот смысл. «Когда читаешь больших поэтов, создается впечатление, что они обращаются не к людям и даже не к ангелам небесным. Они обращаются к самому языку, ведут диалог с теми его сторонами, которые имеют для них первостепенную ценность и отражаются в их стихах: это языковая мудрость, ирония, красота, чувственность. Поэзия – это не просто искусство в ряду других искусств, это нечто большее. Если главным отличием человека от других представителей животного царства является речь, то поэзия, будучи наивысшей формой словесности, представляет собой нашу видовую, антропологическую цель. И тот, кто смотрит на поэзию как на развлечение, на «чтиво», в антропологическом смысле совершает непростительное преступление – прежде всего против самого себя»*

*И.Бродский. « С миром державным я был лишь ребячески связан…» (ж. «Звезда» №1 за 1997г. СПб).

Вот что писал Иосиф Бродский, анализируя одно из стихотворений О.Мандельштама: «Предмет любви всегда является предметом бессознательного анализа, и только в этом смысле анализ стихотворения, возможно. Имеет право на существование».

Моя исследовательская работа не претендует на какой-либо статус. Кроме бессознательного анализа или – лучше – интуитивного синтеза.
Для начала, как характерно для аналитической манеры самого Бродского, приведем текст стихотворения «Осенний крик ястреба». Полностью:

Северо-западный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит – гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры – словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан
он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною –
когти в кулак, точно пальцы рук –
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия так остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна, пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит, как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк уда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
Гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть. Помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка – мяч,
как паденье грешника – снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

Птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса – крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эринний,
вырывается и летит вовне

механический, нестерпимый звук,
Звук стали, впившейся в алюминий;
Механический? ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре

опушившем перья, птица плывет в зенит.
В ультрафиолет. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда.
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья.
колоски, волоски –

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски: «Зима, зима!»

Теперь выслушаем мнение самого Бродского о стихотворении; он говорил о том, что стихотворение чем-то напоминает тяжелый сон, когда получаешь – и тут же теряешь – нечто чрезвычайно ценное. Из-за временной ограниченности нашего сна, а возможно, именно благодаря ей, такие сновидения мучительно убедительны в каждой детали. Стихотворение тоже, по определению, ограничено. И то и другое предполагает сжатость, но стихотворение, будучи актом сознательным, есть не перифраза реальности и не ее метафора, но реальность как таковая.

Сколь ни была бы велика сегодня популярность подсознания. Все же от сознания мы зависим сильнее. Если, как однажды сказал Делмор Шварц, обязанности начинаются в сновидениях то именно в стихах они окончательно артикулируют и исполняются. Ибо хотя глупо предполагать некую иерархию различных реальностей, можно утверждать, что любая реальность стремится к состоянию стихотворения – хотя бы ради экономии. Эта экономия и есть, в конечном итоге, raison d`etre (условие существования) искусства, и вся его история есть история его средств сжатия и сгущения. В поэзии это язык – сам по себе в высшей степени конденсированный вариант реальности.

Вкратце: стихотворение скорее порождает, нежели отражает.

Первый пример этой экономии – заголовок. «Заголовок – весьма трудная штука, чреватая множеством опасностей. Он может оказаться дидактичным, чересчур эмфатическим, банальным, витиеватым или невыразительным». В данном стихотворении трудно разгадать смысл заглавия, не проанализировав все произведение. Но попытаемся. «Осенний крик ястреба…» С этими словами встает, быть может, пока не итересный образ, но зато значительно ощутимый: осенний пейзаж, внезапно прорезанный криком птицы. Почему-то « осенний» крик мне представляется особенно страшным. «Крик» – это громкий, сильный и резкий звук голоса. Но это еще и сильное выражение беды, горя, отчаяния. И не случайно говорят: крик души… здесь именно это – невольное и сильное выражение сокровенных чувств, мыслей. Тонкая грань в семантике: слово «крикливый» уже имеет отрицательный оттенок чего-то неприятно-резкого и пронзительного. А здесь крик(!), да еще и осенний, т.е. раздавшийся в туманном, отягощенном дождями воздухе. Самый звуковой ряд [ к,р,и,к] наводит на эти мысли – два глухих, тупых (как тупая боль) «К», плюс звонкое, резкое и противное в своей настойчивости «Р» и. наконец, долгое «И» - одинокая гласная, затесавшаяся между агрессивными согласными…

Начнем с того, что стихотворение – о смерти. Почему-то выражение «смерть поэта» всегда звучит как-то более конкретно и весомо, чем «жизнь поэта». Возможно, потому, что слова «жизнь» и « поэт» практически синонимичны в своей положительной неопределенности. Тогда как смерть – даже само слово – почти столь же определенна, сколь собственное поэта произведение, т.е. стихотворение. Где основной признак – последняя строчка. Вне зависимости от смысла произведение стремится к концу, который придает ему форму и отрицает продолжение (а можно сказать и так: воскресение). За последней строкой не следует ничего, кроме разве что литературной критики. Таким образом, читая поэта, мы соучаствуем в смерти его или его стихов.

Произведение искусства всегда претендует на то, чтобы пережить своего создателя. Перефразируя философа, можно сказать, что сочинительство стихов тоже есть упражнение в умирании. Но кроме чисто языковой необходимости побуждает писать не беспокойство о тленной плоти, а потребность освободить от чего-то свой мир, свою личную цивилизацию, свой «несемантический континуум». Искусство – это не лучшее, а альтернативное существование; не попытка избежать реальности, но, наоборот, попытка оживить ее. Это дух, ищущий плоть, но находящий слова.

Для духа, возможно, не существует лучшего пристанища: русский язык с развитой системой флексий. Это означает, что существительное запросто может располагаться в конце предложения, и окончание этого существительного 9или прилагательного, или глагола) меняется в зависимости от рода, числа и падежа. Все это снабжает любое высказывание стереоскопическим качеством само восприятие и часто обостряет и развивает последнее.

Чрезвычайно странно применять анатомический метод к синтетическому явлению. Бессилие анализа начинается с самого понятия темы, будь то тема времени, любви или смерти. Поэзия есть, прежде всего, искусство ассоциаций, намеков, языковых и метафорических параллелей. Существует огромная пропасть между HOMO SAPIENS и HOMO SCRIBENS, ибо писателю понятие темы представляется результатом взаимодействия методов и приемов, если представляется вообще. Писание буквально бытийный процесс: оно использует мышление для своих целей, поглощает идеи, темы и т.д., а не наоборот. Именно язык диктует стихотворение, и то, что в просторечии именуется Музой или вдохновением, есть на самом деле диктат языка.

Художественный мир поэта в стихотворении.

Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
И над моей могилою еврейской
Младая жизнь настойчиво кричит…

(«Бессмертия у смерти не прошу…»)

Обратимся непосредственно к тексту стихотворения.
В первой строфе поэт дает описание направления ветра и цветовой гаммы пейзажа. Долина Коннектикута, над которой поднимает «его» (?), судя по названию, ястреба, градационно развивается от темно-серого с синеватым оттенком до цвета фиалки или темных соцветий сирени, ярко- красного и багрового. Н автор выбирает именно определения, образно и наиболее лаконично охватывающие предмет: сизый, лиловый, пунцовый, алый. Они переходят от мрачного (даже по звучанию) сизого до более насыщенных цветов.

После столь яркой зримой картины (в двух строках!) поэт уже находится наверху, а взгляд его, совмещаясь со взглядом ястреба, обращен на низменное, земное, поэтому Бродский и упоминает курицу, совершающую прогулку по двору, ферму (именно обветшалую!), суслика. Но чуть дальше в высь,- и ястреб (а вместе с ним и автор) не видит всего этого. Он распластан на воздушном потоке, и в одиночестве ничто не мешает ему видеть «гряду покатых холмов и серебро реки». Предметы пейзажа уже более возвышены (в эстетическом смысле): чем дальше птица от земли, тем масштабнее этот взгляд. К тому же описательные (и в то же время образные) метафоры: серебро реки, живой клинок реки, « сталь в зазубринах перекатов, « схожие с бисером городки новой Англии» - далеко уводят от курицы и суслика: от приземлено-бытового, серого – к драгоценным металлам; через резкие и точные сравнения (зазубрины. Клинок) – к одухотворенному блеску; через олицетворения (река – вьется, живет) - к одушевлению природы.

Ястреб взмывает выше – и появляются предметы внебытового ряда: остывшие до нуля термометры, лары в нише, шпили церквей – то есть именно то, к чему стремится человек в духовных своих устремлениях, неизбежно обращаясь к Богу в попытках найти и объяснить существующее в мире как некую гармонию вещного и вечного начал. Но ястреб и выше даже этих «лучших помыслов прихожан»! «В голубом океане» - где материальное и идеальное переходят одно в другое. Но вещное стать вечным может только через смерть. Утрачивая плоть, становясь символом…

Не случайно только в четвертой строфе мы видим описание самого ястреба: сомкнутый клюв, плюсна, прижатая к животу, « когти в кулак». Он «чует каждым пером подув» снизу, «сверкает глазною ягодою, держа на Юг»… Здесь интересна сама по себе аллитерация, но не только. Важнее семантическая окраска слов, причем без использования действенных глаголов, – конкретизированные, детальные существительные, деепричастия (сомкнувши, сверкая, держа) и намеренный пропуск слов – тех же глаголов.

«Дельта», «распаренная толпа буков», «пена травы» - на первый взгляд, в этом трудно разобраться и не сразу понимаешь. Что автор имеет в виду, но только так можно передать мелькание сумбурных воспоминаний летящего к родному гнезду ястреба – то есть к собственному началу как к конечной цели существования, через это возвращение обретающего смысл в воспоминаниях: о гнезде, разбитой скорлупе, запахах-тенях брата или сестры, которые прячет « мощная пена травы» в дельте Рио-Гранде. Но попытка обратить время вспять, к моменту собственного рождение есть тот же путь в небытие, предшествовавшее рождению. Сама категория времени в этих строчках сжимается, подобно сжатой пружине, становясь быстротечным именно благодаря концентрации событий, калейдоскопически накладывающихся друг на друга в воспоминаниях ястреба.

И.Бродский: «Меня занимает прежде всего природа Времени. Мне интересно Время само по себе. И что оно делает с человеком. Мы ведь видим в основном это проявление времени, глубже нам проникнуть не дано…»

Именно с этого места в стихотворении возникает параллель между ястребом и человеком, между героем стихотворения и автором. Почему именно ястреб? Не коршун, не орел, не сокол? Мне кажется, дело в «репутации» ястреба. Сокол, как правило, - ясный сокол, положительный герой сказок, красавец-принц, умеющий обращаться в птицу. Орел – слишком часто употребляемый символ, чтобы обращение к таковому было возможно для Бродского вне иронического подтекста. Коршун – также традиционный, причем однозначно отрицательный образ. А ястреб - хищник-одиночка, в коем автор лишь продолжает выражение присущей его поэзии времен изгнания линии собственного одиночества и отщепенчества от презревшей его родины – мотив, который в данном стихотворении выражен с неменьшей силой и сарказмом, чем в стихотворении «Лагуна»…

Далее поэт обращает внимание на некие "человеческие" детали в облике ястреба: сердце «бьющееся с частотою дрожи», собственное тепло, движение. И в то же время возникает мучительно трагическая нота: живое существо, сгусток энергии, личностный микрокосм – в пространстве- времени оказывается всего лишь точкой, «видимым глазу коричневым пятном», иллюзорно увеличенным за счет собственной тени. С земли она кажется не такой уж и высокой – немного выше вершины ели. Умаление и снижение это в свою очередь – тоже иллюзия! Иллюзия приземлено-бытового взгляда на явления и предметы, обозначенного в тексте стихотворение насыщенным нагнетанием приземленных деталей, согласно которым личность воспринимается безликим пятном в контуре социально-бытовой роли: замерзший ребенок с пустым лицом, унылая пара, «вышедшая из машины», женщина-домохозяйка.

Но! Именно с «но» начинается следующая строфа: «восходящий поток его поднимает вверх выше и выше». Ястреб уже не видит горизонта. Ибо горизонт «померк» - линия Земли искривляется и границы ее тонут в космической ночи. И видимые сразу13 штатов и дым из труб подсказывают птице, «как поднялась она». «Эк куда меня занесло!» - возглас, в котором смешивается тревога и гордость: если для человека, стоящего на краю бездны падение привлекательно возможностью испытать ощущение полета, то для птицы полет заканчивается падением – в никуда, в ничто, в ионосферу, в объективно существующий ад небытия. Ястреб пытается лететь вниз, «но упругий слой воздуха его возвращает в небо, в бесцветную ледяную гладь. В глазах его появляется злость - производная от гордости «помесь гнева с ужасом». Падение становится «низвержением». Возвышенная лексика теряет пафос (невозможный для Бродского вне иронического ключа!), контрастируя с намеренно приземленным сравнением удара мяча о стену, приобретая тем самым еще более возвышенное и величественно-героическое звучание.

Именно в этом – стоическая позиция Бродского обнаруживает себя в предельном выражении: «Человек есть испытатель боли». Особенно тогда, когда человек – поэт, способный заглянуть за грань, преодолевая в себе животный ужас перед неизбежной смертью, которая на самом деле – не конец жизни, но и не внебытийное существование (в возможности которого Бродский не может не сомневаться) но завершение и итог прожитой жизни. Свидетельствующий о смысле жизни и предназначении жизни как таковых.

Низвергающаяся, «скованная морозом» птица становится символом гибели Поэта. Поэта именно с большой буквы, потому что иной уход для него не существует. Но это и свидетельство начала великого оледенения, к которому стремится мир, в котором на только на такую гибель обречены истинные Поэты…

Следующая – на мой взгляд, самая гениальная – строфа:

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эринний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не
предназначенный ни для чьих ушей…

Этот страшный крик – «пронзительный, резкий, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо». Не случайно возникает образ эринний – древнегреческих богинь мщения. Их визг преследует ястреба в его же собственном крике – и «мир на миг как бы вздрагивает от пореза», только этим обращая внимания на одинокую птицу, но и этого – более чем достаточно. Потому что между миром и живым субъектом этого мира возникает неразрывная гармоническая связь, когда одно не способно существовать без другого, не становясь от этого ущербным и неполноценным. Слеза ястреба разбивает. Разрушает мир. Подобно цепной реакции расщепления атомного ядра. Потому что связь живого существа с миром – отнюдь не иллюзорна – небо разрывается как от пореза, эхо крика превращает небо в подобие зеркала, взорвавшегося паутиной трещин – «мелких волн», - в паутину, «звуку присущую». Хрупкость бытия подтверждается образом звона осколков разбивающегося хрусталя, но…» осколки, однако, не ранят, но тают в ладони» Это просто снег, -заледеневшие слезы ястреба, среди которых различимы ставшие внебытийными вечными символами знаки: «кружки, глазки, веер, радужное пятно, многоточия, скобки, звенья, колоски, волоски». Плотское – вещное - становится вечным и вневременным через смерть Через знак – даже для птицы. У человека многоточия и скобки – знаки умолчания рядом со словом. У Поэта любое слово, им изреченное, становится изначальным – тем самым, из Библии, - из которого родится материя (звенья, колоски, волоски – и далее)…
Трагедия мироздания преодолевается только временем: прореха в континууме, оставленная гибелью птицы, затягивается – перья, обледеневшие в ионосфере, становятся катализатором снегопада - символа обновляющегося – в новом! – качестве мира. Искалеченное пространство заполняется «юркими хлопьями», летящими на склон холма, вызывая радостные крики американской детворы…

Но идиллия у Бродского никогда не предвещает добра…

От языка – в бесконечность.

«Сохранится только память о нас,
и мы ничего не потеряем, уйдя из жизни».

Джон Уиттьер,
американский поэт.

В беседе с американским профессором Джоном Глэдом о своем поколении Бродский говорил: «Мы все пришли в литературу Бог знает откуда, практически лишь из факта своего существования, из недр. Не то чтобы от станка или от сохи, гораздо дальше – из умственного, интеллектуального, культурного небытия. И ценность нашего поколения заключается именно в том, что никак и ничем не подготовленные, мы продолжили эти самые, если угодно, дороги. Дороги – это, может быть, слишком громко, но тропы – безусловно. Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой, но просто исключительно по интуиции. И это замечательно – что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура. Стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно. Это, безусловно, свидетельствует об определенном векторе человеческого духа».*

В.В. Агеносов «Русская литература ХХвека». 11 класс.

Поэтам, принадлежащим к поколению Бродского, приходилось улавливать культурную традицию (понятие неизмеримо более широкое, чем прямое поэтическое влияние) непостижимым образом, т.к. они жили и писали, будучи искусственно оторванными от русской поэтической традиции.
Именно это и потрясает: поэт, который, по его собственным словам, не чувствовал никакой традиции, ее тем не менее продолжает, демонстрируя тем самым неистребимость культуры. Бродский говорил: «Мы кого-то читали, мы, вообще, очень много читали, но никакой преемственности в том, чем мы занимались, не было. Не было ощущения, что мы продолжаем какую-то традицию, что у нас были какие-то воспитатели, отцы. Мы действительно были если не пасынками, то в некотором роде сиротами, и замечательно, когда сирота запевает голосом отца. Это и было, по-моему, самым потрясающим в нашем поколении».

Невозможно не заметить, как много внимания в стихотворении «Осенний крик ястреба» Бродский уделяет звуковой организации. Достаточно выделить анафоры в приведенном стихотворении, на аллитерации, на особый интонационный строй. Ни один русский поэт до Бродского не пользовался переносами в таком объеме. В прошлом этот прием служил средством создания иллюзии разговорной речи в ритмически организованном тексте, т.е. был всего лишь ритмико-интонационной фигурой. У Бродского он превращается в естественную форму организации стихотворной речи. Отсюда – сложный синтаксис со множеством придаточных и вставных конструкций, которые, возникая, оттесняют главные, сосредотачивая внимание читателя на себе. Поэт Александр Кушнер говорил, что даже короткие стихотворения Бродского поражают «громоздкостью и сложностью речевых конструкций, синтаксической запутанностью, нагромождением придаточных, обилием обособленных обстоятельств и определений».*

В.Полухина «Бродский глазами современников».
Интервью с А. Найманом «сгусток языковой энергии»; журнал «Звезда» №1,1997г. СПб.

Язык в понимании Бродского – Муза древних, которая вдохновляла поэтов. Примерно так же об этом говорит А.Найман: «язык – дикое, могучее животное, поэт – всадник, пускающий бежать его в нужном направлении. Кто, конь или наездник, выигрывает дистанцию, то бишь пишет стихотворение; язык или поэт? Поэт имеет право обуздывать свободу языка, но не имеет права его калечить. Так что скорее это кентавр, мощь которого – язык, мозг – поэт».

Поэзия – это не «лучшие слова в лучшем порядке», это – высшая форма существования языка. Чисто технически, конечно, она сводится к размещению слов с наибольшим удельным весом в наиболее эффективной и внешне неизбежной последовательности. В идеале же – это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх – или в сторону – к тому началу, в котором было Слово. Во всяком случае, это – движение языка в до(над)жанровые области, то есть в те сферы, откуда он взялся. Кажущееся наиболее искусственными формы организации поэтической речи – терцины, секстины, децимы и т.п. – на самом деле всего лишь естественная многократная, со всеми подробностями, разработка воспоследующего за изначальным Словом.

Всякое сказанное слово требует продолжения. Продолжить можно по-разному: логически, фонетически, грамматически, в рифму. Так развивается язык, и если не логика, то фонетика указывает на то, что он требует себе развития. Ибо то, что сказано, никогда не конец, но край речи, за которым – благодаря существованию времени – всегда нечто следует. И то, что следует, всегда интереснее уже сказанного – но уже не благодаря Времени, а скорее вопреки ему.

«Служенье Муз прежде всего тем и ужасно, что не терпит повторения: ни метафоры, ни сюжета, ни приема. В обыденной жизни рассказать тот же самый анекдот дважды, трижды – не преступление. На бумаге же позволить это себе невозможно6 язык заставляет вас сделать следующий шаг – по крайней мере стилистически. Естественно. Не ради вашего внутреннего (хотя впоследствии оказывается, что и ради него), но ради своего собственного стереоскопического (-фонического) благополучия. Клише – предохранительный клапан, посредством которого искусство избавляет себя от опасности дегенерации. Чем чаще поэт делает этот следующий шаг, тем в более изолированном положении он оказывается. Метод исключения в конечном счете обычно оборачивается против того, кто этим методом злоупотребляет».*

*И.Бродский « Меньше единицы» (избранные эссе);
Изд-во «Независимая газета», Москва – «поэт и проза», 1997г.

Реминисценции в стихотворении.

В одном из интервью Анатолий Найман сказал: «Я думаю, стихотворение «Осенний крик ястреба» - это вариация на тему «Осени» и версия «Осени» Баратынского». Есть смысл сравнить эти два стихотворения.

Начало стихотворения Баратынского оповещает о приходе сентября, Прощаясь с сиянием небес, с красой природы, с волшебным шептанием леса, с веселым сном минутных летних нег, поэт говорит о том, что «когда вступаешь в осень дней, оратай жизненного поля считай свои приобретенья!..»

Увы! К мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд,
Душа твоей обманов и обид!

В этом стихотворении тоже возникает крик, но лишь с «если бы», т.к. негодования крик при потере радости и ветреной младости только предполагается. Здесь тоже мелькает чья-то жизнь, лица, люди, тени, могилы…

Какое же потом в груди твоей
Ни водворится озаренье –
Пусть в торжестве насмешливом своем
Ум бесполезный сердца трепет угомонит и тщетных жалоб в нем
Удушит запоздалый лепет.
И примешь ты, как лучший жизни клад,
Дар опыта, мертвящий душу хлад.

Действительно прослеживается параллель между стихотворением Бродского и Баратынского. У последнего фабула такова: с приходом осени осознаются все прошлые ошибки, готовность к бунту, крику. Негодованию…, но в итоге – примирение с обыденностью перед неизбежным. Падение ниц с признательным смирением, попытка приспособить «свою науку» к житейской суете, потому что: «знай, горняя или дольняя, она нам на земле не для земли дана».

Возникает у Баратынского и тема одинокого голоса – глагола, который средь общего пошлого гласа, вещателя общих дум, не найдет отзыва. Голос поэта и здесь пытается преодолеть «страстное земное». И вместе с тем Баратынский предупреждает, что мало получить божественный дар, - «звезда небес» должна принять его правильный полет:

…Ее сестры новорожденный свет
И небесам восторженный привет!

И в этом стихотворении обращение к зиме, приветствие ее прихода. Становится финалом: « все образы годины бывшей сравняются под снежной пеленой, однообразно их покрывшей…»

В целом, оба эти стихотворения, конечно, близки и темой, и идеей. Но у Баратынского лирический герой отказывается от своего дара, его звезда падает, свет всеобщего оледенения теперь светит не ему – новой молодой звезде на его месте рукоплещут небеса. А у Бродского сильная гордая птица (=поэт) сломлена всего лишь порывами ветра. Но не опрокинута наземь. В суетный быт, а отброшена в новую неизведанную высь, где сама смерть. То есть физический распад на радужные осколки рассыпавшегося хрусталя. Оборачивается не только трагическим оледенением самого состояния жизни, но и символом ее неизбежного возрождения, потому что приходу радуются дети – будущее планеты, которые могут себе это позволить, зная, что приход весны неизбежен.

Заключение.

Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым –
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость звука есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.

И.Бродский. «Лагуна»

Цитат, философских обобщений, реминисценций, откровений в поэзии Бродского много. Собственно, именно в них и выявляется сущность и своеобразие таланта величайшего русского поэта конца ХХ века. Потому что для него, русского поэта, вся мировая поэзия – единое пространство, которое живет и самим фактом своего существования обеспечивает целостность этого мира, не дает ему распасться, скрепляет собою, определяя путь единственно возможного развития. Именно в этом – сущность самого феномена искусства, в котором именно поэзия является высшей формой, каким оно предстает в поэзии Иосифа Александровича Бродского:

Сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода.
чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута!

Список использованной литературы:

1. Бродский И. «Стихотворения» -Таллинн: Александра,1991; «Ээсти раамат», 1991
2. 2.Бродский И. «Меньше единицы» (Избранные эссе) Перевод с англ. Под ред. В.Большева , М. Изд-во «Независимая газета», 1999
3. Русская литература ХХ века. 11 класс. Учебник для общеобразовательных учебных заведений в 2-х ч., ч2, под редакцией В.В.Агеносова, 4-е издание, М. «Дрофа», 1999
4. Полухина В. «Бродский глазами современников». Сборник интервью. СПб. Журнал «Звезда», 1997
5. Я. Гордин «Дело Бродского»
6. Энциклопедия для детей, т.9. Русская литература ч.2 ХХ век. М. «Аванта+», 1999
7. Журнал «Звезда». Иосиф Бродский «Неизданное в России», №1 1997.

Источник: http://www.epygraph.ru/text/117

РУССКИЕ ПОЭТЫ О БРОДСКОМ

Библиография составлена Валентиной Полухиной (1994), дополнена Виктором Куллэ (1996).

Виктор Куллэ

ИОСИФ БРОДСКИЙ: БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ ОБЗОР

1. Айзенберг, Михаил [1991] – Айзенберг М. Некоторые другие... Вариант хроники: первая версия
Театр. 1991. N 4. С. 98-118. О Бродском – С. 109-110.
2. Айзенберг [1994] – Айзенберг М. Одиссея стихосложения
Арион. 1994. N 3. С. 22-27.
3. Ахмадулина, Белла [1987] – Akhmadulina B. Interviewed by V.Polukhina
Brodsky's Poetics and Aesthetics / Eds. L.Loseff and V.Polukhina. London: Macmillan Press, 1990. P. 194-204.
4. Ахматова, Анна [1961-66] – Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой
М.: Худож. лит., 1989. С. 10, 73, 124, 137-142, 171, 210-211.
5. Ахматова [1963-65] – Иванов Вяч. Вс. Беседы с Анной Ахматовой
Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Сов. пис., 1991. С. 473-502. О Бродском – С.495.
6. Ахматова [1964-65] – Диалог поэтов (Три письма Ахматовой к Бродскому) / Публ. Я.Гордина
Ахматовский сборник. Вып. I. / Сост. С.Дедюлин и Г.Суперфин. Париж: Институт славяноведения, 1989. С. 221-224. – То же: 'Вы напишете о нас наискосок'. Три письма Иосифу Бродскому
Ленинградский рабочий. 1989. 23 июня. С. 12.
7. Ахматова [1965а] – Адамович Г. Мои встречи с Анной Ахматовой
Воздушные пути. Нью-Йорк, 1967. Альм. Вып. 5. – То же
Воспоминания об Анне Ахматовой. Ibid. 1991. С. 56-77. О Бродском – С. 75.
8. Ахматова [1965b] – Франк В.С. Беседа с Георгием Адамовичем [Сокращ. текст радиобеседы 1965 г.]
Русская мысль. 1980. 24 апреля. – То же
Ахматова А. После всего / Сост. Р.Д.Тименчик. М.: МПИ, 1989. С. 227-236. О Бродском – С. 228.
9. Ахматова [1965c] – Адамович Г. 'Сердце, ты было счастливым...' [Беседа с О.Андреевой-Карлайл]
Литературное обозрение. 1990. N 11. C. 46-51. О Бродском – стр. 50.
10. Ахматова [1965d] – Берлин И. Из воспоминаний 'Встречи с русскими писателями'
Воспоминания об Анне Ахматовой. Ibid. С. 436-459. О Бродском – С. 453-454.
11. Бараш, Михаил [1987] – Бараш М. 'К Урании': О новой книге стихов Иосифа Бродского
Русская мысль. 1987. 6 ноября. С. 10.
12. Бараш [1988] – Бараш М. Мрамор речи. 1988. [Неопубликовано].
13. Бек, Татьяна [1993] – Бек Т. Интервью Е.Градовой
Литературная газета. 1993. 13 мая. с. 3.
14. Берберова, Нина [1980] – Берберова Н. 'В тот день, когда мы с Вами в первый раз увиделись и обнялись...' ["Не прерывайте работы, маэстро!..." Материалы к юбилею Бродского]
Новый американец. 1980. 23-29 мая. C. 8.
15. Бершин, Ефим [1993] – Бершин Е. "Пророк? Еретик? Дезертир?" [Беседа с писателями]
Литературная газета. 1993. 7 апреля.
16. 3.
17. Бетаки, Василий [1983] – Бетаки В. Остановись, мгновенье [Рецензия на 'Римские элегии']
Континент. 1983. N 35. C. 384-388.
18. Бетаки [1985] – Бетаки В. Новые стансы к Августе
19. [Рецензия]
Стрелец. 1985. N 4. С. 19-20.
20. Бетаки [1987] – Бетаки В. Шествие через пустыню
Бетаки В. Русская поэзия за 30 лет: 1956-1986. Orange: Antiquary, 1987.
21. 202-205.
22. Бобышев, Дмитрий [1984] – Бобышев Д. 'Ахматовские сироты'
Русская мысль. 1984. 8 марта. С. 8-9.
23. Бобышев [1989a] – Бобышев Д. Два лауреата
Стрелец. 1989. N
24. (61). С. 254-260.
25. Бобышев [1989b] – Бобышев Д. 'Я уезжал навсегда...' [Интервью Т.Ковальковой]
Советская культура. 1989. 7 ноября. С. 6.
26. Ваншенкин, Константин [1993] – Ваншенкин К. 'Сочинения Иосифа Бродского' [Рецензия]
Литературная газета. 1993. 14 июля. C. 4.
27. Гозиас, Соломон [1986] – Гозиас С. Об ахматовских сиротах
The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry / Eds. by K.Kuzminsky & G.Kovalev. Newtonville, Mass., 1986. Vol. 2B. P. 183-187.
28. Горбаневская, Наталья [1987] – Горбаневская Н. 'Из Стокгольма – с любовью'
Русская мысль. 1987. 18 декабря. С. 16.
29. Горбаневская [1989] – Gorbanevskaya N. 'Subordination to the Language' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Basingstoke/New York: Macmillan Press, 1992. P. 74-93.
30. Горбаневская [1991a] – Горбаневская Н. Три половинки
31. карманной луковицы [Рецензия на 'Примечания папоротника']
Русская мысль. 1991. 25 января. C. 14.
32. Горбаневская [1991b] – Горбаневская Н. 'Иосиф Бродский - размером подлинника' [Рецензия]
Русская мысль. 1991. 29 марта. C. 13.
33. Горбаневская [1992] – Горбаневская Н. 'Несколько странной кажется мне...'
Русская мысль. 1992. 16 октября. С. 9.
34. Горбовский, Глеб [1991] – Горбовский Г. Остывшие следы. Записки литератора. Л-д: Лениздат, 1991. С. 217, 247, 269, 279-281, 283, 290, 362.
35. Гордин, Яков [1989a] – Гордин Я. Дело Бродского.
Нева. 1989. N 2. С. 134-166.
36. Гордин [1989b] – Gordon Y. 'A Tragic Perception of the World' [Interviewed by V.Polukhina
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 29-52.
37. Гордин [1990] – Гордин Я. 'Поэт трагический, но человек - веселый'
Час Пик. Л-д, 1990. 12 ноября. С. 7. – То же: Другой Бродский
Иосиф Бродский размером подлинника / Сост. Г.Ф.Комаров. Ленинград-Таллинн, 1990. С. 215-221.
38. Гордин [1993] – Гордин Я. Странник
Бродский И. Избранное: Третья волна, 1993. С. 5-18. – То же
'Joseph Brodsky'. Special Issue
Russian Literature. North-Hollan: Elsevier, 1995. Vol. XXXVII-II/III. C. 227-245.
39. Елагин, Иван [1980] – Елагин И. 'Поэзия Бродского дорога мне высокой настроенностью...' ["Не прерывайте работы, маэстро!..." Материалы к юбилею Бродского]
Новый американец. 1980. 23-29 мая. C. 9.
40. Иваск, Юрий [1965] – Иваск Ю. И.Бродский, 'Стихотворения и поэмы' [Рецензия]
Новый журнал. Нью-Йорк, 1965. N 70. С. 297-299.
41. Иваск [1966] – Иваск Ю. Литературные заметки: Бродский, Донн и современная поэзия
Мосты. Нью-Йорк, 1966. N 12. С. 161-171.
42. Иваск [1971] – Иваск Ю. Иосиф Бродский, 'Остановка в пустыне' [Рецензия] Новый журнал. Нью-Йорк, 1971. N 102. С. 294-297.
43. Иваск [1974] – Иваск Ю. Мандельштам по-английски и по-бродски [Рецензия на 'Beyond Consolation']
Русская мысль. 1974. 25 апреля.
44. Иваск [1977] – Yvask Y. 1978 Jurors and Their Candidates for the Neustadt International Prize for Literature
World Literature Today. 1977. Autumn. Vol. 51. N 4. C. 570.
45. Иваск [1986] – Иваск Ю. Похвала Российской Поэзии
Новый журнал. Нью-Йорк, 1986. N 165. – С. 112-128.
46. Иваск [1988] – Иваск Ю. Иосифу Бродскому ("Города и расстояния отбросив")
Иваск Ю.
Играющий человек. Поэма. Париж-Нью-Йорк: Третья волна, 1988. С. 78-80.
47. Казинцев, Александр [1989] – Казинцев А. Новая мифология
Наш современник. 1989. N 5. С. 144-168. О Бродском – С. 153.
48. Карабчиевский, Юрий [1985] – Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского
Мюнхен: Страна и мир, 1985. С. 272-279. – То же
М.: Сов. пис., 1990. С. 209-214.
49. Колкер, Юрий [1988] – Колкер Ю. Эпиграмма
Израильский дневник. 1988. Февраль. С. 20.
50. Колкер [1991] – Колкер Ю. Несколько наблюдений (О стихах Иосифа Бродского)
Грани. 1991. No. 162. С. 93-152.
51. Крепс, Михаил [1984] – Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor: Ardis, 1984.
52. Крепс [1990a] – Крепс М. Ад и Рай в поэзии Иосифа Бродского
Семья. 1990. N 35. C. 9.
53. Крепс [1990b] – Крепс М. Царевна-лягушка [Пародия на 'Пятую годовщину']
Новый журнал. 1990. N 179. С. 25-29.
54. Крепс [1991] – Kreps M. V.Polukhina, 'Joseph Brodsky: A Poet for our Time' [A review]
Partisan Review. 1991. Vol. 50. N 3. P. 358-359.
55. Кривулин, Виктор [1977] – [Под псевдонимом Александр Каломиров]. Иосиф Бродский (место)
Вестник РХД. 1977. N 123. С. 140-151. – То же
Поэтика Бродского / Сб. статей под. ред. Л.Лосева. Tenafly, N.j.: Hermitage, 1986. C. 219-229.
56. Кривулин [1985] – [Под псевдонимом Александр Каломиров]. Двадцать лет новейшей русской поэзии
Русская мысль. 1985. 27 декабря. / Литературное приложение N 2. C. VI-VIII.
57. Кривулин [1988] – Кривулин В. Слово о нобелитете Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. C. II-III.
58. Кривулин [1989] – Кривулин В. Русский поэт – американский гражданин на французском экране [Реценция на фильм 'Joseph Brodsky. Poete russe – cytoyen americain']
Русская мысль. 1989. 3 марта. C. 13.
59. Кривулин [1990a] – Кривулин В. Проблема книги в творчестве Иосифа Бродского. Доклад на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
60. Кривулин [1990b] – Krivulin V. 'A Mask that's Grown to Fit the Face' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 176-199.
61. Кривулин [1991] – Кривулин В. Театр Иосифа Бродского [Послесловие к пьесе 'Демократия!']
Современная драматургия. 1991. N 3. С. 15-17.
62. Кривулин [1994] – Кривулин В. Литературные портреты в эссеистике Иосифа Бродского
Вестник новой литературы. СПб.: 1994. No 7. С. 241-249. – То же
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 257-266.
63. Кублановский, Юрий [1983] – Кублановский Ю. На пределе лиризма [Рецензия на 'Новые стансы к Августе']
Русская мысль. 1983. 11 августа. С. 10.
64. Кублановский [1987] – Кублановский Ю. Поэзия нового измерения
Вестник РХД. 1987. N 151. С. 91-93. – В нов. ред.
Новый мир. 1991. N 2. С. 242-246.
65. Кублановский [1989] – Kublanovsky Y. 'A Yankee in Russian Poetry' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 200-214.
66. Кублановский [1990] – Кублановский Ю. 'Он постоянно ведет с Творцом своего рода тяжбу'
Литературная газета. 1990. 16 мая. C. 6.
67. Кузьмин, Дмитрий [1990] – Кузьмин Д. К вопросу о символе в раннем творчестве Иосифа Бродского. Доклад на "Первых Всесоюзных Бродских чтениях" (Москва, май 1990). [Неопубликовано].
68. Кузьмин [1993] – Кузьмин Д. Привходящие обстоятельства
Независимая газета. 1993. 17 марта. С. 7.
69. Кузьминский, Константин [1980] – The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry. / Eds.. K.K.Kuzminsky & G.L.Kovalev. Newtonville, Mass./ N.Y.: Oriental Research Partners, 1980. Vol. 1. P. 24-39, passim.
70. 77.Кузьминский [1983] – The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry. Ibid., 1983. Vol. 2А. C. 106, 111, passim. Vol. 4А, 4Б, passim.
71. Кузьминский [1986] – The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry. Ibid., 1986. Vol. 2Б. C. 177, 180, 182-191; "Who is who?", C. 233; 264, 267, 272, 282; Право первой ночи (о первой книге Бродского), С. 301-303; passim. Vol. 3А, passim. Vol. 3Б. Здравствуйте, Бродский, С. 754-758, passim. Vol. 5А, 5Б, passim.
72. Кузьминский [1987] – Кузьминский К. Лауреат 'Эрики'
Русская мысль. 1987. 30 октября. С. 11, 14.
73. Куллэ, Виктор [1990a] – Куллэ В. Структура авторского 'Я' в стихотворении Бродского 'Ниоткуда с любовью'
Новый журнал. Нью-Йорк, 1990. N 180. С. 159-172.
74. Куллэ [1990b] – Куллэ В. 'Обретший речи дар в глухонемой вселенной'. (Наброски об эстетике И.Бродского)
Родник. Рига, 1990. N 3. С. 77-80.
75. Куллэ [1992a] – Куллэ В. 'Там, где они кончили, ты начинаешь...'
Бродский И. 'Бог сохраняет все'. М.: Миф, 1992. С. 5-6.
76. Куллэ [1992b] – Kulle V. 'The Linguistic reality in which we all exist' '[Interviewed by V.Polukhina]
Essays in Poetics. Keele, 1992. Vol. 17. N 2. P. 72-85.
77. Куллэ [1992c] – Куллэ В. 'Пьяный корабль' и 'Письмо в бутылке'. Рембо и Бродский. Доклад на Международной литературной Академии 'Христо Ботев' (Болгария, Несебр, сентябрь 1992). [Неопубликовано].
78. Куллэ [1992d] – Куллэ В. Бродский глазами современников. [Рецензия на кн. V.Polukhina, "Brodsky through the Eyes of his Contemporaries"]
Грани. 1993. N 167. С. 297-302.
79. Куллэ [1993] – Куллэ В. Милош, Венцлова, Бродский. Постэсхатологическое сознание восточноевропейской поэзии. Доклад на Международной литературной Академии 'Христо Ботев (Болгария, Несебр, сентябрь 1993). [Неопубликовано].
80. Куллэ [1994] – Куллэ В. Иосиф Бродский: парадоксы восприятия. (Бродский в критике З.Бар-Селлы)
Structure and Tradition in Russian Society / Eds. J.Andrew, V.Polukhina, R.Reid.
81. Helsinki: Slavica Helsingiensia, 1994. Vol. 14. С. 64-82.
82. Куллэ [1995] – Куллэ В. 'Там, где они кончили, ты начинаешь..." (О переводах Иосифа Бродского)
'Joseph Brodsky'. Ibid. С. 267-288.
83. Кушнер, Александр [1964, 72, 74, 76, 87] – Кушнер А. Цикл стихотворений
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. 234-239.
84. Кушнер [1987a] – Кушнер А. "С первых своих шагов в поэзии.."
Нева. 1988. N 3. C. 109-110. – То же: О Бродском
Кушнер А. Аполлон в снегу. Л-д: Сов. пис., 1991. С. 392-396.
85. Кушнер [1989a] – Кушнер А. Заметки на полях
Кушнер А. Аполлон в снегу. Ibid. С. 438-489. О Бродском – С. 441-444.
86. Кушнер [1989b] – Кушнер А. Противостояние
Кушнер А. Аполлон в снегу. Ibid. С. 499-509. О Бродском – С. 500-501.
87. Кушнер [1990a] – Кушнер А. Несколько слов
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 239-241.
88. Кушнер [1990b] – Кушнер А. 'Поэт безутешной мысли, едва ли не романтического отчаяния'
Литературная газета. 1990. 16 мая. C. 6.
89. Кушнер [1990c] – Kushner A. 'The World's Last Romantic Poet' [Iinterviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 100-112.
90. Лен, Владислав [1989] – Лен, Слава. Гусеница Владимира Набокова
Человек и Природа. 1989. N 11. С. 65-75.
91. Лен [1990] – Лен, Слава. Экология стилей и художественных школ
Человек и Природа. 1990. N 7 / 1990. N 8. C. 65-77.
92. Лен [1991] – Лен, Слава. Древо русского стиха (Концепция "бронзового века")
Человек и Природа. 1991. N 1. C. 86-94.
93. Лимонов, Эдуард [1984] – Лимонов Э. Поэт-бухгалтер. (Несколько ядовитых наблюдений по поводу феномена И.А.Бродского
Мулета. Семейный альбом. Париж, 1984. Вып. А. С. 132-135. – То же
The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry. Ibid., 1986. Vol. 2Б. C. 310-312.
94. Лимонов [1990] – Лимонов Э. Лимонов о Бродском
Alma Mater. Тарту, 1990. Сентябрь. С. 6.
95. Лосев, Алексей (псевдоним Алексея Лифшица) [1977] – Лосев А. Ниоткуда с любовью... Заметки о стихах Иосифа Бродского
Континент. 1977. N 14. С. 307-331.
96. Лосев [1978] – Лосев А. Иосиф Бродский: посвящается логике
Вестник РХД. 1978. N 127. С. 124-130.
97. Лосев [1980a] – Лосев А. Иосиф Бродский. Предисловие
Эхо. Париж, 1980. N 1. С. 23-30.
98. Лосев [1980b] – Лосев А. Английский Бродский
Часть речи. Нью-Йорк, 1980. Альм. N 1. С. 53-60.
99. Лосев [1980c] – Лосев А. Первый лирический цикл Иосифа Бродского
Часть речи. Нью-Йорк, 1981/82. Альм. N 2/3. С. 63-68.
100. Лосев, Лев (псевдоним Алексея Лифшица) [1983] – Лосев Л. Пока народ жив, жива и поэзия..." [Интервью Юрию Кублановскому]
Русская мысль. 1983. 28 июля. С. 9.
101. Лосев [1984] – Лосев Л. Иронический монумент: пьеса Иосифа Бродского 'Мрамор'
Русская мысль. 1984.14 июня. С. 10.
102. Лосев [1985] – Лосев Л. Б.Езерская. 'Мастера' [Рецензия]
Russian Reviev. 1985. Vol. 44. N 2. P. 198-1997.
103. Лосев [1986a] – Лосев Л. Бродский: от мифа к поэту. Предисловие
Поэтика Бродского. Ibid. C. 7-15. – То же
Slovo/Word. 1988. N 3. P. 11-14.
104. Лосев [1986b] – Лосев Л. Чеховский лиризм у Бродского
Поэтика Бродского. Ibid. С. 185-197.
105. Лосев [1987] – Лосев Л. Праздник справедливости
Русская мысль. 1987. 30 октября. C. 9.
106. Лосев [1989a] – Лосев Л. "Мой друг идет по лесу..."
Русская мысль. 1989. 16 июня. С. 8-9.
107. Лосев [1989b] – Loseff L. Iosif Brodskii's Poetics of Faith
Aspects of Modern Russian and Czech Literature / Ed. by A.McMillin. Columbus, Ohio: Slavica Publishers, 1989. P. 188-201.
108. Лосев [1990a] – Loseff L. Poetics/Politics
Brodsky's Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 34-55.
109. Лосев [1990b] – Loseff L. 'New Conception of Poetry' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 113-139.
110. Лосев [1990c] – Loseff L. Joseph Brodsky
Gels et Degels. Paris: Artheme Fayard, 1990. P. 725-740.
111. Лосев [1991] – Loseff L. Home and Abroad in the Works of Brodskii
Under Eastern Eyes. The West as Reflected in Recent Russian Emigre Writing. / Ed. by A.McMillin. Basingstoke: Macmillan Press, 1991. P. 25-41.
112. Лосев [1995] – Лосев Л. Иосиф Бродский: эротика
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 289-301.
113. Мейлах, Михаил [1989a] – Meilakh M. 'Liberation from Emotionality' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 158-175.
114. Мейлах [1989b] – Мейлах М. Заметки о поэзии И.Бродского. Доклад на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
115. Набоков, Владимир [1969] – [Письмо Веры Слоним-Набоковой Карлу Профферу]
Nabokov V. Selected Letters. 1940-1977 / Eds. by Dmitry Nabokov and Mattew J. Bruccoli. New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1989. P. 461. – Рус. пер.: Лало А.Е. 'Твердые мнения' В.В.Набокова
Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1994. N 1. С. 140-152. О Бродском – С. 144.
116. Найман, Анатолий [1964, 68] – [Под псевдонимом Н.Н.]. Заметки для памяти
Бродский И. Остановка в пустыне. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1970. С. 7-15.
117. Найман [1986] – Найман А. Об Ахматовских конференциях
Литературная газета. 1986. 16 августа. С. 4.
118. Найман [1989a] – Найман А. Четыре стихотворения
Литературное обозрение. 1989. N 5. C. 110-111.
119. Найман [1989b] – Найман А. Интервью Валентине Полухиной
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 127-153.
120. Найман [1989c] – Naiman A. 'A Coagulation of Linguistic Energy' [Interviewed V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 1-28.
121. Найман [1990a] – Найман А. 'Величие поэтического замысла'
Русская мысль. 1990. 25 мая. / Специальное приложение: Иосиф Бродский и его современники. К пятидесятилетию поэта. C. II-III.
122. Найман [1990b] – Найман А. Принцип равенства слов в поэзии Иосифа Бродского". Доклад на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
123. Найман [1990c] – Найман А. Пространство Урании: 50 лет И.Бродскому
Октябрь. 1990. N 12. C. 193-198.
124. Найман [1993] – Найман А. 'Буквы, проступающие на стене' (фрагмент из книги 'Поэзия и неправда')
Литературная газета. 1993. 21 апреля. C. 6.
125. Некрасов, Всеволод [1989] – Некрасов В. Стихи из журнала. М.: Прометей, 1989. С. 6, 8, 38.
126. Озеров, Лев [1992] – Озеров Л. 'Ну, как там, Флавий...' [Пародия на Бродского]
Литературная газета. 1992. 3 июня. С. 16.
127. Парщиков, Алексей [1989] – Parshchikov A. 'Absolute Tranquillity in the Face of Absolute Tragedy' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 261-275.
128. Пригов, Дмитрий [1992] – Пригов Д.А. "Сейчас я занят самиздатовским изданием 'Евгения Онегина'..." [Интервью А.Вс.Вознесенскому]
Книжное обозрение. 1992. 3 июля. С. 8-9
129. Пурин, Алексей [1992] – Пурин А. Краткий курс лирической энтомологии
Литературная газета. 1992. 24 июня. С. 5.
130. Рейн, Евгений [1988] – Рейн Е. Предисловие к 'Стихам разных лет'
Дружба Народов. 1988. N 8. C. 175.
131. Рейн [1990a] – Рейн Е. Бродский – последний реальный новатор
Книжное обозрение. 1990. 18 мая.
132. Рейн [1990b] – Rein E. 'The Introduction of the Prosaic onto Poetry' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 53-73.
133. Рейн [1991] – Рейн Е. Вступительное слово на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
134. Рейн [1992] – 'На излете романтизма' [Интервью Татьяне Рассказовой]
Литературная газета. 1992. 26 августа. С. 5.
135. Рейн [1994a] – Рейн Е. Промежуток
Арион. 1994. N 1. c. 18-21.
136. Рейн [1994b] – Рейн Е. "И географии примесь к времени есть
137. судьба" [Беседа с Маэлем Фейнбергом]
Арион. 1994. N 2. C. 33-40.
138. Рождественский, Всеволод [1966] – Рождественский Вс. Иосиф Бродский – 'Зимняя почта' – (Сборник стихов) [Внутренняя рецензия] / Зимняя почта. К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. С. IV.
139. Савицкий, Дмитрий [1987a] – Savitsky D. Poche du mois
Magazine Litteraire. 1987. May. P. 97.
140. Савицкий [1987b] – Savitsky D. Un parasite chez les Nobel
Liberation. 1987. 23 October. P. 38-39.
141. Савицкий [1987c] – Savitsky D. 'Et la Neva va...'
Liberation. 1987. 9 December. P. 42.
142. Савицкий [1988a] – Savitsky D. Brodski, c'est Byzance [Review of 'La Fuite de Byzance']
Liberation. 1988. 6 October. P. IX.
143. Савицкий [1988b] – Savitsky D. Brodski: du Goulag au Nobel
Emois. Lausanne, 1988, N 10. P. 58-63.
144. Самойлов, Давид [1990] – Самойлов Д. Из дневника / Публ. Г.И.Медведевой
Литературное обозрение. 1990. N 11. С. 93-103. О Бродском – С. 93, 96, 98, 99, 100.
145. Сатуновский, Ян [1964, 1970, 1972] – Сатуновский Я. Рубленая проза. Собрание стихотворений / Сост. Вольфганга Казака. Munchen: Verlag Otto Sagner in Kommission, 1994. C. 64, 119, 142.
146. Седакова, Ольга [1989] – Sedakova O. 'A Rare Independence' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 237-260.
147. Седакова [1990] – Седакова О. Музыка глухого времени
Вестник новой литературы. 1990. N 2. С. 257-265.
148. Сопровский, Александр [1980] – Сопровский А. Конец прекрасной эпохи
Континент. 1982. N 32. С. 335-354.
149. Топоров, Виктор [1991] – Топоров В. 'Поэты – вид. А вовсе не порода'
Смена. 1991. 26 апреля. C. 4.
150. Уфлянд, Владимир [1989a] – Уфлянд В. Интеллигенция. Некоторые соображения терминологии
Русская мысль. 1989. 6 января. С. 11.
151. Уфлянд [1989b] – Ufland V. 'One of the Freest Men' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 140-157.
152. Уфлянд [1989c] – Уфлянд В. От поэта к мифу
Русская мысль. 1989. 16 июня. C. 8. – То же
Аврора. 1990. N 5. С. 58-59. – То же
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 163-164.
153. Уфлянд [1990a] – Уфлянд В. Предисловие к кн.: Бродский И. Осенний крик ястреба. Л-д: ИМА-пресс, 1990. С. 3-4.
154. Уфлянд [1990b] – Уфлянд В. Могучая питерская хворь. Заклинание собственной жизнью
Звезда. 1990. N 1. C. 179-184. О Бродском – C. 183-184.
155. Уфлянд [1990c] – Уфлянд В. Как стать знаменитым поэтом
Искорка. 1990. N 5. C. 44-45.
156. Уфлянд [1990d] – Уфлянд В. Белый петербургский вечер 25 мая
Вечерний Ленинград. 1990. 24 мая. C. стр. 3. – То же
Аврора. 1990. N 12. C. 129-135.
157. Уфлянд [1991a] – Уфлянд В. Шестьдесят минут демократии [Рецензия]
Русская мысль. 1991. 19 июля. C. 13.
158. Уфлянд [1991b] – Уфлянд В. Один из витков истории Питерской культуры
Петрополь. Л-д, 1991. Альм. Вып. 3. С. 108-115.
159. Уфлянд [1992] – Уфлянд В. Предисловие к кн. Бродский И. Форма времени. Стихотворения, эссе, пьесы в 2-х томах [том 1]. Минск: Эридан, 1992. С. 6-12.
160. Ушакова, Елена [1991] – Ushakova E. 'A Poet of Intense Thought' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 94-99.
161. Франк, Илья [1993] – Франк И. Сгусток пустоты
Франк И. Третий глаз. Диалектика искусства. М.: Мартис, 1993. С. 38-62.
162. Чижова, Елена [1991] – Чижова Е. 'Любовь сильней разлуки'
Бродский И. Письма римскому другу. Л-д: Экслибрис, 1991. С. 3-14.
163. Чижова [1993] – Чижова Е. 'Эвтерпа, ты?' Любовная лирика Бродского
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 393-403.
164. Чиннов, Игорь [1992] – Чиннов И. Интервью Ольге Черновой
Огонек. 1992. N 9. C. 14.
165. Шефнер, Вадим [1967] – Шефнер В. О рукописи Иосифа Бродского 'Зимняя почта' [Внутренняя рецензия] / Зимняя почта. К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. С. V.
166. Шварц, Елена [1990] – Shvarts E. 'Coldness and Rationality' [Interviewed by V.Polukhina
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. 215-236.
167. Щербина, Татьяна [1990] – Щербина Т. Бродский. Жидкие кристаллы
Урал. 1990. N 1. C. 99-101.
168. Якимчук, Николай [1989] – Якимчук Н. 'Я работал – я писал стихи'. Дело Бродского
Юность. 1989. N 2. С. 80-87.
169. Якимчук [1990] – Якимчук Н. Как судили поэта (Дело И.Бродского). Л-д: Аквилон, 1990.

Опуликовано "Литературное обозрение", № 3, 1996. С. 48 - 52.

Источник: http://www.screen.ru/vadvad/Litoboz/brbibl2.htm

Опубликовано в журнале:
«Критическая Масса» 2006, №2

книги / рецензии

Андрей Ранчин

Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. Книга вторая

[ИОСИФ] БРОДСКИЙ. КНИГА ИНТЕРВЬЮ.

3-е изд., испр. и доп. М.: Захаров, 2005. 784 с. Тираж 5000 экз.

ВАЛЕНТИНА ПОЛУХИНА. ИОСИФ БРОДСКИЙ ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКОВ.

Книга вторая (1996—2005). СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2006. 544 с. Тираж 5000 экз.

Выход в свет нового, расширенного издания «Большой книги интервью» Бродского, составленной Валентиной Полухиной¹, и второй части сборника «Бродский глазами современников»² — интервью друзей и знакомых автора «Части речи» и «Урании», данных Валентине Полухиной, — основательный повод для того чтобы, пусть предварительно и вчерне, поговорить о стратегии поведения и саморепрезентации Бродского и о восприятии другими — друзьями, исследователями творчества поэта, литераторами, журналистами-интервьюерами — его поэзии, личности, биографии в их неразрывном единстве. Повод — хотя бы потому, что вторая часть «Бродского глазами современников» претендует на роль некоей замены, вынужденного суррогата биографии поэта. Яков Гордин напомнил в предисловии к сборнику, что Бродский «решительно возражал против написания его биографий и в предсмертном письме обращался к друзьям с просьбой не сотрудничать с возможнымижизнеописателями и самим не заниматься мемуаристикой». Признав мотивы этого пожелания «понятными» (поэт «смертельно боялся вульгарного и бесцеремонного копания в его личной жизни») и основательными («И, как мы убедились, он не ошибся»), Гордин представляет вторую книгу «Иосиф Бродский глазами современников» как «корректив», как «попытку заполнить этот драматический пробел, не нарушая впрямую волю поэта. Интервью построены таким образом, что на первом плане оказываются личность Бродского и жизненные обстоятельства, связывавшие его с рассказчиком. <...> В результате образовалась гигантская фреска»³.

Эту просьбу-запрет Бродского Полухина немного странно называет «запретом в завещании на официальную биографию в течение пятидесяти лет» (ИБГС, с. 229). Понятие «официальная биография» употребительно только по отношению к жизнеописанию, одобренному некоей официальной (властной) институцией, претендующей на монопольное обладание истиной. Бродский никогда не принадлежал ни в отечестве, ни abroad к подобным институциям, которые могли бы «присвоить» себе его биографию. Вообще, «официальная биография» — это понятие авторитарного языка; ни западное, ни современное русское культурное пространство не авторитарны (чего, на мой взгляд, не скажешь о пространстве политическом, которое в обозримом прошлом никогда не было «свободным»). Поэтому «официальная биография» — выражение абсурдное. Возможны биографии более или менее аутентичные, более или менее авторитетные. Но ни распорядители наследства поэта, ни друзья не наделены прерогативами на «правильную биографию». Конечно, близкие знакомые поэта, с одной стороны, лучше посвящены в обстоятельства его жизни и им обычно больше ведом его внутренний мир; но, с другой стороны, они пристрастнее прочих. Причем само понятие «круг друзей» весьма размыто: друг может оказаться позднее если не объектом ненависти, то по крайней мере неприязни или, если так можно сказать, острой и стойкой нелюбви. Создатель достаточно полной и относительно объективной биографии Бродского как раз не должен принадлежать к кругу его друзей и близких знакомых: ему просто следовало бы учитывать их воспоминания, критически сличая свидетельства и устанавливая, когда и где это возможно, факты. В конце концов, даже авторизованная биография Бродского, на роль которой отчасти претендует книга интервью поэта Соломону Волкову⁴, не могла бы стать некоей канонической версией жизнеописания; она явилась бы скорее версией, которую поэт желал представить вниманию публики, своего рода мифом стихотворца о себе самом.

Необходимость написания биографии писателя обыкновенно принимается как данность. Между тем Полухина, расспрашивая собеседников о Бродском, превращает почти аксиому в проблему. В беседе с Людмилой Штерн она замечает: «Иосиф активно сопротивлялся тому, чтобы в чтение и интерпретацию его стихов вносили биографический элемент. Сам же он непременно это делал, говоря о Цветаевой, Мандельштаме, Ахматовой, да и любом западном поэте. Что теряет читатель, мало знающий о жизни Бродского?» — а собеседница настаивает на необходимости биографических знаний для понимания стихов Бродского: «Я думаю, что многое. Более того, мне кажется, что он сам очень много биографических элементов вносил в свою поэзию, достаточно завуалированных, но узнаваемых» (ИБГС, с. 229). Однако не все из отвечавших на этот вопрос посчитали знакомство с биографией поэта необходимым для понимания его стихов.

Вопрос, на первый взгляд, кажется неуместным. Бродский густо уснащает реалиями своей жизни многие стихи. Для читателя, не знакомого с обстоятельствами любви поэта к Марианне (Марине) Басмановой, окажется скрытым автобиографический пласт «Новых стансов к Августе». В полустишии «дважды бывал распорот» из «Я входил вместо дикого зверя в клетку...» кто-то, смутно помнящий, что Бродский сидел в тюрьме, угадает намек на ¬урок, «порезавших бедного стихотворца», а вовсе не упоминание об операциях на сердце, сделанных автору; остается лишь надеяться, что никого не посетит мысль о Бродском, в молодости работавшем цирковым укротителем и входившем в клетку ко львам...

Выражения «похититель книг» и «замерзший на смерть в параднике Третьего Рима» («На смерть друга») просятся в метафоры, между тем первое из них — просто никакой не троп (Сергей Чудаков, адресат этих строк, действительно похищал библиотечные книги), а второе — метафора только наполовину (до Бродского дошли ложные слухи о смерти Чудакова в подъезде одного из московских домов). Вышеперечисленные примеры — это простейшие случаи, бросающиеся в глаза, каких в поэзии Бродского немало. Есть и не столь очевидные отсылки к биографии автора, они тоже не единичны.

И однако же... Во-первых, для разрешения ложных толкований достаточно обстоятельного комментария, а не развернутой биографии. Во-вторых, автобиографическое старательно укрыто отвлеченными образами, заимствованными у классической традиции. Книги книгами и подъезд подъездом, но ведь адресат — человек, другой вообще («имярек»), а сочинитель — «аноним», и привет он шлет покойнику (как оказалось, мнимому, но вот это уж читателю точно неважно знать) «с берегов неизвестно каких», — скорее, не с Восточного побережья США, а из-за Коцита и Ахеронта. И еще неизвестно, кто — адресант или адресат — пребывает в царстве мертвых. А «хлеб изгнания», который, «жрал <...> не оставляя корок», герой стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку...», не доморощенного приготовления, а испечен Данте Алигьери...

И, кроме того, в стихах Бродский ценил прежде всего ритмику, метрику, мелодику, рифму, а отнюдь не смысл: не случайно он требовал его собственные стихи переводить на английский «миметически, сохраняя точную форму оригинала и даже схему рифмовки». Об этом свидетельствует переводчик поэзии Бродского АлланМайерс (ИБГС, с. 466, пер. с англ.Л. Семеновой); те же идеи поэт внушал другому переводчику его стихов — ДэниелуУайссборту, так что они «чуть не разругались на этой почве» (ИБГС, с. 480, пер. Л. Семеновой). А ощутить завораживающее воздействие ритма и виртуозность рифмовки может и тот, кто никогда не слышал ни о прототипе М. Б., ни об операциях на сердце...

Биография поэта отнюдь не принадлежит к владениям филологии. Studiabiographica — особая область гуманитарии⁵, граничащая и с филологией, и с историей, и с историей культуры, и с историей ментальности, и с психологией. Биография Бродского с таким же успехом может быть элементом историографического дискурса (как принадлежность микроистории, «персональной» истории), как и литературоведческих штудий. Судьба Бродского «в пиру отечества» символично характеризует советские 1960-е и начало 1970-х. Одной поэзии для такой увлеченности биографическими описаниями мало, как мало самих по себе и усилий друзей и почитателей. Биографию Бродского прочтут, потому что он был поэтом, но не обязательно для того, чтобы лучше понять его стихи.

Фигура Бродского обросла биографическими текстами (воспоминаниями и интервью мемуарного рода), как личность ни одного из прочих современных русских писателей. Конечно, это во многом следствие энтузиазма и, без всякой иронии, подвижнического труда Валентины Полухиной. Но не только. Личность и судьба Бродского подверглись мифологизации: преемник Анны Ахматовой; гонимый за Слово пророк — жертва тупой тоталитарной власти; изгнанник; Нобелевский лауреат; стихотворец, предсказавший собственную кончину, отметившую конец ХХ века («Век скоро кончится, но раньше кончусь я» — «Findesiecle») и второго тысячелетия; «последний поэт», блистательно завершивший классическую традицию и соединивший традиционализм с модернистской и (пред)постмодернистской поэтикой.

В этом мифе соучаствовал сам поэт, одновременно с гримасой отвращения отворачиваясь от своего двойника и гордо становясь в рубище пророка на трагические котурны. Отвечая на вопрос Дэвида Бетеа, не есть ли его поведение на суде и слова «Я думаю, что это... от Бога» часть «биографической легенды» и «сколько здесь талантливой игры и сколько реальной человеческой драмы», Бродский сначала удалился в размышления о судьбе Мандельштама, затем с неприязнью отозвался о превращении жизни «в мелодраму». Закончил же признанием провиденциальности с ним произошедшего, одновременно назвав свои слова простой случайностью, почти пустяком: «В моем случае все было буквально по воле Провидения, случая, природы или, если хотите, Бога. Не помню, вкладывал я или нет какой-то смысл, просто это было естественным, просто с языка сорвалось. Вас задело это слово — Бог, я же на самом деле сказал первое, что пришло на ум»⁶.

Бродский — единственный современный русский поэт, уже удостоенный почетного титула классика. По замечанию М. Л. Гаспарова, критерием принадлежности к классической словесности является включение произведений в школьную программу: классика «насаждается в школах для поддержания культурной традиции и культурного единства» — в отличие от современности, которая определяется как «то, что не проходят в школе, что не задано в отпрепарированном виде, о чем мы знаем непосредственно, чему учит улица»⁷. Бродского в школе изучают или, выразимся осторожней, должны это делать: в программах его стихи присутствуют. Его имя известно тем, кто не прочитал ни одной его строки, хотя, в отличие от Пушкина, «слух» о котором давно прошел «по всей Руси великой», «Нобелевский тунеядец» покамест не отвечает за не вкрученные в подъездах лампочки. Но его именем уже названа целая (впрочем, хронологически никак не определенная) эпоха. «Table-talks. Этот жанр уважал еще Пушкин. Теперь, в наше время — время Бродского, — этот жанр называется интервью», — сообщает надпись на обороте третьего издания книги интервью Бродского.

Литературная канонизация Бродского — явление исключительное. Ни один другой современный русский писатель не удостоился стать героем такого количества мемуарных текстов; никому не было посвящено столько конференций, на которых звучали отнюдь не только научные доклады, но и сочинения в роде homage — и воспоминания, и стихи-посвящения. Один из собеседников Полухиной, Давид Шраер-Петров, по-моему, совершенно справедливо признает конгениальным Бродскому поэтом-современником Генриха Сапгира: «Единственный, с кем я мог бы представить соревнование, это с Генрихом Сапгиром. У него тоже было очень большое сердце, эмоциональный накал и желание знать чужие стихи. И мощный интеллект» (ИБГС, с. 152—153). О поэзии Сапгира делают доклады, выходят посвященные его творчеству исследования, но культа Сапгира нет. Другой красноречивый пример — Александр Солженицын, современник Бродского, чье имя Полухина, расспрашивая собеседников, неизменно ставит в один ряд с именем автора «Остановки в пустыне» и «Пейзажа с наводнением» и одновременно противопоставляет прозаика поэту. Канонизация Солженицына бесспорна, но даже его фигура не
окружена таким количеством мемуарных текстов или интервью, взятых у знакомых создателя «Архипелага ГУЛаг» и «Красного Колеса».

У феномена канонизированного Бродского есть несколько объяснений. Простейшие — такого рода: многие его друзья и знакомые — литераторы (и не только русские), в том числе весьма известные. Кому, как не им, поделиться с любопытствующей публикой мемуарными свидетельствами, не ответить на пытливые расспросы интервьюера. Имеет значение и поддержка бродсковедческихштудий и конференций журналом «Звезда», который редактирует друг поэта Яков Гордин. Наконец, исключительна роль Полухиной, кропотливо собирающей свидетельства о Бродском и расспрашивающей его знакомых. Да и — lastbutnotleast — сама поэзия Бродского, с самоотстраненностью автора от текста, с высокой риторикой ее стилистических формул, с ее выверенным тоном, с мерностью и самодостаточностью, не нарушаемыми ни просторечием, ни обсценной лексикой, — это слова, словно начертанные на мраморе, а не тисненные на бумаге; это речь, претендующая на классическую весомость. И пытливый интерес к биографии, к личности классика, подогреваемый острым чувством почти личной причастности (ведь поэт для большинства читателей сосед если не по подъезду, то по эпохе и стране) естественен. Неизбежное ощущение дистанции по отношению к личности стихотворца соединяется с ложным сознанием близости: ведь Нобелевский лауреат — это просто «человек в плаще», как вы, как я, как целый свет... «Ну что, брат Бродский?..»

Солженицын — иное. В его мифологизированном образе властвует железная стойкость героя и испепеляющий огонь пророка. Он сам себе мемуарист, повествующий и про то, как «бодался с дубом», и про то, как «угодил промеж двух жерновов».

Оговоримся. Конечно, «[о]ттого что мы понимаем механизм формирования репутации, сочинения автора не становятся ни лучше, ни хуже. Оттого что мы понимаем, как и почему разнонаправленными усилиями множества лиц и организаций — от мелкой совпартноменклатуры до Сартра и Одена — была сделана „биография нашему рыжему“, приведшая его к стокгольмской церемонии, поэт Иосиф Бродский не перестает быть одним из самых ярких и значительных русских поэтов второй половины XX века <...>»⁸.

Казалось бы, сложилась отрадная ситуация: и читатель, и исследователь в кои-то веки не обделены свидетельствами о жизни и судьбе замечательного поэта. О Пушкине или о Лермонтове приятели и знакомые в большинстве своем стали вспоминать спустя десятилетия после смерти сочинителей, а в печати иные мемуары появились еще позднее. Но... Перефразирую автора «1972 года»: хочется радоваться. Но радоваться нечего.

Время, историческая дистанция отсеивают случайное, наносное от необходимого. Хороший читатель (прости, Господи, за это слово) поэзии того же Пушкина в принципе как-то представляет фон необходимых для понимания текста биографических знаний, представляет себе литературные коды, которые создавал поэт, соотнося свое творчество с традицией и современностью. Такой читатель следует за истолкователями и комментаторами. Можно возразить: современники читали поэзию Пушкина иначе, им не нужен был комментатор-посредник. Им было «проще», и мы сейчас по отношению к Бродскому-стихотворцу занимаем их место. Не случайно издания современных поэтов не принято снабжать комментариями: все контексты и подтексты носятся в воздухе эпохи. Но тексты Бродского как раз настоятельно требуют комментирования: показательно и решение включить комментарий к его поэзии в восьмитомном собрании сочинений, и включение двухтомника Бродского, обстоятельные разъяснительные примечания к которому готовит Лев Лосев, в план «Новой библиотеки поэта». Во-вторых, представление о существовании некоего единого контекста, знакомого просвещенному ценителю изящной словесности ХХ столетия, абсолютно несостоятельно. Русская словесность и, шире, культура советского времени (и постсоветского, впрочем, тоже) — вся в разрывах и разломах, единого семантического пространства в ней нет. Случай же Бродского — особенный. Вероятно, для его русских стихов подтексты из английской или американской поэзии не менее значимы, чем аллюзии на сочинения русских авторов. Но многие ли читатели Бродского опознают эти подтексты?

Проблема авторской интенции как будто бы решается проще, когда автор давно умер — не в бартовском смысле слова, а в самом обыкновенном. Авторская интенция (если верить в ее существование и принимать оную в расчет) реконструируется и из литературных кодов эпохи, и из сведений, сообщенных самим сочинителем, либо, за неимением свидетельств, открыто и честно навязывается тексту. В произведениях поэта-современника, укорененных в его биографии, смыслы, значимые лишь для самого стихотворца как главного адресата, для узкого круга посвященных и для всех читателей, к которым автор обращает свой текст при печатании, смещаются, наплывают друг на друга. Впрочем, затруднения при чтении современного поэта испытывает прежде всего не обыкновенный ценитель его стихов, а филолог. Система тонких смысловых связей, «пейзаж» поэтического мира, деталью которого являются анализируемые тексты, видны только на расстоянии.

В случае Бродского — сведений, информации одновременно и слишком, обескураживающе много, и ничтожно мало. Из вопросов, задаваемых собеседникам Полухиной, и из их ответов читатель узнает, например, что у Бродского была дочь от балерины Марии Кузнецовой и что сейчас дочь поэта и «ее сын, внук Иосифа, обделены наследством» (ИБГС, с. 230, интервью с Людмилой Штерн, ср. с. 275, интервью с Еленой Чернышевой); это свидетельство, способное заставить облизнуться любителей свежей и мороженой клубнички, не имеет никакого отношения к поэзии. Признание былой возлюбленной поэта АннелизыАллева, что она «узнала себя» в эссе Бродского «Fondamentadegliincurabili» («Набережная неисцелимых») в «девушке с глазами „горчично-медового цвета“» (ИБГС, с. 314), более интересно ценителю его сочинений, чем попытка ответить на немного нескромный вопрос интервьюера, почему Бродский не женился на ней; но и без этого отождествления эссе ничего не потеряет. Столь же случайны и не нужны иногда сведения об отношениях поэта с друзьями: для чего знать, что с Андреем Сергеевым у него «в Нью-Йорке <...> произошел какой-то инцидент охлаждения» (ИБГС, с. 227, интервью Людмилы Штерн) или что Бродский не простил Дмитрия Бобышева (ИБГС, с. 163). А для читателя, не осведомленного, кто такой Андрей Сергеев и какова его роль в жизни Бродского⁹, и не ведающего о любовном треугольнике «Бродский — Марианна Басманова — его друг из четверки „ахматовских сирот“ Бобышев», эти упоминания вообще теряют всякое значение. (Оговорюсь, чтобы не создалось превратного впечатления:Полухина — интервьюер тонкий и тактичный, и она отнюдь не потакает дурным инстинктам толпы, радующейся слабостям и грехам «великого».)

А вот свидетельства и размышления собеседников Полухиной, важные для понимания литературной позиции поэта, — например, о воздействии на него в молодости «деревенской поэзии»¹⁰, о восприятии Евгения Рейна — стихотворца¹¹ (меня, признаюсь, аттестация Рейна как одного из «лучших певцов» России всегда изумляла) или о преемственности по отношению к старшим ровесникам и к Станиславу Красовицкому¹² — оказываются порой «смазанными». Это объяснимо: классик видится одинокой фигурой на фоне небытия, искать истоки его поэзии или хотя бы прослеживать его родство с другими стихотворцами «бестактно».

Большинство из собеседников Полухиной признавало запрет на биографию поэта по меньшей мере странным, а Людмила Штерн назвала исполнение предсмертной воли поэта «глупостью», заметив, что «людям запретить писать о Бродском» невозможно и в этом случае о нем «будут писать не друзья, а „все, кому вздумается: кто один раз был с ним в ресторане, кто с ним по бабам бегал...“ (ИБГС, с. 229). Но тем не менее она сочла, что для такого решения у самого Бродского были резоны: «Причин могло быть несколько», распространяться же на эту тему отказалась (ИБГС, с. 229). Иначе отреагировала Елена Чернышева, категорично заявившая про запрет: «Не верю», и Полухина наполовину согласилась с ней: «Может быть, [вдова поэта] Мария [Бродская] не так его поняла. Казалось бы, мы уже все знаем о его жизни. Какие могут быть секреты?» (ИБГС, с. 280).

Традиционное объяснение «авторизованного» запрета: «Известно, что в последние годы Бродский крайне болезненно и раздраженно относился к самой возможности изучения его, так сказать, внелитературной биографии, опасаясь — не без оснований, — что интерес к его поэзии подменяется интересом к личным аспектам жизни и стихи будут казаться всего лишь плоским вариантом автобиографии»¹³.

Сама Полухина в интервью, взятом у Томаса Венцлова, предложила в форме вопроса иное, очень женское объяснение: «Бродский запретил писать его биографию. Не потому ли, что он оставил множество женщин с разрушенными биографиями, или по другой причине?» (ИБГС, с. 149); Венцлова поддержать такое направление беседы не пожелал.

Осмелюсь, являясь в этой ситуации абсолютно посторонним, предположить, что смысл запрета был совсем иным: это демонстрация своей незначительности, но проявление скорее не скромности Бродского, о которой упоминают Полухина и Петр Вайль¹⁴, а гордой самоотстраненности и самодостаточности; рискну также усомниться, что поэт верил в исполнение запрета. Возможно, он и не желал его исполнения: позиция была декларирована. Этого требовали от поэта его стихи: «совершенный никто», «пустой кружок» не может иметь биографии.

III

Реконструируемая в интервью Полухиной биография Бродского проходит, естественным образом, через два фильтра: вопросов интервьюера, направляющих ход мысли собеседника, и ответов интервьюируемых. Набор повторяющихся тем: изгнание/эмиграция; религиозные мотивы поэзии и религиозные взгляды поэта (между теми и другими ставится знак «приблизительно равно»); еврейство как исток творчества; Бродский и Пушкин; Солженицын как автор «погромной статьи»¹⁵ (ИБГС, с. 147) против Бродского; почему Бродский не написал «Божественной комедии»; почему Бродский не посетил Петербург, и другие.

Некоторые из этих тем-вопросов представляются нерешаемыми. Резонный ответ дал Венцлова: «Обсуждать религиозные воззрения поэта — дело вообще трудное, ибо оно выводит за пределы литературы и ведет к смешению понятий» (ИБГС, с. 146), а священник Михаил Ардов заметил, что «такой вопрос задать можно было бы ему, но я не уверен, что он кому-либо на него ответил» (ИБГС, с. 126). Среди других реплик звучит и причисление Бродского к «язычникам», и совет искать ответа, «например», в эссе «Путешествие в Стамбул» (ИБГС, с. 66); эта реплика Льва Лосева явно иронична, поскольку в эссе Бродского содержится трактовка христианства, противоречащая другим высказываниям поэта. (Бродский на этот вопрос неоднократно отвечал в собственных интервью по-разному, говоря и о предпочтении буддизма, и о склонности к ветхозаветной трактовке Бога, и о метафорически понятом «кальвинизме».)

Столь же тупиковый — вопрос «Какую роль сыграло еврейское происхождение Бродского в том, что мы оказались современниками самого большого российского поэта второй половины ХХ века? Не питало ли оно энергией все творчество этого еврейского мальчика, родившегося в антисемитской стране?» (ИБГС, с. 55). И его сочли спорным некоторые из полухинских собеседников. Хотя такие непохожие «литературная» и «жизненная» темы, как еврейские мотивы в поэзии Бродского и самоидентификация автора — человека, абсолютно естественны. Стремление ставить акцент на «еврейских» истоках творчества Бродского — невольный пас в сторону тех, кто причисляет Бродского не к русским, а к «русскоязычным» поэтам. (В скобках: мне не кажется, что стоило, как это делает Полухина, обсуждать и вопрос о принадлежности поэзии Бродского русской словесности; есть вещи не проблематизируемые, и учитывать даже в полемических целях утверждения о чужеродности Бродского русской поэзии не должно.Много чести для отлучающих поэта.) Но обращение к еврейской теме обычно и для интервьюеров Бродского. Так, Дэвид Бетеа, автор известной книги о поэзии Бродского, предположил, что притяжение поэта к сочинениям Льва Шестова объясняется еврейским происхождением мыслителя, и настойчиво спрашивал о «статусе еврея в русской культуре»; Бродский свел ответ к цветаевскому «Все поэты — жиды» (ИБКИ, с. 547, 565—566).

Попытка «стравить» Бродского и Солженицына тоже не кажется многообещающей: прозаик против поэта, «патриот» против «космополита», «ретроград» против «прогрессиста» — слишком простые мыслительные ходы. В конце концов, апологии Бродского в ответ Солженицыну уже были написаны¹⁶.

Настойчивый вопрос о Бродском и Данте не случаен, ибо дантовский «изгнаннический» код просматривается во многих стихотворениях автора «Части речи» и «Урании». Но вопрос, почему русский поэт не написал своей «Божественной комедии», явно спровоцированный его признанием «К сожалению, я не написал „Божественной комедии“. И, видимо, уже никогда ее не напишу»¹⁷, — «безответный». (Между прочим, сожаление Бродского трудно не признать ироническим — ведь не мог же он реально верить в возможность создания подобного средневеково-ренессансного шедевра в иную эпоху.)

В навязчивом сопоставлении Бродского и Пушкина во всей полноте выразилось всевластие мифа: чтобы быть «нашим всем» второй половины ХХ столетия, должно походить на «на наше все» двухвековой давности. У Бродского действительно обнаруживается немало пушкинских подтекстов, некоторые из которых приходилось анализировать и автору этих строк. Но этого мало, чтобы скандировать «Бродский — это Пушкин сегодня». Может быть, Бродского и называли в молодости «еврейским Пушкиным»¹⁸ и его «его донжуанский список будет подлиннее, чем у Александра Сергеевича»¹⁹, но в остальном аналогия безнадежно хромает. Чисто теоретически подобные сопоставления статуса и роли поэтов (о глубинном сходстве поэтики говорить бессмысленно) возможны лишь при условии большой временной дистанции по отношению к Бродскому. Кстати, в собственных интервью Бродский воздерживался от намека на эти аналогии, — и я убежден, что не только из скромности.

Серьезная тема — эмиграция и ее репрезентация Бродским. Полухина закономерно расспрашивает собеседников об отъезде и его осмыслении в «автобиографической стратегии» Бродского: «Перед отъездом из СССР Бродский сказал Андрею Сергееву, что сделает изгнание своим персональным мифом. Насколько он преуспел в этом замысле?» — обращается она к Томасу Венцлова и получает ответ: «Преуспел в высшей степени» (ИБГС, с. 149)²⁰.

Давид Шраер-Петров вносит очень важное уточнение в устоявшиеся представления об отъезде Бродского из СССР: «Кстати, я не согласен с тем бытующим сейчас представлением, что его выгнали.

<...>

— У Вас есть основания думать, что он хотел эмигрировать до того, как ему предложили?

— Да, я знаю это от него, и он впоследствии был очень недоволен, что мне об этом сказал» (ИБГС, с. 155).

Тема эта заслуживала бы более обстоятельного разговора. Что касается поэзии, то в ней представлены и вариант изгнанничества, и варианта бегства. В этом случае как раз уместна аналогия с Пушкиным, в поэзии которого ссылка на юг трактовалась и как бегство из постылого края, и как насильственная разлука с родиной. Бродский до эмиграции культивирует в своих стихах «романтический» образ гонимого поэта, противостоящего власти.
В более поздней поэзии этот мотив отчуждения сменяется мотивами самоотчуждения и не-существования «я».

Очень серьезен вопрос Полухиной: «Бродский называл несколько причин, по которым он не мог приехать в родной город. Какая из них для вас самая убедительная?» Наиболее убедительным представляется ответ Петра Вайля: во-первых, это неприемлемость роли туриста при невозможности по разным обстоятельствам возвращения навсегда (об этом говорил сам поэт); во-вторых, боязнь, что не выдержит сердце (ИБГС, с. 207). Но, кроме того, такое возвращение было запрещено властью Поэзии, в которой расставание с отечеством было представлено как абсолютное и непреодолимое. Оставался вариант ранних «Стансов»: «Ни страны, ни погоста / Не хочу выбирать. / На Васильевский остров / я приду умирать». Но одно из поэтических обещаний было нарушено еще раньше: страна уже была выбрана, так что не существовало и обязательства умереть на родном погосте.

Полухина проигнорировала начальный элемент мифа о Бродском — знакомство с Ахматовой, «избравшей» его поэтом-преемником. Тема была исключена ею, наверное, из-за того, что многочисленные высказывания о знакомстве и беседах с автором «Поэмы без героя» и «Реквиема» содержатся в интервью поэта и особенно в волковских «Диалогах...». Но у Бродского она подана нетривиально и по-разному. В интервью Ларсу Клебергу и СвантеВейлеру Бродский говорит, что для него «в принципе существовали два писателя: Цветаева и Шестов», что вызывает недоуменную реакцию: «Но, будучи молодым поэтом, вы были весьма близки с Ахматовой, очень хорошо ее знали». И поэт тотчас подхватывает брошенную ему тему: «Да. Очень хорошо... Что ж, не хотел бы преувеличивать этого. Мы были страшно близкими друзьями. <...> Мне нелегко о ней говорить, все это так близко... Это почти то же самое, что говорить о самом себе или о части себя, правда, не знаю... о духовной сестре или...» (ИБКИ, с. 448). В этом интервью Бродский замечает: «Мы не обсуждали стихов», может быть, как бы полунамекая, что при духовном сродстве разговоры о стихах становились ненужными и излишними.

Однако в беседе со своим «Эккерманом» Соломоном Волковым, человеком осведомленным и лично знавшим автора «Поэмы без героя», он избирает другой тон, говоря не о дружбе, а о почтении, о почти религиозном почитании: «Одно скажу: всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним тоном голоса или поворотом головы превращала тебя в хомо сапиенс. <...> В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином — человеком в христианском смысле этого слова, — нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому»²¹. И далее выясняется, что обсуждение стихов было в доме Ахматовой обыкновенным.

А в интервью Дэвиду Бетеа Бродский, благоговевший перед Ахматовой-поэтом и повторяющий, что на высотах поэзии иерархии нет, безапелляционно ставит ее не просто ниже Цветаевой и Мандельштама, но и превращает это место в нелестную точку отсчета ступеней, ведущих вниз: «По большому счету Пастернак менее крупный поэт, чем Цветаева и Мандельштам, и в каком-то смысле менее крупный, чем даже (выделено мною. — А. Р.) Ахматова» (ИБКИ, с. 569).

К сожалению, в сборнике «Иосиф Бродский глазами современников» очень слабо отражена такая тема, как политические взгляды и симпатии поэта, — а они значимы отнюдь не только для понимания вполне предсказуемых «К переговорам в Кабуле» или несколько неожиданных стихов «На независимость Украины». Ни Полухина, ни ее собеседники не остановились на инвариантной для Бродского идее о конце культуры и о собственном поколении как последних ее хранителях: этот мотив неизменен и в стихах, и в эссе, встречается он и в интервью автора «Findesiecle». Не стали предметом рефлексии «вопиющие» и потому, несомненно, демонстративные противоречия в высказываниях Бродского, вскользь отмеченные в послесловии Полухиной к «Книге интервью» (ИБКИ, с. 750—751).

Мои сомнения, связанные с некоторыми вопросами, по которым Полухина предлагает собеседникам (вос)создать образ Бродского, отнюдь не призваны подвести к выводу о несостоятельности книги «Иосиф Бродский глазами современников». Во-первых, это именно «Бродский глазами современников и Валентины Полухиной» (тогда как книга интервью поэта — это прежде всего «Бродский глазами Бродского и его интервьюеров»), а не «Бродский как он есть». Иначе и быть не может. Не стоит требовать невозможного, даже не будучи реалистом. Во-вторых, целью пишущего была проблематизация вопроса о биографии Бродского и о его поведенческих стратегиях, и я осознанно прошел мимо точных и глубоких вопросов, на которые в книгах интервью были даны емкие и небанальные ответы. Обе книги интервью совершенно необходимы исследователям и станут захватывающим чтением для ценителей Бродского. Мы зримо представляем и слышим его. Метафизического ирониста. Преданного и отзывчивого друга. Тяжелого человека. Большого поэта.

Жаль только, что ни одна из книг не снабжена необходимым в них комментарием: в «звездинском» сборнике интервью есть лишь несколько примечаний, а в «захаровском» и тех нет (хорошо, что наконец в третьем издании появился хотя бы указатель имен). Насущно необходим был бы в этом море бесед и другой «компас» — указатель произведений поэта. Но упрек и пожелания должны, очевидно, быть адресованы не составителю, а издателям. Валентина Полухина, составившая сборники интервью, заслужила благодарные слова, которыми я и оканчиваю этот текст.

Андрей Ранчин

¹ Первое издание под названием «Иосиф Бродский. Большая книга интервью» было в 2000 году напечатано, как и последующие, тем же издательством «Захаров».

² Первая часть сборника была выпущена издательством журнала «Звезда» в 1997 году. Англоязычныйоригиналпервойчасти — книга:
V. Polukhina. Brodsky through the Eyes of His Contemporaries.Houndmills; Basingstoke; Hamphsire; London; N. Y., 1992.

³ВалентинаПолухина. ИосифБродскийглазамисовременников.Книга вторая (1996—2005). СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2006. С. 5. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, перед указанием страниц дается сокращенное название — ИБГС.

⁴ С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Издательство «Независимая газета», 1998.

⁵ См. о биографии как особом феномене культуре: Б. В. Дубин. Биография, репутация, анкета (о форме интеграции опыта в письменной культуре) // Лица: Биографический альманах. М.; СПб.: Феникс; Atheneum, 1995. Вып. 6. С. 17—31; А. Л. Валевский. Биографика как дисциплина гуманитарного цикла // Там же. С. 32—68.

⁶ И. Бродский. Книга интервью. 3-е изд., испр. и доп. М.: Захаров, 2005. С. 563. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, перед указанием страниц дается сокращенное название — ИБКИ.

⁷ М. Л. Гаспаров. Столетие как мера, или Классика на фоне современности // Новое литературное обозрение. 2003. № 62 (4). С. 13.

⁸ Д. Кузьмин. Сдача и гибель постсоветского интеллигента // КМ. 2006. № 1. С. 29.

⁹ Андрею Сергееву принадлежат воспоминания о Бродском, см.: А. Сергеев. О Бродском // А. Сергеев. Оmnibus. Роман, рассказы, воспоминания. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 426—464.

¹⁰ Свидетельство Давида Шраера-Петрова (ИБГС, с. 154, 165—166).

¹¹ Интервью Людмилы Штерн (Там же.С. 227).Интересно замечание Игоря Ефимова, что в Рейне Бродского могло привлекать «поэтическое начало», которое «даже может не нисходить до стихов» (Там же.С. 79).По мнению же Давида Шраера-Петрова, Бродский Рейна «полностью уничтожил <...> комплиментами» (Там же.С. 157).

¹² Интервью Натальи Горбаневской (Там же.С. 239).

¹³ Я. Гордин. «Своя версия прошлого...» // С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 6—7.

¹⁴ Одна из главных черт характера Бродского — скромность», — замечает Полухина, и Петр Вайль с ней соглашается (ИБГС, с. 201); некоторые собеседники Полухиной упоминают противоположные свойства характера поэта.

¹⁵ А. Солженицын. Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции» // Новый мир. 1999. № 12. С. 180—193.

¹⁶ И. Ефимов. Солженицын читает Бродского // Новый мир. 2000. № 5; Л. Штерн. Гигант против титана: как Солженицын с Бродским бодался // Exlibris НГ. 2000. 13 апреля.

¹⁷ С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 317.

¹⁸Полухина расспрашивает Шраера-Петрова и Штерн, слышали ли они о «кличке» молодого Бродского «еврейский Пушкин», но для обоих это новость (ИБГС, с. 153, 223).

¹⁹ Слова Полухиной из беседы с Еленой Чернышевой (ИБГС, с. 277).

²⁰ По воспоминаниям Сергеева, Бродский незадолго до отъезда из СССР «[н]е нажимая, сказал, что сделает изгнание своим персональным мифом» ( А. Сергеев. О Бродском. С. 448).Интересно, что в своих интервью Бродский неоднократно — в духе христианского смирения или экзистенциальной философии — говорит о плодотворности изгнания (ср. сводку свидетельств: В. Полухина. Портрет поэта в его интервью // ИБКИ, с. 752), но в поэзии эта идея почти не нашла воплощения.

²¹ С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 223.

Стих — стих. Oсталась проза жизни

Евгений РЕЙН: “Сын Бродского вырос бездельником”

«Бессмертия у смерти не прошу…» (монографический анализ стихотворения Иосифа Бродского «Осенний крик ястреба»)

«Бессмертия у смерти не прошу…»
(монографический анализ стихотворения Иосифа Бродского «Осенний крик ястреба»)