СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ИОСИФА БРОДСКОГО (1940-1996)

Сайт поэта Иосифа Бродского ] Биография: 1940-1965 (25 лет) ] Биография: 1966-1972 (6 лет) ] Биография: 1972-1987 (15 лет) ] Биография: 1988-1996 (8 лет) ] Молодой Бродский ] Суд над Иосифом Бродским. Запись Фриды Вигдоровой. ] Я.Гордин. Дело Бродского ] Январский некролог 1996 г. ] Иосиф Бродский и российские читатели ] Стихотворения, поэмы, эссе Бродского в Интернете, статьи о нем и его творчестве ] Фотографии  ] Голос поэта: Иосиф Бродский читает свои стихи ] Нобелевские материалы ] Статьи о творчестве Бродского ] Другие сайты, связаннные с именем И.А.Бродского ] Обратная связь ] Последнее обновление: 15 августа 2006 01:51 PM ]

Коллекция фотографий Иосифа Бродского


1 ]  ] 2 ]  ] 3 ] 4 ] 5 ] 6 ] 7 ] 8 ] 9 ] 10 ] 11 ] 12 ] 13 ] 14 ] 15 ] 15a ] 15b ] 16 ] 17 ] 18 ] 19 ] 19а ] 19б ] 19в ] 20 ] 21 ] 22 ] 22a ] 23 ] 24 ] 25 ] 25а ] 25б ] 26 ] 26a ] 27 ] 28 ] 29 ] 30 ] 31 ] 32 ] 33 ] 34 ] 35 ] 36 ] 37 ] 37а ] 38 ] 39 ] 40 ] 41 ] 42 ] 43 ] 44 ] 45 ] 46 ] 47 ] 48 ] 49 ] 50 ] 51 ] 52 ] 52а ] 53 ] 54 ] 55 ] 56 ] 57 ] 58 ] 59 ] 60 ] 61 ] 62 ] 63 ] 64 ] 65 ] 66 ] 67 ] 68 ] 69 ] 70 ] 71 ] 72 ] 73 ] 74 ] 75 ] 76 ] 77 ] 78 ] 79 ] 80 ] 81 ] 82 ] 83 ] 84 ] 85 ] 86 ] 87 ] 88 ] 89 ] 90 ] 91 ] 92 ] 93 ] 94 ] 95 ] 96 ] 97 ] 98 ] 99 ] 100 ] 101 ] 102 ] 103 ] 104 ] 105 ] 106 ] 107 ] 108 ] 109 ] 110 ] 111 ] 112 ] 113 ] 114 ] 115 ] 116 ] 117 ] 118 ] 119 ] 120 ] 121 ] 122 ] 123 ] 124 ] 125 ] 126 ] 127 ] 128 ] 129 ] 130 ] 131 ] 132 ] 133 ] 134 ] 135 ] 136 ] 137 ] 138 ] 139 ] 140 ] 141 ] 142 ] 143 ] 144 ] 145 ] 146 ] 147 ] 148 ] 149 ] 150 ] 151 ] 152 ] 153 ] 154 ] 155 ] 156 ] 157 ] 158 ] 159 ] 160 ] 161 ] 162 ] 163 ] 164 ] 165 ] 166 ] 167 ] 168 ] 169 ] 170 ] 171 ] 172 ] 173 ] 174 ] 175 ] 176 ] 177 ] 178 ] 179 ] 180 ] 181 ] 182 ] 183 ] 184 ] 185 ] 186 ] 187 ] 188 ] 189 ] 190 ] 191 ] 192 ] 193 ] 194 ] 195 ] 196 ] 197 ] 198 ] 199 ] 200 ] 201 ] 202 ] 203 ] 204 ] 205 ] 206 ] 207 ] 208 ] 209 ] 210 ] 211 ] 212 ] 213 ] 214 ] 215 ] 216 ] 217 ] 218 ] 219 ] 220 ] 221 ] 222 ] 223 ] 224 ] 225 ] 226 ] 227 ] 228 ] 229 ] 230 ] 231 ] 232 ] 233 ] 234 ] 235 ] 236 ] 237 ] 238 ] 239 ] 240 ] 241 ] 242 ] 243 ] 244 ] 245 ] 246 ] 247 ] 248 ] 249 ] 250 ] 251 ] 252 ] 253 ]

Иосиф Бродский в Мексике. Его впечатления - в "Мексиканском дивертисменте". 1975.





--------



--------


           Октавио Пасу

     В саду, где М., французский протеже,
     имел красавицу густой индейской крови,
     сидит певец, прибывший издаля.
     Сад густ, как тесно набранное "Ж".
     Летает дрозд, как сросшиеся брови.
     Вечерний воздух звонче хрусталя.

     Хрусталь, заметим походя, разбит.
     М. был здесь императором три года.
     Он ввел хрусталь, шампанское, балы.
     Такие вещи скрашивают быт.
     Затем республиканская пехота
     М. расстреляла. Грустное курлы

     доносится из плотной синевы.
     Селяне околачивают груши.
     Три белых утки плавают в пруду.
     Слух различает в ропоте листвы
     жаргон, которым пользуются души,
     общаясь в переполненном Аду.

        ___

     Отбросим пальмы. Выделив платан,
     представим М., когда перо отбросив,
     он скидывает шелковый шлафрок
     и думает, что делает братан
     (и тоже император) Франц-Иосиф,
     насвистывая с грустью "Мой сурок".

     "С приветом к вам из Мексики. Жена
     сошла с ума в Париже. За стеною
     дворца стрельба, пылают петухи.
     Столица, милый брат, окружена
     повстанцами. И мой сурок со мною.
     И гочкис популярнее сохи.

     И то сказать, третичный известняк
     известен как отчаянная почва.
     Плюс экваториальная жара.
     Здесь пуля есть естественный сквозняк.
     Так чувствуют и легкие, и почка.
     Потею, и слезает кожура.

     Опричь того, мне хочется домой.
     Скучаю по отеческим трущобам.
     Пошлите альманахов и поэм.
     Меня убьют здесь, видимо. И мой
     сурок со мною, стало быть. Еще вам
     моя мулатка кланяется. М".

        ___

     Конец июля прячется в дожди,
     как собеседник в собственные мысли.
     Что, впрочем, вас не трогает в стране,
     где меньше впереди, чем позади.
     Бренчит гитара. Улицы раскисли.
     Прохожий тонет в желтой пелене.

     Включая пруд, все сильно заросло.
     Кишат ужи и ящерицы. В кронах
     клубятся птицы с яйцами и без.
     Что губит все династии -- число
     наследников при недостатке в тронах.
     И наступают выборы и лес.

     М. не узнал бы местности. Из ниш
     исчезли бюсты, портики пожухли,
     стена осела деснами в овраг.
     Насытишь взгляд, но мысль не удлинишь.
     Сады и парки переходят в джунгли.
     И с губ срывается невольно: рак.

             1975

--------


     В ночном саду под гроздью зреющего манго
        Максимильян танцует то, что станет танго.
     Тень воз -- вращается подобьем бумеранга,
        температура, как под мышкой, тридцать шесть.

     Мелькает белая жилетная подкладка.
        Мулатка тает от любви, как шоколадка,
     в мужском объятии посапывая сладко.
        Где надо -- гладко, где надо -- шерсть.

     В ночной тиши под сенью девственного леса
        Хуарец, действуя как двигатель прогресса,
     забывшим начисто, как выглядят два песо,
        пеонам новые винтовки выдает.

     Затворы клацают; в расчерченной на клетки
        Хуарец ведомости делает отметки.
     И попугай весьма тропической расцветки
        сидит на ветке и так поет:

     Презренье к ближнему у нюхающих розы
        пускай не лучше, но честней гражданской позы.
     И то, и это порождает кровь и слезы.
        Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,

     распространяется, как мухами -- зараза,
        иль как в кафе удачно брошенная фраза,
     и где у черепа в кустах всегда три глаза,
        и в каждом -- пышный пучок травы.

             1975

--------


     Коричневый город. Веер
     пальмы и черепица
     старых построек.
     С кафе начиная, вечер
     входит в него. Садится
     за пустующий столик.

     В позлащенном лучами
     ультрамарине неба
     колокол, точно
     кто-то бренчит ключами:
     звук, исполненный неги
     для бездомного. Точка

     загорается рядом
     с колокольней собора.
     Видимо, Веспер.
     Проводив его взглядом,
     полным пусть не укора,
     но сомнения, вечер

     допивает свой кофе,
     красящий его скулы.
     Платит за эту
     чашку. Шляпу на брови
     надвинув, встает со стула,
     складывает газету

     и выходит. Пустая
     улица провожает
     длинную в черной
     паре фигуру. Стая
     теней его окружает.
     Под навесом -- никчемный

     сброд: дурные манеры,
     пятна, драные петли.
     Он бросает устало:
     "Господа офицеры.
     Выступайте немедля.
     Время настало.

     А теперь -- врассыпную.
     Вы, полковник, что значит
     этот луковый запах?"
     Он отвязывает вороную
     лошадь. И скачет
     дальше на запад.

             1975

--------


     Победа Мондриана. За стеклом --
     пир кубатуры. Воздух или выпит
     под девяносто градусов углом,
     иль щедро залит в параллелепипед.
     В проем оконный вписано, бедро
     красавицы -- последнее оружье:
     раскрыв халат, напоминает про
     пускай не круг, хотя бы полукружье,
     но сектор циферблата.
         Говоря
     насчет ацтеков, слава краснокожим
     за честность вычесть из календаря
     дни месяца, в которые "не можем"
     в платоновой пещере, где на брата
     приходится кусок пиэрквадрата.

             1975

--------


     Кактус, пальма, агава.
     Солнце встает с Востока,
     улыбаясь лукаво,
     а приглядись -- жестоко.

     Испепеленные скалы,
     почва в мертвой коросте.
     Череп в его оскале!
     И в лучах его -- кости!

     С голой шеей, уродлив,
     на телеграфном насесте
     стервятник -- как иероглиф
     падали в буром тексте

     автострады. Направо
     пойдешь -- там стоит агава.
     Она же -- налево. Прямо --
     груда ржавого хлама.

        ___

     Вечерний Мехико-Сити.
     Лень и слепая сила
     в нем смешаны, как в сосуде.
     И жизнь течет, как текила.

     Улицы, лица, фары.
     Каждый второй -- усатый.
     На Авениде Реформы --
     масса бронзовых статуй.

     Подле каждой, на кромке
     тротуара, с рукою
     протянутой -- по мексиканке
     с грудным младенцем. Такою

     фигурой -- присохшим плачем --
     и увенчать бы на деле
     памятник Мексике. Впрочем,
     и под ним бы сидели.

        ___

     Сад громоздит листву и
     не выдает нас зною.
     (Я не знал, что существую,
     пока ты была со мною.)

     Площадь. Фонтан с рябою
     нимфою. Скаты кровель.
     (Покуда я был с тобою,
     я видел все вещи в профиль.)

     Райские кущи с адом
     голосов за спиною.
     (Кто был все время рядом,
     пока ты была со мною?)

     Ночь с багровой луною,
     как сургуч на конверте.
     (Пока ты была со мною,
     я не боялся смерти.)

        ___

     Вечерний Мехико-Сити.
     Большая любовь к вокалу.
     Бродячий оркестр в беседке
     горланит "Гвадалахару".

     Веселый Мехико-Сити.
     Точно картина в раме,
     но неизвестной кисти,
     он окружен горами.

     Вечерний Мехико-Сити.
     Пляска веселых литер
     кока-колы. В зените
     реет ангел-хранитель.

     Здесь это связано с риском
     быть подстреленным сходу,
     сделаться обелиском
     и представлять Свободу.

        ___

     Что-то внутри, похоже,
     сорвалось и раскололось.
     Произнося "О, Боже",
     слышу собственный голос.

     Так страницу мараешь
     ради мелкого чуда.
     Так при этом взираешь
     на себя ниоткуда.

     Это, Отче, издержки
     жанра (правильней -- жара).
     Сдача медная с решки
     безвозмездного дара.

     Как несхоже с мольбою!
     Так, забыв рыболова,
     рыба рваной губою
     тщетно дергает слово.

        ___

     Веселый Мехико-Сити.
     Жизнь течет, как текила.
     Вы в харчевне сидите.
     Официантка забыла

     о вас и вашем омлете,
     заболтавшись с брюнетом.
     Впрочем, как все на свете.
     По крайней мере, на этом.

     Ибо, смерти помимо,
     все, что имеет дело
     с пространством, -- все заменимо.
     И особенно тело.

     И этот вам уготован
     жребий, как мясо с кровью.
     В нищей стране никто вам
     вслед не смотрит с любовью.

        ___

     Стелющаяся полого
     грунтовая дорога,
     как пыльная форма бреда,
     вас приводит в Ларедо.

     С налитым кровью глазом
     вы осядете наземь,
     подломивши колени,
     точно бык на арене.

     Жизнь бессмысленна. Или
     слишком длинна. Что в силе
     речь о нехватке смысла
     оставляет -- как числа

     в календаре настенном.
     Что удобно растеньям,
     камню, светилам. Многим
     предметам. Но не двуногим.

             1975

--------


     Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.
     Безупречные геометрические громады
     рассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке.
     Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,
     ибо обычно такие вещи делаются рабами.
     И перешеек усеян каменными грибами.

     Глиняные божки', поддающиеся подделке
     с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.
     Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
     туловищем змеи неразгаданным алфавитом
     языка, не знавшего слова "или".
     Что бы они рассказали, если б заговорили?

     Ничего. В лучшем случае, о победах
     над соседним племенем, о разбитых
     головах. О том, что слита'я в миску
     Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;
     что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
     обеспечивает восход надежнее, чем будильник.

     Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
     единорогов Кортеса, чем эта жертва.
     Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
     лучше если убийца -- убийца, а не астроном.
     Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
     толком узнать, что вообще случилось.

     Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
     всюду жестокость и тупость воскликнут: "Здравствуй,
     вот и мы!" Лень загонять в стихи их.
     Как сказано у поэта, "на всех стихиях..."
     Далеко же видел, сидя в родных болотах!
     От себя добавлю: на всех широтах.

             1975

--------


     Прекрасная и нищая страна.
     На Западе и на Востоке -- пляжи
     двух океанов. Посредине -- горы,
     леса, известняковые равнины
     и хижины крестьян. На Юге -- джунгли
     с руинами великих пирамид.
     На Севере -- плантации, ковбои,
     переходящие невольно в США.
     Что позволяет перейти к торговле.

     Предметы вывоза -- марихуана,
     цветной металл, посредственное кофе,
     сигары под названием "Корона"
     и мелочи народных мастеров.
     (Прибавлю: облака). Предметы ввоза --
     все прочее и, как всегда, оружье.
     Обзаведясь которым, как-то легче
     заняться государственным устройством.

     История страны грустна; однако,
     нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным
     злом признано вторжение испанцев
     и варварское разрушенье древней
     цивилизации ацтеков. Это
     есть местный комплекс Золотой Орды.
     С той разницею, впрочем, что испанцы
     действительно разжились золотишком.

     Сегодня тут республика. Трехцветный
     флаг развевается над президентским
     палаццо. Конституция прекрасна.
     Текст со следами сильной чехарды
     диктаторов лежит в Национальной
     Библиотеке под зеленым, пуле-
     непробиваемым стеклом -- причем
     таким же, как в роллс-ройсе президента.

     Что позволяет сквозь него взглянуть
     в грядущее. В грядущем населенье,
     бесспорно, увеличится. Пеон
     как прежде будет взмахивать мотыгой
     под жарким солнцем. Человек в очках
     листать в кофейне будет с грустью Маркса.
     И ящерица на валуне, задрав
     головку в небо, будет наблюдать

     полет космического аппарата.

             1975

--------


     Северозападный ветер его поднимает над
     сизой, лиловой, пунцовой, алой
     долиной Коннектикута. Он уже
     не видит лакомый променад
     курицы по двору обветшалой
     фермы, суслика на меже.

     На воздушном потоке распластанный, одинок,
     все, что он видит -- гряду покатых
     холмов и серебро реки,
     вьющейся точно живой клинок,
     сталь в зазубринах перекатов,
     схожие с бисером городки

     Новой Англии. Упавшие до нуля
     термометры -- словно лары в нише;
     стынут, обуздывая пожар
     листьев, шпили церквей. Но для
     ястреба, это не церкви. Выше
     лучших помыслов прихожан,

     он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
     с прижатою к животу плюсною
     -- когти в кулак, точно пальцы рук --
     чуя каждым пером поддув
     снизу, сверкая в ответ глазною
     ягодою, держа на Юг,

     к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
     буков, прячущих в мощной пене
     травы, чьи лезвия остры,
     гнездо, разбитую скорлупу
     в алую крапинку, запах, тени
     брата или сестры.

     Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
     бьющееся с частотою дрожи,
     точно ножницами сечет,
     собственным движимое теплом,
     осеннюю синеву, ее же
     увеличивая за счет

     еле видного глазу коричневого пятна,
     точки, скользящей поверх вершины
     ели; за счет пустоты в лице
     ребенка, замершего у окна,
     пары, вышедшей из машины,
     женщины на крыльце.

     Но восходящий поток его поднимает вверх
     выше и выше. В подбрюшных перьях
     щиплет холодом. Глядя вниз,
     он видит, что горизонт померк,
     он видит как бы тринадцать первых
     штатов, он видит: из

     труб поднимается дым. Но как раз число
     труб подсказывает одинокой
     птице, как поднялась она.
     Эк куда меня занесло!
     Он чувствует смешанную с тревогой
     гордость. Перевернувшись на

     крыло, он падает вниз. Но упругий слой
     воздуха его возвращает в небо,
     в бесцветную ледяную гладь.
     В желтом зрачке возникает злой
     блеск. То есть, помесь гнева
     с ужасом. Он опять

     низвергается. Но как стенка -- мяч,
     как падение грешника -- снова в веру,
     его выталкивает назад.
     Его, который еще горяч!
     В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
     В астрономически объективный ад

     птиц, где отсутствует кислород,
     где вместо проса -- крупа далеких
     звезд. Что для двуногих высь,
     то для пернатых наоборот.
     Не мозжечком, но в мешочках легких
     он догадывается: не спастись.

     И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
     клюва, похожий на визг эриний,
     вырывается и летит вовне
     механический, нестерпимый звук,
     звук стали, впившейся в алюминий;
     механический, ибо не

     предназначенный ни для чьих ушей:
     людских, срывающейся с березы
     белки, тявкающей лисы,
     маленьких полевых мышей;
     так отливаться не могут слезы
     никому. Только псы

     задирают морды. Пронзительный, резкий крик
     страшней, кошмарнее ре-диеза
     алмаза, режущего стекло,
     пересекает небо. И мир на миг
     как бы вздрагивает от пореза.
     Ибо там, наверху, тепло

     обжигает пространство, как здесь, внизу,
     обжигает черной оградой руку
     без перчатки. Мы, восклицая "вон,
     там!" видим вверху слезу
     ястреба, плюс паутину, звуку
     присущую, мелких волн,

     разбегающихся по небосводу, где
     нет эха, где пахнет апофеозом
     звука, особенно в октябре.
     И в кружеве этом, сродни звезде,
     сверкая, скованная морозом,
     инеем, в серебре,

     опушившем перья, птица плывет в зенит,
     в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
     перл, сверкающую деталь.
     Мы слышим: что-то вверху звенит,
     как разбивающаяся посуда,
     как фамильный хрусталь,

     чьи осколки, однако, не ранят, но
     тают в ладони. И на мгновенье
     вновь различаешь кружки, глазки,
     веер, радужное пятно,
     многоточия, скобки, звенья,
     колоски, волоски --

     бывший привольный узор пера,
     карту, ставшую горстью юрких
     хлопьев, летящих на склон холма.
     И, ловя их пальцами, детвора
     выбегает на улицу в пестрых куртках
     и кричит по-английски "Зима, зима!"

             1975

--------


          "Этот, уходя, не оглянулся..."
           Анна Ахматова

        I

     Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
     ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
     населенье гуляет над обмелевшим Арно,
     напоминая новых четвероногих. Двери
     хлопают, на мостовую выходят звери.
     Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
     этого города. Это -- красивый город,
     где в известном возрасте просто отводишь взор от
     человека и поднимаешь ворот.

        II

     Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
     сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
     твой подъезд в двух минутах от Синьории
     намекает глухо, спустя века, на
     причину изгнанья: вблизи вулкана
     невозможно жить, не показывая кулака; но
     и нельзя разжать его, умирая,
     потому что смерть -- это всегда вторая
     Флоренция с архитектурой Рая.

        III

     В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
     тени. На Старом Мосту -- теперь его починили --
     где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
     бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
     волны перебирают ветку, журча за веткой.
     И золотые пряди склоняющейся за редкой
     вещью красавицы, роющейся меж коробок
     под несытыми взглядами молодых торговок,
     кажутся следом ангела в державе черноголовых.

        IV

     Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
     петли, клинышки букв и, потому что скользко,
     в запятые и точки. Только подумать, сколько
     раз, обнаружив "м" в заурядном слове,
     перо спотыкалось и выводило брови!
     То есть, чернила честнее крови,
     и лицо в потемках, словами наружу -- благо
     так куда быстрей просыхает влага --
     смеется, как скомканная бумага.

        V

     Набережные напоминают оцепеневший поезд.
     Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
     Тело в плаще, ныряя в сырую полость
     рта подворотни, по ломаным, обветшалым
     плоским зубам поднимается мелким шагом
     к воспаленному нЈбу с его шершавым
     неизменным "16"; пугающий безголосьем,
     звонок порождает в итоге скрипучее "просим, просим":
     в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

        VI

     В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
     привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
     ощущая нехватку в терцинах, в клетке
     дряхлый щегол выводит свои коленца.
     Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
     купол собора, в котором лежит Лоренцо,
     проникает сквозь штору и согревает вены
     грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
     и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

        VII

     Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
     хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
     проживаешь жизни, смотря по вере,
     вечером в первой осознаешь: неправда,
     что любовь движет звезды (Луну -- подавно),
     ибо она делит все вещи на два --
     даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
     мысли о смерти. Если бы звезды Юга
     двигались ею, то -- в стороны друг от друга.

        VIII

     Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
     тормозов; мостовую пересекаешь с риском
     быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
     небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
     вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
     куполов. Полицейский на перекрестке
     машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни
     вверх; репродукторы лают о дороговизне.
     О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!

        IX

     Есть города, в которые нет возврата.
     Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
     есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
     Там всегда протекает река под шестью мостами.
     Там есть места, где припадал устами
     тоже к устам и пером к листам. И
     там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
     там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
     на языке человека, который убыл.

             1976

--------


           Михаилу Барышникову

     Классический балет есть замок красоты,
     чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
     пиликающей ямой оркестровой
     отделены. И задраны мосты.

     В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
     и, крылышкуя скорописью ляжек,
     красавица, с которою не ляжешь,
     одним прыжком выпархивает в сад.

     Мы видим силы зла в коричневом трико,
     и ангела добра в невыразимой пачке.
     И в силах пробудить от элизийской спячки
     овация Чайковского и Ко.

     Классический балет! Искусство лучших дней!
     Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,
     и мчались лихачи, и пелось бобэоби,
     и ежели был враг, то он был -- маршал Ней.

     В зрачках городовых желтели купола.
     В каких рождались, в тех и умирали гнездах.
     И если что-нибудь взлетало в воздух,
     то был не мост, а Павлова была.

     Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
     Барышникова зреть. Талант его не стерся!
     Усилие ноги и судорога торса
     с вращением вкруг собственной оси

     рождают тот полет, которого душа
     как в девках заждалась, готовая озлиться!
     А что насчет того, где выйдет приземлиться, --
     земля везде тверда; рекомендую США.

             1976

--------


           Л. и Н. Лифшиц

        I

     Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
     Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
     Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
     с криком выскакивает из кабины натуралиста.

     Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
     только бутылки в баре хорошо переносят качку.
     Ветер относит в сторону окончание анекдота,
     и капитан бросается с кулаками на мачту.

     Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
     Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
     линией курса. И в подзорной трубе пространство
     впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

        II

     Пассажир отличается от матроса
     шорохом шелкового белья,
     условиями питания и жилья,
     повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

     Матрос отличается от лейтенанта
     отсутствием эполет,
     количеством лент,
     нервами, перекрученными на манер каната.

     Лейтенант отличается от капитана
     нашивками, выраженьем глаз,
     фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
     чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала".

     Капитан отличается от Адмиралтейства
     одинокими мыслями о себе,
     отвращением к синеве,
     воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

     И только корабль не отличается от корабля.
     Переваливаясь на волнах, корабль
     выглядит одновременно как дерево и журавль,
     из-под ног у которых ушла земля.

        III

        Разговор в кают-компании

     "Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
     -- нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."
     "Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
     Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

     "Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть.
     Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".
     "...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
     Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

     Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула меня кусала".
     "Да?  любопытно...  Но,  представьте,  что  --  течь...  И  представьте
себе..."
     "Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б".
     "Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао".

        IV

        Разговоры на палубе

     "Я, профессор, тоже в молодости мечтал
     открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу".
     "И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу.
     И потом -- тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный металл".

     "Человек, он есть кто?! Он -- вообще -- комар!"
     "А скажите, месье, в России у вас, что' -- тоже есть резина?"
     "Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
     Не забывайте, что я..." "Простите меня, кузина".

     "Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?"
     "Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, это...
     Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна газета...
     Но оно увеличивается! Смотри!... Оно увели..."

        V

     Море гораздо разнообразнее суши.
     Интереснее, чем что-либо.
     Изнутри, как и снаружи. Рыба
     интереснее груши.

     На земле существуют четыре стены и крыша.
     Мы боимся волка или медведя.
     Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".
     А если хватит воображенья -- "Федя".

     Ничего подобного не происходит в море.
     Кита в его первозданном, диком
     виде не трогает имя Бори.
     Лучше звать его Диком.

     Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
     Многим из них не отыскать причины;
     ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
     ни на злую волю женщины или мужчины.

     Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
     вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
     Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей"
     либо -- внесли бы в оный свои поправки.

        VI

     "Капитан, в этих местах затонул "Черный принц"
     при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц!
     ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь".
     "В этих местах затонул также русский "Витязь".
     "Штурман Бенц! Вы думаете, что я
     шучу?" "При невыясненных обстоя..."

     Неукоснительно надвигается корвет.
     За кормою -- Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
     Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
     И пространство хранит ответ.

        VII

     "Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина".
     "Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да где?"
     "В иллюминаторе". "Это... это, по-моему, субмарина".
     "Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде
     все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!"
     "Да ты только взгляни!" "О боже, не напирай!
     Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это...
     Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

        VIII

     Море внешне безжизненно, но оно
     полно чудовищной жизни, которую не дано
     постичь, пока не пойдешь на дно.

     Что подтверждается сетью, тралом.
     Либо -- пляской волн, отражающих как бы в вялом
     зеркале творящееся под одеялом.

     Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
     Под водою, однако, он умеряет прыть.
     Внезапно он хочет пить.

     Там, под водой, с пересохшей глоткой,
     жизнь представляется вдруг короткой.
     Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.

     Изо рта вырываются пузыри.
     В глазах возникает эквивалент зари.
     В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.

        IX

     "Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
     Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
     Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
     рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
     Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
     различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
     Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
     Это -- единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

     "Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
     Ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле.
     Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
     о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
     Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
     Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
     Вероятно, я брежу, но вчера на панели
     мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

     "Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
     пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
     Как протест против общества. Раньше была семья,
     но жена и т. д. И ему ничего иного
     не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
     Осьминог (сокращенно -- Ося) карает жесткосердье
     и гордыню, воцарившиеся на Земле.
     Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

     "Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
     (с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
     зубы. Обсуждали начатую вчера
     тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
     Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон -- осьминог.
     Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
     Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

     (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).

        X

     Когда корабль не приходит в определенный порт
     ни в назначенный срок, ни позже,
     Директор Компании произносит: "Черт!",
     Адмиралтейство: "Боже".

     Оба неправы. Но откуда им знать о том,
     что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
     ни акулу с ее набитым ртом,
     не направишь овчарку

     по' следу. И какие вообще следы
     в океане? Все это сущий
     бред. Еще одно торжество воды
     в состязании с сушей.

     В океане все происходит вдруг.
     Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
     доски, обломки мачты и спасательный круг;
     всЈ -- без отпечатка пальцев.

     И потом наступает осень, за ней -- зима.
     Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
     молчаливые волны могут свести с ума
     красотою заката.

     И становится ясно, что нечего вопрошать
     ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
     синюю рябь, продолжающую улучшать
     линию горизонта.

     Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
     факты, которых, собственно, кот наплакал.
     Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
     и оседает на пол.

     Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
     Вдалеке на волне покачивается какой-то
     безымянный предмет. И колокол глухо бьет
     в помещении Ллойда.

             1976

     * Датировано 1977 в TU. -- С. В.

--------


        I

     Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
     высовывалась бы из-под моста, как из рукава -- рука,
        и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
     как Шопен, никому не показывавший кулака.

     Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
     тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
        чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
     бормотал бы, сжав зубы от ненависти: "баран".

     В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.
     По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб
        я узнавал бы о наступлении воскресенья
     и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.

     Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
     там, где нога продолжает начатое головой.
        Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
     самые главные -- пенальти и угловой.

        II

     Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых
     я листал бы тома с таким же количеством запятых,
        как количество скверных слов в ежедневной речи,
     не прорвавшихся в прозу, ни, тем более, в стих.

     Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне,
     с фасадом, куда занятней, чем мир вовне.
        Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалиний
     просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.

     И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,
     я б скучал в Галерее, где каждое полотно
        -- особливо Энгра или Давида --
     как родимое выглядело бы пятно.

     В сумерках я следил бы в окне стада
     мычащих автомобилей, снующих туда-сюда
        мимо стройных нагих колонн с дорическою прической,
     безмятежно белеющих на фронтоне Суда.

        III

     Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,
     где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже
        девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги
     надолго сосредотачивается на вилке или ноже.

     Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,
     подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;
        и портрет висел бы в гостиной, давая вам представленье
     о том, как хозяйка выглядела, будучи молода.

     Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,
     не имеющих отношенья к ужину при свечах,
        и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый отблеск
     на зеленое платье. Но под конец зачах.

     Время, текущее в отличие от воды
     горизонтально от вторника до среды,
        в темноте там разглаживало бы морщины
     и стирало бы собственные следы.

        IV

     И там были бы памятники. Я бы знал имена
     не только бронзовых всадников, всунувших в стремена
        истории свою ногу, но и ихних четвероногих,
     учитывая отпечаток, оставленный ими на

     населении города. И с присохшей к губе
     сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе,
        как цыган по ладони, по трещинам на асфальте
     я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

     И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
     подрывную активность, бродяжничество, менаж-
        а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
     тыча в меня натруженными указательными: "Не наш!" --

     я бы втайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри,
     это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
        то, на что ты так долго глядел снаружи;
     запоминай же подробности, восклицая "Vive la Patrie!"

             1976

     * В переводе в PS датировано 1977. -- С. В.

--------


             1975 -- 1976

     * Следующие 20 стихотворений объединены в цикл "Часть речи" -- С. В.

--------


     Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
     дорогой, уважаемый, милая, но неважно
     даже кто, ибо черт лица, говоря
     откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
     и ничей верный друг вас приветствует с одного
     из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
     я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
     и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
     поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
     в городке, занесенном снегом по ручку двери,
     извиваясь ночью на простыне --
     как не сказано ниже по крайней мере --
     я взбиваю подушку мычащим "ты"
     за морями, которым конца и края,
     в темноте всем телом твои черты,
     как безумное зеркало повторяя.

             1975 -- 1976

--------


     Север крошит металл, но щадит стекло.
     Учит гортань проговаривать "впусти".
     Холод меня воспитал и вложил перо
     в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

     Замерзая, я вижу, как за моря
     солнце садится и никого кругом.
     То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
     закругляется под каблуком.

     И в гортани моей, где положен смех
     или речь, или горячий чай,
     все отчетливей раздается снег
     и чернеет, что твой Седов, "прощай".

             1975 -- 1976

--------


     Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
     под него ложащуюся, точно под татарву.
     Узнаю этот лист, в придорожную грязь
     падающий, как обагренный князь.
     Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
     деревянного дома в чужой земле,
     что гуся по полету, осень в стекле внизу
     узнает по лицу слезу.
     И, глаза закатывая к потолку,
     я не слово о номер забыл говорю полку,
     но кайсацкое имя язык во рту
     шевелит в ночи, как ярлык в Орду.

             1975

--------


     Это -- ряд наблюдений. В углу -- тепло.
     Взгляд оставляет на вещи след.
     Вода представляет собой стекло.
     Человек страшней, чем его скелет.

     Зимний вечер с вином в нигде.
     Веранда под натиском ивняка.
     Тело покоится на локте,
     как морена вне ледника.

     Через тыщу лет из-за штор моллюск
     извлекут с проступившем сквозь бахрому
     оттиском "доброй ночи" уст,
     не имевших сказать кому.

             1975 -- 1976

--------


     Потому что каблук оставляет следы -- зима.
     В деревянных вещах замерзая в поле,
     по прохожим себя узнают дома.
     Что сказать ввечеру о грядущем, коли
     воспоминанья в ночной тиши
     о тепле твоих -- пропуск -- когда уснула,
     тело отбрасывает от души
     на стену, точно тень от стула
     на стену ввечеру свеча,
     и под скатертью стянутым к лесу небом
     над силосной башней, натертый крылом грача
     не отбелишь воздух колючим снегом.

             1975 -- 1976

--------


     Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
     плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
     налетают порывы резкого ветра. Голос
     старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
     Низвергается дождь: перекрученные канаты
     хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
     Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
     как соленый язык за выбитыми зубами.
     Одичавшее сердце все еще бьется за два.
     Каждый охотник знает, где сидят фазаны, -- в лужице под лежачим.
     За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
     как сказуемое за подлежащим.

             1975 -- 1976

--------


     Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
     серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
     и отсюда -- все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
     вьющийся между ними, как мокрый волос,
     если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
     раковина ушная в них различит не рокот,
     но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
     кипящий на керосинке, максимум -- крики чаек.
     В этих плоских краях то и хранит от фальши
     сердце, что скрыться негде и видно дальше.
     Это только для звука пространство всегда помеха:
     глаз не посетует на недостаток эха.

             1975

--------


     Что касается звезд, то они всегда.
     То есть, если одна, то за ней другая.
     Только так оттуда и можно смотреть сюда:
     вечером, после восьми, мигая.
     Небо выглядит лучше без них. Хотя
     освоение космоса лучше, если
     с ними. Но именно не сходя
     с места, на голой веранде, в кресле.
     Как сказал, половину лица в тени
     пряча, пилот одного снаряда,
     жизни, видимо, нету нигде, и ни
     на одной из них не задержишь взгляда.

             1975

--------


     В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
     мостовая блестит, как чешуя на карпе,
     на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
     и чугунный лес скучает по пылкой речи.
     Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
     проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
     вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
     но никто не сходит больше у стадиона.
     Настоящий конец войны -- это на тонкой спинке
     венского стула платье одной блондинки,
     да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
     уносящей жизни на Юг в июле.

             1975, Мюнхен

--------


     Около океана, при свете свечи; вокруг
     поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
     Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
     дотянуться желающих до бесценной.
     Упадая в траву, сова настигает мышь,
     беспричинно поскрипывают стропила.
     В деревянном городе крепче спишь,
     потому что снится уже только то, что было.
     Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
     профиль стула, тонкая марля вяло
     шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
     как сползающее одеяло.

             1975

--------


     Ты забыла деревню, затерянную в болотах
     залесенной губернии, где чучел на огородах
     отродясь не держат -- не те там злаки,
     и доро'гой тоже все гати да буераки.
     Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
     а как жив, то пьяный сидит в подвале,
     либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
     говорят, калитку, не то ворота.
     А зимой там колют дрова и сидят на репе,
     и звезда моргает от дыма в морозном небе.
     И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
     да пустое место, где мы любили.

             1975

--------


     Тихотворение мое, мое немое,
     однако, тяглое -- на страх поводьям,
     куда пожалуемся на ярмо и
     кому поведаем, как жизнь проводим?
     Как поздно заполночь ища глазунию
     луны за шторою зажженной спичкою,
     вручную стряхиваешь пыль безумия
     с осколков желтого оскала в писчую.
     Как эту борзопись, что гуще патоки,
     там не размазывай, но с кем в колене и
     в локте хотя бы преломить, опять-таки,
     ломоть отрезанный, тихотворение?

             1975 -- 1976

--------


     Темно-синее утро в заиндевевшей раме
     напоминает улицу с горящими фонарями,
     ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
     толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
     Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
     сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
     что до черной доски, от которой мороз по коже,
     так и осталась черной. И сзади тоже.
     Дребезжащий звонок серебристый иней
     преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
     все оказалось правдой и в кость оделось;
     неохота вставать. Никогда не хотелось.

             1975 -- 1976

--------


     С точки зрения воздуха, край земли
     всюду. Что, скашивая облака,
     совпадает -- чем бы не замели
     следы -- с ощущением каблука.
     Да и глаз, который глядит окрест,
     скашивает, что твой серп, поля;
     сумма мелких слагаемых при перемене мест
     неузнаваемее нуля.
     И улыбка скользнет, точно тень грача
     по щербатой изгороди, пышный куст
     шиповника сдерживая, но крича
     жимолостью, не разжимая уст.

             1975 -- 1976

--------


     Заморозки на почве и облысенье леса,
     небо серого цвета кровельного железа.
     Выходя во двор нечетного октября,
     ежась, число округляешь до "ох ты бля".
     Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
     потому что как в поисках милой всю-то
     ты проехал вселенную, дальше вроде
     нет страницы податься в живой природе.
     Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
     проницаемой стужей снаружи, отсюда -- взглядом,
     за бугром в чистом поле на штабель слов
     пером кириллицы наколов.

             1975 -- 1976

     * Ранний вариант последних двух строк: "наколов на буквы пером слова, /
как сложенные в штабеля дрова". -- С. В.

--------


     Всегда остается возможность выйти из дому на
     улицу, чья коричневая длина
     успокоит твой взгляд подъездами, худобою
     голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
     На пустой голове бриз шевелит ботву,
     и улица вдалеке сужается в букву "У",
     как лицо к подбородку, и лающая собака
     вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
     Улица. Некоторые дома
     лучше других: больше вещей в витринах;
     и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
     то, во всяком случае, не внутри них.

             1975 -- 1976

--------


     Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
     прежде доброго злака маячит плевел.
     Можно сказать, что на Юге в полях уже
     высевают сорго -- если бы знать, где Север.
     Земля под лапкой грача действительно горяча;
     пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
     зажмурившись от слепящего солнечного луча,
     видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
     беготню в коридоре, эмалированный таз,
     человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
     и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
     но обмякшее тело и лужу крови.

             1975 -- 1976

--------


     Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
     западного на восточный, когда замерзшая ветка
     перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
     и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
     В полдень можно вскинуть ружью и выстрелить в то, что в поле
     кажется зайцем, предоставляя пуле
     увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
     пишущим эти строки пером и тем, что
     оставляет следы. Иногда голова с рукою
     сливаются, не становясь строкою,
     но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
     подставляя ухо, как часть кентавра.

             1975 -- 1976

--------


     ...и при слове "грядущее" из русского языка
     выбегают черные мыши и всей оравой
     отгрызают от лакомого куска
     памяти, что твой сыр дырявой.
     После стольких лет уже безразлично, что
     или кто стоит у окна за шторой,
     и в мозгу раздается не земное "до",
     но ее шуршание. Жизнь, которой,
     как дареной вещи, не смотрят в пасть,
     обнажает зубы при каждой встрече.
     От всего человека вам остается часть
     речи. Часть речи вообще. Часть речи.

             1975

--------


     Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
     За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
     Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это --
     города, человеков, но для начала -- зелень.
     Стану спать не раздевшись или читать с любого
     места чужую книгу, покамест остатки года,
     как собака, сбежавшая от слепого,
     переходят в положенном месте асфальт.
         Свобода --
     это когда забываешь отчество у тирана,
     а слюна во рту слаще халвы Шираза,
     и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
     ничего не каплет из голубого глаза.

             1975

--------


     Падучая звезда, тем паче -- астероид
     на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
     Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

        ___

     Там хмурые леса стоят в своей рванине.
     Уйдя из точки "А", там поезд на равнине
     стремится в точку "Б". Которой нет в помине.

     Начала и концы там жизнь от взора прячет.
     Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.
     Иначе -- среди птиц. Но птицы мало значат.

     Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.
     Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.
     Оцепеневший дуб кивает лукоморью.

        ___

     Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
     Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
     Неугомонный Терек там ищет третий берег.

     Там дедушку в упор рассматривает внучек.
     И к звездам до сих пор там запускают жучек
     плюс офицеров, чьих не осознать получек.

     Там зелень щавеля смущает зелень лука.
     Жужжание пчелы там главный принцип звука.
     Там копия, щадя оригинал, безрука.

        ___

     Зимой в пустых садах трубят гипербореи,
     и ребер больше там у пыльной батареи
     в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее

     нащупывает их рукой замерзшей странник.
     Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.
     Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.

     От дождевой струи там плохо спичке серной.
     Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной.
     У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.

        ___

     Там при словах "я за" течет со щек известка.
     Там в церкви образа коптит свеча из воска.
     Порой дает раза соседним странам войско.

     Там пышная сирень бушует в полисаде.
     Пивная цельный день лежит в глухой осаде.
     Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.

     Там в воздухе висят обрывки старых арий.
     Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.
     В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.

        ___

     Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,
     отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.
     Особенно -- во сне. И, на манер пустыни,

     там сахарный песок пересекаем мухой.
     Там города стоят, как двинутые рюхой,
     и карта мира там замещена пеструхой,

     мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.
     Там вдалеке завод дымит, гремит железом,
     не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

        ___

     Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
     Овацию листвы унять там вождь бессилен.
     Простую мысль, увы, пугает вид извилин.

     Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
     Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
     Там, грубо говоря, великий план запорот.

     Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
     Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
     Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.

        ___

     Я вырос в тех краях. Я говорил "закурим"
     их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.
     Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.

     Там, думал, и умру -- от скуки, от испуга.
     Когда не от руки, так на руках у друга.
     Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.

     Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
     важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.
     Передних ног простор не отличит от задних.

        ___

     Теперь меня там нет. Означенной пропаже
     дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
     Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

     не сделало; пустяк: дыра, -- но небольшая.
     Ее затянут мох или пучки лишая,
     гармонии тонов и проч. не нарушая.

     Теперь меня там нет. Об этом думать странно.
     Но было бы чудней изображать барана,
     дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

        ___

     паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
     я не любил жлобства, не целовал иконы,
     и на одном мосту чугунный лик Горгоны

     казался в тех краях мне самым честным ликом.
     Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом
     варьянте, я своим не подавился криком

     и не окаменел. Я слышу Музы лепет.
     Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:
     мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

        ___

     и без костей язык, до внятных звуков лаком,
     судьбу благодарит кириллицыным знаком.
     На то она судьба, чтоб понимать на всяком

     наречьи. Предо мной -- пространство в чистом виде.
     В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
     В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

     Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
     Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
     эпоха на колесах нас не догонит, босых.

        ___

     Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
     Зане не знаю я, в какую землю лягу.
     Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

             4 июня 1977

--------


           Марку Стрэнду

        I

     Веко подергивается. Изо рта
     вырывается тишина. Европейские города
     настигают друг друга на станциях. Запах мыла
     выдает обитателю джунглей приближающегося врага.
     Там, где ступила твоя нога,
     возникают белые пятна на карте мира.

     В горле першит. Путешественник просит пить.
     Дети, которых надо бить,
     оглашают воздух пронзительным криком. Веко
     подергивается. Что до колонн, из-за
     них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,
     даже во сне вы видите человека.

     И накапливается как плевок в груди:
     "Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди
     прочь!" И веко подергивается. Невнятные причитанья
     за стеной (будто молятся) увеличивают тоску.
     Чудовищность творящегося в мозгу
     придает незнакомой комнате знакомые очертанья.

        II

     Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты
     вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.
     Но -- темнеет. Присядь, перекинься шуткой
     с говорящей по-южному, нараспев,
     обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев
     стать человеком, сделалась проституткой.

     Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,
     участвуя в географии, в голубизне, а не
     только в истории -- этой коросте суши.
     Лучше Гренландию пересекать, скрипя
     лыжами, оставляя после себя
     айсберги и тюленьи туши.

     Алфавит не даст позабыть тебе
     цель твоего путешествия -- точку "Б".
     Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;
     слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;
     там, как над шкуркой зверька скорняк,
     офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.

        III

     Тридцать семь лет я смотрю в огонь.
     Веко подергивается. Ладонь
     покрывается потом. Полицейский, взяв документы,
     выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,
     обелиск кончается нехотя в облаках,
     как удар по Эвклиду, как след кометы.

     Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,
     сам себе быдло, сам себе господин.
     Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья
     об изверженьи вулкана черт знает где,
     иными словами, в чужой среде,
     упираясь хвостом в "Последние Запрещенья".

     Я понимаю только жужжанье мух
     на восточных базарах! На тротуаре в двух
     шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,
     путешественник ловит воздух раскрытым ртом:
     сильная боль, на этом убив, на том
     продолжается свете.

        IV

     "Где это?" -- спрашивает, приглаживая вихор,
     племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,
     "Здесь" -- говорит племянница. Поскрипывают качели
     в старом саду. На столе букет
     фиалок. Солнце слепит паркет.
     Из гостиной доносятся пассажи виолончели.

     Ночью над плоскогорьем висит луна.
     От валуна отделяется тень слона.
     В серебре ручья нет никакой корысти.
     В одинокой комнате простыню
     комкает белое (смуглое) просто ню --
     живопись неизвестной кисти.

     Весной в грязи копошится труженик-муравей,
     появляется грач, твари иных кровей;
     листва прикрывает ствол в месте его изгиба.
     Осенью ястреб дает круги
     над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги
     болтается белый пиджак сагиба...

        V

     Было ли сказано слово? И если да, --
     на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда
     нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник
     мысли? Помнит ли целое роль частиц?
     Что способен подумать при виде птиц
     в аквариуме ботаник?

     Теперь представим себе абсолютную пустоту.
     Место без времени. Собственно воздух. В ту
     и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка
     воздуха. Кислород, водород. И в нем
     мелко подергивается день за днем
     одинокое веко.

     Это -- записки натуралиста. За-
     писки натуралиста. Капающая слеза
     падает в вакууме без всякого ускоренья.
     Вечнозеленое неврастение, слыша жжу
     це-це будущего, я дрожу,
     вцепившись ногтями в свои коренья.

             1977

     * Датировано 1976 в TU. -- С. В.

--------


        I

     "Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
     вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
     богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
     откидывается на подушки и, включив заводного,
     погружается в сон, убаюканный ровной песней.
     Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
     невеселые, нечетные годовщины.
     Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
     каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
     Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
     и затылок больного (которого только спину
     мы и видим). И я иногда объясняю сыну
     богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
     Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
     писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
     Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса".

        II

     "Дорога в тысячу ли начинается с одного
     шага, -- гласит пословица. Жалко, что от него
     не зависит дорога обратно, превосходящая многократно
     тысячу ли. Особенно отсчитывая от "о".
     Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли --
     тысяча означает, что ты сейчас вдали
     от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
     перекидывается на цифры; особенно на нули.

     Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
     из лопнувшего стручка, -- туда, где стоит Стена.
     На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,
     как любые другие неразборчивые письмена.
     Движенье в одну сторону превращает меня
     в нечто вытянутое, как голова коня.
     Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
     о сухие колосья дикого ячменя".

             1977

--------


        I

     Третью неделю туман не слезает с белой
     колокольни коричневого, захолустного городка,
     затерявшегося в глухонемом углу
     Северной Адриатики. Электричество
     продолжает в полдень гореть в таверне.
     Плитняк мостовой отливает желтой
     жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
     пропадают из виду, не заводя мотора.
     И вывеску не дочитать до конца. Уже
     не терракота и охра впитывают в себя
     сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

     Тень, насыщающаяся от света,
     радуется при виде снимаемого с гвоздя
     пальто совершенно по-христиански. Ставни
     широко растопырены, точно крылья
     погрузившихся с головой в чужие
     неурядицы ангелов. Там и сям
     слезающая струпьями штукатурка
     обнажает красную, воспаленную кладку,
     и третью неделю сохнущие исподники
     настолько привыкли к дневному свету
     и к своей веревке, что человек
     если выходит на улицу, то выходит
     в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

     В два часа пополудни силуэт почтальона
     приобретает в подъезде резкие очертанья,
     чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
     Удары колокола в тумане
     повторяют эту же процедуру.
     В итоге невольно оглядываешься через плечо
     самому себе вслед, как иной прохожий,
     стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
     мимо красавицы, но -- ничего не видишь,
     кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
     Направленье потеряно. За поворотом
     фонари обрываются, как белое многоточье,
     за которым следует только запах
     водорослей и очертанья пирса.
     Безветрие; и тишина как ржанье
     никогда не сбивающейся с пути
     чугунной кобылы Виктора-Эммануила.

        II

     Зимой обычно смеркается слишком рано;
     где-то вовне, снаружи, над головою.
     Туго спеленутые клочковатой
     марлей стрелки на городских часах
     отстают от меркнувшего вдалеке
     рассеянного дневного света.
     За сигаретами вышедший постоялец
     возвращается через десять минут к себе
     по пробуравленному в тумане
     его же туловищем туннелю.
     Ровный гул невидимого аэроплана
     напоминает жужжание пылесоса
     в дальнем конце гостиничного коридора
     и поглощает, стихая, свет.
     "Неббия"1, -- произносит, зевая, диктор,
     и глаза на секунду слипаются, наподобье
     раковины, когда проплывает рыба
     (зрачок погружается ненадолго
     в свои перламутровые потемки);
     и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
     поглощенный чтением под одеялом;
     одеяло все в складках, как тога Евангелиста
     в нише. Настоящее, наше время
     со стуком отскакивает от бурого кирпича
     базилики, точно белый
     кожаный мяч, вколачиваемый в нее
     школьниками после школы.

     Щербатые, но не мыслящие себя
     в профиль, обшарпанные фасады.
     Только голые икры кривых балясин
     одушевляют наглухо запертые балконы,
     где вот уже двести лет никто
     не появляется: ни наследница, ни кормилица.
     Облюбованные брачующимися и просто
     скучающими чудищами карнизы.
     Колоннада, оплывшая как стеарин.
     И слепое, агатовое великолепье
     непроницаемого стекла,
     за которым скрываются кушетка и пианино:
     старые, но именно светом дня
     оберегаемые успешно тайны.

     В холодное время года нормальный звук
     предпочитает тепло гортани капризам эха.
     Рыба безмолствует; в недрах материка
     распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
     Повисший над пресным каналом мост
     удерживает расплывчатый противоположный берег
     от попытки совсем отделиться и выйти в море.
     Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
     тех, с чьим отсутствием не смириться;
     и подтек превращает заветный вензель
     в хвост морского конька. Вбирай же красной
     губкою легких плотный молочный пар,
     выдыхаемый всплывшею Амфитритой
     и ее нереидами! Протяни
     руку -- и кончики пальцев коснутся торса,
     покрытого пузырьками
     и пахнущего, как в детстве, йодом.

        III

     Выстиранная, выглаженная простыня
     залива шуршит оборками, и бесцветный
     воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
     но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
     лодки, баркасы, го'ндолы, плоскодонки,
     как непарная обувь, разбросаны на песке,
     поскрипывающим под подошвой. Помни:
     любое движенье, по сути, есть
     перенесение тяжести тела в другое место.
     Помни, что прошлому не уложиться
     без остатка в памяти, что ему
     необходимо будущее. Твердо помни:
     только вода, и она одна,
     всегда и везде остается верной
     себе -- нечувствительной к метаморфозам, плоской,
     находящейся там, где сухой земли
     больше нет. И патетика жизни с ее началом,
     серединой, редеющим календарем, концом
     и т. д. стушевывается в виду
     вечной, мелкой, бесцветной ряби.

     Жесткая, мертвая проволока виноградной
     лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
     Деревья в черном саду ничем
     не отличаются от ограды, выглядящей
     как человек, которому больше не в чем
     и -- главное -- некому признаваться.
     Смеркается; безветрие, тишина.
     Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
     тростника. Пинаемая носком
     жестянка взлетает в воздух и пропадает
     из виду. Даже спустя минуту
     не расслышать звука ее паденья
     в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

             1977

     1 Nebbia (итал.) -- туман (прим. в СИБ)

--------


     Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
     уводят людей из города. По вечерам -- тоска.
     В любую из них спокойно можно ввести войска.
     И только набравши номер одной из твоих подруг,
     не уехавшей до сих пор на юг,
     насторожишься, услышав хохот и волапюк,

     и молча положишь трубку: город захвачен; строй
     переменился: все чаще на светофорах -- "Стой".
     Приобретая газету, ее начинаешь с той
     колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит.
     Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
     Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

     Солнце всегда садится за телебашней. Там
     и находится Запад, где выручают дам,
     стреляют из револьвера и говорят "не дам",
     если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да",
     трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
     Бар есть окно, прорубленное туда.

     Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
     Это одно способно привести вас в восторг.
     Единственное, что выдает Восток,
     это -- клинопись мыслей: любая из них -- тупик,
     да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
     да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".

     И когда ты потом петляешь, это -- прием котла,
     новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
     в ванной комнате, в четыре часа утра,
     из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
     на тебя таращится, сжав рукоять меча,
     Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".

             1977

--------


           Диане и Алану Майерс

        I. Брайтон-рок

     Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые
     скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и
     длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое
     море на сушу выбрасывает шум прибоя
     и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска
     лишней воды с лишней тьмой возникают, резко
     выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы
     скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,
     летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно
     вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта
     с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,
     и танкер перебирает мачтами, как упавший
     на спину муравей. В сознании всплывает чей-то
     телефонный номер -- порванная ячейка
     опустевшего невода. Бриз овевает щеку.
     Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,
     и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.
     В середине длинной или в конце короткой
     жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради
     темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,
     схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,
     на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

        II. Северный Кенсингтон

     Шорох "Ирландского времени", гонимого ветром по
     железнодорожным путям к брошенному депо,
     шелест мертвой полыни, опередившей осень,
     серый язык воды подле кирпичных десен.
     Как я люблю эти звуки -- звуки бесцельной, но
     длящейся жизни, к которым уже давно
     ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой
     собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.
     Только мышь понимает прелести пустыря --
     ржавого рельса, выдернутого штыря,
     проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,
     поражения времени перед лицом железа.
     Ничего не исправить, не использовать впредь.
     Можно только залить асфальтом или стереть
     взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой
     бетонного стадиона с орущей массой.
     И появится мышь. Медленно, не спеша,
     выйдет на середину поля, мелкая, как душа
     по отношению к плоти, и, приподняв свою
     обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю".

        III. Сохо

     В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,
     отражается матовый профиль красавицы с рваной раной
     говорящего рта. Партнер созерцает стены,
     где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены
     скачек в Эпсоме". -- Флаги. Наездник в алом
     картузе рвется к финишу на полуторагодовалом
     жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.
     На трибунах творится невообразимое... -- "не ответил
     на второе письмо, и тогда я решила..." Голос
     представляет собой борьбу глагола с
     ненаставшим временем. Молодая, худая
     рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая
     никуда, точно воды многих
     рек. Оседлав деревянных четвероногих,
     вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых
     на чужих простынях джигитуют при канделябрах
     к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. -- Флаги
     жухнут. Ветер стихает; и капли влаги
     различимы становятся у соперника на подбородке,
     и трибуны теряются из виду... -- В подворотне
     светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,
     словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы
     ни пришел сюда первым, колокол в переулке
     не звонит. И подковы сивки или каурки
     в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,
     не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

        IV. Ист Финчли

     Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,
     стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий
     и садовой герани, точно дредноут в мелком
     деревенском канале. Перепачканный мелом
     правый рукав пиджака, так же как самый голос,
     выдает род занятий -- "Розу и гладиолус
     поливать можно реже, чем далии и гиацинты,
     раз или два в неделю". И он мне приводит цифры
     из "Советов любителю-садоводу"
     и строку из Вергилия. Земля поглощает воду
     с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,
     скупо обставленной, нарочито пустынной,
     жена -- он женат вторым браком, -- как подобает женам,
     раскладывает, напевая, любимый Джоном
     Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде
     отражается вид моста неизвестно где.

     Всякий живущий на острове догадывается, что рано
     или поздно все это кончается; что вода из-под крана,
     прекращая быть пресной, делается соленой,
     и нога, хрустевшая гравием и соломой,
     ощущает внезапный холод в носке ботинка.
     В музыке есть то место, когда пластинка
     начинает вращаться против движенья стрелки.
     И на камине маячит чучело перепелки,
     понадеявшейся на бесконечность лета,
     ваза с веточкой бересклета
     и открытки с видом базара где-то в Алжире -- груды
     пестрой материи, бронзовые сосуды,
     сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;
     люди в тюрбанах. Не такие, как мы.

     Аллегория памяти, воплощенная в твердом
     карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.
     Дом на пустынной улице, стелящейся покато,
     в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката
     отражается, точно в окне экспресса,
     уходящего в вечность, где не нужны колеса.
     Милая спальня (между подушек -- кукла),
     где ей снятся ее "кошмары". Кухня;
     издающая запах чая гудящая хризантема
     газовой плитки. И очертания тела
     оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.

     Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни
     стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку
     мелкие вещи -- с розой, подобно знаку
     бесконечности из-за пучка восьмерок,
     с колесом георгина, буксующим меж распорок,
     как расхристанный локомотив Боччони,
     с танцовщицами-фуксиями и с еще не
     распустившейся далией. Плавающий в покое
     мир, где не спрашивают "что такое?
     что ты сказал? повтори" -- потому что эхо
     возвращает того воробья неизменно в ухо
     от китайской стены; потому что ты
     произнес только одно: "цветы".

        V. Три рыцаря

     В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу
     спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-
     мраке ротонды, как каменные осетры,
     чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три
     горбоносы и узколицы, и с головы до пят
     рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят
     дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки
     скрещены на груди, точно две севрюги.

     За щелчком аппарата следует вспышка -- род
     выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,
     на стену будущего, есть как бы выстрел). Три
     рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри
     камеры то, что уже случилось -- либо при Пуатье,
     либо в святой земле: путешественник в канотье
     для почивших за-ради Отца и Сына
     и Святого Духа ужаснее сарацина.

     Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.
     Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки
     порхают у баптистерия над клумбой и т. д.
     Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,
     природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;
     и под стеной ротонды, как перед раз
     навсегда опустившимся занавесом в театре,
     аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

        VI. Йорк

           W. H. A.

     Бабочки северной Англии пляшут над лебедою
     под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою
     наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,
     и поля выгорают. Города отдают лежалым
     полосатым сукном, георгины страдают жаждой.
     И твой голос -- "Я знал трех великих поэтов. Каждый
     был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах
     с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

     и готов оглянуться. Скоро четыре года,
     как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода
     ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,
     тополя. Честер тоже умер -- тебе известно
     это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,
     воробьи восседают на проводах. Ничто так
     не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,
     как любовь к человеку; особенно, если он

     мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья
     напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.
     Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.
     Человек приносит с собою тупик в любую
     точку света; и согнутое колено
     размножает тупым углом перспективу плена,
     как журавлиный клин, когда он берет
     курс на юг. Как всЈ движущееся вперед.

     Пустота, поглощая солнечный свет на общих
     основаньях с боярышником, увеличивается наощупь
     в направленьи вытянутой руки, и
     мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.
     В этом смысле он -- Англия. Англия в этом смысле
     до сих пор Империя и в состояньи -- если
     верить музыке, булькающей водой, --
     править морями. Впрочем -- любой средой.

     Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь
     отраженью в стекле витрины; покамест палец
     набирает свой номер, рука опускает трубку.
     Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,
     замерзшую на воде посредине бухты.
     Выходя наружу из телефонной будки,
     слышу голос скворца, в крике его -- испуг.
     Но раньше, чем он взлетает, звук

     растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини
     и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,
     ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно
     заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,
     овцы покоятся на темнозеленых волнах
     йоркширского вереска. Кордебалет проворных
     бабочек, повинуясь невидимому смычку,
     мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку

     ни на чем задержаться. И вертикальный стебель
     иван-чая длинней уходящей на север
     древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.
     Вычитая из меньшего большее, из человека -- Время,
     получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом
     фоне отчетливей, чем удается телом
     это сделать при жизни, даже сказав "лови!".

     Что источник любви превращает в объект любви.

        VII

     Английские каменные деревни.
     Бутылка собора в окне харчевни.
     Коровы, разбредшиеся по полям.
     Памятники королям.

     Человек в костюме, побитом молью,
     провожает поезд, идущий, как всЈ тут, к морю,
     улыбается дочке, уезжающей на Восток.
     Раздается свисток.

     И бескрайнее небо над черепицей
     тем синее, чем громче птицей
     оглашаемо. И чем громче поет она,
     тем все меньше видна.

             1976

     * Датировано по переводу в PS (<1977> в СИБ). -- С. В.

--------


     Все собаки съедены. В дневнике
     не осталось чистой страницы. И бисер слов
     покрывает фото супруги, к ее щеке
     мушку даты сомнительной приколов.
     Дальше -- снимок сестры. Он не щадит сестру:
     речь идет о достигнутой широте!
     И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
     как чулок девицы из варьете.

             22 июля 1978

--------


           М. Б.

     Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной
     струн, продолжающая коричневеть в гостиной,
     белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,
     темнеть -- особенно вечером -- в коридоре,
     спой мне песню о том, как шуршит портьера,
     как включается, чтоб оглушить полтела,
     тень, как лиловая муха сползает с карты
     и закат в саду за окном точно дым эскадры,
     от которой осталась одна матроска,
     позабытая в детской. И как расческа
     в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку -- леской,
     возвышает болонку над Ковалевской
     до счастливого случая тявкнуть сорок
     раз в день рожденья, -- и мокрый порох
     гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,
     и стоят графины кремлем на ткани.

             22 июля 1978

--------


     Восславим приход весны! Ополоснем лицо,
     чирьи прижжем проверенным креозотом
     и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,
     и в глаза ударит свежестью! горизонтом!
     будущим! Будущее всегда
     наполняет землю зерном, голоса -- радушьем,
     наполняет часы ихним туда-сюда;
     вздрогнув, себя застаешь в грядущем.
     Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,
     вся природа, от ящериц до оленей,
     устремлена туда же, куда ведут следы
     государственных преступлений.

             <1978>

--------


     Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,
     мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;
     северных рек, чья волна, замерзая в устье,
     вспоминает истоки, южное захолустье
     и на миг согревается. Время коротких суток,
     снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог
     в желудке от желтой вареной брюквы;
     сильного ветра, треплющего хоругви
     листолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,
     дни на одно лицо, как Ивановы-братья,
     и кору задирает жадный, бесстыдный трепет
     пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.

             <1978>

--------


        I

     Полдень в комнате. Тот покой,
     когда наяву, как во
     сне, пошевелив рукой,
     не изменить ничего.

     Свет проникает в окно, слепя.
     Солнце, войдя в зенит,
     луч кладя на паркет, себя
     этим деревенит.

     Пыль, осевшая в порах скул.
     Калорифер картав.
     Тело, застыв, продлевает стул.
     Выглядит, как кентавр

        II

     вспять оглянувшийся: тень, затмив
     профиль, чье ремесло --
     затвердевать, уточняет миф,
     повторяя число

     членов. Их переход от слов
     к цифрам не удивит.
     Глаз переводит, моргнув, число в
     несовершенный вид.

     Воздух, в котором ни встать, ни сесть,
     ни, тем более, лечь,
     воспринимает "четыре", "шесть",
     "восемь" лучше, чем речь.

        III

     Я родился в большой стране,
     в устье реки. Зимой
     она всегда замерзала. Мне
     не вернуться домой.

     Мысль о пространстве рождает "ах",
     оперу, взгляд в лорнет.
     В цифрах есть нечто, чего в словах,
     даже крикнув их, нет.

     Птица щебечет, из-за рубежа
     вернувшись в свое гнездо.
     Муха бьется в стекле, жужжа
     как "восемьдесят". Или -- "сто".

        IV

     Там был город, где, благодаря
     точности перспектив,
     было вдогонку бросаться зря,
     что-либо упустив.

     Мост над замерзшей рекой в уме
     сталью своих хрящей
     мысли рождал о другой зиме --
     то есть, зиме вещей,

     где не встретить следов; рельеф
     выглядит, как стекло.
     Только маятник, замерев,
     источает тепло.

        V

     Воздух, бесцветный и проч., зато
     необходимый для
     существования, есть ничто,
     эквивалент нуля.

     Странно отсчитывать от него
     мебель, рога лося,
     себя; задумываться, "ого"
     в итоге произнося.

     Взятая в цифрах, вещь может дать
     тамерланову тьму,
     род астрономии. Что подстать
     воздуху самому.

        VI

     Там были также ряды колонн,
     забредшие в те снега,
     как захваченные в полон,
     раздетые донага.

     В полдень, гордясь остротой угла,
     как возвращенный луч,
     обезболивала игла
     содержимое туч.

     Слово, сказанное наугад,
     вслух, даже слово лжи,
     воспламеняло мозг, как закат
     верхние этажи.

        VII

     Воздух, в сущности, есть плато,
     пат, вечный шах, тщета,
     ничья, классическое ничто,
     гегелевская мечта.

     Что исторгает из глаз ручьи.
     Полдень. Со стороны
     мозг неподвижней пластинки, чьи
     бороздки засорены.

     Полдень; жевательный аппарат
     пробует завести,
     кашлянув, плоский пи-эр-квадрат --
     музыку на кости.

        VIII

     Там были комнаты. Их размер
     порождал ералаш,
     отчего потолок, в чей мел
     взор устремлялся ваш,

     только выигрывал. Зеркала
     копили там дотемна
     пыль, оседавшую, как зола
     Геркуланума, на

     обитателей. Стопки книг,
     стулья, в окне -- слюда
     инея. То, что случалось в них,
     случалось там навсегда.

        IX

     Звук уступает свету не в
     скорости, но в вещах,
     внятных даже окаменев,
     обветшав, обнищав.

     Оба преломлены, искажены,
     сокращены: сперва --
     до потЈмок, до тишины;
     превращены в слова.

     Можно вспомнить закат в окне,
     либо -- мольбу, отказ.
     Оба счастливы только вне
     тела. Вдали от нас.

        X

     Я был скорее звуком, чем --
     стыдно сказать -- лучом
     в царстве, где торжествует чернь,
     прикидываясь грачом

     в воздухе. Я ночевал в ушных
     раковинах: ласкал
     впадины, как иной жених --
     выпуклости; пускал

     петуха. Но, устремляясь ввысь,
     звук скидывает балласт:
     сколько в зеркало не смотрись,
     оно эха не даст.

        XI

     Там принуждали носить пальто,
     ибо холод лепил
     тело, забытое теми, кто
     раньше его любил,

     мраморным. Т. е. без легких, без
     имени, черт лица,
     в нише, на фоне пустых небес,
     на карнизе дворца.

     Там начинало к шести темнеть.
     В восемь хотелось лечь.
     Но было естественней каменеть
     в профиль, утратив речь.

        XII

     Двуногое -- впрочем, любая тварь
     (ящерица, нетопырь) --
     прячет в своих чертах букварь,
     клеточную цифирь.

     Тело, привыкшее к своему
     присутствию, под ремнем
     и тканью, навязывает уму
     будущее. Мысль о нем.

     Что -- лишнее! Тело в анфас уже
     само есть величина!
     сумма! Особенно -- в неглиже,
     и лампа не включена.

        XIII

     В будущем цифры рассеют мрак.
     Цифры не умира.
     Только меняют порядок, как
     телефонные номера.

     Сонм их, вечным пером привит
     к речи, расширит рот,
     удлинит собой алфавит;
     либо наоборот.

     Что будет выглядеть, как мечтой
     взысканная земля
     с синей, режущей глаз чертой --
     горизонтом нуля.

        XIV

     Или -- как город, чья красота,
     неповторимость чья
     была отраженьем своим сыта,
     как Нарцисс у ручья.

     Так размножаются камень, вещь,
     воздух. Так зрелый муж,
     осознавший свой жуткий вес,
     не избегает луж.

     Так, по выпуклому лицу
     памяти всеми пятью скребя,
     ваше сегодня, подстать слепцу,
     опознает себя.

        XV

     В будущем, суть в амальгаме, суть
     в отраженном вчера
     в столбике будет падать ртуть,
     летом -- жужжать пчела.

     Там будут площади с эхом, в сто
     превосходящим раз
     звук. Что только повторит то,
     что обнаружит глаз.

     Мы не умрем, когда час придет!
     Но посредством ногтя
     с амальгамы нас соскребет
     какое-нибудь дитя!

        XVI

     Знай, что белое мясо, плоть,
     искренний звук, разгон
     мысли ничто не повторит -- хоть
     наплоди легион.

     Но, как звезда через тыщу лет,
     ненужная никому,
     что не так источает свет,
     как поглощает тьму,

     следуя дальше, чем тело, взгляд
     глаз, уходя вперед,
     станет назад посылать подряд
     всЈ, что в себя вберет.

             <1978>

--------


          Пора забыть верблюжий этот гам
          и белый дом на улице Жуковской.
           Анна Ахматова

     Помнишь свалку вещей на железном стуле,
     то, как ты подпевала бездумному "во саду ли,
     в огороде", бренчавшему вечером за стеною;
     окно, завешанное выстиранной простынею?
     Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
     куда задувало не хуже, чем в той пещере,
     преграждали доступ царям, пастухам, животным,
     оставляя нас греться теплом животным
     да армейской шинелью. Что напевала вьюга
     переходящим за полночь в сны друг друга,
     ни пружиной не скрипнув, ни половицей,
     неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,
     прилетевшей из Ялты. Настоящее пламя
     пожирало внутренности игрушечного аэроплана
     и центральный о'рган державы плоской,
     где китайская грамота смешана с речью польской.
     Не отдернуть руки, не избежать ожога,
     измеряя градус угла чужого
     в геометрии бедных, чей треугольник кратный
     увенчан пыльной слезой стоваттной.
     Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
     когда торжество крестьянина под вопросом,
     сказуемое, ведомое подлежащим,
     уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,
     от грамматики новой на сердце пряча
     окончание шепота, крика, плача.

             <1978>

--------


           М. Б.

        I

     Наподобье стакана,
     оставившего печать
     на скатерти океана,
     которого не перекричать,
     светило ушло в другое
     полушарие, где
     оставляют в покое
     только рыбу в воде.

        II

     Вечером, дорогая,
     здесь тепло. Тишина
     молчанием попугая
     буквально завершена.
     Луна в кусты чистотела
     льет свое молоко:
     неприкосновенность тела,
     зашедшая далеко.

        III

     Дорогая, что толку
     пререкаться, вникать
     в случившееся. Иголку
     больше не отыскать
     в человеческом сене.
     Впору вскочить, разя
     тень; либо -- вместе со всеми
     передвигать ферзя.

        IV

     Все, что мы звали личным,
     что копили, греша,
     время, считая лишним,
     как прибой с голыша,
     стачивает -- то лаской,
     то посредством резца --
     чтобы кончить цикладской
     вещью без черт лица.

        V

     Ах, чем меньше поверхность,
     тем надежда скромней
     на безупречную верность
     по отношению к ней.
     Может, вообще пропажа
     тела из виду есть
     со стороны пейзажа
     дальнозоркости месть.

        VI

     Только пространство ко'рысть
     в тычущем вдаль персте
     может найти. И скорость
     света есть в пустоте.
     Так и портится зренье:
     чем ты дальше проник;
     больше, чем от старенья
     или чтения книг.

        VII

     Так же действует плотность
     тьмы. Ибо в смысле тьмы
     у вертикали плоскость
     сильно берет взаймы.
     Человек -- только автор
     сжатого кулака,
     как сказал авиатор,
     уходя в облака.

        VIII

     Чем безнадежней, тем как-то
     проще. Уже не ждешь
     занавеса, антракта,
     как пылкая молодежь.
     Свет на сцене, в кулисах
     меркнет. Выходишь прочь
     в рукоплесканье листьев,
     в американскую ночь.

        IX

     Жизнь есть товар на вынос:
     торса, пениса, лба.
     И географии примесь
     к времени есть судьба.
     Нехотя, из-под палки
     признаешь эту власть,
     подчиняешься Парке,
     обожающей прясть.

        X

     Жухлая незабудка
     мозга кривит мой рот.
     Как тридцать третья буква,
     я пячусь всю жизнь вперед.
     Знаешь, все, кто далече,
     по ком голосит тоска --
     жертвы законов речи,
     запятых языка.

        XI

     Дорогая, несчастных
     нет! нет мертвых, живых.
     ВсЈ -- только пир согласных
     на их ножках кривых.
     Видно, сильно превысил
     свою роль свинопас,
     чей нетронутый бисер
     переживет всех нас.

        XII

     Право, чем гуще россыпь
     черного на листе,
     тем безразличней особь
     к прошлому, к пустоте
     в будущем. Их соседство,
     мало проча добра,
     лишь ускоряет бегство
     по бумаге пера.

        XIII

     Ты не услышишь ответа,
     если спросишь "куда",
     так как стороны света
     сводятся к царству льда.
     У языка есть полюс,
     север, где снег сквозит
     сквозь Эльзевир; где голос
     флага не водрузит.

        XIV

     Бедность сих строк -- от жажды
     что-то спрятать, сберечь;
     обернуться. Но дважды
     в ту же постель не лечь.
     Даже если прислуга
     там не сменит белье.
     Здесь -- не Сатурн, и с круга
     не соскочить в нее.

        XV

     С той дурной карусели,
     что воспел Гесиод,
     сходят не там, где сели,
     но где ночь застает.
     Сколько глаза ни колешь
     тьмой -- расчетом благим
     повторимо всего лишь
     слово: словом другим.

        XVI

     Так барашка на вертел
     нижут, разводят жар.
     Я, как мог, обессмертил
     то, что не удержал.
     Ты, как могла, простила
     все, что я натворил.
     В общем, песня сатира
     вторит шелесту крыл.

        XVII

     Дорогая, мы квиты.
     Больше: друг к другу мы
     точно оспа привиты
     среди общей чумы.
     Лишь объекту злоречья
     вместе с шансом в пятно
     уменьшаться, предплечье
     в утешенье дано.

        XVIII

     Ах, за щедрость пророчеств --
     дней грядущих шантаж --
     как за бич наших отчеств,
     память, много не дашь.
     Им присуща, как аист
     свЈртку, приторность кривд.
     Но мы живы, покамест
     есть прощенье и шрифт.

        XIX

     Эти вещи сольются
     в свое время в глазу
     у воззрившихся с блюдца
     на пестроту внизу.
     Полагаю, и вправду
     хорошо, что мы врозь --
     чтобы взгляд астронавту
     напрягать не пришлось.

        XX

     Вынь, дружок, из кивота
     лик Пречистой Жены.
     Вставь семейное фото --
     вид планеты с луны.
     Снять нас вместе мордатый
     не сподобился друг,
     проморгал соглядатай;
     в общем, всем недосуг.

        XXI

     Неуместней, чем ящер
     в филармонии, вид
     нас вдвоем в настоящем.
     Тем верней удивит
     обитателей завтра
     разведенная смесь
     сильных чувств динозавра
     и кириллицы смесь.

        XXII1

     Все кончается скукой,
     а не горечью. Но
     это новой наукой
     плохо освещено.
     Знавший истину стоик --
     стоик только на треть.
     Пыль садится на столик,
     и ее не стереть.

        XXII

     Эти строчки по сути
     болтовня старика.
     В нашем возрасте судьи
     удлиняют срока.
     Иванову. Петрову.
     Своей хрупкой кости.
     Но свободному слову
     не с кем счеты свести.

        XXIII

     Так мы лампочку тушим,
     чтоб сшибить табурет.
     Разговор о грядущем --
     тот же старческий бред.
     Лучше всЈ, дорогая,
     доводить до конца,
     темноте помогая
     мускулами лица.

        XXIV

     Вот конец перспективы
     нашей. Жаль, не длинней.
     Дальше -- дивные дивы
     времени, лишних дней,
     скачек к финишу в шорах
     городов, и т. п.;
     лишних слов, из которых
     ни одно о тебе.

        XXV

     Около океана,
     летней ночью. Жара
     как чужая рука на
     темени. Кожура,
     снятая с апельсина,
     жухнет. И свой обряд,
     как жрецы Элевсина,
     мухи над ней творят.

        XXVI

     Облокотясь на локоть,
     я слушаю шорох лип.
     Это хуже, чем грохот
     и знаменитый всхлип.
     Это хуже, чем детям
     сделанное "бо-бо".
     Потому что за этим
     не следует ничего.

             1978

     * Датировано по переводу в PS. -- С. В.

     1 Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР, источник неизвестен. -- С. В.

--------


           К. Х.

     Когда снег заметает море и скрип сосны
     оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
     до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
     может упасть безучастный голос?
     Пропадая без вести и'з виду, мир вовне
     сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.
     ...так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
     так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
     так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
     так стенные часы, сердцебиенью вторя,
     остановившись по эту, продолжают идти по ту
     сторону моря.

             1975

     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.

--------


     Я входил вместо дикого зверя в клетку,
     выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
     жил у моря, играл в рулетку,
     обедал черт знает с кем во фраке.
     С высоты ледника я озирал полмира,
     трижды тонул, дважды бывал распорот.
     Бросил страну, что меня вскормила.
     Из забывших меня можно составить город.
     Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
     надевал на себя что сызнова входит в моду,
     сеял рожь, покрывал черной толью гумна
     и не пил только сухую воду.
     Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
     жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
     Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
     перешел на шепот. Теперь мне сорок.
     Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
     Только с горем я чувствую солидарность.
     Но пока мне рот не забили глиной,
     из него раздаваться будет лишь благодарность.

             24 мая 1980

--------


     Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
     В эту пору -- разгул Пинкертонам,
     и себя настигаешь в любом естестве
     по небрежности оттиска в оном.
     За такие открытья не требуют мзды;
     тишина по всему околотку.
     Сколько света набилось в осколок звезды,
     на ночь глядя! как беженцев в лодку.
     Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
     отщепенец, стервец, вне закона.
     За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта --
     пар клубами, как профиль дракона.
     Помолись лучше вслух, как второй Назорей,
     за бредущих с дарами в обеих
     половинках земли самозванных царей
     и за всех детей в колыбелях.

             1980

--------


          "В полдневный зной в долине Дагестана..."
           М. Ю. Лермонтов

        I

     Скорость пули при низкой температуре
     сильно зависит от свойств мишени,
     от стремленья согреться в мускулатуре
     торса, в сложных переплетеньях шеи.
     Камни лежат, как второе войско.
     Тень вжимается в суглинок поневоле.
     Небо -- как осыпающаяся известка.
     Самолет растворяется в нем наподобье моли.
     И пружиной из вспоротого матраса
     поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
     как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
     в грунт, покрывается твердой пленкой.

        II

     Север, пастух и сеятель, гонит стадо
     к морю, на Юг, распространяя холод.
     Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
     Механический слон, задирая хобот
     в ужасе перед черной мышью
     мины в снегу, изрыгает к горлу
     подступивший комок, одержимый мыслью,
     как Магомет, сдвинуть с места гору.
     Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
     отпускает им в полдень сухой избыток.
     Горы не двигаются, передавая
     свою неподвижность телам убитых.

        III

     Заунывное пение славянина
     вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
     человеческая свинина
     лежит на полу караван-сарая.
     Тлеет кизяк, ноги окоченели;
     пахнет тряпьем, позабытой баней.
     Сны одинаковы, как шинели.
     Больше патронов, нежели воспоминаний,
     и во рту от многих "ура" осадок.
     Слава тем, кто, не поднимая взора,
     шли в абортарий в шестидесятых,
     спасая отечество от позора!

        IV

     В чем содержанье жужжанья трутня?
     В чем -- летательного аппарата?
     Жить становится так же трудно,
     как строить домик из винограда
     или -- карточные ансамбли.
     Все неустойчиво (раз -- и сдуло):
     семьи, частные мысли, сакли.
     Над развалинами аула
     ночь. Ходя под себя мазутом,
     стынет железо. Луна от страха
     потонуть в сапоге разутом
     прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

        V

     Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
     Ввезенная, сваленная как попало
     тишина. Растущая, как опара,
     пустота. Существуй на звездах
     жизнь, раздались бы аплодисменты,
     к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
     Убийство -- наивная форма смерти,
     тавтология, ария попугая,
     дело рук, как правило, цепкой бровью
     муху жизни ловящей в своих прицелах
     молодежи, знакомой с кровью
     понаслышке или по ломке целок.

        VI

     Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
     ямку, заляг и слушай "уу" сирены.
     Новое оледененье -- оледененье рабства
     наползает на глобус. Его морены
     подминают державы, воспоминанья, блузки.
     Бормоча, выкатывая орбиты,
     мы превращаемся в будущие моллюски,
     бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
     Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
     Поверни выключатель, свернись в калачик.
     Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
     Утром уже не встать с карачек.

        VII

     В стратосфере, всеми забыта, сучка
     лает, глядя в иллюминатор.
     "Шарик! Шарик! Прием. Я -- Жучка".
     Шарик внизу, и на нем экватор.
     Как ошейник. Склоны, поля, овраги
     повторяют своей белизною скулы.
     Краска стыда вся ушла на флаги.
     И в занесенной подклети куры
     тоже, вздрагивая от побудки,
     кладут непорочного цвета яйца.
     Если что-то чернеет, то только буквы.
     Как следы уцелевшего чудом зайца.

             1980

--------


           М. Б.

     То не Муза воды набирает в рот.
     То, должно, крепкий сон молодца берет.
     И махнувшая вслед голубым платком
     наезжает на грудь паровым катком.

     И не встать ни раком, ни так словам,
     как назад в осиновый строй дровам.
     И глазами по наволочке лицо
     растекается, как по сковороде яйцо.

     Горячей ли тебе под сукном шести
     одеял в том садке, где -- Господь прости --
     точно рыба -- воздух, сырой губой
     я хватал то, что было тогда тобой?

     Я бы заячьи уши пришил к лицу,
     наглотался б в лесах за тебя свинцу,
     но и в черном пруду из дурных коряг
     я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

     Но, видать, не судьба, и года не те.
     И уже седина стыдно молвить -- где.
     Больше длинных жил, чем для них кровей,
     да и мысли мертвых кустов кривей.

     Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
     Нарисуй на бумаге простой кружок.
     Это буду я: ничего внутри.
     Посмотри на него -- и потом сотри.

             1980

--------


          Ultima Сumaei venit iam carminis aetas:
          magnus ab integro saeclorum nascitur ordo...
           Virgil. Eclogue IV1

           Дереку Уолкотту

        I

     Зимой смеркается сразу после обеда.
     В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
     Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
     Сухая, сгущенная форма света --
     снег -- обрекает ольшаник, его засыпав,
     на бессоницу, на доступность глазу

     в темноте. Роза и незабудка
     в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым
     энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
     оставляют следы. Ночь входит в город, будто
     в детскую: застает ребенка под одеялом;
     и перо скрипит, как чужие сани.

        II

     Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги
     обострившийся слух различает невольно тему
     оледенения. Всякое "во-саду-ли"
     есть всего-лишь застывшее "буги-вуги".
     Сильный мороз суть откровенье телу
     о его грядущей температуре

     либо -- вздох Земли о ее богатом
     галактическом прошлом, о злом морозе.
     Даже здесь щека пунцо'веет, как редиска.
     Космос всегда отливает слепым агатом,
     и вернувшееся восвояси "морзе"
     попискивает, не застав радиста.

        III

     В феврале лиловеют заросли краснотала.
     Неизбежная в профиле снежной бабы
     дорожает морковь. Ограниченный бровью,
     взгляд на холодный предмет, на кусок металла,
     лютей самого металла -- дабы
     не пришлось его с кровью

     отдирать от предмета. Как знать, не так ли
     озирал свой труд в день восьмой и после
     Бог? Зимой, вместо сбора ягод,
     затыкают щели кусками пакли,
     охотней мечтают об общей пользе,
     и вещи становятся старше на год.

        IV

     В стужу панель подобна сахарной карамели.
     Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую.
     Реже снятся дома, где уже не примут.
     Жизнь моя затянулась. По крайней мере,
     точных примет с лихвой хватило бы на вторую
     жизнь. Из одних примет можно составить климат

     либо пейзаж. Лучше всего безлюдный,
     с девственной белизной за пеленою кружев,
     -- мир, не слыхавший о лондонах и парижах,
     мир, где рассеянный свет -- генератор будней,
     где в итоге вздрагиваешь, обнаружив,
     что и тут кто-то прошел на лыжах.

        V

     Время есть холод. Всякое тело, рано
     или поздно, становится пищею телескопа:
     остывает с годами, удаляется от светила.
     Стекло зацветает сложным узором: рама
     суть хрустальные джунгли хвоща, укропа
     и всего, что взрастило

     одиночество. Но, как у бюста в нише,
     глаз зимой скорее закатывается, чем плачет.
     Там, где роятся сны, за пределом зренья,
     время, упавшее сильно ниже
     нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик
     шалуна из русского стихотворенья.

        VI

     Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
     время -- на время. Единственная преграда --
     теплое тело. Упрямое, как ослица,
     стоит оно между ними, поднявши ворот,
     как пограничник держась приклада,
     грядущему не позволяя слиться

     с прошлым. Зимою на самом деле
     вторник он же суббота. Днем легко ошибиться:
     свет уже выключили или еще не включили?
     Газеты могут печататься раз в неделю.
     Время глядится в зеркало, как певица,
     позабывшая, что' это -- "Тоска" или "Лючия".

        VII

     Сны в холодную пору длинней, подробней.
     Ход конем лоскутное одеяло
     заменяет на досках паркета прыжком лягушки.
     Чем больше лютует пурга над кровлей,
     тем жарче требует идеала
     голое тело в тряпичной гуще.

     И вам снятся настурции, бурный Терек
     в тесном ущелье, мушиный куколь
     между стеной и торцом буфета:
     праздник кончиков пальцев в плену бретелек.
     А потом все стихает. Только горячий уголь
     тлеет в серой золе рассвета.

        VIII

     Холод ценит пространство. Не обнажая сабли,
     он берет урочища, веси, грады.
     Населенье сдается, не сняв треуха.
     Города -- особенно, чьи ансамбли,
     чьи пилястры и колоннады
     стоят как пророки его триумфа,

     смутно белея. Холод слетает с неба
     на парашюте. Всяческая колонна
     выглядит пятой, жаждет переворота.
     Только ворона не принимает снега,
     и вы слышите, как кричит ворона
     картавым голосом патриота.

        IX

     В феврале чем позднее, тем меньше ртути.
     Т. е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды
     как разбитый термометр: каждый квадратный метр
     ночи ими усеян, как при салюте.
     Днем, когда небо под стать известке,
     сам Казимир бы их не заметил,

     белых на белом. Вот почему незримы
     ангелы. Холод приносит пользу
     ихнему воинству: их, крылатых,
     мы обнаружили бы, воззри мы
     вправду горе', где они как по льду
     скользят белофиннами в маскхалатах.

        X

     Я не способен к жизни в других широтах.
     Я нанизан на холод, как гусь на вертел.
     Слава голой березе, колючей ели,
     лампочке желтой в пустых воротах,
     -- слава всему, что приводит в движенье ветер!
     В зрелом возрасте это -- вариант колыбели,

     Север -- честная вещь. Ибо одно и то же
     он твердит вам всю жизнь -- шепотом, в полный голос
     в затянувшейся жизни -- разными голосами.
     Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи,
     напоминая забравшемуся на полюс
     о любви, о стоянии под часами.

        XI

     В сильный мороз даль не поет сиреной.
     В космосе самый глубокий выдох
     не гарантирует вдоха, уход -- возврата.
     Время есть мясо немой Вселенной.
     Там ничего не тикает. Даже выпав
     из космического аппарата,

     ничего не поймаете: ни фокстрота,
     ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
     Вас убивает на внеземной орбите
     отнюдь не отсутствие кислорода,
     но избыток Времени в чистом, то есть
     без примеси вашей жизни, виде.

        XII

     Зима! Я люблю твою горечь клюквы
     к чаю, блюдца с дольками мандарина,
     твой миндаль с арахисом, граммов двести.
     Ты раскрываешь цыплячьи клювы
     именами "Ольга" или "Марина",
     произносимыми с нежностью только в детстве

     и в тепле. Я пою синеву сугроба
     в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля --
     точно "чижика" где подбирает рука Господня.
     И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
     города, мерзнувшего у моря,
     меня согревают еще сегодня.

        XIII

     В определенном возрасте время года
     совпадает с судьбой. Их роман недолог,
     но в такие дни вы чувствуете: вы правы.
     В эту пору неважно, что вам чего-то
     не досталось; и рядовой фенолог
     может описывать быт и нравы.

     В эту пору ваш взгляд отстает от жеста.
     Треугольник больше не пылкая теорема:
     все углы затянула плотная паутина,
     пыль. В разговорах о смерти место
     играет все большую роль, чем время,
     и слюна, как полтина,

        XIV

     обжигает язык. Реки, однако, вчуже
     скованы льдом; можно надеть рейтузы;
     прикрутить к ботинку железный полоз.
     Зубы, устав от чечетки стужи,
     не стучат от страха. И голос Музы
     звучит как сдержанный, частный голос.

     Так родится эклога. Взамен светила
     загорается лампа: кириллица, грешным делом,
     разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,
     знает больше, чем та сивилла,
     о грядущем. О том, как чернеть на белом,
     покуда белое есть, и после.

             1980

     1 "Круг последний настал по вещанью  пророчицы Кумской, /  Сызнова ныне
времен зачинается  строй  величавый..." (лат.; Вергилий, Эклога IV, пер.  С.
Шервинского.) (прим. в СИБ)

--------


     Восходящее желтое солнце следит косыми
     глазами за мачтами голой рощи,
     идущей на всех парах к Цусиме
     крещенских морозов. Февраль короче
     прочих месяцев и оттого лютее.
     Кругосветное плавание, дорогая,
     лучше кончить, руку согнув в локте и
     вместе с дредноутом догорая
     в недрах камина. Забудь Цусиму!
     Только огонь понимает зиму.
     Золотистые лошади без уздечек
     масть в дымоходе меняют на масть воронью.
     И в потемках стрекочет огромный черный кузнечик,
     которого не накрыть ладонью.

             1978

     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.

--------


     Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою.
     И она скукоживается на глазах, под рукою.
     Зеленая нитка, следом за голубою,
     становится серой, коричневой, никакою.
     Уж и краешек, вроде, виден того батиста.
     Ни один живописец не напишет конец аллеи.
     Знать, от стирки платье невесты быстрей садится,
     да и тело не делается белее.
     То ли сыр пересох, то ли дыханье сперло.
     Либо: птица в профиль ворона, а сердцем -- кенар.
     Но простая лиса, перегрызая горло,
     не разбирает, где кровь, где тенор.

             <1980>

--------


        I

     Я пил из этого фонтана
     в ущелье Рима.
     Теперь, не замочив кафтана,
     канаю мимо.
     Моя подружка Микелина
     в порядке штрафа
     мне предпочла кормить павлина
     в именьи графа.

        II

     Граф, в сущности, совсем не мерзок:
     он сед и строен.
     Я был с ним по-российски дерзок,
     он был расстроен.
     Но что трагедия, измена
     для славянина,
     то ерунда для джентльмена
     и дворянина.

        III

     Граф выиграл, до клубнички лаком,
     в игре без правил.
     Он ставит Микелину раком,
     как прежде ставил.
     Я тоже, впрочем, не в накладе:
     и в Риме тоже
     теперь есть место крикнуть "Бляди!",
     вздохнуть "О Боже".

        IV

     Не смешивает пахарь с пашней
     плодов плачевных.
     Потери, точно скот домашний,
     блюдет кочевник.
     Чем был бы Рим иначе? гидом,
     толпой музея,
     автобусом, отелем, видом
     Терм, Колизея.

        V

     А так он -- место грусти, выи,
     склоненной в баре,
     и двери, запертой на виа
     дельи Фунари.
     Сидишь, обдумывая строчку,
     и, пригорюнясь,
     глядишь в невидимую точку:
     почти что юность.

        VI

     Как возвышает это дело!
     Как в миг печали
     все забываешь: юбку, тело,
     где, как кончали.
     Пусть ты последняя рванина,
     пыль под забором,
     на джентльмена, дворянина
     кладешь с прибором.

        VII

     Нет, я вам доложу, утрата,
     завал, непруха
     из вас творят аристократа
     хотя бы духа.
     Забудем о дешевом графе!
     Заломим брови!
     Поддать мы в миг печали вправе
     хоть с принцем крови!

        VIII

     Зима. Звенит хрусталь фонтана.
     Цвет неба -- синий.
     Подсчитывает трамонтана
     иголки пиний.
     Что год от февраля отрезал,
     он дрожью роздал,
     и кутается в тогу цезарь
     (верней, апостол).

        IX

     В морозном воздухе, на редкость
     прозрачном, око,
     невольно наводясь на резкость,
     глядит далЈко --
     на Север, где в чаду и в дыме
     кует червонцы
     Европа мрачная. Я -- в Риме,
     где светит солнце!

        X

     Я, пасынок державы дикой
     с разбитой мордой,
     другой, не менее великой
     приемыш гордый, --
     я счастлив в этой колыбели
     Муз, Права, Граций,
     где Назо и Вергилий пели,
     вещал Гораций.

        XI

     Попробуем же отстраниться,
     взять век в кавычки.
     Быть может, и в мои страницы
     как в их таблички,
     кириллицею не побрезгав
     и без ущерба
     для зренья, главная из Резвых
     взглянет -- Эвтерпа.

        XII

     Не в драчке, я считаю, счастье
     в чертоге царском,
     но в том, чтоб, обручив запястье
     с котлом швейцарским,
     остаток плоти терракоте
     подвергнуть, сини,
     исколотой Буонаротти
     и Борромини.

        XIII

     Спасибо, Парки, Провиденье,
     ты, друг-издатель,
     за перечисленные деньги.
     Сего податель
     векам грядущим в назиданье
     пьет чоколатта
     кон панна в центре мирозданья
     и циферблата!

        XIV

     С холма, где говорил октавой
     порой иною
     Тасс, созерцаю величавый
     вид. Предо мною --
     не купола, не черепица
     со Св. Отцами:
     то -- мир вскормившая волчица
     спит вверх сосцами!

        XV

     И в логове ее я -- дома!
     Мой рот оскален
     от радости: ему знакома
     судьба развалин.
     Огрызок цезаря, атлета,
     певца тем паче
     есть вариант автопортрета.
     Скажу иначе:

        XVI

     усталый раб -- из той породы,
     что зрим все чаще --
     под занавес глотнул свободы.
     Она послаще
     любви, привязанности, веры
     (креста, овала),
     поскольку и до нашей эры
     существовала.

        XVII

     Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
     Покуда Время
     не поглупеет как Пространство
     (что вряд ли), семя
     свободы в злом чертополохе,
     в любом пейзаже
     даст из удушливой эпохи
     побег. И даже

        XVIII

     сорвись все звезды с небосвода,
     исчезни местность,
     все ж не оставлена свобода,
     чья дочь -- словесность.
     Она, пока есть в горле влага,
     не без приюта.
     Скрипи, перо. Черней, бумага.
     Лети, минута.

             февраль 1981

--------


           М. Б.

     Зимний вечер. Дрова
     охваченные огнем --
     как женская голова
     ветреным ясным днем.

     Как золотиться прядь,
     слепотою грозя!
     С лица ее не убрать.
     И к лучшему, что нельзя.

     Не провести пробор,
     гребнем не разделить:
     может открыться взор,
     способный испепелить.

     Я всматриваюсь в огонь.
     На языке огня
     раздается "не тронь"
     и вспыхивает "меня!"

     От этого -- горячо.
     Я слышу сквозь хруст в кости
     захлебывающееся "еще!"
     и бешеное "пусти!"

     Пылай, пылай предо мной,
     рваное, как блатной,
     как безумный портной,
     пламя еще одной

     зимы! Я узнаю
     патлы твои. Твою
     завивку. В конце концов --
     раскаленность щипцов!

     Ты та же, какой была
     прежде. Тебе не впрок
     раздевшийся догола,
     скинувший все швырок.

     Только одной тебе
     и свойственно, вещь губя,
     приравниванье к судьбе
     сжигаемого -- себя!

     Впивающееся в нутро,
     взвивающееся вовне,
     наряженное пестро,
     мы снова наедине!

     Это -- твой жар, твой пыл!
     Не отпирайся! Я
     твой почерк не позабыл,
     обугленные края.

     Как ни скрывай черты,
     но предаст тебя суть,
     ибо никто, как ты,
     не умел захлестнуть,

     выдохнуться, воспрясть,
     метнуться наперерез.
     Назорею б та страсть,
     воистину бы воскрес!

     Пылай, полыхай, греши,
     захлебывайся собой.
     Как менада пляши
     с закушенной губой.

     Вой, трепещи, тряси
     вволю плечом худым.
     Тот, кто вверху еси,
     да глотает твой дым!

     Так рвутся, треща, шелка,
     обнажая места.
     То промелькнет щека,
     то полыхнут уста.

     Так рушатся корпуса,
     так из развалин икр
     прядают, небеса
     вызвездив, сонмы искр.

     Ты та же, какой была.
     От судьбы, от жилья
     после тебя -- зола,
     тусклые уголья,

     холод, рассвет, снежок,
     пляска замерзших розг.
     И как сплошной ожог --
     не удержавший мозг.

             1981

--------


        I

     В северной части мира я отыскал приют,
     в ветреной части, где птицы, слетев со скал,
     отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют
     с криком поверхность рябых зеркал.

     Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.
     В доме -- шаром покати, и в станке -- кондей.
     Окно с утра занавешено рванью туч.
     Мало земли, и не видать людей.

     В этих широтах панует вода. Никто
     пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!"
     Горизонт себя выворачивает, как пальто,
     наизнанку с помощью рыхлых волн.

     И себя отличить не в силах от снятых брюк,
     от висящей фуфайки -- знать, чувств в обрез
     либо лампа темнит -- трогаешь ихний крюк,
     чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес".

        II

     В северной части мира я отыскал приют,
     между сырым аквилоном и кирпичом,
     здесь, где подковы волн, пока их куют,
     обрастают гривой и ни на чем

     не задерживаются, точно мозг, топя
     в завитках перманента набрякший перл.
     Тот, кто привел их в движение, на себя
     приучить их оглядываться не успел!

     Здесь кривится губа, и не стои'т базлать
     про квадратные вещи, ни про свои черты,
     потому что прибой неизбежнее, чем базальт,
     чем прилипший к нему человек, чем ты.

     И холодный порыв затолкает обратно в пасть
     лай собаки, не то, что твои слова.
     При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,
     увеличить приходится раза в два.

        III

     В ветреной части мира я отыскал приют.
     Для нее я -- присохший ком, но она мне -- щит.
     Здесь меня найдут, если за мной придут,
     потому что плотная ткань завсегда морщит

     в этих широтах цвета дурных дрожжей;
     карту избавив от пограничных дрязг,
     точно скатерть, составленная из толчеи ножей,
     расстилается, издавая лязг.

     И, один приглашенный на этот бескрайний пир,
     я о нем отзовусь, кости' не в пример, тепло.
     Потому что, как ни считай, я из чаши пил
     больше, чем по лицу текло.

     Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.
     Но покуда Борей забираться в скулу горазд
     и пока толковище в разгаре, пока волну
     давит волна, никто тебя не продаст.

        IV

     В северной части мира я водрузил кирпич!
     Знай, что душа со временем пополам
     может все повторить, как попугай, опричь
     непрерывности, свойственной местным сырым делам!

     Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!"
     Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.
     Плюс пустые дома стоят как давным-давно
     отвернутые на бану углы.

     В ветреной части мира я отыскал приют.
     Здесь никто не крикнет, что ты чужой,
     убирайся назад, и за постой берут
     выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

     И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,
     как монах либо мусор, обутый в жесть.
     И громоздкая письменность с ревом идет на слом,
     никому не давая себя прочесть.

        V

     Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю".
     Одеяло серого цвета, и сам ты стар.
     Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,
     что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

     Все равно, на какую букву себя послать,
     человека всегда настигает его же храп,
     и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,
     шевелясь, разбираешь, как донный краб.

     Вот про что напевал, пряча плавник, лихой
     небожитель, прощенного в профиль бледней греха,
     заливая глаза на камнях ледяной ухой,
     чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

     Так впадает -- куда, стыдно сказать -- клешня.
     Так следы оставляет в туче кто в ней парил.
     Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,
     чтоб по волнам ступать, не держась перил.

             1981

--------


           Марго Пикен

        I

     Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!
     Потные муравьи спят в тени курослепа.
     Муха сползает с пыльного эполета
     лопуха, разжалованного в рядовые.
     Выраженье "ниже травы" впервые
     означает гусениц. Буровые

     вышки разросшегося кипрея
     в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея
     синеют от близости эмпирея.
     Салют бесцветного болиголова
     сотрясаем грабками пожилого
     богомола. Темно-лилова,

     сердцевина репейника напоминает мину,
     взорвавшуюся как бы наполовину.
     Дягиль тянется точно рука к графину.
     И паук, как рыбачка, латает крепкой
     ниткой свой невод, распятый терпкой
     полынью и золотой сурепкой.

     Жизнь -- сумма мелких движений. Сумрак
     в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,
     меняющийся каждый миг рисунок
     конского щавеля, дрожь люцерны,
     чабреца, тимофеевки -- драгоценны
     для понимания законов сцены,

     не имеющей центра. И злак, и плевел
     в полдень отбрасывают на север
     общую тень, ибо их посеял
     тот же ветреный сеятель, кривотолки
     о котором и по сей день не смолкли.
     Вслушайся, как шуршат метелки

     петушка-или-курочки! что лепечет
     ромашки отрывистый чет и нечет!
     как мать-и-мачеха им перечит,
     как болтает, точно на грани бреда,
     примятая лебедою Леда
     нежной мяты. Лужайки лета,

     освещенные солнцем! бездомный мотыль,
     пирамида крапивы, жара и одурь.
     Пагоды папортника. Поодаль --
     анис, как рухнувшая колонна,
     минарет шалфея в момент наклона --
     травяная копия Вавилона,

     зеленая версия Третьеримска!
     где вправо сворачиваешь не без риска
     вынырнуть слева. Все далеко и близко.
     И кузнечик в погоне за балериной
     капустницы, как герой былинный,
     замирает перед сухой былинкой.

        II

     Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже
     выглядит синим. Порою -- даже
     темно-синим. Возможно, та же
     вещь случается с зеленью: удалЈнность
     взора от злака и есть зелЈность
     оного злака. В июле склонность

     флоры к разрыву с натуралистом,
     дав потемнеть и набрякнуть листьям,
     передается с загаром лицам.
     Сумма красивых и некрасивых,
     удаляясь и приближаясь, в силах
     глаз измучить почище синих

     и зеленых пространств. Окраска
     вещи на самом деле маска
     бесконечности, жадной к деталям. Масса,
     увы, не кратное от деленья
     энергии на скорость зренья
     в квадрате, но ощущенье тренья

     о себе подобных. Вглядись в пространство!
     в его одинаковое убранство
     поблизосте и вдалеке! в упрямство,
     с каким, независимо от размера,
     зелень и голубая сфера
     сохраняет колер. Это -- почти что вера,

     род фанатизма! Жужжанье мухи,
     увязшей в липучке, -- не голос муки,
     но попытка автопортрета в звуке
     "ж". Подобие алфавита,
     тело есть знак размноженья вида
     за горизонт. И пейзаж -- лишь свита

     убежавших в Азию, к стройным пальмам,
     о'собей. Верное ставням, спальням,
     утро в июле мусолит пальцем
     пачки жасминовых ассигнаций,
     лопаются стручки акаций,
     и воздух прозрачнее комбинаций

     спящей красавицы. Душный июль! Избыток
     зелени и синевы -- избитых
     форм бытия. И в глазных орбитах --
     остановившееся, как Аттила
     перед мятым щитом, светило:
     дальше попросту не хватило

     означенной голубой кудели
     воздуха. В одушевленном теле
     свет узнаЈт о своем пределе
     и преломляется, как в итоге
     длинной дороги, о чьем истоке
     лучше не думать. В конце дороги --

        III

     бабочки, мальвы, благоуханье сена,
     река вроде Оредежи или Сейма,
     расположившиеся подле семьи
     дачников, розовые наяды,
     их рискованные наряды,
     плеск; пронзительные рулады

     соек тревожат прибрежный тальник,
     скрывающий белизну опальных
     мест у скидывающих купальник
     в зарослях; запах хвои, обрывы
     цвета охры; жара, наплывы
     облаков; и цвета мелкой рыбы

     волны. О, водоемы лета! Чаще
     всего блестящие где-то в чаще
     пруды или озЈра -- части
     воды, окруженные сушей; шелест
     осоки и камышей, замшелость
     коряги, нежная ряска, прелесть

     желтых кувшинок, бесстрастность лилий,
     водоросли -- или рай для линий --
     и шастающий, как Христос, по синей
     глади жук-плавунец. И порою окунь
     всплеснет, дабы окинуть оком
     мир. Так высовываются из окон

     и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.
     Лето! пора рубах на выпуск,
     разговоров про ядовитость
     грибов, о поганках, о белых пятнах
     мухоморов, полемики об опятах
     и сморчках; тишины объятых

     сонным покоем лесных лужаек,
     где в полдень истома глаза смежает,
     где пчела, если вдруг ужалит,
     то приняв вас сослепу за махровый
     мак или за вещь, коровой
     оставленную, и взлетает, про'бой

     обескуражена и громоздка.
     Лес -- как ломаная расческа.
     И внезапная мысль о себе подростка:
     "выше кустарника, ниже ели"
     оглушает его на всю жизнь. И еле
     видный жаворонок сыплет трели

     с высоты. Лето! пора зубрежки
     к экзаменам формул, орла и решки;
     прыщи, бубоны одних, задержки
     других -- от страха, что не осилишь;
     силуэты техникумов, училищ,
     даже во сне. Лишь хлысты удилищ

     с присвистом прочь отгоняют беды.
     В образовавшиеся просветы
     видны сандалии, велосипеды
     в траве; никелированные педали
     как петлицы кителей, как медали.
     В их резине и в их металле

     что-то от будущего, от века
     Европы, железных дорог -- чья ветка
     и впрямь, как от порыва ветра,
     дает зеленые полустанки --
     лес, водокачка, лицо крестьянки,
     изгородь -- и из твоей жестянки

     расползаются вправо-влево
     вырытые рядом со стенкой хлева
     червяки. А потом -- телега
     с наваленными на нее кулями
     и бегущий убранными полями
     проселок. И где-то на дальнем плане

     церковь -- графином, суслоны, хаты,
     крытые шифером с толью скаты
     и стЈкла, ради чьих рам закаты
     и существуют. И тень от спицы,
     удлиняясь до польской почти границы,
     бежит вдоль обочины за матерком возницы

     как лохматая Жучка, она же Динка;
     и ты глядишь на носок ботинка,
     в зубах травинка, в мозгу блондинка
     с каменной дачей -- и в верхотуре
     только журавль, а не вестник бури.
     Слава нормальной температуре! --

     на десять градусов ниже тела.
     Слава всему, до чего есть дело.
     Всему, что еще вам не надоело!
     Рубашке болтающейся, подсохнув,
     панаме, выглядящей, как подсолнух,
     вальсу издалека "На сопках".

        IV

     Развевающиеся занавески летних
     сумерек! крынками полный ледник,
     сталин или хрущев последних
     тонущих в треске цикад известий,
     варенье, сделанное из местной
     брусники. Обмазанные известкой

     щиколотки яблоневой аллеи
     чем темнее становится, тем белее;
     а дальше высятся бармалеи
     настоящих деревьев в сгущенной синьке
     ве'чера. Кухни, зады, косынки,
     слюдяная форточка керосинки

     с адским пламенем. Ужины на верандах!
     Картошка во всех ее вариантах.
     Лук и редиска невероятных
     размеров, укроп, огурцы из кадки,
     помидоры, и все это -- прямо с грядки,
     и, наконец, наигравшись в прятки,

     пыльные емкости! Копоть лампы.
     Пляска теней на стене. Таланты
     и поклонники этого действа. Латы
     самовара и рафинад, от соли
     отличаемый с помощью мухи. Соло
     удода в малиннике. Или -- ссоры

     лягушек в канаве у сеновала.
     И в латах кипящего самовара --
     ужимки вытянутого овала,
     шорох газеты, курлы отрыжек;
     из гостиной доносится четкий "чижик";
     и мысль Симонида насчет лодыжек

     избавляет на миг каленый
     взгляд от обоев и ответвлений
     боярышника: вид коленей
     всегда недостаточен. Тем дороже
     тело, что ткань, его скрыв, похоже
     помогает скользить по коже,

     лишенной узоров, присущих ткани,
     вверх. Тем временем чай в стакане,
     остывая, туманит грани,
     и пламя в лампе уже померкло.
     А после под одеялом мелко
     дрожит, тускло мерцая, стрелка

     нового компаса, определяя
     Север не хуже, чем удалая
     мысль прокурора. Обрывки лая,
     пазы в рассохшемся табурете,
     сонное кукареку в подклети,
     крик паровоза. Потом и эти

     звуки смолкают. И глухо -- глуше,
     чем это воспринимают уши --
     листва, бесчисленная, как души
     живших до нас на земле, лопочет
     нечто на диалекте почек,
     как языками, чей рваный почерк

     -- кляксы, клинопись лунных пятен --
     ни тебе, ни стене невнятен.
     И долго среди бугров и вмятин
     матраса вертишься, расплетая,
     где иероглиф, где запятая;
     и снаружи шумит густая,

     еще не желтая, мощь Китая.

             1981

--------


           М. Б.

     Я был только тем, чего
     ты касалась ладонью,
     над чем в глухую, воро'нью
     ночь склоняла чело.

     Я был лишь тем, что ты
     там, снизу, различала:
     смутный облик сначала,
     много позже -- черты.

     Это ты, горяча,
     ошую, одесную
     раковину ушную
     мне творила, шепча.

     Это ты, теребя
     штору, в сырую полость
     рта вложила мне голос,
     окликавший тебя.

     Я был попросту слеп.
     Ты, возникая, прячась,
     даровала мне зрячесть.
     Так оставляют след.

     Так творятся миры.
     Так, сотворив их, часто
     оставляют вращаться,
     расточая дары.

     Так, бросаем то в жар,
     то в холод, то в свет, то в темень,
     в мирозданьи потерян,
     кружится шар.

             1981

--------


           Бенедетте Кравиери

        I

     Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
     Под потолком -- пыльный хрустальный остров.
     Жалюзи в час заката подобны рыбе,
     перепутавшей чешую и остов.
     Ставя босую ногу на красный мрамор,
     тело делает шаг в будущее -- одеться.
     Крикни сейчас "замри" -- я бы тотчас замер,
     как этот город сделал от счастья в детстве.
     Мир состоит из наготы и складок.
     В этих последних больше любви, чем в лицах.
     Как и тенор в опере тем и сладок,
     что исчезает навек в кулисах.
     На ночь глядя, синий зрачок полощет
     свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
     И луна в головах, точно пустая площадь:
     без фонтана. Но из того же камня.

        II

     Месяц замерших маятников (в августе расторопна
     только муха в гортани высохшего графина).
     Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
     прожекторам ПВО в поисках серафима.
     Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,
     потного двойника в зеркале над комодом,
     пчел, позабывших расположенье ульев
     и улетевших к морю покрыться медом.
     Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой
     мышцей, играй куделью седых подпалин.
     Для бездомного торса и праздных граблей
     ничего нет ближе, чем вид развалин.
     Да и они в ломаном "р" еврея
     узнают себя тоже; только слюнным раствором
     и скрепляешь осколки, покамест Время
     варварским взглядом обводит форум.

        III

     Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
     Облака вроде ангелов -- в силу летучей тени.
     Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
     длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
     лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
     в недрах вечного города от светила,
     навязавшего цезарям их незрячесть
     (этих лучей за глаза б хватило
     на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
     полдня. Владелец "веспы" мучает передачу.
     Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
     считаю с прожитой жизни сдачу.
     И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
     лавр шелестит на выжженной балюстраде.
     И Колизей -- точно череп Аргуса, в чьих глазницах
     облака проплывают как память о бывшем стаде.

        IV

     Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
     той из них, что прекрасней. Два молодых овала
     сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
     объясняет Судьбе то, что надиктовала.
     Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
     воздух пропитан лавандой и цикламеном.
     Перемена прически; и локоть -- на миг -- вершина,
     привыкшая к ветреным переменам.
     О, коричневый глаз впитывает без усилий
     мебель того же цвета, штору, плоды граната.
     Он и зорче, он и нежней, чем синий.
     Но синему -- ничего не надо!
     Синий всегда готов отличить владельца
     от товаров, брошенных вперемежку
     (т. е. время -- от жизни), дабы в него вглядеться.
     Так орел стремится вглядеться в решку.

        V

     Звуки рояля в часы обеденного перерыва.
     Тишина уснувшего переулка
     обрастает бемолью, как чешуею рыба,
     и коричневая штукатурка
     дышит, хлопая жаброй, прелым
     воздухом августа, и в горячей
     полости горла холодным перлом
     перекатывается Гораций.
     Я не воздвиг уходящей к тучам
     каменной вещи для их острастки.
     О своем -- и о любом -- грядущем
     я узнал у буквы, у черной краски.
     Так задремывают в обнимку
     с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе
     сны, себя опознать по снимку,
     очнувшись в более длинной жизни.

        VI

     Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:
     в пальцах -- не больше, чем на стекле, на тюле.
     Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
     да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
     Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
     выси и проч. брезгают гладью кожи.
     Тело обратно пространству, как ни крути педали.
     И несчастны мы, видимо, оттого же.
     Привались лучше к кортику, скинь бахилы,
     сквозь рубашку стена холодит предплечье;
     и смотри, как солнце садится в сады и виллы,
     как вода, наставница красноречья,
     льется из ржавых скважин, не повторяя
     ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
     кроме того, что она -- сырая
     и превращает лицо в руину.

        VII

     В этих узких улицах, где громоздка
     даже мысль о себе, в этом клубке извилин
     прекратившего думать о мире мозга,
     где то взвинчен, то обессилен,
     переставляешь на площадях ботинки
     от фонтана к фонтану, от церкви к церкви
     -- так иголка шаркает по пластинке,
     забывая остановиться в центре, --
     можно смириться с невзрачной дробью
     остающейся жизни, с влеченьем прошлой
     жизни к законченности, к подобью
     целого. Звук, из земли подошвой
     извлекаемый -- ария их союза,
     серенада, которую время о'но
     напевает грядущему. Это и есть Карузо
     для собаки, сбежавшей от граммофона.

        VIII

     Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
     трепещи, пригинаем выдохом углекислым,
     следуй -- не приближаясь! -- за вереницей
     литер, стоящих в очередях за смыслом.
     Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
     -- бо'льшую площадь, чем покрывает почерк!
     Да и копоть твоя воспаряет выше
     помыслов автора этих строчек.
     Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
     вечным пером, в память твоих субтильных
     запятых, на исходе тысячелетья в Риме
     я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник",
     а не точку -- и комната выглядит как в начале.
     (Сочиняя, перо мало что сочинило).
     О, сколько света дают ночами
     сливающиеся с темнотой чернила!

        IX

     Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.
     Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.
     Ястреб над головой, как квадратный корень
     из бездонного, как до молитвы, неба.
     Свет пожинает больше, чем он посеял:
     тело способно скрыться, но тень не спрячешь.
     В этих широтах все окна глядят на Север,
     где пьешь тем больше, чем меньше значишь.
     Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,
     мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
     не способная взгляда остановить равнина,
     десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
     Больше туда не выдвигать кордона.
     Только буквы в когорты строит перо на Юге.
     И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
     поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.

        X

     Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
     Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
     С помощью мятой куртки и голубой рубахи
     что-то еще отражается в зеркале гардероба.
     Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
     Воздух обложен комнатой, как оброком.
     Сойки, вспорхнув, покидают купы
     пиний -- от брошенного ненароком
     взгляда в окно. Рим, человек, бумага;
     хвост дописанной буквы -- точно мелькнула крыса.
     Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
     тут она безупречна. Так на льду Танаиса
     пропадая из виду, дрожа всем телом,
     высохшим лавром прикрывши темя,
     бредут в лежащее за пределом
     всякой великой державы время.

        XI

     Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
     Бюст, причинное место, бЈдра, колечки ворса.
     Обожженная небом, мягкая в пальцах глина --
     плоть, принявшая вечность как анонимность торса.
     Вы -- источник бессмертья: знавшие вас нагими
     сами стали катуллом, статуями, трояном,
     августом и другими. Временные богини!
     Вам приятнее верить, нежели постоянным.
     Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!
     Белый на белом, как мечта Казимира,
     летним вечером я, самый смертный прохожий,
     среди развалин, торчаших как ребра мира,
     нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;
     небо бледней щеки с золотистой мушкой.
     И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
     накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

        XII

     Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
     благодарен за все; за куриный хрящик
     и за стрекот ножниц, уже кроящих
     мне пустоту, раз она -- Твоя.
     Ничего, что черна. Ничего, что в ней
     ни руки, ни лица, ни его овала.
     Чем незримей вещь, тем оно верней,
     что она когда-то существовала
     на земле, и тем больше она -- везде.
     Ты был первым, с кем это случилось, правда?
     Только то и держится на гвозде,
     что не делится без остатка на два.
     Я был в Риме. Был залит светом. Так,
     как только может мечтать обломок!
     На сетчатке моей -- золотой пятак.
     Хватит на всю длину потемок.

             1981

     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.

--------



           Сюзанне Зонтаг

        I

     Мокрая ко'новязь пристани. Понурая ездовая
     машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
     Скрипичные грифы го'ндол покачиваются, издавая
     вразнобой тишину.
     Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
     и рука, дотянуться до горлышка коротка,
     прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
     каменного платка.

        II

     Площадь пустынна, набережные безлюдны.
     Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
     дева в шальварах наигрывает на лютне
     такому же Мустафе.
     О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
     изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
     луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
     писавших, что -- от любви.

        III

     Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе', ни арий.
     Одинокий каблук выстукивает диабаз.
     Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
     отшатывается от вас
     и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
     с собственным эхом; оно обдает теплом
     мраморный, гулкий, пустой аквариум
     с запотевшим стеклом.

        IV

     За золотой чешуей всплывших в канале окон --
     масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
     Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
     жаброй хлопая, лещ!
     От нечаянной встречи под потолком с богиней,
     сбросившей все с себя, кружится голова,
     и подъезды, чье нЈбо воспалено ангиной
     лампочки, произносят "а".

        V

     Как здесь били хвостом! Как здесь лещами ви'лись!
     Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
     зеркала! В епанче белый глубокий вырез
     как волновал!
     Как сирокко -- лагуну. Как посреди панели
     здесь превращались юбки и панталоны в щи!
     Где они все теперь -- эти маски, полишинели,
     перевертни, плащи?

        VI

     Так меркнут люстры в опере; так на убыль
     к ночи идут в объеме медузами купола.
     Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
     и площадь -- как камбала.
     Так подбирает гребни, выпавшие из женских
     взбитых причесок, для дочерей Нерей,
     оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
     уличных фонарей.

        VII

     Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
     воздуха удержать ноту от тишины,
     и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
     плохо освещены.
     Только фальцет звезды меж телеграфных линий --
     там, где глубоким сном спит гражданин Перми.1
     Но вода аплодирует, и набережная -- как иней,
     осевший на до-ре-ми.

        VIII

     И питомец Лоррена, согнув колено,
     спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
     тщится рассудок предохранить от крена
     выпитому вопреки.
     Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
     рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
     как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
     нежность не соскрести.

             1982

     1 С. Дягилев, похороненный в Венеции. (прим. в СИБ)

--------


           Геннадию Шмакову

        I

     Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.
     От пощечины булочника матовая щека
     приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус
     в лавке ростовщика.
     Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде
     школьники на бегу, утренние лучи
     перебирают колонны, аркады, пряди
     водорослей, кирпичи.

        II

     Долго светает. Голый, холодный мрамор
     бедер новой Сусанны сопровождаем при
     погружении под воду стрекотом кинокамер
     новых старцев. Два-три
     грузных голубя, снявшихся с капители,
     на лету превращаются в чаек: таков налог
     на полет над водой, либо -- поклеп постели,
     сонный, на потолок.

        III

     Сырость вползает в спальню, сводя лопатки
     спящей красавицы, что ко всему глуха.
     Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,
     и ангелы -- от греха.
     Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.
     Пена бледного шелка захлестывает, легка,
     стулья и зеркало -- местный стеклянный выход
     вещи из тупика.

        IV

     Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
     раковину заполняет дребезг колоколов.
     То бредут к водопою глотнуть речную
     рябь стада куполов.
     Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,
     крепкий кофе, скомканное тряпье.
     И макает в горло дракона златой Егорий,
     как в чернила, копье.

        V

     День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,
     оставляя весь мир -- всю синеву! -- в тылу,
     припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,
     и сдается стеклу.
     Кучерявая свора тщится настигнуть вора
     в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.
     Город выглядит как толчея фарфора
     и битого хрусталя.

        VI

     Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,
     как непарная обувь с ноги Творца,
     ревностно топчут шпили, пилястры, арки,
     выраженье лица.
     Все помножено на два, кроме судьбы и кроме
     самоей Н2О. Но, как всякое в мире "за",
     в меньшинстве оставляет ее и кровли
     праздная бирюза.

        VII

     Так выходят из вод, ошеломляя гладью
     кожи бугристой берег, с цветком в руке,
     забывая про платье, предоставляя платью
     всплескивать вдалеке.
     Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут
     водорослями, отличаясь от вообще людей,
     голубей отрывая от сумасшедших шахмат
     на торцах площадей.

        VIII

     Я пишу эти строки, сидя на белом стуле
     под открытым небом, зимой, в одном
     пиджаке, поддав, раздвигая скулы
     фразами на родном.
     Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
     мелких бликов тусклый зрачок казня
     за стремленье запомнить пейзаж, способный
     обойтись без меня.

             1982

--------


           Карлу Профферу

     Каменный шприц впрыскивает героин
     в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.
     Шпион, ворошащий в помойке мусор,
     извлекает смятый чертеж руин.

     Повсюду некто на скакуне;
     все копыта -- на пьедестале.
     Всадники, стало быть, просто дали
     дуба на собственной простыне.

     В сумерках люстра сродни костру,
     пляшут сильфиды, мелькают гузки.
     Пролежавший весь день на "пуске"
     палец мусолит его сестру.

     В окнах зыблется нежный тюль,
     терзает голый садовый веник
     шелест вечнозеленых денег,
     непрекращающийся июль.

     Помесь лезвия и сырой
     гортани, не произнося ни звука,
     речная поблескивает излука,
     подернутая ледяной корой.

     Жертва легких, но друг ресниц,
     воздух прозрачен, зане исколот
     клювами плохо сносящих холод,
     видимых только в профиль птиц.

     Се -- лежащий плашмя колосс,
     прикрытый бурою оболочкой
     с отделанной кружевом оторочкой
     замерзших после шести колес.

     Закат, выпуская из щели мышь,
     вгрызается -- каждый резец оскален --
     в электрический сыр окраин,
     в то, как строить способен лишь

     способный все пережить термит;
     депо, кварталы больничных коек,
     чувствуя близость пустыни в коих,
     прячет с помощью пирамид

     горизонтальность свою земля
     цвета тертого кирпича, корицы.
     И поезд подкрадывается, как змея,
     к единственному соску столицы.

             1982, Вашингтон

--------


           М. Б.

        I

     Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,
     городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни --
     телеграмма летит из Швеции: "Будь здоров".
     И никаким топором не наколешь дров
     отопить помещенье. Наоборот, иной
     дом согреть порывался своей спиной
     самую зиму и разводил цветы
     в синих стеклах веранды по вечерам; и ты,
     как готовясь к побегу и азимут отыскав,
     засыпала там в шерстяных носках.

        II

     Мелкие, плоские волны моря на букву "б",
     сильно схожие издали с мыслями о себе,
     набегали извилинами на пустынный пляж
     и смерзались в морщины. Сухой мандраж
     голых прутьев боярышника вынуждал порой
     сетчатку покрыться рябой корой.
     А то возникали чайки из снежной мглы,
     как замусоленные ничьей рукой углы
     белого, как пустая бумага, дня;
     и подолгу никто не зажигал огня.

        III

     В маленьких городках узнаешь людей
     не в лицо, но по спинам длинных очередей;
     и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
     как караван в пустыне, за сах. песком
     или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.
     В маленьком городе обыкновенно ешь
     то же, что остальные. И отличить себя
     можно было от них лишь срисовывая с рубля
     шпиль кремля, сужавшегося к звезде,
     либо -- видя вещи твои везде.

        IV

     Несмотря на все это, были они крепки,
     эти брошенные спичечные коробки
     с громыхавшими в них посудой двумя-тремя
     сырыми головками. И, воробья кормя,
     на него там смотрели всею семьей в окно,
     где деревья тоже сливались потом в одно
     черное дерево, стараясь перерасти
     небо -- что и случалось часам к шести,
     когда книга захлопывалась и когда
     от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

        V

     Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,
     дар -- холодея внутри, источать тепло
     вовне -- постояльцев сближал с жильем,
     и зима простыню на веревке считала своим бельем.
     Это сковывало разговоры; смех
     громко скрипел, оставляя следы, как снег,
     опушавший изморозью, точно хвою, края
     местоимений и превращавший "я"
     в кристалл, отливавший твердою бирюзой,
     но таявший после твоей слезой.

        VI

     Было ли вправду все это? и если да, на кой
     будоражить теперь этих бывших вещей покой,
     вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,
     имитируя -- часто удачно -- тот свет во сне?
     Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);
     а что Келломяки ведали, кроме рельс
     и расписанья железных вещей, свистя
     возникавших из небытия, пять минут спустя
     и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,
     мысль о любви и успевших сесть?

        VII

     Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой корм
     подбирая с пустынных пригородных платформ,
     оставляла на них под тяжестью хвойных лап
     настоящее в черном пальто, чей драп,
     более прочный, нежели шевиот,
     предохранял там от будущего и от
     прошлого лучше, чем дымным стеклом -- буфет.
     Нет ничего постоянней, чем черный цвет;
     так возникают буквы, либо -- мотив "Кармен",
     так засыпают одетыми противники перемен.

        VIII

     Больше уже ту дверь не отпирать ключом
     с замысловатой бородкой, и не включить плечом
     электричество в кухне к радости огурца.
     Эта скворешня пережила скворца,
     кучевые и перистые стада.
     С точки зрения времени, нет "тогда":
     есть только "там". И "там", напрягая взор,
     память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,
     шаря в шкафах, роняя на пол роман,
     запуская руку к себе в карман.

        IX1

     В середине жизни, в густом лесу,
     человеку свойственно оглядываться -- как беглецу
     или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.
     Но прошедшее время вовсе не пума и
     не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив
     жертву на землю, вас задушить в своих
     нежных объятьях: ибо -- не те бока,
     и Нарциссом брезгающая река
     покрывается льдом (рыба, подумав про
     свое консервное серебро,

        X1

     уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепя
     сердце, что просто пыталась предохранить себя
     от больших превращений, как та плотва;
     что всякая точка в пространстве есть точка "a"
     и нормальный экспресс, игнорируя "b" и "c",
     выпускает, затормозив, в конце
     алфавита пар из запятых ноздрей;
     что вода из бассейна вытекает куда быстрей,
     чем вливается в оный через одну
     или несколько труб: подчиняясь дну.

        XI

     Можно кивнуть и признать, что простой урок
     лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,
     что Финляндия спит, затаив в груди
     нелюбовь к лыжным палкам -- теперь, поди,
     из алюминия: лучше, видать, для рук.
     Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,
     не представить пальму, муху це-це, фокстрот,
     монолог попугая -- вернее, тот
     вид параллелей, где голым -- поскольку край
     света -- гулял, как дикарь, Маклай.

        XII

     В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,
     как чужих фотографий, не держат карт --
     даже игральных -- как бы кладя предел
     покушеньям судьбы на беззащитность тел.
     Существуют обои; и населенный пункт
     освобождаем ими обычно от внешних пут
     столь успешно, что дым норовит назад
     воротиться в трубу, не подводить фасад;
     что оставляют, слившиеся в одно,
     белое после себя пятно.

        XIII

     Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
     тебе достаточно блузки и мне -- ремня,
     чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
     что безымянность нам в самый раз, к лицу,
     как в итоге всему живому, с лица земли
     стираемому беззвучным всех клеток "пли".
     У вещей есть пределы. Особенно -- их длина,
     неспособность сдвинуться с места. И наше право на
     "здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день
     клином падавшая в сугробы тень

        XIV

     дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,
     будем считать, что клин этот острый -- наш
     общий локоть, выдвинутый вовне,
     которого ни тебе, ни мне
     не укусить, ни, подавно, поцеловать.
     В этом смысле, мы слились, хотя кровать
     даже не скрипнула. Ибо она теперь
     целый мир, где тоже есть сбоку дверь.
     Но и она -- точно слышала где-то звон --
     годится только, чтоб выйти вон.

             1982

     1 Эти две строфы были опущены в ЧР. -- С. В.

--------


           И. К.

     У всего есть предел: в том числе у печали.
     Взгляд застревает в окне, точно лист -- в ограде.
     Можно налить воды. Позвенеть ключами.
     Одиночество есть человек в квадрате.
     Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
     Пустота раздвигается, как портьера.
     Да и что вообще есть пространство, если
     не отсутствие в каждой точке тела?
     Оттого-то Урания старше Клио.
     Днем, и при свете слепых коптилок,
     видишь: она ничего не скрыла,
     и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
     Вон они, те леса, где полно черники,
     реки, где ловят рукой белугу,
     либо -- город, в чьей телефонной книге
     ты уже не числишься. Дальше, к югу,
     то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
     бродят в осоке лошади-пржевали;
     лица желтеют. А дальше -- плывут линкоры,
     и простор голубеет, как белье с кружевами.

             1981

     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.

--------


        I

     Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".
     С обнищавшей державы сползает границ подпруга.
     И, хотя окно не закрыто, уже углы
     привыкают к сорочке, как к центру круга.
     А как лампу зажжешь, хоть строчи донос
     на себя в никуда, и перо -- улика.
     Плюс могилы нет, чтоб исправить нос
     в пианино ушедшего Фредерика.
     В полнолунье жнивье из чужой казны
     серебром одаривает мочажина.
     Повернешься на бок к стене, и сны
     двинут оттуда, как та дружина,
     через двор на зады, прорывать кольцо
     конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.
     И затем что все на одно лицо,
     согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

        II

     Черепица фольварков да желтый цвет
     штукатурки подворья, карнизы -- бровью.
     Балагола одним колесом в кювет,
     либо -- мерин копытом в луну коровью.
     И мелькают стога, завалившись в Буг,
     вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;
     и в распаханных тучах свинцовый плуг
     не сулит добра площадям озимых.
     Твой холщовый подол, шерстяной чулок,
     как ничей ребенок, когтит репейник.
     На суровую нитку пространство впрок
     зашивает дождем -- и прощай Коперник.
     Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет
     тела с россыпью родинок застит платье.
     Для самой себя уже силуэт,
     ты упасть не способна ни в чьи объятья.

        III

     Понимаю, что можно любить сильней,
     безупречней. Что можно, как сын Кибелы,
     оценить темноту и, смешавшись с ней,
     выпасть незримо в твои пределы.
     Можно, по'ру за по'рой, твои черты
     воссоздать из молекул пером сугубым.
     Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты
     это -- я; потому что кого ж мы любим,
     как не себя? Но запишем судьбе очко:
     в нашем будущем, как бы брегет не медлил,
     уже взорвалась та бомба, что
     оставляет нетронутой только мебель.
     Безразлично, кто от кого в бегах:
     ни пространство, ни время для нас не сводня,
     и к тому, как мы будем всегда, в веках,
     лучше привыкнуть уже сегодня.

             1981

     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.

--------


     Точка всегда обозримей в конце прямой.
     Веко хватает пространство, как воздух -- жабра.
     Изо рта, сказавшего все, кроме "Боже мой",
     вырывается с шумом абракадабра.
     Вычитанье, начавшееся с юлы
     и т. п., подбирается к внешним данным;
     паутиной окованные углы
     придают сходство комнате с чемоданом.
     Дальше ехать некуда. Дальше не
     отличить златоуста от златоротца.
     И будильник так тикает в тишине,
     точно дом через десять минут взорвется.

             <1982>

--------


           М. Б.

     До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
     в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
     не чета голой мышце, волосу, багажу
     под холодными буркалами, и не бздюме утряски
     вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
     не изнашивается в результате тренья
     о разряженный воздух, но, близорук, из двух
     зол выбирает бо'льшее: повторенье
     некогда сказанного. Трезвая голова
     сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
     точно пластинка, стачивая слова,
     и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
     из заросшей извилины -- как отдавая честь
     наважденью в форме нехватки текста
     при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
     вещи, предметы, между собой столь тесно
     связанные, что, норовя прослыть
     подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
     могла бы сделать еще один шаг и слить
     их воедино: тум-тум фокстрота
     с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
     в крайнем случае. То есть повысить в ранге
     достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
     чешуя цвета консервной банки,
     цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
     разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
     чем увеличивает; вспомни размер зверей
     в плейстоценовой чаще. Мы -- только части
     крупного целого, из коего вьется нить
     к нам, как шнур телефона, от динозавра
     оставляя простой позвоночник. Но позвонить
     по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
     где откликнется лишь инвалид -- зане
     потерявший конечность, подругу, душу
     есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
     как выползти из воды на сушу.

             1982

--------


        I

     Ветреный летний день.
     Прижавшееся к стене
     дерево и его тень.
     И тень интересней мне.
     Тропа, получив плетей,
     убегает к пруду.
     Я смотрю на детей,
     бегающих в саду.

        II

     Свирепость их резвых игр,
     их безутешный плач
     смутили б грядущий мир,
     если бы он был зряч.
     Но порок слепоты
     время приобрело
     в результате лапты,
     в которую нам везло.

        III

     Остекленелый кирпич
     царапает голубой
     купол как паралич
     нашей мечты собой
     пространство одушевить;
     внешность этих громад
     может вас пришибить,
     мозгу поставить мат.

        IV

     Новый пчелиный рой
     эти улья займет,
     производя живой,
     электрический мед.
     Дети вытеснят нас
     в пригородные сады
     памяти -- тешить глаз
     формами пустоты.

        V

     Природа научит их
     тому, что сама в нужде
     зазубрила, как стих:
     времени и т. д.
     Они снабдят цифру "100"
     завитками плюща,
     если не вечность, то
     постоянство ища.

        VI

     Ежедневная ложь
     и жужжание мух
     будут им невтерпеж,
     но разовьют их слух.
     Зуб отличит им медь
     от серебра. Листва
     их научит шуметь
     голосом большинства.

        VII

     После нас -- не потоп,
     где довольно весла,
     но наважденье толп,
     множественного числа.
     Пусть торжество икры
     над рыбой еще не грех,
     но ангелы -- не комары,
     и их не хватит на всех.

        VIII

     Ветреный летний день.
     Запахи нечистот
     затмевают сирень.
     Брюзжа, я брюзжу как тот,
     кому застать повезло
     уходящий во тьму
     мир, где, делая зло,
     мы знали еще -- кому.

        IX

     Ветреный летний день.
     Сад. Отдаленный рев
     полицейских сирен,
     как грядущее слов.
     Птицы клюют из урн
     мусор взамен пшена.
     Голова, как Сатурн,
     болью окружена.

        X

     Чем искреннее певец,
     тем все реже, увы,
     давешний бубенец
     вибрирует от любви.
     Пробовавшая огонь,
     трогавшая топор,
     сильно вспотев, ладонь
     не потреплет вихор.

        XI

     Это -- не страх ножа
     или новых тенет,
     но того рубежа,
     за каковым нас нет.
     Так способен Луны
     снимок насторожить:
     жизнь как меру длины
     не к чему приложить.

        XII

     Тысячелетье и век
     сами идут к концу,
     чтоб никто не прибег
     к бомбе или к свинцу.
     Дело столь многих рук
     гибнет не от меча,
     но от дешевых брюк,
     скинутых сгоряча.

        XIII

     Будущее черно,
     но от людей, а не
     оттого, что оно
     черным кажется мне.
     Как бы беря взаймы,
     дети уже сейчас
     видят не то, что мы;
     безусловно не нас.

        XIV

     Взор их неуловим.
     Жилистый сорванец,
     уличный херувим,
     впившийся в леденец,
     из рогатки в саду
     целясь по воробью,
     не думает -- "попаду",
     но убежден -- "убью".

        XV

     Всякая зоркость суть
     знак сиротства вещей,
     не получивших грудь.
     Апофеоз прыщей
     вооружен зрачком,
     вписываясь в чей круг,
     видимый мир -- ничком
     и стоймя -- близорук.

        XVI

     Данный эффект -- порок
     только пространства, впрок
     не запасшего клок.
     Так глядит в потолок
     падающий в кровать;
     либо -- лишенный сна --
     он же, чего скрывать,
     забирается на.

        XVII

     Эта песнь без конца
     есть результат родства,
     серенада отца,
     ария меньшинства,
     петая сумме тел,
     в просторечьи -- толпе,
     наводнившей партер
     под занавес и т. п.

        XVIII

     Ветреный летний день.
     Детская беготня.
     Дерево и его тень,
     упавшая на меня.
     Рваные хлопья туч.
     Звонкий от оплеух
     пруд. И отвесный луч
     -- как липучка для мух.

        XIX

     Впитывая свой сок,
     пачкая куст, тетрадь,
     множась, точно песок,
     в который легко играть,
     дети смотрят в ту даль,
     куда, точно грош в горсти,
     зеркало, что Стендаль
     брал с собой, не внести.

        XX

     Наши развив черты,
     ухватки и голоса
     (знак большой нищеты
     природы на чудеса),
     выпятив челюсть, зоб,
     дети их исказят
     собственной злостью -- чтоб
     не отступить назад.

        XXI

     Так двигаются вперед,
     за горизонт, за грань.
     Так, продолжая род,
     предает себя ткань.
     Так, подмешавши дробь
     в ноль, в лейкоциты -- грязь,
     предает себя кровь,
     свертыванья страшась.

        XXII

     В этом и есть, видать,
     роль материи во
     времени -- передать
     всЈ во власть ничего,
     чтоб заселить верто-
     град голубой мечты,
     разменявши ничто
     на собственные черты.

        XXIII

     Так в пустыне шатру
     слышится тамбурин.
     Так впопыхах икру
     мечут в ультрамарин.
     Так марают листы
     запятая, словцо.
     Так говорят "лишь ты",
     заглядывая в лицо.

             июнь 1983

--------




     Первый день нечетного года. Колокола
     выпускают в воздух воздушный шар за воздушным шаром,
     составляя компанию там наверху шершавым,
     триста лет как раздевшимся догола
     местным статуям. Я валяюсь в пустой, сырой,
     желтой комнате, заливая в себя Бертани.
     Эта вещь, согреваясь в моей гортани,
     произносит в конце концов: "Закрой
     окно". Вот и еще одна
     комбинация цифр не отворила дверцу;
     плюс нечетные числа тем и приятны сердцу,
     что они заурядны; мало кто ставит на
     них свое состоянье, свое неименье, свой
     кошелек; а поставив -- встают с чем сели...
     Чайка в тумане кружится супротив часовой
     стрелки, в отличие от карусели.

             1983

--------


     Повернись ко мне в профиль. В профиль черты лица
     обыкновенно отчетливее, устойчивее овала
     с его блядовитыми свойствами колеса:
     склонностью к перемене мест и т. д. и т. п. Бывало,
     оно на исходе дня напоминало мне,
     мертвому от погони, о пульмановском вагоне,
     о безумном локомотиве, ночью на полотне
     останавливавшемся у меня в ладони,
     и сова кричала в лесу. Нынче я со стыдом
     понимаю -- вряд ли сова; но в потемках любо-
     дорого было путать сову с дроздом:
     птицу широкой скулы с птицей профиля, птицей клюва.
     И хоть меньше сбоку видать, все равно не жаль
     было правой части лица, если смотришь слева.
     Да и голос тот за ночь мог расклевать печаль,
     накрошившую голой рукой за порогом хлеба.

             <1983>

--------


     Раньше здесь щебетал щегол
     в клетке. Скрипела дверь.
     Четко вплетался мужской глагол
     в шелест платья. Теперь
     пыльная капля на злом гвозде --
     лампочка Ильича
     льется на шашки паркета, где
     произошла ничья.
     Знающий цену себе квадрат,
     видя вещей разброд,
     не оплакивает утрат;
     ровно наоборот:
     празднует прямоту угла,
     желтую рвань газет,
     мусор, будучи догола,
     до обоев раздет.
     Печка, в которой погас огонь;
     трещина по изразцу.
     Если быть точным, пространству вонь
     небытия к лицу.
     Сука здесь не возьмет следа.
     Только дверной проем
     знает: двое, войдя сюда,
     вышли назад втроем.

             <1983>

--------


     Ты -- ветер, дружок. Я -- твой
     лес. Я трясу листвой,
     изъеденною весьма
     гусеницею письма.
     Чем яростнее Борей,
     тем листья эти белей.
     И божество зимы
     просит у них взаймы.

             <1983>

--------


        1

     Голубой саксонский лес
     Снега битого фарфор.
     Мир бесцветен, мир белес,
     точно извести раствор.

     Ты, в коричневом пальто,
     я, исчадье распродаж.
     Ты -- никто, и я -- никто.
     Вместе мы -- почти пейзаж.

        2

     Белых склонов тишь да гладь.
     Стук в долине молотка.
     Склонность гор к подножью дать
     может кровли городка.

     Горный пик, доступный снам,
     фотопленке, свалке туч.
     Склонность гор к подножью, к нам,
     суть изнанка ихних круч.

        3

     На ночь снятое плато.
     Трепыханье фитиля.
     Ты -- никто, и я -- никто:
     дыма мертвая петля.

     В туче прячась, бродит Бог,
     ноготь месяца грызя.
     Как пейзажу с места вбок,
     нам с ума сойти нельзя.

        4

     Голубой саксонский лес.
     К взгляду в зеркало и вдаль
     потерявший интерес
     глаза серого хрусталь.

     Горный воздух, чье стекло
     вздох неведомо о чем
     разбивает, как ракло,
     углекислым кирпичом.

        5

     Мы с тобой -- никто, ничто.
     Эти горы -- наших фраз
     эхо, выросшее в сто,
     двести, триста тысяч раз.

     Снизит речь до хрипоты,
     уподобить не впервой
     наши ребра и хребты
     ихней ломаной кривой.

        6

     Чем объятие плотней,
     тем пространства сзади -- гор,
     склонов, складок, простыней --
     больше, времени в укор.

     Но и маятника шаг
     вне пространства завести
     тоже в силах, как большак,
     дальше мяса на кости.

        7

     Голубой саксонский лес.
     Мир зазубрен, ощутив,
     что материи в обрез.
     Это -- местный лейтмотив.

     Дальше -- только кислород:
     в тело вхожая кутья
     через ноздри, через рот.
     Вкус и цвет -- небытия.

        8

     Чем мы дышим -- то мы есть,
     что мы топчем -- в том нам гнить.
     Данный вид суть, в нашу честь,
     их отказ соединить.

     Это -- край земли. Конец
     геологии; предел.
     Место точно под венец
     в воздух вытолкнутых тел.

        9

     В этом смысле мы -- чета,
     в вышних слаженный союз.
     Ниже -- явно ни черта.
     Я взглянуть туда боюсь.

     Крепче в локоть мне вцепись,
     побеждая страстью власть
     тяготенья -- шанса, ввысь
     заглядевшись, вниз упасть.

        10

     Голубой саксонский лес.
     Мир, следящий зорче птиц
     -- Гулливер и Геркулес --
     за ужимками частиц.

     Сумма двух распадов, мы
     можем дать взамен числа
     абажур без бахромы,
     стук по комнате мосла.

        11

     "Тук-тук-тук" стучит нога
     на ходу в сосновый пол.
     Горы прячут, как снега,
     в цвете собственный глагол.

     Чем хорош отвесный склон,
     что, раздевшись догола,
     все же -- неодушевлен;
     то же самое -- скала.

        12

     В этом мире страшных форм
     наше дело -- сторона.
     Мы для них -- подножный корм,
     многоточье, два зерна.

     Чья невзрачность, в свой черед,
     лучше мышцы и костей
     нас удерживает от
     двух взаимных пропастей.

        13

     Голубой саксонский лес.
     Близость зрения к лицу.
     Гладь щеки -- противовес
     клеток ихнему концу.

     Взгляд, прикованный к чертам,
     освещенным и в тени, --
     продолженье клеток там,
     где кончаются они.

        14

     Не любви, но смысла скул,
     дуг надбровных, звука "ах"
     добиваются -- сквозь гул
     крови собственной -- в горах.

     Против них, что я, что ты,
     оба будучи черны,
     ихним снегом на черты
     наших лиц обречены.

        15

     Нас других не будет! Ни
     здесь, ни там, где все равны.
     Оттого-то наши дни
     в этом месте сочтены.

     Чем отчетливей в упор
     профиль, пористость, анфас,
     тем естественней отбор
     напрочь времени у нас.

        16

     Голубой саксонский лес.
     Грез базальтовых родня.
     Мир без будущего, без
     -- проще -- завтрашнего дня.

     Мы с тобой никто, ничто.
     Сумма лиц, мое с твоим,
     очерк чей и через сто
     тысяч лет неповторим.

        17

     Нас других не будет! Ночь,
     струйка дыма над трубой.
     Утром нам отсюда прочь,
     вниз, с закушенной губой.

     Сумма двух распадов, с двух
     жизней сдача -- я и ты.
     Миллиарды снежных мух
     не спасут от нищеты.

        18

     Нам цена -- базарный грош!
     Козырная двойка треф!
     Я умру, и ты умрешь.
     В нас течет одна пся крев.

     Кто на этот грош, как тать,
     точит зуб из-за угла?
     Сон, разжав нас, может дать
     только решку и орла.

        19

     Голубой саксонский лес.
     Наста лунного наждак.
     Неподвижности прогресс,
     то есть -- ходиков тик-так.

     Снятой комнаты квадрат.
     Покрывало из холста.
     Геометрия утрат,
     как безумие, проста.

        20

     То не ангел пролетел,
     прошептавши: "виноват".
     То не бдение двух тел.
     То две лампы в тыщу ватт

     ночью, мира на краю,
     раскаляясь добела --
     жизнь моя на жизнь твою
     насмотреться не могла.

        21

     Сохрани на черный день,
     каждой свойственный судьбе,
     этих мыслей дребедень
     обо мне и о себе.

     Вычесть временное из
     постоянного нельзя,
     как обвалом верх и низ
     перепутать не грозя.

             1984




Источник: http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt





Мексиканский дивертисмент» Иосифа Бродского: географическая интерпретация


Автор: Книппер Андрей
Руководитель Грачева Р.Г.

Вступление:

Бродский Иосиф Александрович - поэт, переводчик, драматург. Родился в семье фотографа в 1940 году. В 15 летнем возрасте оставил школу. Работал на заводе, в морге (готовил себя к профессии врача, о которой мечтал), в геологоразведочной партии. Серьезно занимался самообразованием: изучал английский и польский языки, много времени посвятил знакомству с американской, английской, польской поэзией, с классической мифологией, религиозной философией. В это же время начал заниматься переводческой деятельностью (переводил английскую, американскую, польскую, испанскую поэзии). Был членом секции переводчиков ленинградской писательской организации. Первые стихи Бродского появились в конце 50-х годов. До эмиграции в официальных изданиях были опубликованы только 4 стихотворения поэта. Печатался в ж. "Костер", в подпольном ж. "Синтаксис", позднее (но еще до эмиграции) - за границей в газете "Русская мысль" и "Новое русское слово", в ж. "Грани". к началу 60-х годов Бродский был уже хорошо известен в ленинградских и московских литературных кругах в качестве поэта и переводчика. Получил признание многих выдающихся поэтов старшего поколения (среди них А.Ахматова). В 1963 году Бродский был арестован по обвинению в тунеядстве. Суд состоялся 18 февраля 1964 года в Ленинграде. В результате которого Бродский был приговорен к 5 годам административной ссылки за тунеядство и выслан в Архангельскую область (1964). Однако после многочисленных выступлений в защиту Бродского отечественных и зарубежных писателей в ноябре 1965 года ему было разрешено вернуться в Ленинград. В 1972 году Бродский эмигрировал в США и первое время жил в г. Анн-Арбор, где находится издательство "Ардис", многократно издавшее писателей-эмигрантов из России. С 1980 года - гражданин США. Бродский переехал в Нью-Йорк, преподавал русскую и английскую поэзию в Mount Holyoke College в штате Массачусетс. Из русской поэзии им были избраны для лекций только 2 поэта - Е.Баратынский и А.Пушкин, творчество которых он анализировал основательно и глубоко. Лекции читал на английском языке. Один раз в год по просьбе слушателей устраивал вечер собственной поэзии, где читал только свои стихи и только на английском. Бродский стал обладателем ряда престижных премий США: 1981 г. - Премия Макартура; 1986 г. - Национальная книжная премия; 1991 г. - звание поэта Лауреата Библиотеки Конгресса США. В 1987 году Бродскому присуждена Нобелевская премия в области литературы.

Умер Бродский во сне ночью с 27 на 28 января 1996 года; был временно захоронен в пригороде Нью-Йорка, по завещанию поэта тело его предано земле в Италии. (Русские писатели ХХ век, 1998).

За свою жизнь Бродский издал несколько сборников стихов, в частности сборник стихов, написанных им с 1972 по 1976 гг. -«Части Речи» в который вошел сборник стихов о Мексике -''Мексиканский дивертисмент ". Именно этот сборник представляет для меня наибольший интерес, так как именно с ним напрямую связаны цели моей работы:

  1. Интерпретация поэтического цикла Иосифа Бродского -  "Мексиканский дивертисмент" с точки зрения исторической физико-географической, экономико-географической ситуации в стране.
  2. Прочтение стихов с целью поиска информации, касающейся истории, природы и развития хозяйства страны.

Часть I.

Прекрасная и нищая страна.
На Западе и на Востоке – пляжи
двух океанов. Посредине - горы,
леса, известняковые равнины
и хижины крестьян. На Юге – джунгли
с руинами великих пирамид.
На Севере - плантации, ковбои,
переходящие невольно в США.
Что позволяет перейти к торговле.

Прежде всего задумываешься о том, как прекрасно автор передал в стихотворной поэтической форме достаточно сухие географические данные, данные об экономике, климате, истории страны. Не нужно никаких пособий и учебников. Сразу как будто видишь все своими глазами и попадаешь в Мексику 70-х годов.

Первое, о чем с грустью пишет Иосиф Бродский - это контрастность Мексики, которая чересчур заметна и столь же удивительно несправедлива. По соседству уживаются две вещи: красота и нищета. Страна прекрасна до такой же степени, до какой она бедна.

Далее Бродский описывает географию Мексики. Она - приморская страна и омывается с запада - Тихим океаном, а с востока - Мексиканским заливом и Карибским морем. Центральная часть страны - огромное плоскогорье, окруженное горными цепями, которые на западе и востоке переходят в узкие прибрежные равнины. Также в центре страны находятся очень трудно обрабатываемые известняковые равнины, возделывать которые могут лишь живущие там крестьяне. Юг страны - тропические джунгли, среди которых можно встретить следы величайших культур ацтеков и мая. Север Мексики - районы пограничные с США, пустыни и полупустыни. Почему север страны переходит «невольно» в США? Может быть, автор имеет в виду то, что раньше обширная часть на юге США принадлежала Мексике (Техас, Калифорния, земли на север от р. Рио-Гранде).

Часть II.

Предметы вывоза - марихуана,
цветной металл, посредственное кофе,
сигары под названием «Корона»
и мелочи народных мастеров.
(Прибавлю: облака.) Предметы ввоза –
все прочее и, как всегда, ружье.
Обзаведясь которым, как-то легче
заняться государственным устройством.

Географическое положение во многом определяет экономику страны, ее торговлю, связи с другими странами. Во-первых, мощный, экономически развитый сосед - монстр - США, во-вторых, выход к морским пространствам. Такое впечатление, что вывозится из страны все что угодно, начиная от наркотиков и, кончая мелочами - поделками ремесленников. Из цветных металлов - в основном, золото и медь. Кофе и сигары - также предмет экспорта. Здесь Бродский немного разбавил энциклопедический стиль стиха, добавив лирики. «... (Прибавлю: облака.)... ». Облака - тоже предмет экспорта. Они плавают в бездонной вышине и уплывают из страны, как уплывает все, делая Мексику еще более нищей. С другой стороны, уплывающие облака говорят о крайне засушливом климате  отдельных регионов Мексики.   Разнообразие климата страны во многом определяется разнообразием ее рельефа. Северная часть Мексики имеет субтропический континентальный климат с малым количеством осадков и резкими колебаниями температур (средние температуры от 13-15 С в январе до 28-31 С в июле, морозы могут достигать -ЮС, а жара 40С). остальная территория лежит в тропическом климатическом поясе. Средние месячные температуры здесь очень высоки до 27-28 С в июле. Чрезвычайно неравномерно в Мексике распределение осадков: на северо-западе обычно их количество не превышает 250 мм в год, а в восточной и юго-восточной части выпадает до 3000 мм. Предметом ввоза в страну, по словам Бродского, является только оружие. С его помощью в Мексике творилась вся история: враждовали племена индейцев, конкистадоры завоевали страну, усеяв поля битв трупами, война за независимость в начале XIX века, война с США в середине ХIХ-го столетия, революция 1917 года.

Часть III.

Нынешняя Мексика - страна с наиболее динамично развивающейся экономикой среди государств Западного полушария, по объему валого внутреннего продукта (сумма товаров и услуг, произведенных в стране за год) уступающая только США, Канаде и Бразилии, а по темпам роста Мексика вообще занимает лидирующие позиции в мире. В последние годы бурное развитие переживают самые современные отрасли индустрии - информатика, нефтеперерабатывающая и химическая промышленности, машиностроение, фармацевтика и биотехнология, туризм.

Мексика занимает лидирующие позиции по добыче золота, драгоценных камней, меди. Также в этой стране добывают нефть, природный газ, каменный уголь, железную руду, свинец, цинк, серебро и серу.

Что позволяет сквозь него взглянуть
в грядущее. В грядущем населенье,
бесспорно увеличится. Пеон,
как прежде, будет взмахивать мотыгой
под жарким солнцем. Человек в очках
листать в кофейне будет с грустью Маркса.
И ящерица на валуне, задрав
головку в небо, будет наблюдать
полет космического аппарата.

В своих прогнозах Бродский в чем-то прав, в чем-то нет. Конечно же, население страны увеличилось, он угадал (1975 год ~ 70 млн. жителей, 2000 год ~ 93,7 млн. человек). Бродский считал, что Мексика останется, в основном, аграрной слаборазвитой страной, но в этом он оказался не прозорлив. Сейчас в стране лишь одна треть работоспособного населения занята в сельском хозяйстве, основные же продукты производства - промышленные товары и нефть. Зато Бродский оказался прав, описывая уровень развития техники в сельскохозяйственной отрасли. По сей день во многих крестьянских хозяйствах Мексики, используют волов, запрягая их в плуги и телеги. Около половины сельскохозяйственных угодий страны состоит из эхидос (земли, которые находятся в собственности местных общин). Мексика никогда не вставала на путь социалистического развития. Новый свод законов 1917года частично улучшил жизнь простых людей, но, до сих пор, большая часть населения крайне бедна, живет в трущобах, в стране растет безработица, вынуждающая многих людей эмигрировать в США или перебираться из сельской местности в столицу страны - Мехико. Так что в кофейных и ранее и сейчас читали и читают «... с грустью Маркса... », читают, но не более того. Бродский считал, что промышленность страны не будет развиваться достаточно активно, а уж о космической отрасли можно только мечтать. Прав - до космоса Мексика не долетела, а вот промышленность страны поднялась за это время на качественно более высокую ступень. Единственно, что есть, было и неизменно год от года, век от века: солнце, небо песок, палящий зной и ящерица, греющая свое тельце на камнях пустыни.

Часть IV.

История страны грустна; однако,
нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным
злом признано вторжение испанцев
и варварское разрушенье древней
цивилизации ацтеков. Это
есть местный комплекс Золотой Орды.
С той разницею, впрочем, что испанцы
действительно разжились золотишком.

Бродский рассуждает об истории страны, проводя параллели с историями других стран. Наверное, не всегда вторжение европейской цивилизации помогало стране - порабощенцу, очень часто это вторжение означало, что страна будет вынуждена идти дальше уже не по своему пути, а по пути, указанному ей «хозяином», то есть её поработителем. Так случилось и с Мексикой. Мы все время считаем, что история Европы замечательна и прогрессивна, то есть двигала историю цивилизаций вперед, но... Испанцы вторглись в центральную Америку, растоптав ту специфику развития, которая уже сложилась там, те отношения, ту культуру, которая до сих пор удивляет не только европейцев, но и весь мир, своей уникальностью. Культура индейцев центральной Америки, ко времени вторжения Кортеса, насчитывала не менее трех с половиной тысяч лет. Бродский, воспитанный в России, проводит параллель между Мексикой и своей Родиной. Он сравнивает завоевание Руси Золотой Ордой с завоеванием Мексики испанцами, упоминая то, разница между этими событиями лишь в том, что испанцы «... действительно разжились золотишком... ».

В стихотворении «К Евгению», Иосиф Бродский рассказывает о древних цивилизациях, существовавших на территории центральной Америки. Каждому из нас, при этих словах, представляются в первую очередь, две цивилизации: майя и ацтеки.

Майя еще за тысячу лет до нашей эры обосновали на юге нынешней территории Мексики, большей части современных Гватемалы и Гондураса. Тысяча с лишним городов с памятниками монументальной архитектуры обнаружено на территории низменностей - это больше, чем где-либо еще в Мезоамерике. К началу нашей эры на территории низменностей майя появились первые большие города; среди них особенно выделялись два, которые теперь носят имена Эль-Мирадор и Накбе. От ритуально-административного центра Эль-Мирадора разбегались 14 мощеных дорог, а сам центр был окружен мощными оборонительными сооружениями. Пирамиды образовывали сложные храмовые комплексы, располагавшиеся на нескольких платформах. Одна из пирамид занимала площадь 19600 квадратных метров и достигала в высоту 55 метров. По мнению некоторых ученых, назначение этих сооружений давало возможность людям, совершавшим на них ритуалы, «быть ближе к богам», обитающим на небесах. На этих пирамидах майя строили храмы. В тот же период перед храмами устанавливаются первые стелы - прямоугольные камни, на которых высечены иероглифические тексты. Также иероглифы высечены на каменных и деревянных притолоках зданий, на керамике и других ремесленных изделиях. Благодаря дошедшим до нас в изобилии текстам на стелах мы довольно хорошо знаем историю майя. У них существовало большое количество мелких царств, между которыми нередко происходили войны. В основе столкновений лежало не только желание разжиться имуществом соседа, но и ритуальные надобности. Для совершения жертвоприношений постоянно требовалось захватывать новых пленников. Ведь наряду со змеями, бабочками и прочими животными майя приносили в жертву и людей. Человеческая кровь представлялась индейцам пищей богов. И чем болезненней была смерть несчастного, тем большую благосклонность должно было снискать жертвоприношение у богов, - одних пленников оставляли истекать кровью со стрелами в теле, у других вырывали из груди сердце...

В результате войн мелкие царства становились вассалами более могущественных соседей. В конце концов, все царства стали подчиняться одной из двух могущественных держав - Тикалю (север нынешней Гватемалы) или Калакмулю (часть мексиканского штата Кампече). История майя классического периода представляет собой непрерывную борьбу этих двух государств, каждое из которых стремилось доказать легитимность своей власти. В VIII веке на территорию низменностей майя пришли чонталь - один из народов майя, испытавший на себе влияние культуры Центральной Мексики, - скорее всего науа. Майя - чонталь имели отличную от народов низменностей политическую организацию и по уровню развития в некоторых отношениях стояли ниже классических майя - они, например, не имели письменности. Но по стечению обстоятельств в момент появления чонталь царства низменностей были истощены долгой междоусобной борьбой, и потому пришельцы постепенно разрушили существовавшую в них политическую систему. Одним из последних пал в 869 году Тикаль, и с этого времени историки ведут отсчет новой эпохи истории майя - заката цивилизации классического периода.

Ацтеки. Крупнейшая империя нового света. Как говорит легенда, в 1168 году ацтеки покинули свою прародину - остров Астлан - и после многолетних скитаний вышли к озеру Тескоко в Мексиканской долине. На его берегах уже существовали десятки городов, созданных родственными ацтекам народами. Ацтеки соединили два болотистых островка и основали на Тескоко город Теночтитлан. На первых порах они уступали по силе своим соседям, но, искусно используя постоянное соперничество ближайших народов и, играя на их слабых сторонах, постепенно набирали мощь. К началу ХV века Теночтитлан превратился в один из самых могущественных городов Мексиканской долины - так что позднейшие историки стали называть ацтеками целую совокупность родственных народов, говоривших на языке науатль. Тройственный союз, созданный в середине XV века Теночтитланом, Тескоко и Тлакопаном, начал последовательное завоевание новых земель. Как и майя, они предпочитали брать пленных для жертвоприношений своим бесчисленным богам. Ко времени прихода испанцев ацтеки завоевали почти всю Мезоамерику, обложив данью 38 государств и владея территорией от побережья Мексиканского залива до Тихого океана. Удерживать власть над многочисленными покоренными народами становилось все труднее. В Тройственном союзе наметился раскол. Напряжение в империи нарастало и с приближением окончания 52 — летнего календарного цикла, чреватого, по представлениям индейцев, гибелью мира. Богов задабривали массовыми жертвоприношениями. В 1478 году при освящении Великого храма в Теночтитлане за четыре дня в жертву было принесено 20. 000 человек. Когда на побережье появилось несколько сотен незваных пришельцев, ацтеки впали в замешательство. Как утверждали жрецы, кто-то из двух создателей вселенной - Кецалькоатль или Тескатлипока - пришел с моря, чтобы решить судьбу мира. Император Моктесума, устроив для Кортеса пир, вручил ему наряды обоих богов, но тот так и не облачился ни в один из них. Растерянные индейцы позволили испанскому отряду беспрепятственно войти в столицу, и только вызывающие действия пришельцев спровоцировали их на восстание. В 1521 году после трехмесячной осады Теночтитлан был взят конкистадорами. На руинах замка Моктесумы (который погиб при невыясненных обстоятельствах) Кортес соорудил себе новый дворец, а вскоре город Мехико поглотил почти все остальные следы «варварского великолепия».

Вернемся снова к произведению «К Евгению», в котором Бродский очень много внимания уделяет цивилизациям индейцев Центральной Америки.

Первое, что вспоминает автор - те культовые сооружения удивительной красоты и необычности, которые остались до наших времен. Проводя параллель с пирамидами Древнего Египта, Бродский высказывает мысль о том, что, возможно, у индейцев тоже существовало некое подобие рабовладельческого строя. Автор говорит, что некоторые поделки («глиняные божки») достаточно просто подделать, сразу невозможно достоверно определить, настоящий это божок или нет. Сложное соседствует с примитивным. До нас дошли удивительные барельефы со сценами из жизни индейцев, их алфавит, который до сих пор не разгадан до конца. Ранее считалось, что майские стелы и рукописи украшены причудливыми орнаментами. Позже удалось выявить, что на самом деле это письмо, где одни знаки передают слоги, другие - слова. Известно, например, что в их языке не было слова «или». Этот факт довольно интересен. Мне кажется, он говорит о том, что народ этот был достаточно бескомпромиссен. Не уверен, хорошо ли это.

История ацтеков и майя поражает обилием войн и своей кровавостью. Ужасно то, что кровь лилась не только на полях сражений, гораздо больше крови проливалось на жертвенниках во имя многочисленных богов, особенно в честь Бога Солнца. Бродский пишет по этому поводу:

«... слитая в миску Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу; » (так считали индейцы). Далее автор перемежает грусть с иронией:

«... вечная жертва восьми молодых и сильных обеспечивает восход надежнее, чем будильник. » Мне думается, что в этом произведении есть еще одна очень глубокая мысль, мысль о том, что, как ни ужасен был для дальнейшей истории индейцев приход воинов Эрнандеса де Кордобы (Кортеса), но лучше умереть от рук убийцы-завоевателя, от смертельной (тогда) европейской заразы, которую привезли с собой испанцы, чем во имя никому не нужной жертвы. Чудовищно обставленные процедуры жертвоприношения поражают. Один из конкистадоров вспоминал: «Смрад на жертвенном алтаре стоял больше, чем на скотобойне у нас в Кастилии». Рядом с алтарем стояло здание, где хранились черепа убитых - около 136 тысяч. Испанцы были возмущены увиденным и, может быть, поэтому они не склонны жалеть этот народ с его кровавыми ритуалами. У майя - кровь является пищей богов. Этим они оправдывают убийства сотен и тысяч соплеменников. Для сравнения можно вспомнить, что у древних эллинов довольно миролюбивые боги питались только нектаром и амброзией.

Вообще, ко времени вторжения испанцев великая культура, ее расцвет остался позади. Этот период развития был посвящен во всех своих проявлениях кровавым культам и ритуалам. Такая культура вряд ли имела право на существование. Хотя все это не оправдывает конкистадоров тоже. Увы, всюду, говоря словами Бродского, «... жестокость и тупость... ». «Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось толком узнать, что вообще случилось. » Я думаю, автор имеет в виду, что железная рука испанцев навела все-таки порядок и, главное, остановила поток никому не нужных кровавых жертв.

Конкиста была не концом эпохи, а встречей двух совершенно разных культур. Сейчас в Мехико есть место - «Площадь трех культур». В ней на разных уровнях расположены ацтекская пирамида, церковь колониального периода и современный небоскреб. А посреди площади помещена бронзовая плакетка. На ней можно прочесть: - 13 августа 1521 года Тлальтеполько, героически защищаемый Куатемоком, попал под власть Эрнана Кортеса. Это была не победа и не поражение. Это было мучительное рождение метисного народа.

Того, что сегодня зовется Мексикой.

Говоря о современной Мексике, в стихотворении «Заметка для энциклопедии», Бродский пишет:

Сегодня тут Республика. Трехцветный
флаг развевается над президентским
палаццо. Конституция прекрасна.
Текст со следами сильной чехарды
диктаторов лежит в национальной
Библиотеке под зеленым, пуле-
непроницаемым стеклом - причем,
таким же, как в роллс-ройсе президента.

Итак, действительно, сейчас тут федеративная республика со всеми сопутствующими ей атрибутами: флаг, гимн, конституция, президент. Бродский иронизирует по поводу основного закона страны, говоря, что каждый из правителей вносил в него свои изменения. Конституцию и президента охраняют и берегут. И тот и другой отгорожены ото всех прочих пуленепробиваемым стеклом. На этом, пожалуй, можно закончить. Добавлю только, что законодательным органом современной Мексики является сейчас двухпалатный Национальный конгресс (Палата депутатов и Сенат).

Часть V.

Иосиф Бродский родился и прожил большую часть своей жизни в России. В России же он познал, что такое травля и несправедливость. Поэт был вынужден покинуть Родину, переехать в Америку. Так вот корни этих гонений, как мне кажется, уходят ко времени Октябрьской революции. Именно революция стала первым шагом к созданию огромного тоталитарного монстра - СССР, а этот монстр пожирал на своем пути всех неугодных, всех гордых, талантливых и непокорных. Монстр оказался каннибалом. В Мексике о которой так много пишет Бродский, примерно в те же годы, что и в России, произошла Мексиканская революция. Стихотворение «Мерида», в котором речь идет о мексиканском офицере» как раз передает дух революционного заговора, участником которого является этот офицер. Хочется провести аналогию между двумя революциями - русской и мексиканской.

  1. Революции в России и Мексике были различны по своему типу: мексиканская - буржуазно-демократическая, русская - социалистическая.
  2. И в России и в Мексике была проведена национализация государственной собственности, отмена привилегий иностранного капитала. Главное различие опять же истекает из характера самой революции. В России собственность стала народной, а в Мексике все принадлежало буржуазии, как руководящему классу.
  3. Мексиканская революция установила приоритет буржуазии в форме буржуазно-демократической республики. Русская революция отдала все привилегии трудовым классам рабочих и крестьян, установив приоритет пролетариата над другими социальными слоями. Было создано государство Диктатуры пролетариата.
  4. Обе революции сопровождались интервенцией со стороны иностранных государств.
  5. Кульминацией обеих революций стала гражданская война. В Мексике она продолжалась с 1914 по 1916 гг., в России- с 1918 по 1921 гг.
  6. В результате революций полную реорганизацию претерпела законодательная система страны. Были закреплены также важные требования; как введение 8-часогого дня, равная плата за равный труд, запрещение труда подростков и женщин на вредных производствах и т. д.

Выводы:

  1. Анализ текста произведений, вошедших в «Мексиканский дивертисмент» Иосифа Бродского показал возможность
  2. интерпретировать их с физико-географической, а также исторической позиции.
  3. Стихи Иосифа Бродского позволили сравнить экономико-географическое состояние Мексики в 1972году и спустя 30 лет.
  4. "Мексиканский дивертисмент" содержит в себе цельную этическую систему - взгляды И.Бродского, и заставляют читателя оценивать некоторые исторические события и государственные установки с точки зрения их моральной ценности и последствий для будущего.

Список литературы:

  1. Бродский И.А. Стихотворения и эссе. Екатеринбург: У-Фактория 2001 г.
  2. Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph, М.: Издательство Независимая Газета, 2001.
  3. Полный энциклопедический справочник история России в картах, схемах, таблицах. М.: Олма-Пресс, 2001.
  4. Стогов И. Священные письмена майя. СП-г: Амфора, 2000.
  5. Энциклопедия Культура Латинской Америки. М.: Росспен., 2000.
  6. Библиографический словарь Русские писатели ХХ век, М.: Просвещение, 1998.
  7. Витакова Т. Историческое досье: майя и ацтеки, GEO, М.: № 11, 2001.




Источник: http://www.abitu.ru/researcher/practice/issl_work/sh1553/kurs2002/kurs_2002-2-05.html








В начало

                                                                              Ранее                                                                                 

Далее







Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:

Музей Иосифа Бродского в Интернете ] Музей Арсения Тарковского в Интернете ] Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ] Поэт и переводчик Семен Липкин ] Поэт и переводчик Александр Ревич ] Поэт Григорий Корин ] Поэт Владимир Мощенко ] Поэтесса Любовь Якушева ]

Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы: СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ] МАРКЕТИНГ УСПЕХА ] ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ] УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ] НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ] БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ] КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ] КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ] ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ] БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ] БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ] РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ] СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ] УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ] АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]


ООО "Интерсоциоинформ"
Hosted by uCoz