Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, июль 2011 г.
Из письма луны М.:
У нас музыкальный праздник - пианистка написала три симфонии, ЛФ создала все условия
для быстрых репетиций и теперь привезла с собой всю команду - на три концерта. Слетелись
этажи. Себя показать... И отличную музыку послушать... В итоге всем очень понравилось! Новые
тела и новые наряды. Все видели, как ты внимательно рассматривал свою новую реальность. Ц. М.
Бенгт Янгфельд/Bengt Jangfeldt и Иосиф Бродский/Joseph Brodsky
опубликовано: mandag 24 maj 2010 kl 10:09, Радио Швеция - Ryska
Сегодня, 24 мая, день рождения Нобелевского лауреата по литературе Иосифа Бродского.
Он часто бывал в Швеции, называл её своей экологической нишей, шутя сравнивал свою щетину с замшелыми шведскими валунами - об этом он сам говорил в интервью нашей редакции.
Бенгт Янгфельдт о Бродском Часть 1.
Почему ему так нравилась Швеция: Потому что "это электрификация всей страны минус Советская власть" - формулировка Бенгта Янгфельдта, его переводчика и друга очень понравилась Иосифу Бродскому.
Сегодня в день, когда Бродскому исполнилось бы 70 лет, мы приводим фрагменты воспоминаний Бенгта Янгфельдта из его недавно вышедшей книги "Язык есть Бог. Записки об Иосифе Бродском".
Материал Юрия Гурмана передается повторно. Первый раз мы транслировали беседу с Бенгтом Янгфельдтом в двух частях 8 и 9 апреля этого года.
2010-05-24
24 мая 2010 года Иосифу Александровичу Бродскому исполнилось бы 70 лет. Его жизнь в общих чертах известна многим: рождение в предвоенном Ленинграде, эвакуация в Череповец, юность, наполненая странствиями и самообразованием, первые поэтические опыты и столкновение с советским строем, суды, заключение, ссылка, изгнание из России, эмиграция в США, Нобелевская премия. Мы знакомы с его творчеством, но сказать, что оно популярно, нельзя. Поэтика его элитарна. Она наполнена многоголосием хора. В ней сочетаются античные Греция и Рим, Ветхий и Новый Завет, средневековая мистика Европы и духовные мотивы «Золотого века» русской поэзии.
Нас особенно интересует обращенность поэта к Библии и христианству в целом. Протопресвитер Александр Шмеман упоминает в своих дневниках о том, что Бродский как-то сказал: «Я христианин, потому что я не варвар». Сильная фраза. Но что за ней стоит? Расшифровать ее, наверное, можно так: «Я христианин, потому что принадлежу к христианской культуре Европы». Поэт Анатолий Найман считает, что в словосочетании «христианская культура» Бродский делает акцент не на первом, а на втором слове. Христианские мотивы в поэзии Бродского не прерывались никогда. Библейские аллюзии и даже прямые цитаты не прекращались в его лирике в течение всего творческого пути. Самый яркий пример — «рождественский цикл». Но какова вера автора? Ответа на этот вопрос искать в стихах нельзя. В стихах можно найти молитву, которая иногда трансформируется в протест или даже тяжбу с Богом. В них сложно переплетаются отрицание возможности получить ответ на эту молитву и смиренное благодарение за переживаемые беды и невзгоды. В стихах Бродского нет рассудочного богословия. Хотя, конечно, его мировоззрение в них отражается. Но оно не всегда было одинаковым: мировоззрение поэта развивалось вместе с его творчеством.
Сами по себе гениальные стихи о Рождестве все-таки не раскрывают вселенского масштаба этого события. Основной мотив в них — отношение индивидуальностей Марии и Рожденного Ею. Отношения Бога-Сына и Бога-Отца не всегда отрываются от прообраза Авраама и Исаака, остаются как бы частным делом двух личностей, не касающимся человечества в целом. Библейские символы наряду с античностью и средневековьем были строительным материалом, знакомым поэту и любимым им. Он берет этот материал, «чтобы выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится». Тут вступает в свои права язык, который в понимании Бродского всегда первичен: «Язык подсказывает поэту или просто диктует ему каждую следующую строчку».
Но вместе с тем «Сретение», написанное в 1972 году, представляет собой прекрасное в художественном плане и вполне церковное по богословскому содержанию толкование значения этого праздника. Здесь поэт, как оценил отец Александр Шмеман, был в большей степени ведом Высшим Вдохновителем. «Откуда на тебя повеяло святым духом?» — обратил он к поэту слова из древнего жития святого Владимира.
Меньше всего можно было бы ожидать, что Бродский явно раскроет свою веру в интервью. Он не мог допустить читателей газет и журналов в свои отношения с Богом. Все известные публичные размышления Бродского о симпатиях к философии экзистенциалистов и богословию кальвинизма мало что говорят о сокровенной вере поэта. Они позволяют сделать лишь тот вывод, что Иосиф Александрович находился вне какой-либо конфессиональной традиции, но вместе с тем был человеком, искренне заинтересованным религией и направляющим свой духовный поиск только в христианской парадигме. Он не статичен. Он не провозглашает привычную формулу, что «Бог у него в душе», этим исчерпывая вопрос и предмет поиска. Нет, он ищет Бога и хочет Его узнать.
Но, несмотря на эту неопределенность, возьму на себя смелость утверждать, что Иосиф Бродский явил себя ярким апологетом христианской культуры и проповедником христианской этики. В большей степени эти качества проявились не в поэтических выступлениях, а в его речах, произнесенных перед большими аудиториями, в том числе в нобелевской лекции и актовых выступлениях перед выпускниками американских вузов. В них Бродский показал себя как профетически одаренная личность. Вникая в эти тексты, ощущаешь эффект погружения. Они как бы обволакивают читателя плотностью содержания, отсутствием смысловых пустот и отступлений от темы. Отец Александр Шмеман, услышав, как Бродский читал свое «Сретение», был вдохновлен не только самим стихотворением и точностью богословской мысли, но и манерой поэта читать. Отец Александр говорил, что «звук его голоса на мгновение вызывает почти испуг, но сразу же отдаешься этому странному, ни на что не похожему напеву». Думаю, эффект от речей, произнесенных поэтом, был не менее поразительным. Здесь христианские символы и элементы христианской культуры выступают уже не только как материал для поэтического творчества. Здесь явно выступают пророческое предостережение и призыв к покаянию: «Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно». Так не говорит, а почти вещает Бродский в нобелевской речи. В ней он продолжает проповедь Ф.Достоевского, лейтмотивом которой было знаменитое «Красота спасет мир», только лишь своим «Эстетика — мать этики», не оставляя сомнений у слушателей, что эстетика эта в своей глубинной сущности христианская. Эти два утверждения двух великих литературных гениев перекликаются со словами константинопольского патриарха IX века Фотия: «Истина опознается красотой».
В слове, произнесенном перед выпускниками Мичиганского университета в Анн Арборе в 1988 году, Бродский обращается к Декалогу Моисея и учению о семи смертных грехах, восходящему еще к Евагрию Понтийскому — христианскому богослову IV века. Основополагающие для христанской этики постулаты стали в устах Бродского фундаментальной основой его призыва к молодежи вернуться к Библии и христианству, взрастившим общество, в котором им выпало счастье родиться и жить.
Вот самый яркий пример: Бродский, будучи светским человеком, проявил себя как проповедник христианской морали и истолкователь Писания в своей актовой речи в Уильямс-колледж в 1984 году. В ней поэт обращается к известному евангельскому отрывку о непротивлении злу: «Не противься злому; но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5,39). Речь начинается с предупреждения о том, что рано или поздно, но встреча со злом происходит в жизни каждого человека. Но зло неизобретательно, потому что оно не имеет самостоятельного полноценного бытия. Однако каждый должен быть готов к встрече с персонифицированным злом.
Мир полон нравоучений. Умножать количество банальностей Бродский не стал. Он далек от уверенности в том, что общество когда-либо победит зло. Недаром в этой связи поэт вспоминает и Л.Толстого, и М.Ганди, и Мартина Лютера Кинга. Эти властители дум тоже толковали заповедь Христа о другой щеке, но по преимуществу в политическом плане. Толстой был назван Лениным «зеркалом русской революции». Бердяев писал о том, что как Руссо несет ответственность за французскую революцию, так Толстой ответственен за революцию русскую. Авторитет Ганди даже при его жизни не предохранил индийский народ от межплеменной и межрелигиозной распри, известной как «великая калькуттская резня». Бродский говорил: «Этика, построенная на неточной цитате, ничего не изменила в послегандиевской Индии, за исключением цвета администрации». Мечта же Кинга, что когда-нибудь «все сядут за стол братства», тоже далека от полного воплощения. Эти люди проповедывали пусть мирный, но все-таки политический протест. Христос же был далек от политики. Для Него была важна каждая душа и ее личное спасение. Бродский предостерегает от отношения к Евангелию как к политическому памфлету. Он предлагает взять этот первоисточник в сердце и, руководствуясь им в своей личной жизни, сохранить себя от сотрудничества со злом, которое по своей вторичности всегда нуждается в союзниках. Бродский дает практический пример активного сопротивления злу ненасилием, взятый из своей жизни, исключительно важный для подтверждения правильности нравственной проповеди, которой стала эта речь. В чем же существенное ее отличие от позиции предшественников?
Бродский предлагает прочитать цитату до конца, не обрывая ее на «обращении другой щеки». «Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». (Мф. 5, 40-41). По мнению поэта, в этих строках рецепт разрешения данного нравственного конфликта. При более тщательном анализе этого евангельского эпизода становится очевидно, что исполнение заповеди непротивления злу насилием возможно лишь в ключе юродства. Недаром в начале своего выступления Бродский говорит о полезности противостояния злу личной эксцентричностью. Как бы категорично это ни звучало, но абсолютно ясно, что победа над злом, в изложении Бродского, возможна лишь в том случае, если сопротивляющийся злу не принимает общих правил игры, установленных злом, которые по апостолу Павлу можно назвать «мудростью века сего». (1 Кор. 2,6) Бродский предлагает обессмысливать требования зла чрезмерностью жертвы, то есть «юродством Креста». (1 Кор. 1,18) Интересно, что надежда на победу не только моральную, но и вполне существенную, которую мы видим у автора речи, перекликается с толкованием святого Иоанна Златоустого: «Не были бы мы наги, если бы в точности исполняли эти повеления; напротив, еще были бы гораздо лучше всех одеты».
Иосиф Александрович Бродский как художник был включен в европейскую культуру, наполненную христианской семантикой, и использовал ее в своем творчестве. Но этим не исчерпывалась его связь с христианством. Выше приведенные его выступления, многие эссе и статьи позволяют нам сделать вывод, что Евангелие для поэта было не просто литературным памятником, но путеводителем в жизни и основой мировоззрения.
Иосиф Бродский
Новая жизнь
Представь, что война окончена, что воцарился мир.
Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
или дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке "чирр".
Что за окном не развалины города, а барокко
города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.
Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"
или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
Они не нужны, никому, только самим себе,
плитняку мостовой и правилам умноженья.
Это - влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
Представь, что все это - правда. Представь, что ты говоришь
о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.
Жизнь начинается заново именно так - с картин
изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
С порожденного ими чувства, что ты один
смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
Их кричащие краски, их увядшие рты
тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.
Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
их привязанность к месту, качества Пенелопы,
то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.
Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова -
обратное языку пламени: монологу,
пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
что в тебе оно видело мало проку,
мало тепла. Поэтому ты уцелел.
Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
местных помон, вертумнов, венер, церер.
Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.
Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
на стол ложатся вальты неизвестной масти.
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
перо выводя за пределы смысла и алфавита.
Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";
классическая перспектива, где не хватает танка
либо - сырого тумана в ее конце;
голый паркет, никогда не осязавший танго.
В новой жизни мгновенью не говорят "постой":
остановившись, оно быстро идет насмарку.
Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.
Белые стены комнаты делаются белей
от брошенного на них якобы для острастки
взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
Многое можно простить вещи - тем паче там,
где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
любопытства к этим пустым местам,
к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.
Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
будучи непрерывен - вроде самопознанья.
В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
на перроне в плаще, приходит без опозданья.
Там, где есть горизонт, парус ему судья.
Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
И если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
я - никто", как Улисс некогда Полифему.
1988
Взгляд.
Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, июль 2011 г.
