Попробуйте найти на этом юном лице черты самостоятельности, твердости, колоссальной работоспособности...
Источник: http://www.ruvr.ru/files/Image/RiaNovosti_foto/Culrure/Brodsky.jpg
Татьяна Толстая
Памяти Бродского
Когда из дома выносят последние вещи, в помещении поселяется странное
гулкое эхо: твой голос отражается от стен и возвращается обратно к тебе. Звон
одиночества, сквозняк пустоты, потеря ориентации и тошнотворное ощущение
свободы: все можно и все безразлично, ничто и никто не дает отклика кроме
слабо зарифмованного стука твоих собственных шагов. Не так ли чувствует себя
сейчас русская литература: не дотянув четырех лет до конца столетия, она
лишилась своего величайшего поэта второй половины двадцатого века, и дождаться
нового ей в этом тысячелетии уже не придется. Иосиф Бродский ушел, и в нашем
доме пусто. С самой Россией он расстался два десятилетия назад, пытался стать
американцем, любил Америку, писал эссе по-английски, но Россия - цепкая
страна: сколько бы ты ни вырывался, она держит тебя до последнего.
Когда человек умирает в России принято занавешивать зеркала черной кисеей
- старинная примета, смысл которой забыт или искажен. Мне в детстве
приходилось слышать, что это делают для того. чтобы покойник, который еще
девять дней будет бродить по своему дому, прощаясь с близкими, не испугался,
не найдя в зеркале своего привычного прежнего отражения. Иосиф за свою
несправедливо короткую, но бесконечно богатую жизнь отразился в стольких
людях, судьбах, книгах, городах, что в эти скорбные дни, когда он незримо
ходит между нами, хочется набросить траурную вуаль на все любимые им зеркала:
на великие реки, омывающие Манхэттан, на Босфор, на каналы Амстердама
("голландцы - лучший народ на свете!"), на воспетые им воды Венеции, на
кровеносную сеть Петербурга (сто островов - это сколько же рек?), - его
родного города, любимого и жестокого, прототипа всех будущих городов. Там его
- молодого мальчика - судили за то, что он поэт, а стало быть, бездельник -
кажется, он был единственным в России, к кому был применен дикий
свежеизобретенный закон, карающий за нежелание зарабатывать. Конечно, дело
было не в этом - своим звериным чутьем они уже тогда прекрасно почуяли, КТО
перед ними. Они отметали предъявленные им справки о каких-то копейках,
полученных Иосифом за переводы стихов. "Кто вас назначил поэтом?" - кричали на
него. "Я думал... я думал, это от Бога". Понятно. Тюрьма, ссылка. "Ни страны,
ни погоста не хочу выбирать, // На Васильевский остров я приду умирать" -
обещал он в юношеских стихах. "Твой фасад темносиний я впотьмах не найду. //
Между выцветших линий на асфальт упаду..." Мне кажется, он потому и не хотел
вернуться в Россию хотя бы на день. чтобы не осуществилось это неосторожное
пророчество: ученик - среди прочих - Ахматовой и Цветаевой, он знал их
поэтические суеверия, знал и разговор между ними, произошедший во время едва
ли не единственной встречи великих женщин. "Как вы могли написать (такие-то
строки): разве вы не знаете, что слова поэта всегда сбываются?!" - упрекнула
одна. - "А как вы могли написать (такие-то строки)?!" - поразилась другая -
потому что предсказанное ими и правда сбылось.
"Иосиф, Вы поедете в Россию?" - "Наверно". "Не знаю". "Может быть". "Не в
этом году". "Надо бы поехать". "Не поеду". Все бросились в Россию - кто
посмотреть, а кто и навсегда, - Бродский колебался, но остался. Я
познакомилась с ним в 1988 году во время короткой поездки в Америку, а в
Москве меня сразу позвали на вечер, посвященный Бродскому. Старый друг читал
стихи Иосифа, потом исполнялась музыка, не имевшая к нему никакого отношения,
но посвященная ему. Пробиться к концертному залу было невозможно, на улицах
прилегающих кварталов прохожих ловили за руки, умоляя продать "лишний
билетик", зал охраняла конная милиция - можно было подумать, что ожидался
рок-концерт. К своему ужасу я поняла, что на меня рассчитывают: я была первым
живым человеком, видевшим поэта после многих лет изгнания. Что я могла
сказать? Что можно сказать о человеке, с которым ты провел два часа? Я
сопротивлялась, меня вытолкнули на сцену, я чувствовала себя идиоткой. Да,
видела Вродского... Да, живого. Болеет. Курит. Пили кофе. Сахара в доме не
было. (Волнение в зале: не обижают ли нашего поэта американцы? Как же без
сахара?) Ну что еще? Ну, зашел Барышников, принес дров, топили камин.
(Волнение в зале: не мерзнет ли там наш поэт?) А на каком этаже он живет? А
что он ест? А что он пишет? Рукой или на машинке? А какие у него книги? А он
знает, что мы его любим? А он приедет? Он приедет? Он приедет?
"Иосиф, Вы поедете в Россию?" - "Я там никому не нужен". - "Не
кокетничайте! Вам там проходу не дадут. Вас будут носить на руках - вместе с
самолетом. Толпа навалится, снесет Шереметьевскую таможню и пронесет вас до
Москвы на руках с песнями. Или до Петербурга. Хотите - на белом коне". - "Вот
потому и не хочу. Да и мне там никто не нужен". - "Неправда! А как же
маленькие интеллигентные старушки, ваши читательницы, - библиотекарши,
музейные работники, пенсионерки, жительницы коммунальных квартир, которые
боятся выйти на общую кухню со своим облупленным чайником? Те, что в
филармонии стоят сзади, у колонн, где дешевле? Вы не хотите им дать поглядеть
на себя издали, вашим настоящим читателям? За что вы их наказываете?" Это был
нечестный прием! Бестактный и нечестный! Он или отшучивался: "Вот я лучше к
своим любимым голландцам поеду", "Обожаю итальянцев, еду к итальянцам",
"Чудные поляки! Они меня зовут", или сердился и тоже бил наотмашь: "Они не
пустили меня на похороны отца! Мама без меня умерла - я просил - они
отказали!" - "Кто отказал - ваши читатели?"
Хотел ли он съездить домой? По-моему, поначалу, во всяком случае, очень
хотел, но не мог, боялся прошлого, воспоминаний, напоминаний, разрытых могил,
боялся своей слабости, боялся разрушить то, что он сделал со своим прошлым в
своих стихах, боялся оглянуться на прошлое, как Орфей на Эвридику, - и
потерять его навсегда. Он не мог не понимать, что его единственный читатель,
его настоящий читатель - там, он не мог не знать, что он - русский поэт, хотя
он и убедил себя - одного лишь себя, - что он поэт американский. Он писал
стихи по-английски, он переводил свои стихи на английский язык, он сердился на
кислые порой рецензии, на очень близких друзей, решавшихся сказать ему, что -
да, слова на месте, Иосиф, но стихотворения не получилось, потому что, знаешь
ли, в английской поэзии другие законы... Ему ли было не знать все на свете о
поэтических законах, - да он сам их создавал! "Не говори Иосифу, но, знаешь,
опять подходили американцы и спрашивали: "Скажите, это правда, что он
действительно гениальный поэт?" Что он знал и о чем догадывался? У него есть
стихотворение о ястребе в горах Массачусетса, который взлетает так высоко, что
поток восходящего воздуха не дает ему опуститься назад, на землю, и ястреб
погибает там, на той высоте, где нет ни птиц, ни людей, ни воздуха, чтобы
дышать. Так мог ли он вернуться назад? Зачем я и другие мучали его этими
вопросами о возвращении? Мы хотели, чтобы ему было приятно, хотели, чтобы он
видел, знал, как его любят - ведь мы сами так любили его! И я до сих пор не
знаю, хотел ли он этих уговоров "съездить навестить", или же они терзали его
больное сердце. "Иосиф, вас приглашают выступить в колледже. Вот две даты:
февраль или сентябрь?" - "Конечно, февраль. До сентября еще дожить надо!" И,
отрывая очередной фильтр от очередной сигареты, рассказывал очередной "черный"
анекдот: МУЖ: "Врач сказал мне, что это - конец. Я не доживу до утра. Давай
всю ночь напоследок заниматься любовью и пить шампанское!" ЖЕНА: "Ишь, какой
умный! Тебе-то утром не вставать!" Надо ли было обращаться с ним как с
"больным" - говорить о погоде и ходить на цыпочках? Приехал на выступление к
нам в колледж, белый, как мука, измученный тремя часами дороги - для таких
вызывают 911. Выпил вина, выкурил полпачки сигарет, блистал, читал стихи,
стихи, стихи - курил и читал, наизусть, свои и чужие, и еще курил, и еще
читал, и уже слушатели стали белыми от его антиамериканского дыма, а он был в
ударе - порозовел, сверкал глазами, и еще читал, и еще. И когда по всем
расчетам ему надо было лечь в постель с нитроглицерином под языком - захотел
еще говорить, и отправился к гостеприимным хозяевам, издателям "Салмагунди",
Бобу и Пегги Бойерс, и говорил, и пил, и курил, и блистал, и смеялся, и в
полночь, когда уже побледнели стойкие и привычные хозяева и мы с мужем
отвозили его в гостевой дом, его энергия выросла в той же пропорции, в которой
наша упала. "Какие замечательные Бойерсы! Какой он умный! Какая она красивая!
Как не хочется уходить из таких гостей - но мы их немножко замучили. А теперь
будем общаться по-настоящему!" По-настоящему-значит по-русски. И мы просидели
еще до трех утра в пустой гостиной гостевого дома, говоря обо всем на свете -
потому что Иосифа интересовало все на свете, рыская по ящикам в поисках
штопоров для новых бутылок красного вина, наполняя тихий американский приют
клубами запрещенного дыма, тщетно обшаривая кухню в поисках остатков еды от
дневного приема ("Надо было припрятать lo-mein... Потом там еще была курочка
вкусная... И холодную бы съели - надо было украсть! Ночью главный жор!") и
разошлись под утро - мы полуживые, а Иосиф - как будто бы ничего.
Он с какой-то необыкновенной нежностью относился ко всем своим
петербургским друзьям, щедро хваля их достоинства, которыми они не всегда
обладали. Когда дело касалось человеческой верности, оценкам его невозможно
было верить - все у него были гении, моцарты, лучшие поэты XX века - вполне в
русской традиции, привязанность у него была выше справедливости и любовь выше
правды. Молодые писатели и поэты из России завалили его рукописями, - когда я
уезжала из Москвы в Америку, мои поэтические приятели приносили свои сборники
и совали мне в чемодан: "Он не очень много весит. Ты, главное, покажи
Бродскому. Пусть просто прочтет Больше мне ничего не нужно - пусть просто
прочтет!" И он читал, и помнил, и передавал, что стихи хорошие, и давал
интервью, захваливая счастливца, а они присылали и присылали свои публикации.
У похваленных кружилась голова, некоторые говорили: "В сущности, в России два
настоящих поэта: Бродский и я". Он создал о себе ложное впечатление
патриарха-добряка, - но видел бы молодой писатель, имени которого не назову,
как плевался и кричал, страдая, Бродский, покорно прочтя зачем-то его рассказ
с сюжетом. построенным на наслаждении моральной гнусностью: "Ну хорошо,
хорошо, после ЭТОГО можно дальше писать. Но как он может после ЭТОГО жить?!"
Он никуда не поехал - все приезжали к нему. Всех приехавших водили к
нему. Все убедились, что он и вправду существует, живет и пишет - такой
странный русский поэт, не желающий ступить ногой на русскую почву. Его
печатали в России в газетах, журналах, однотомниках, многотомниках, его
цитировали, на него ссылались, его изучали, его печатали так, как он хотел, и
не так, как он хотел, его перевирали, его использовали, его превратили в миф.
Опрос на улице Москвы: "Какие у вас надежды на будущее в связи с выборами в
новый парламент?" Слесарь N: "О, мне плевать и на парламент, и на политику. Я
хочу жить, как Бродский, частной жизнью".
Он хотел жить, а не умирать - ни на Васильевском острове, ни на острове
Манхэттане. Он был счастлив, у него была любимая семья, стихи, друзья,
читатели, ученики. Он хотел убежать от врачей в свой колледж - тогда они его
не догонят Он хотел избежать собственного пророчества: "Между выцветших линий
на асфальт упаду". Он упал на пол своего кабинета вблизи другого острова, под
скрещенными линиями двойной судьбы эмигранта - русской и американской. "И две
девочки-сестры из непрожитых лет, // Выбегая на остров, машут мальчику вслед".
Он и правда оставил двух девочек - жену и дочку.
"Знаете что, Иосиф, если вы не хотите поехать с шумом и грохотом, не
хотите ни белого коня, ни восторженных толп, - почему бы вам не отправиться в
Петербург инкогнито?" - "Инкогнито?" - он вдруг не сердится и не отшучивается.
но слушает очень внимательно. "Ну да, знаете - наклейте усы или так просто...
Закройтесь газетой в самолете. Не говорите никому - вообще никому. Приедете,
сядете на троллейбус, проедете по Невскому. Пройдете по улицам - свободный,
неузнаваемый. Толпа. все толкаются. Мороженое купите. Да кто вас узнает?
Захотите - позвоните друзьям из автомата, - можете сказать, что из Америки. А
если понравится - позвоните приятелю в дверь: вот я. Просто зашел -
соскучился". Я говорю, шучу и вдруг вижу, что ему совсем не смешно-и на лице
его возникает детское выражение беспомощности и какой-то странной
мечтательности, и глаза смотрят как бы сквозь предметы, сквозь границы вещей,
- на ту сторону времени... он молчит, и мне становится неловко, как будто я
подглядываю, лезу, куда меня не просят, и, чтобы разрушить это, я говорю
жалким и бодрым голосом: "Ведь правда, замечательная идея?.."
Он смотрит сквозь меня и говорит: "Замечательная... Замечательная..."
1996
© Copyright 2007 All right
Источник: http://www.libun.ru/book5113/page1.html
| Ранее |
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
