|
* Отрывки из главы IV «Тунеядец» биографии Иосифа Бродского. Книга выходит в серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия» в 2006 году.
Поздняя осень 1963-го и первые полтора месяца 1964 года были крайне тяжёлым периодом в жизни Бродского, но не из-за политических преследований, как иногда, задним числом, кажется пишущим о нём. В отношениях с Мариной Басмановой происходила перманентная катастрофа, и только этим несчастьем был он одержим. Случилось, однако, так, что именно в этот момент наибольшей душевной уязвимости стечение обстоятельств сделало Бродского объектом полицейской травли. Можно сказать, что он оказался в точке скрещения трёх враждебных сил. Он стал жертвой идеологической политики Хрущёва, полицейского рвения ленинградских властей и реакционеров из ленинградского отделения Союза писателей, а также махинаций мелкого мошенника Якова Лернера.
За год до разразившейся над Бродским грозы либеральный, «оттепельный» период правления Хрущёва достиг своего пика: в ноябрьском номере «Нового мира» за 1962 год была напечатана повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это было не произведение с критикой «отдельных недостатков», а колоссальной взрывной силы притча об античеловеческой сущности всего советского проекта. После публикации «Одного дня Ивана Денисовича» должна была бы последовать действительно полномасштабная либерализация. Но она пришла лишь четверть века спустя, а 1963 год, напротив, стал годом идеологической реакции. Партийные бонзы почувствовали, как зашатались устои их режима, и ополчились на свободомыслие, манипулируя своим всё более капризным и сумасбродным вождём. Хрущёв, озлобленный неудачами экономических реформ и унизительным провалом кубинской авантюры, охотно выместил злобу на художественной интеллигенции. 29 ноября 1962 года он неприлично ругался и топал ногами на выставке нового искусства в Манеже. 17 декабря орал на молодых писателей и художников на специально устроенной встрече, хотя, с характерной для него непоследовательностью, тут же поднимал тост за Солженицына и в перерыве демократически уступал писателям очередь к писсуару.
В марте 1963 года была устроена вторая проработочная встреча партийной верхушки с интеллигенцией в апреле изничтожение литературной крамолы продолжилось на заседании правления Союза писателей СССР, а в июне состоялся пленум ЦК КПСС, на котором была окончательно закреплена реставрация сталинской политики в области литературы и искусства. Хрущёв выступил на пленуме в своей обычной манере; приступы ярости в его речи чередовались с добродушными высказываниями и несущественными личными воспоминаниями. Но отчётливо идеологическая политика режима была сформулирована в докладе секретаря ЦК по идеологии Леонида Ильичёва. Ильичёв говорил о «молодых, политически незрелых, но весьма самонадеянных и безмерно захваленных» литераторах, которые разучились «радоваться героическим свершениям народа»1. О необходимости обратить особое внимание на коммунистическое воспитание молодёжи, поскольку «есть ещё среди молодёжи лежебоки, нравственные калеки, нытики», которые «под одобрительные кивки из-за океана пытаются развенчать принцип идейности и народности искусства, разменять его на птичий жаргон бездельников и недоучек»2. В начале доклада Ильичёв сурово напоминал: «В наших условиях не идёт речь о выборе: хочу — тружусь, хочу — бездельничаю. Наша жизнь, её законы не дают права на такой выбор»4. Действительно, хотя советская конституция провозглашала только расплывчатое право на труд, полицейский надзор за тем, чтобы все трудоспособные граждане имели постоянное место работы, был установлен законодательно указом от 4 мая 1961 года о борьбе с «тунеядством».
Правила советских идеологических кампаний требовали, чтобы по примеру шельмования, которому были подвергнуты молодые писатели и художники в Москве, нечто подобное произошло и в других культурных центрах страны, в первую очередь, в Ленинграде. Ленинградскому партийному руководству местное управление госбезопасности и руководство местного Союза писателей могли предоставить обширные списки молодых литераторов-нонконформистов. В 1963—1964 годах в местной печати и на специально проводимых собраниях творческой интеллигенции разносу подвергались как печатавшиеся молодые писатели, так и те, чьи сочинения читались только товарищами по литературным объединениям или даже в домашнем кругу. Казалось бы, более сравнимыми по общественному статусу с московскими жертвами идеологической кампании, такими как Евтушенко и Вознесенский, в Ленинграде были Виктор Соснора и Александр Кушнер, талантливые оригинальные поэты, уже выпустившие по книге стихов и печатавшиеся в журналах. Им действительно пришлось в этот период несладко, но главной жертвой ленинградской инквизиции стал их младший товарищ Иосиф Бродский, чей список публикаций ограничивался на то время детским стихотворением в журнале «Костёр» и несколькими переводами.
Хотя Бродский уже года три находился в поле зрения ленинградского КГБ и его партийных кураторов, поначалу они вряд ли выделяли его как самую одиозную фигуру из достаточно большой группы фрондирующих молодых литераторов. На роль показательного объекта травли Бродский в тот момент годился не больше, чем другие неофициальные поэты и писатели. Скорее даже меньше, чем многие из них, поскольку после эпизода в Манеже почти обязательным признаком идеологической испорченности считался «формализм» (под которым понималось любое новаторство, любое отступление от соцреалистического канона), а поэтика Бродского была сравнительно консервативна. Большинство молодых, например, тот же Соснора, решительнее экспериментировали с литературными формами.
В 1963 году, однако, ленинградская госбезопасность и тесно сотрудничавший с ней обком комсомола обратили внимание на то, что их бывший фигурант по делу Уманского и Шахматова становится чрезвычайно популярен среди интеллигентной молодёжи города. 27 января 1963 года газета «Смена» печатает доклад секретаря Ленинградской областной промышленной организации ВЛКСМ Кима Иванова. Комсомольский лидер, которому вскоре предстояло стать главой ленинградского КГБ, критиковал Союз писателей за недостаточное внимание к творческой молодёжи: «Именно поэтому по городу бродят и часто выступают перед молодёжью с упадническими и формалистическими произведениями разного рода «непризнанные» поэты типа Бродского… Союз писателей отгораживается от подобных молодых людей, мыслящих себя «отвергнутыми гениями», вместо того чтобы воспитывать их, давая отпор наносному, надуманному в творчестве этих в той или иной степени известных людей».
Позднее среди ленинградской интеллигенции утвердилось социально-психологическое объяснение того, почему жертвой показательных репрессий был выбран Бродский. Оно сводится к тому, что сработало некое «коллективное бессознательное» государства, учуявшего опасность в том уровне духовной свободы, на который Бродский выводил читателя даже аполитичными стихами. Его «стихи описывали недоступный для слишком многих уровень духовного существования… [они утоляли] тоску по истинному масштабу существования». Прозаическое стечение случайностей, на наш взгляд, служит не менее возможной причиной.
Обрушить лавину репрессий на Бродского было доверено «винтику» советской системы — Якову Михайловичу Лернеру4. Будучи евреем, он не смог сделать в сороковые годы партийной карьеры, а вот в смутное хрущёвское время пытался уловить карьерные возможности. Случай представился в 1956 году, когда он занимал скромную должность завхоза в Ленинградском технологическом институте. В октябре группа студентов института, в которой активную роль играли Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев, выпустила стенную газету «Культура» со статьями о западноевропейском искусстве нового времени. Это само по себе политически нейтральное событие совпало с волнениями в Польше и революцией в Венгрии. В обеих странах студенты были застрельщиками выступлений против коммунистического режима, и советская власть, подавляя мятежи за рубежом, усилила контроль и за собственным студенчеством. Сигнал о крамольной «Культуре» подал Лернер — написал в институтскую многотиражку разоблачительную статью-донос. За статьёй последовали разбирательства и санкции против сотрудников «Культуры». Рейн вынужден был перейти в другой, менее престижный институт.
В то же время в стране начали создавать «народные дружины» для помощи милиции в поддержании общественного порядка. В большинстве случаев это было формальное мероприятие. Студенты вузов или молодые рабочие, сотрудники учреждений отбывали положенное по разнарядке время, курсируя по улицам с красными повязками на рукавах. Иногда они помогали милиционерам притащить в отделение пьяного. Были, однако, и более активные дружины. Одну из них в 1963 году возглавлял Лернер, который к этому времени служил уже не в Технологическом институте, а в институте «Гипрошахт» на канале Грибоедова. «По тогдашним нравам, — рассказывал журналистам уже в перестроечные годы А. С. Костаков, бывший прокурор Дзержинского района, который 12 декабря 1963 года потребовал предания Бродского общественному суду Союза писателей, — общественность как бы превалировала над законом. Скажем, дружина Лернера и он сам были вездесущи — они запросто заходили в райком, к тому же секретарю райкома Н. Косаревой. У них был набор всевозможных удостоверений — «общественный помощник прокурора, следователя и т. д.»… Кстати, в отношении тех же дружинников Лернера возбуждались уголовные дела. Иногда эти люди выступали в роли грабителей. Но тем не менее Лернер и его команда, заручившись поддержкой райкома, процветали».
«Оперативный отряд» орудовал в самом центре города, и Лернер использовал это обстоятельство, чтобы доказать властям свою преданность и организаторские способности. Антиинтеллигентская кампания 1963 года была для него поводом вновь обратить на себя внимание, причём на самом высоком уровне. В архиве ЦК КПСС сохранилось письмо, написанное Лернером Хрущеву 11 марта 1963 года, сразу после публикации отчёта о мартовской встрече Никиты Сергеевича с писателями и деятелями искусства. Содержание этого не слишком грамотного документа сводится к льстивым похвалам Хрущёву5. Лернер благодарит вождя за то, что в советской стране нет и не может быть антисемитизма, жалуется на евреев, которые преследуют его за то, что у него русская жена, внучка православного священника, сообщает о своей дружинной деятельности. Скорее всего, главная цель опытного карьериста состояла в том, чтобы лишний раз обратить на себя внимание властей. Лернер понимал, что оттаскиванием пьянчуг в вытрезвитель и хулиганов в кутузку карьеру не продвинешь, а вот разоблачением «чуждого элемента», идейного растлителя молодёжи в разгар всесоюзной идеологической кампании можно.
Бродский был другом Рейна, Наймана и Бобышева, которых Лернер помнил с 1956 года. Бродский был еврей, что было немаловажно для стремившегося отмежеваться от своего еврейства Лернера. Бродский не имел постоянного места работы и таким образом его можно было «подвести под указ» как тунеядца (что тоже немаловажно, потому что разоблачение идеологических противников не входило, строго говоря, в компетенцию милиции и народной дружины, а вот вылавливание тунеядцев входило). Наконец, Бродский жил в Дзержинском районе, где Лернер был своим человеком в райотделе милиции. Лернер завёл досье на Бродского. В папке, которую он показывал журналисту Ольге Чайковской, были не только записи его наблюдений за Бродским, но и личный дневник шестнадцатилетнего Бродского (1956 год). Дневник мог быть либо выкраден, либо получен от знакомых следователей КГБ. 21 октября 1963 года Лернер позвонил Бродскому и как руководитель народной дружины попросил его зайти для разговора. Как понял Бродский, единственной целью пятнадцатиминутной встречи было выяснить, не устроился ли он на постоянную работу. Постоянного места службы Бродский не имел, и Лернер решил: его можно объявлять тунеядцем.
29 ноября в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень», подписанная Лернером и двумя штатными сотрудниками газеты, Медведевым и Иониным6. Писали они в том же вульгарном стиле, что и автор статьи «Бездельники карабкаются на Парнас» в московских «Известиях». Лернер и его соавторы четырежды повторили в своей статье полюбившуюся им фразу. Бродского называли «пигмеем, самоуверенно карабкающимся на Парнас», говорили, что ему «неважно, каким путём вскарабкаться на Парнас», что он «не может отделаться от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым нечистоплотным путём». Клеймили его даже за то, что он желает «карабкаться на Парнас единолично», как будто коллективное карабканье заслуживало снисхождения. В статье переврано почти всё, что относится к Бродскому. К возрасту его прибавлено три года, ему приписана дружба с людьми, которых он никогда в глаза не видел. Из трёх стихотворных цитат, призванных проиллюстрировать упадочничество, цинизм и бессмыслицу его стихов, две взяты из стихов Бобышева (о чём Бобышев сделал заявление в Союз писателей сразу же после опубликования статьи).
Угрожающе звучало и название статьи: «трутень» — синоним слова «тунеядец». Чаще всего за такого рода фельетонами для их героев следовали неприятности типа исключения из комсомола или учебного заведения. Исключить Бродского из комсомола или института было невозможно: он ни там, ни там не числился, а вот за «тунеядство» могли судить. «Он продолжает вести паразитический образ жизни. Здоровый 26-летний [!] парень около четырёх лет не занимается общественно полезным трудом», — говорилось в заключительной части статьи. Тунеядец, пишущий формалистические и упадочнические стишки, пресмыкающийся перед Западом — получался собирательный образ отщепенца, прямо по докладу Ильичёва на июньском пленуме ЦК7.
Почему для расправы с Бродским было выбрано обвинение в тунеядстве? Историк В. Козлов объясняет: «В середине 60-х годов, до и после снятия Хрущёва, идёт поиск наиболее эффективных мер воздействия на инакомыслящих, соблюдая при этом правила игры в социалистическую законность… Дело Бродского — это один из экспериментов местных властей, которым не нравится некая личность с её взглядами, убеждениями и представлениями, но которую по законам советской власти нельзя судить за эти убеждения и представления, ибо он [их] не распространяет… Значит,… эксперимент — судить Бродского за тунеядство». Лернер очень старался, чтобы этот эксперимент прошёл успешно. Бродский, строго говоря, даже по советским законам, тунеядцем не являлся. Частая смена места работы не поощрялась, но «Указ о борьбе с тунеядством» был нацелен не на «летунов», а на тех, кто вообще не работает, живёт на нетрудовые доходы (мелкая спекуляция, проституция, нищенство), пьянствует, хулиганит. Нужно было представить дело так, что по крайней мере весь последний год, после казахстанской экспедиции в сентябре 1962 года, Бродский бездельничал. Но в этот период Бродский как раз начал зарабатывать литературным трудом. В ноябрьском номере журнала «Костер» за 1962 год была напечатана пространная «Баллада о маленьком буксире». Осенью 1962 года в московском издательстве «Художественная литература» вышла антология кубинской поэзии с двумя переводами Бродского, в 1963-м ещё два его перевода были включены в сборник поэтов Югославии, и уже имелись договоры с этим солидным издательством на новые переводы. Лернер специально поехал в Москву, напугал руководство «Художественной литературы» антисоветской репутацией молодого ленинградца и добился аннулирования новых заказов на переводы.
Поначалу Бродский среагировал на появление пасквиля наивно: он написал обстоятельный ответ, доказывая по пунктам лживость и несостоятельность обвинений. Письмо осталось без ответа. Поход «за правдой» вместе с уважаемым учёным-китаистом Б. Б. Вахтиным, сыном прославленной советской писательницы Веры Пановой, в Дзержинский райком партии к секретарю райкома Н. С. Косаревой, которая была не прочь порой проявить либерализм, результатов не дал.
К этому моменту решение покарать Бродского, чтобы другим неповадно было, уже приняли на высшем ленинградском уровне. Да и неспособный к идеологической мимикрии Бродский на приёме у партийной руководительницы Дзержинского района своей откровенностью лишь убедил её в своей глубокой испорченности. На вопрос, почему он не стал получать высшее образование, Бродский ответил: «Я не могу учиться в университете, так как там надо сдавать диалектический материализм, а это не наука. Я создан для творчества, работать физически не могу. Для меня безразлично, есть партия или нет партии, для меня есть только добро и зло». Это из сжатого отчёта Косаревой, то есть не абсолютно точное цитирование, но характерные для молодого Бродского высказывания тут узнаются.
Поскольку дело шло о поэте, ленинградский Союз писателей не мог остаться в стороне. Его руководителем был в это время Александр Прокофьев (1900—1971), небесталанный поэт, сам некогда бывший объектом официальной критической проработки, но убеждённый «солдат партии», человек со вздорным характером, несколько сродни хрущёвскому. Руководил он писательской организацией авторитарно с помощью правления и партийного бюро, составленных, главным образом, из его прихлебателей: это были пожилые поэты Н. Л. Браун и И. К. Авраменко, прозаик П. И. Капица и несколько серых приспособленцев помоложе. Несмотря на постоянную готовность Прокофьева служить партии, понадобился специальный трюк, чтобы вызвать особую ярость этого темпераментного человека по отношению к Бродскому. Кто-то из окружения подсунул ему грубую эпиграмму, каких было немало (обычно в них заглазное прозвище «Прокопа» рифмовалось с неприличным словом). Автором объявили Бродского, хотя, как пишет близкий друг Бродского, «никаких эпиграмм Иосиф на Александра Андреевича не писал. Прокофьев, честно говоря, интересовал его весьма мало»8.
17 декабря Лернер выступал на заседании секретариата Союза писателей. Ему было поручено зачитать письмо прокурора Дзержинского района о предании Бродского общественному суду. Общественные суды как квазиюридические инстанции представляли собой собрания общественности по месту работы или жительства «подсудимого». Поскольку речь шла о начинающем литераторе, видимо, предполагалось, что общественный суд будет организован Союзом писателей, хотя формально Бродский не был связан с этой организацией. Обычно общественные суды ограничивались ритуальным шельмованием нарушителя общественного спокойствия, но иногда принимали решение о передачи дела в настоящий суд. Правление ленинградского Союза писателей постановило «в категорической форме согласиться с мнением прокурора о предании общественному суду И. Бродского и поручить выступить на общественном суде тт. Н. Л. Брауну, В. В. Торопыгину, А. П. Эльяшевичу и О. Н. Шестинскому», и «имея в виду антисоветские высказывания Бродского и некоторых его единомышленников, просить прокурора возбудить против Бродского и его «друзей» уголовное дело»9. Почему правление писательской организации пошло в инквизиторском усердии дальше, чем прокуратура? Со страху. «Писатели-секретари, сформировавшиеся как писатели во времена Сталина, всё ещё продолжали жить в прошлом. Ленинградская писательская организация в годы «большого террора» понесла громадный урон».
Общественный суд был назначен на 25 декабря, но к этому времени Бродский уехал в Москву и 1964-й год встретил «на Канатчиковой даче», в московской психиатрической больнице имени Кащенко. В больницу на обследование его устроили друзья в надежде, что диагноз душевного расстройства спасёт поэта от худшей судьбы. Этот план был принят на «военном совете» в доме Ардовых с участием самого Бродского и Ахматовой и осуществить его помогли знакомые врачи-психиатры. Тогда же Бродский писал об этом новогодье:
Здесь в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом…
Измученный нервным напряжением последних месяцев, Бродский испугался, что он в самом деле потеряет рассудок «в белом царстве спрятанных лиц», и уже через несколько дней потребовал у друзей, чтобы они вызволили его из психбольницы. Всё же желанную справку, видимо, получить удалось, поскольку позднее Ахматова пишет Алексею Суркову: «Спешу сообщить, что Иосиф Бродский выписан с Канатчиковой дачи… с диагнозом шизоидной психопатии и что видевший его месяц тому назад психиатр утверждает, что состояние его здоровья значительно ухудшилось вследствие травли, которую больной перенёс в Ленинграде»10.
Сразу по выходе из больницы, 2 января, Бродский узнал о связи Марины с бывшим другом и устремился в Ленинград для объяснений. Через несколько дней он попытался перерезать себе вены (запись об этом в дневнике Чуковской сделана 9 января). Друзья и знакомые воспринимали преследование Бродского и надвигающуюся расправу как ужасное событие общественно-политического значения. Но для Бродского в тот момент трагедией была потеря женщины, которую он считал женой, а всё остальное — лишь абсурдными обстоятельствами, усугубляющими эту трагедию. Именно под знаком любовной коллизии, а не борьбы с режимом прошёл для него 1964-й и следующий год. И в психиатрической больнице, и в последующие несколько недель до ареста, когда он метался между Москвой, Ленинградом и Тарусой, спасаясь от ленинградских ищеек, он продолжал работать над лирическим циклом «Песни счастливой зимы». Название не было ироническим — цикл проникнут воспоминаниями о счастливом периоде любви, зиме 1962—1963 года.
В свете того, что мы знаем об условиях, в которых Бродский заканчивал «Песни счастливой зимы», окрашенная лёгкой иронией элегичность любовных стихотворений, медитативность стихов о природе, общий спокойный тон, характерный скорее для английского сквайра или русского помещика XIX века, чем для бегающего от милиции советского изгоя — всё это получает объяснение как сознательно выбранная нравственная позиция, борьба за внутреннюю независимость. Бродский рассказывал мне, как 18 января 1964 года работал за письменным столом, пользуясь вечером тишины — родители ушли куда-то. Вдруг ввалились милиционеры и стали грозить, что, если он в три дня не устроится на работу, ему будет худо. «Я что-то им отвечал, но всё время маячила мысль, что надо кончить стихотворение. Стихотворение, законченное после ухода милиционеров, было о садовнике, который раскрывает ножницы в кроне дерева, как птица клюв — «Садовник в ватнике, как дрозд…».
Вернувшись из очередной поездки в Москву, вечером 13 февраля Бродский отправился в гости к приятелю, композитору Слонимскому, и был арестован на улице около своего дома.
Примечания
1. Ильичёв Л.Ф. Основные задачи идеологической работы партии//Пленум ЦК КПСС 18—21 июня 1963 г. Стенографический отчёт. М. 1964. С. 58—59.
2. Там же. С. 36.
3. Там же. С. 26.
4. «Человек, глубоко неудовлетворённый своей работой хозяйственника, рвущийся к власти и усмотревший в правах дружинника возможность добиться этой власти. Он завязывал знакомства с милицией, прокуратурой, партийными работниками и следователями КГБ, оказывая им подчас ценные услуги… По характеру склонен к дешёвой детективщине, к провокации. Подозрителен и честолюбив» (Чуковская. 1999. С. 159). По сведениям хорошо осведомлённого И. М. Меттера, Лернер в молодости был сотрудником НКВД (Гордин. 1989. С. 149). Позднее Лернер зарвался. Он начал вымогать деньги, пользуясь именами своих покровителей в руководстве города, и это ему с рук не сошло. Он был дважды, в 1973 и 1984 годах, осуждён за мошенничество. Родители Бродского присутствовали на первом суде. После отбытия наказания уже в годы перестройки Лернер продолжал выступать с «разоблачениями» Бродского, сотрудничая с крайне антисемитскими изданиями.
5. Литературная газета. 1997. 4 июня. С. 14.
6. В сравнительно узком кругу ленинградских журналистов Медведев (Берман) и Ионин оказались в щекотливом положении, поскольку подписанная ими статья наверняка обрекала на тюрьму сына их знакомого и коллеги А. И. Бродского. Оба говорили, что их роль сводилась к литературной обработке материалов Лернера и что отказаться они не могли под угрозой потери работы.
7. Полгода спустя Ильичёв санкционировал своим авторитетом дело Бродского и в разговоре с А. А. Сурковым назвал поэта «подонком».
8. Е. Г. Эткинд сообщает, что в действительности автором эпиграммы был поэт М. А. Дудин, вскоре сменивший Прокофьева на посту руководителя ленинградской писательской организации.
9. В феврале Союз писателей послал на суд одного «общественного обвинителя», молодого литературного подёнщика, автора детективных повестей Е.В.Воеводина Никто из более или менее уважающих себя литераторов исполнять эту позорную роль не хотел.
10. А. А. Сурков (1899—1983), который наряду с Твардовским и Исаковским был ведущим поэтом советского официоза и влиятельным функционером, втайне преклонялся перед Ахматовой и старался ей помогать.
|
