Спорные страницы
Русский язык кладет к подножию этого фантазийного творения
грубоватую расшифровку: "баба-бабенка-бабочка". Ваятель, возможно, хотел бы
предоставить нам редкий случай созерцать присевшую отдохнуть музу или ангелицу.
Три фурии в черном запрещали мне сделать снимок, но на один кадр я их все-таки уломал.
Флоренция, Дворец Питти. Бабочка. Фото А.Н.Кривомазова, 13 июля 2007 г.
Считается, что в Италии Бродский обрел свою вторую великую духовную родину.
Поразительно искреннее возвышенное отношение итальянцев к Бродскому.
Будет время - мы поговорим об этом подробнее.
В день 65-летия Иосифа Бродского сотни любителей поэзии приходят на его могилу в Венеции
НОВОСТИ (ЕНЛ-2), ИТАР-ТАСС, Москва // 24 мая 2005 19:33 «
РИМ, 24 мая. /Корр.ИТАР-ТАСС Алексей Букалов/. В день 65-летия выдающегося русского поэта, нобелевского лауреата Иосифа Бродского, букеты из красных роз и белых лилий сегодня легли на его могилу на венецианском кладбище на острове Сан-Микеле. Бродский любил Италию, много по ней путешествовал, оставил замечательный цикл стихов, посвященных этой стране. Полученной во Флоренции литературной премией "Золотой флорин" он гордился не меньше, чем Нобелевской. Особенно близка Бродскому была Венеция, которой суждено было стать последним его пристанищем на земле: поэту она напоминала родной Ленинград. В дни Фестиваля российской культуры в Венеции, прошедшего под эгидой Форума гражданских обществ двух стран, состоялась презентация двуязычной книги "Венецианские тетради. Иосиф Бродский и другие", изданной в Москве. Был также представлен переведенный на итальянский язык четырехтомник профессора Алексея Кара-Мурзы "Знаменитые русские об Италии", где впервые помещены ранее неизвестные фотографии Бродского в Италии, в частности, запечатлевшие поэта, играющего в волейбол с своими студентами в Американской академии в Риме. В миланском...
Источник: http://ktotam.ru/person.html?id=27860&tab=7&page=1"e_id=7389
Сан-Микеле, Венеция Кладбище Сан-Микеле, основанное Наполеоном в начале XIX в., находится на одноименном острове, до которого туристов везет небольшой кораблик. Путь к некрополю ведет через портал с изображением Михаила, побеждающего дракона, и мимо ренессансной церкви Сан-Микеле-ин-Изола, построенной в 1469 г. Заросшее розами и маками кладбище разделено на три зоны – католическую, протестантскую и православную.
На православном кладбище всеобщий интерес привлекает могила неизвестной девушки из семьи Капланских с лежащей женской фигурой на надгробии. Сотни поклонников ежедневно возлагают цветы на могилы русских композиторов Дягилева и Стравинского. На первой, украшенной надписью «Венеция, постоянная вдохновительница наших успокоений», можно увидеть принесенные кем-то балетные пуанты и лапти, на второй – билеты в театр. На протестантском участке главное место паломничества – могила Иосифа Бродского.
Двухчасовая экскурсия по Сан-Микеле стоит 40 евро.
Источник: http://time2travel.ru/view.asp?id=BD1D34843FEF4980BEDB053870070849&idrubr=BA61FF7AADB54BFA8F0A53ACD6906B03
Вдохновительница успокоений
Русским могилам в Италии ничто не угрожает
АЛЕКСЕЙ БУКАЛОВ
"ВЕНЕЦИЯ - постоянная вдохновительница наших успокоений" - такая надпись выбита на черном камне, установленном на могиле Сергея Дягилева, похороненного на венецианском острове Сан-Микеле в 1929 году. Эти слова, сказанные великим балетмейстером перед cмертью, как нельзя лучше отражают атмосферу вечного покоя, царящую на острове смерти, где приказом Наполеона венецианцам разрешено было предавать земле своих и чужих усопших. Рядом с надгробием Дягилева - две могильные плиты, укрывшие прах композитора Игоря Стравинского и его жены Веры. На соседнем участке, недалеко от пышного склепа американского поэта Эзры Паунда, стоит скромный новый белый памятник с лаконичной строчкой "Иосиф Бродский. 1940-1996". (Когда здесь два года назад проходило перезахоронение праха русского поэта, первоначально его могила должна была находиться совсем рядом с памятником Паунду. Но в последний момент, когда доставленный из Нью-Йорка гроб с телом Бродского уже стоял на краю могилы и собравшиеся на Сан-Микеле друзья и поклонники его таланта готовились сказать последнее "прости", администрация кладбища вдруг обнаружила фрагмент человеческой кости на дне ямы. Поняли, что вторглись в чужое захоронение, остановили траурную церемонию, и вполне шекспировского вида могильщики при полном молчании собравшихся вырыли новую яму, куда и опустили гроб. Евгений Рейн высказал тогда смелое предположение, что Иосиф Бродский сам подбросил эту косточку в могилу, "чтобы не лежать в ногах у Эзры Паунда".)
В Риме, около древней пирамиды Кая Цестия, расположено так называемое "некатолическое" кладбище Тестаччо. Здесь нашли свой последний приют многие наши выдающиеся соотечественники: художники Карл Брюллов, Александр Иванов, Павел Сведомский, оперный певец Федор Комиссаржевский, декабрист граф Захар Чернышев, дочь поэта Полина Вяземская, дочь писателя Татьяна Толстая, поэт Вячеслав Иванов и его дочь Лидия, представители видных российских родов - Гагарины, Голицыны, Волконские, Юсуповы, Баратынские, Мещерские, Строгановы, Трубецкие, Оболенские, Щербатовы, Шереметевы и многие другие. Все они спят мирным вечным сном под сенью пирамиды и римских пиний.
Оба кладбища - и островное, и римское - содержатся в идеальном порядке на муниципальные деньги и пожертвования.
Я спросил известного журналиста и филолога Дмитрия Вячеславовича Иванова, сына знаменитого русского поэта-символиста, о том, как он относится к идее перенесения на родину останков видных представителей русской культуры, окончивших свой жизненный путь на чужбине. Дмитрий Иванов сразу же ответил: "Отношусь отрицательно. Великие предки наши, похороненные за границей, напоминают потомкам о том вкладе, который они внесли в мировую культуру. Не надо их тревожить".
Однако не все в Италии так думают. Существует монархическое движение, активисты которого стремятся именно к тому, чтобы "потревожить" прах великих соотечественников: они требуют переноса в Рим и захоронения в Пантеоне останков последних итальянских монархов Савойской династии, умерших в изгнании. Речь идет о короле Викторе Эммануиле II, скончавшемся в египетской Александрии и его сыне Умберто II, похороненном в Португалии. Но это, как говорится, совсем другая история.
Источник: http://www.7days.ru/w3s.nsf/Archive/2000_210_life_text_bukalov1.html
Постскриптум к юбилею [Иосифа Бродского]
|
04.02.2008
Русский журнал, 1.06.2000
|
Смерть Бродского в Нью-Йорке в 1996 году мало что изменила в восприятии его фигуры в России. Статус великого поэта был получен им еще при жизни и остается неизменным. Его физическое отсутствие в России с июня кажущегося поистине доисторическим 1972 года превратило его уход лишь в повод для трогательных сентиментов в стихах и в мемуарной прозе, но оно же не позволило этому трагическому событию стать тем экзистенциальным рубиконом, «мигом сознания», по слову Бориса Эйхенбаума, каким явился для современников в 1921 году не менее трагически-внезапный уход Блока и Гумилева, бесповоротно обозначивший смену исторических эпох. Для подавляющего большинства живущих в России авторов и/или читателей живой Бродский и не являлся подлинным современником, будучи скорее героем биографического мифа, адресатом стихотворных посвящений и предметом воспоминаний (равно как и скульптурных изображений) еще при жизни. Я думаю, что для самого Бродского эта доминанта его восприятия в России была очевидна, и именно сознательным нежеланием разрушать подобное положение вещей объясняется его неизменный отказ от посещения России после 1987 года.
В этом смысле со смертью Бродского в восприятии его в России мало что переменилось. Тексты его по-прежнему толком не изданы и не прокомментированы (не считать же подобным изданием любительское собрание сочинений, выпущенное «Пушкинским фондом»), не прочитаны и не могут быть прочитаны «широким читателем» (что не удивительно: в отличие от растасканного на цитаты раннего — поздний Бродский весьма труден для восприятия). Предметом всеобщего внимания, зачарованного ли, раздраженного ли, по-прежнему является его литературный статус. Статус великого поэта в эпоху крайней девальвации поэтического слова и краха фигуры Поэта как таковой.
Статус этот действительно бесспорен (что подтверждают и обилие откликов на юбилей, и обилие докладчиков и, что существенно, слушателей на посвященной Бродскому петербургской конференции). Небесспорны его составляющие. Обозреватель «Коммерсанта» Григорий Ревзин, остроумно анализируя природу раздражения «продвинутой» части отечественной критики по поводу юбилея Бродского, называет два слагаемых фигуры Великого Русского Поэта: реформа языка и преследования поэта властями. «Налицо выполнение обоих условий», — констатирует Ревзин. Он прав; однако если бы ситуация со статусом Бродского определялась именно этими двумя факторами — Бродский бы давно перешел из сферы актуального, сопровождаемого неакадемическими эмоциями, в область никого не тревожащей классики и навряд ли бы привлек внимание того же Ревзина.
Этого не случилось как раз потому, что Бродский занял вакансию великого (и пока последнего великого) русского поэта, сумев в эмиграции радикально поменять традиционные слагаемые успеха. Несомненно, что сыгравшее огромную роль в его поэтической биографии преследование властями вытеснено ныне в массовом сознании тем беспрецедентным для русской литературной традиции и во сто крат более актуальным для нее сегодня социальным успехом, которого Бродский добился на Западе. Ему удалось переломить вековую традицию и превратить русского поэта из невольника чести, оклеветанного изгнанника, безумца и жертвы в победительного законодателя интеллектуальной моды, богатого путешественника, университетского профессора, лауреата всех возможных премий, включая Нобелевскую, и владельца честно и достойно заработанного «Мерседеса». Именно сейчас этот новый образ как никогда притягателен для фрустрированной в новой социокультурной ситуации новой русской литературы. Недаром все раздражение Бродским (ср. слова Льва Рубинштейна, приведенные Ревзиным: «Что мне Бродский? Чужое начальство»), равно как и зачарованное восхищение им, замкнуто на этот нетрадиционный персональный имидж и, к сожалению, чуждо той аналитики, которой впору подвергнуть поведенческую стратегию покойного поэта.
Собственно говоря, не традиционный поиск подтекстов или анализ взаимоотношений Бродского с предшественниками и современниками, а создание его детальной литературной биографии, ре- и деконструирующей механизмы его писательской карьеры, позволило бы говорить о «науке о Бродском», начало которой несколько преждевременно, на мой взгляд, констатировал, открывая питерскую конференцию, Яков Гордин.
Пока же приходится довольствоваться малым. В Москве вышла «Большая книга интервью» Бродского, собранная Валентиной Полухиной, — почти полное собрание разговоров Бродского с журналистами и литераторами. В дополнение к текстам, многие из которых впервые публикуются по-русски (а некоторые — впервые в полном объеме), в книге опубликованы редкие фотографии Бродского разных лет. Мое внимание особенно привлекла одна — 1972 года. Сделанная в Лондоне, на престижном международном фестивале поэзии, куда Бродский попал благодаря стараниям У.Х.Одена через несколько недель после своего отъезда из Ленинграда, она запечатлела поэта в окружении новых и знаменитых друзей — Одена и Стивена Спендера. Снимок поражает специфически визуальной психологической достоверностью: в окружении оживленно болтающих англичан, кокетливо подбоченившегося Одена и расслабленно слушающего его Спендера Бродский хмур, напряжен, неуверен в себе и несколько неловок; его взгляд выражает скорее желание понять, чем понимание собеседников.
Последняя фотография в книге сделана за четыре месяца до смерти Бродского, в Италии: он иронично-снисходительно смотрит в объектив, занеся руку с сигаретой над чашкой, кажется, капучино. Между этими фотографиями двадцать три года. Столько же между очередным русским изгнанником и последним поэтом, продолжающим интриговать Россию.
Источник: http://www.litkarta.ru/dossier/postscriptum-brodsky/
Государственная служба: Иосиф Бродский как американский поэт-лауреат
Энн Лонсбери
Действительно
ли Иосиф Бродский — американский автор? Сегодня многие американцы ответили бы
на этот вопрос утвердительно. Но Бродский был впервые преподнесен американской
публике — или, скорее, той крошечной части американской публики, которую
интересует поэзия, — не просто как прославленный российский литератор, но как
самый русский из всех русских поэтов, хранитель особой национальной традиции,
тот, кому Ахматова дала титул наследника Мандельштама. В 1965 году обширная
статья о российской литературной политике в «Нью-Йоркере» представила Бродского
и как поэта, и как диссидента [1]. В глубоко романтическом рассказе о
ленинградской поэтической сцене начала 1960-х «Ньюйоркер» задал тон
американских писаний о Бродском на следующие тридцать лет: «литургическое
свойство» публичных чтений, «драма и интенсивность» выступлений Бродского, интуитивное
признание толпой нового поэтического гения («У России есть новый поэт!») и,
конечно, постоянная тонизирующая угроза государственного преследования («поэт
всегда в опасности...») [2]. Преследование Бродского Советами только усиливало
ощущение, что он был чем-то «подлинным», как признала сама Ахматова, когда
горько пошутила насчет того внимания, которым его удостоило государство: «Какую
биографию делают нашему рыжему! Как будто он специально кого-то нанял».
Судебный процесс по обвинению Бродского в тунеядстве дал возможность западной
прессе изобразить высокую драму: знаменитый ответ Бродского на вопрос, заданный
советским судьей («Кто принял вас в поэты?»), цитировался по-английски так
широко, как никакие другие слова, когда-либо сказанные поэтом: «Я думаю, что
это от Бога».
Ранняя
политика Бродского (в той степени, в какой вообще можно говорить о его
тогдашнем поведении как о политике в обычном смысле этого слова) не была
открыто провокативной. Это была, скорее, спокойная уверенность, что его
призвание не имело никакого отношения к государству, и эта уверенность на деле
оказалась опасной. Но даже при том, что он никогда не выступал открыто против
советского правительства, Бродский прибыл на Запад с безупречными
диссидентскими верительными грамотами. Согласно версии, бесконечно
воспроизводившейся в американской прессе, при высылке из России Бродский взял с
собой пишущую машинку, томик стихов Джона Донна и бутылку водки. Кажется,
американские журналисты любят этот список: портативная пишущая машинка вызывает
неопределенно-хемингуэевские ассоциации с суровым «автором-всегда-в-работе»;
стихи Донна сигнализируют о его близости к высокой культуре английской духовной
родины; водка же представляла Бродкского одним из страстных, проникновенных
русских с нелегкой судьбой. Бродский взял все эти предметы прямо в летний дом
У.Х. Одена в Австрии, и никто бы не удивился, реши он остаться в Европе. Однако
поэт вскоре согласился принять место в Мичиганском университете, несмотря на
предложения от Сорбонны и других европейских институций. Объясняя свое решение
обустраиваться в глубинах американского Среднего Запада, Бродский сказал: «Все
предупреждают меня относительно Америки. Для меня тем не менее Америка есть
американская поэзия — Америка Роберта Фроста и его предшественников... Если эта
Америка существует, я найду ее» [3].
Биография
Бродского доказывает, что он, возможно, нашел нечто приближающееся к этой
Америке: он совершенствовал свой английский язык, преподавал в различных
университетах, стал в 1977 году американским гражданином и активно — иногда со
страстью — принимал участие в литературной жизни усыновившей его страны. В
своей Нобелевской речи 1987 года Бродский назвал Роберта Фроста своим
«американским собратом» [4]. И действительно, биография Бродского может быть
составлена в полном соответствии с одной из знакомых моделей «авторства
по-американски» — модели автора — мужественного искателя приключений. Особенно
ясно это видно в некрологах, которые явились в американской прессе после смерти
Бродского в 1996 году. Почти все они «хемингуэзируют» личность и биографию
поэта. Вот типичный образец из «Hью-Йорк Дейли Ньюс»: «Бродский был кочегаром в
поезде, матросом, фотографом, помощником следователя и сельскохозяйственным
рабочим». (Эта разновидность послужного списка знакома американским читателям
по мини-биографиям на обложках; их назначение — рекламировать модного
романиста, противопоставляя его худосочным интеллектуалам.) Раз за разом мы
читаем знакомый романтический сюжет начала изгнания Бродского: «Он уехал в США в
1972 году с пишущей машинкой, томом стихов Джона Донна и бутылкой русской водки
для У.Х. Одена» [5]. Словно в довершение карьеры Бродского как американского
автора во время поминальной службы в Нью-Йорке оркестр Военной академии
Соединенных Штатов играл «Когда Джонни возвращается домой», популярный
патриотический гимн времен Гражданской войны [6]. Школьники до сих пор учат
слова этой песни, которая повествует о триумфальном возвращении солдата
победившей армии в маленький северный городок: «Старые церковные колокола будут
радостно перезваниваться, / ура, ура, / Приветствуя возвращение домой нашего
дорогого мальчика...» Российский поэт, внушает эта песня, приехал домой в
Америку, и Америка радушно приняла его.
Тем
не менее, когда Бродский в 1991 году был назван американским поэтом-лауреатом,
последовала предсказуемая реакция — ворчание по поводу выбора иммигранта,
писавшего главным образом на иностранном языке. Видный издатель Гарри Нопф
жаловался, что назначение, как он выразился, «русского поэта лауреатом в США»
было «пощечиной» настоящим американским поэтам. Однако вскоре эти жалобы были
столь же предсказуемо заглушены не только пеанами величию Бродского, но и
довольно избитыми славословиями в честь Америки — земли иммигрантов и т.д. и
т.д. Глава Библиотеки Конгресса несколько тяжеловесно назвал Бродского
«следующим в длинном ряду одаренных новых американцев, которые прибывают к нам
с другого берега и приносят свежие творческие силы в нашу национальную жизнь».
Уходящий лауреат Марк Стренд сказал: «Я не думаю, что нужно родиться здесь,
чтобы быть американцем. Нужно чувствовать себя американцем, чтобы быть
американцем, и я думаю, что Иосиф Бродский чувствует себя американцем» [7].
Сам
Бродский отвечал на вопросы относительно своей «американскости» по-разному. Когда
вопрос задавался напрямую («Кто получил Нобелевскую премию по литературе этого
года — американский поэт русского происхождения или русский поэт, живущий в
Америке?»), он отвечал прямо: «Русский поэт, англоязычный эссеист и, конечно,
американский гражданин» [8]. Но в иные моменты его ответы были игривыми и
неоднозначными. Как-то он заметил в интервью, демонстрируя совершенное владение
американским политическим языком: «Эй, я плачу здесь налоги!» [9] В более
серьезных высказываниях он неоднократно постулировал, что чтение американской
поэзии, которую он описал как «настойчивую и нескончаемую проповедь
человеческой независимости» [10], сделало его американцем задолго до того, как
он уехал из Советского Союза. Использование Бродским в этом контексте слова «американец»
напоминает последние строки стихотворения Маяковского «100%»: «Я, / поэт, / и
то американистей // самого что ни на есть / американца». Очевидно, что только
кто-то вроде Маяковского — футуриста, коммуниста, русского максималиста par
excellence — мог сказать такое — потому, что считал возможным отделить идею
«американскости» от ее обычного географического и политического значения для
определения через нее всего иконоборческого и радикально нового.
Бродский
описывал как «американское» все, что видел как часть той самой «настойчивой и
нескончаемой проповеди человеческой независимости». В одном эссе он вспоминает
о тех элементах американской культуры (особенно о поэзии и джазе), которые он
сам и его современники смогли оценить еще в Советском Союзе. Он заявляет, что
эти культурные достижения не только были всегда его (курсив мой. — Э.Л.), но и
что сам он и подобные ему были в известном смысле их: «С нашим инстинктивным
индивидуализмом, на каждом шагу усугубляемым коллективистским обществом, с
нашей ненавистью ко всякой групповой принадлежности... мы были больше
американцами, чем сами американцы. И если Америка — это самая последняя граница
Запада... то мы... находились эдак на пару тысяч миль от Западного побережья.
Посреди Тихого океана» [11]. Это утверждение указывает еще и на то, что
ощущаемая Бродским близость к американской культуре частично связана с
некоторой периферийностью, которую Америка разделяет с Россией, с ее
удаленностью от европейского центра, с ее позицией «Европы не в Европе». Бродский
пошутил однажды: «У них кишка тонка против нас, русских и американцев».
Кажется, недаром Надежда Мандельштам назвала (уже в 1970 году!) Бродского
«америкашкой в русской поэзии» [12].
Несмотря
на очевидное неприятие любых форм политической лояльности, Бродский описывал
пост американского поэта-лауреата как «коммунальную службу», а себя как
«государственного служащего» [13]. Хотя называя себя «государственным
служащим», Бродский, очевидно, иронизировал, он был вполне серьезен, описывая
работу поэта-лауреата как «коммунальную службу». И как отмечали различные
обозреватели, он был способен представить эту службу в гораздо большем
масштабе, чем любой предшествующий лауреат [14]. В инаугурационной речи в
Библиотеке Конгресса США в 1991 году Бродский так описал свой проект: «Но
сегодня я пришел сюда не для того, чтобы рассказывать о трудном положении
поэта. Я пришел сюда, чтобы поговорить о трудностях его аудитории —
другими словами, о ваших трудностях» (курсив мой. — Э.Л.) [15]. Самый
замечательный результат забот Бродского о его аудитории — грандиозный,
продолжающийся по сей день и действительно успешный (по крайней мере отчасти)
проект, цель которого — печатание и распространение дешевых томиков
американской поэзии среди американцев, которые никаким иным способом, вероятно,
не смогли бы познакомиться с ней. (Проект «Американская поэзия и грамотность»
продолжается и сегодня. Его возглавляет некий Андрю Кэррол, который в 1998 году
объехал на грузовике всю страну, раздавая бесплатные поэтические антологии.)
Как
поэт-лауреат, Бродский нередко и страстно говорил о «фермере в комбинезоне»,
который был лишен доступа к эстетическому и интеллектуальному наследию из-за
того, как в Соединенных Штатах распространялись (или не распространялись)
поэтические издания. Бродский говорил о фермере в комбинезоне, но сам он был
автором глубоко интеллекутальных и запредельно трудных стихов — и часто высоко
ценил те же самые качества в других поэтах. Даже его почитатели согласны с тем,
что Бродский вряд ли когда-нибудь станет популярным или всенародно любимым
автором: его сочинения слишком интеллектуальны, слишком многого требуют от
читателя, лишены общепонятных эмоций. В этом смысле поэзия Бродского созвучна
его собственному определению «культуры». «...Культура, — пишет он в своей прозаической
элегии Надежде Мандельштам, — элитарна по определению» [16]. Ему в голову не
могло прийти менять свои стандарты, чтобы угодить вкусам фермера в комбинезоне
или любой другой аудитории; ибо на этот счет — относительно природы
американской читающей публики — он (помимо прочего, и как многолетний профессор
колледжа) не питал никаких иллюзий. Но Бродский соединял особого рода духовную
элитарность с мистически-демократическим убеждением, что истинное искусство
нужно только сделать доступным массам, чтобы оно проникло в сознание любого
человека и преобразовало его. Как поэт-лауреат, Бродский выразил эти чувства в
своей инаугурационной речи в Библиотеке Конгресса США: «Все мы — грамотные,
следовательно, каждый из нас является потенциальным читателем поэзии... Ибо в
вопросах культуры не спрос рождает предложение, а наоборот» [17].
Эта
идея — подчеркнуто не американская. Американское общество предоставляет очень
мало свидетельств тому, что законы спроса и предложения не функционируют в
сфере культуры: американские литераторы склонны полагать, что публика в
действительности требует как раз дешевки, результатом чего становится поставка
этой дешевки в изобилии. Страх, что демократия ведет к снижению качества
общественного вкуса, стар, как сама республика. За все это время лишь немногие
решились противостоять этому снижению качества, непосредственно встречаясь с
широкой аудиторией, как это сделал Бродский. Вместо этого интеллектуальная и
литературная элита в Соединенных Штатах в ответ на атаку массовой культуры ретировалась
в свой «литературный бункер». Элита не только работала на то, чтобы очертить
границы высокой культуры и, в известном смысле, изолировать ее, но часто
представляла ценность этой культуры как производную от самого недостатка
популярности. (На самом деле в XIX столетии как раз новая «высокая» литература
Америки читалась более широкой публикой, чем когда-либо, но продавалась этой
публике на основании таких своих предположительных достоинств, как ориентация
на узкий круг читателей и элитарность: покупайте эту книгу Натаниела Готорна,
как будто говорили тогда, и вы подтвердите свою принадлежность к образованному
меньшинству.) Напротив, русские интеллигенты, уверенные в своей ведущей роли в
национальной культурной жизни, стремились находиться в самой гуще сражения. В
американской истории есть немного примеров, хотя бы отдаленно напоминающих
многолетний проект российской интеллигенции — расположить сердца и умы читающей
публики к тем ценностям, которые, по ее убеждению, были воплощены в высокой
культуре.
«Все
мы — грамотные, следовательно, каждый из нас является потенциальным читателем
поэзии... Ибо в вопросах культуры не спрос рождает предложение, а наоборот» —
далеко не американские размышления Бродского на эту ключевую для него тему
оказываются непосредственно связаны с традицией российской интеллигенции.
Действительно, прочитав такое замечание, кто-то вспомнит странную идею
Достоевского, будто обыкновенные люди скоро отказались бы от дрянных лубочных
историй вроде «Прекрасной магометанки» в пользу его книг, или веру Гоголя в то,
что его произведения — так или иначе, немедленно, волшебным образом — могут
создать читающую публику, достойную великих литературных творений. Сравните с
осторожным оптимизмом Бродского 1991 года: «Я не то что бы популист, но верю
суду публики» [18]. Эти слова кажутся острыми и ироничными, если рассматривать
их в контексте американской культуры, которая производит огромное количество
хлама для масс, с удовольствием потребляющих все это добро. Но Бродский
принимал демократию всерьез. Хотя он мог при случае утверждать, что с радостью
признает «элитарность» культуры, в другой раз он мог сделать и такое заявление:
«Истинное искусство всегда именно демократично, потому что нет знаменателя
более общего... чем ощущение, что реальность несовершенна и что должна быть
найдена лучшая альтернатива. Безнадежно семантическое искусство — поэзия — даже
более демократично, чем его родственники» [19] (курсив мой. — Э. Л.). Конечно,
вопрос о том, что же Бродский в точности подразумевал под «демократией», открыт
для обсуждения, что следует из собственного комментария Бродского, сделанного в
1991 году: «Цель демократии — не демократия как таковая: это было бы избыточно.
Цель демократии — это просвещение» [20].
Много
раз Бродский выражал знакомую нам русскую веру не только в возможность высокого
искусства, которое может быть истинно популярным, но также и в преображающую
силу такого искусства. В 1995 году он сообщил студенческой аудитории одного из
флоридских колледжей (которая, должно быть, была слегка озадачена): «Чем больше
стихов вы знаете, тем лучше вы будете способны различать истину и ложь в том,
что вам говорят, и тем меньше вероятность того, что вас “надуют”» [21].
Поэтический популизм не чужд американской традиции (главный пример — Уолт
Уитмен), но это свойство редко соединяется с тем чувством эстетической и
духовной элитарности, которое было присуще Бродскому. Какой другой американский
автор мог бы выйти сухим из воды после такого заявления: «Люди, которые
занимаются поэзией, — самые совершенные в биологическом отношении образцы
человеческого рода»? [22] (Предположительно, эта реплика была произнесена
Бродским по-русски в интервью французскому журналисту в 1981 году, позже он,
вероятно, был бы более осмотрителен; но эти слова обнаруживают в максимальном
выражении его настоящую одержимость иерархиями «величия» [23].)
Исходя
из взгляда Бродского на поэзию как социальную необходимость, можно понять его
жажду публичности — бесконечные интервью, речи, общественные акции — выражение
заботы о своей аудитории, усилие приблизить поэта к публике для ее же пользы.
Бродский защищал Роберта Фроста от тех, кто порицал его за то, что он принимал
все известные человечеству литературные премии («так много наград, как у
маршала Жукова» [24]): «Если бы я был Фрост, я действительно стал бы искать
всех форм признания, не столько для того, чтобы щекотать собственное самолюбие,
сколько затем, чтобы создать ситуацию, в которой мои стихи нашли бы как можно
больше читателей» [25]. Публичные чтения Бродского были сценическими
представлениями, в которых он играл роль Поэта. Обыкновенно небрежно одетый
писатель затягивается сигаретой, гасит окурок на сцене и начинает декламировать
— а изо рта и носа струятся колечки дыма. Он был знаменит своим зачаровывающим
стилем чтения, который у американской аудитории неизменно вызывал ассоциации с
литургией; Бродского часто уподобляли кантору или священнику. В то время как в
русской традиции такой способ чтения, кажется, не несет никаких религиозных
коннотаций, у американской аудитории декламация Бродского ассоциируется с
определенного рода духовным авторитетом.
И
впрямь, подобно тому, как религиозные службы часто совершаются на языке,
который прихожане не понимают, американские слушатели Бродского, кажется,
понимали немногое из того, что он декламировал — по-русски или по-английски с
жутким акцентом. Согласно множеству свидетельств, дело, по-видимому, было в
другом: значимо было само событие. Один журналист описал чтение Бродского в
1992 году: «По правде говоря, трудно было разобрать плохо произносившиеся
слова, однако никто это не принял во внимание: все было более сродни
музыкальному представлению» [26]. Другой газетный отчет с характерным названием
«Зарифмованная амбиция» так описывает одно из выступлений Бродского: «Бродский
— один из самых плохих читателей английской поэзии в мире, и, возможно, в то же
время один из лучших. Закрывая глаза и покачивая своей совиной головой, он
интонирует по памяти, подчеркивая ритмические и мелодические качества своих
любимых стихов. В его спотыкающемся бормотании все становится панихидой,
плачем. Слушатель теряет слова и фразы в чащах его русского акцента; его
исполнения являют триумф звука над смыслом. Тем не менее Бродский
гипнотизирует. Личный магнетизм поэта соединяется с его зачаровывающим стилем,
чтобы запечатлеть в памяти его стихи» [27]. Эти выступления, вероятно, имели
огромное значение, если принять во внимание, что англоязычные стихотворения
Бродского рассматриваются как гораздо менее выдающиеся, чем русские, а
автопереводы при удобном случае подвергаются острой критике.
Повелительный
и пророческий стиль прозы Бродского, вероятно, укрепил в американских читателях
ощущение, что его поэзия просто должна быть великой. Как это ни парадоксально,
репутация Бродского среди англоговорящих читателей поддерживалась
недоступностью его русских стихов. Когда британского поэта Роя Фишера спросили
о том, что заставило его говорить о величии поэта, чьи главные сочинения были
известны ему только в переводах (которые сам он считал неадекватными), он
честно ответил: «Сами русские все время говорят нам, что эти стихи прекрасны,
несмотря на непереводимость» [28]. Как свидетельствует этот комментарий,
русские стихи Бродского невозможно было внимательно изучать, но ими можно было
восхищаться, поскольку их бесконечно высоко оценивали авторитетные
представители русской «высокой» культуры. А для многих американцев нет ничего
выше русской «высокой» культуры. Один из репортажей о церковной службе памяти
Бродского в Нью-Йорке передает взволнованный благодарный тон, который американцы,
как кажется, иногда усваивают по отношению к этому Великому Русскому Писателю,
к поэзии и к поэтической культуре вообще: «Величие его читателей — среди них
Барышников, [Шеймус] Хини и Нобелевские лауреаты Чеслав Милош и Дерек
Уолкотт... заставило огромную аудиторию хранить почтительное молчание» [29].
Возможно,
Бродский и не создал по-английски великой поэзии, но ему удалось поставить
американскую аудиторию лицом к лицу с Поэтом — Поэтом с большой буквы. На самом
деле, когда он перевел цикл «Часть речи» на английский язык — и перевел весьма
неплохо, — главное внесенное им изменение было направлено на то, чтобы укрепить
силу и единство собственной поэтической личности. Если русская версия цикла
открывается стихотворением, изображающим поэта на грани алогизма и безумия, то
в английской порядок стихотворений изменен таким образом, чтобы цикл начинался
со строки, которая и открыто автобиографична, и вызывающе самоуверенна: «Я
родился и вырос в балтийских болотах...» Несколькими строками ниже поэт авторитетно
заявляет: «В этих плоских краях то и хранит от фальши/ сердце, что скрыться
негде и видно дальше» [30].
Русским,
наверное, трудно принять всерьез помолвку Бродского с американской культурой —
один эмигрант рассказывал мне, что Бродский принял звание поэта-лауреата
(которое славится низкой оплатой) из-за денег! На самом деле Бродский был
искренне заинтересован в своих американских читателях — он хотел раскрыть им
богатство их собственной поэтической традиции и научить собственным примером
тому, что есть поэт. Как заметил Шеймус Хини, у Бродского не было проблем с
дидактикой [31]. Перефразируя самого Бродского, можно было бы описать его
американскую карьеру как «настойчивую и нескончаемую проповедь природы
истинного поэта». Инструменты, которые он использовал, чтобы преподать этот
урок, были получены в русской традиции: он принес в американскую словесность
высочайшую уверенность в себе и авторитет великого русского писателя, который
знает, что он — великий русский писатель. В итоге Бродский смог соединить влечение
к американскому индивидуализму с особой русской моделью авторства, таким
образом войдя в американскую литературную жизнь на своих собственных условиях.
Авторизованный
пер. с англ. Е. Стафьевой
Список литературы
1) Blum Ralph. A Reporter at Large.
Freeze and Thaw: The Artist in Soviet Russia. III // The New Yorker. Vol. 41. №
30 (Sept. 11, 1965). Р.
168—215.
2) Ibid. Ð. 196—197.
3) Think It Over, Brodsky, but
Decide Now // Saturday Review. Vol. 56 (July 8, 1972). P. 8.
4)
Анализ несомненно эксцентричного взгляда Бродского на Фроста см. в: Bethea
David. Brodsky, Frost, and the
Pygmalion Myth // Russian Literature. XLVII (2000). Р. 289—305.
5) Obituary // New York Daily News.
1996. Jan. 29. Ð. 28.
6) Artists and Writers Pay Tribute
to Brodsky // Toronto Star. 1996. March 16. Ð. Ê11.
7) Joseph Brodsky to be Poet
Laureate // Washington Post. 1991. May 11. Ð. C1.
8) «I was simply a-Soviet»: A Talk
with Joseph Brodsky // The New Leader. Vol. 70. ¹ 19 (Dec. 14, 1987).
Ð. 11.
9) Joseph Brodsky Goes from Gulag to
U.S. Poet Laureate // New York Times. 1991. May 11. Section 1, p. 11.
10)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 166. Пер. А. Сумеркина.
11)
Бродский И. Трофейное // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000.
С. 19.
12)
Цит. по интервью Юрия Кублановского Валентине Полухиной. См.: Бродский глазами
современников. Сборник интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997. С. 190.
13) Poet Laureate on Mission to
Supermarket’s Masses // New York Times. 1991. Dec. 10. Р. B15.
14) Poet Lambastes Library //
Washington Post Book World. 1992. May 31. Ð. X15.
15)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 162.
16)
Бродский И. Надежда Мандельштам (1899—1980). Некролог // Бродский И. Меньше
единицы: Избранные эссе / Пер. с англ. под ред. В. Голышева. М.: Независимая
газета, 1999. С. 150.
17)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 164.
18) Joseph Brodsky, the People’s
Poet. The new U.S. laureate wants to put poetry books in every supermarket //
Boston Globe. 1991. Oct. 2. «Living» section, p. 39.
19) Brodsky Joseph. Poetry as a Form
of Resistance to Reality // PMLA. Vol. 107. ¹ 2 (1992). Ð. 221.
20)
Бродский И. Нескромное предложение // Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский
фонд, 2000. С. 170.
21) Citrus Hears Poetic Voice //
Citrus Times (St. Petersburg; Florida). 1995. Jan. 25. Р. 1. Подобная же
идея выражена и в одном эссе Бродского: «Человек со вкусом, в частности
литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям,
свойственным любой форме политической демагогии... Зло, особенно политическое,
всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его
вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не
счастливее» (Бродский И. Лица необщим выраженьем. Нобелевская лекция //
Бродский И. Соч. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 48). К сожалению, есть
много свидетельств, опровергающих это утверждение. См., например, работу об
эстетически непогрешимом и морально отвратительном антисемитизме Т.С. Элиота:
Julius Anthony. T.S. Eliot,
Anti-Semitism, and Literary Form. N.Y.: Cambridge University Press, 1995.
22)
Интервью Бродского Анни Эпельбуэн. Европейский воздух над Россией // Бродский
И. Большая книга интервью. / Сост. В. Полухина. М: Захаров, 2000. С. 143.
(Оригинальная публикация: Странник. 1991. № 1. С. 35—42).
23)
О решающей роли, которую подобные иерархии сыграли в размышлениях Бродского,
см.: Smith G.S. Joseph Brodsky: Recent Studies and Materials // Harriman
Review. 1995. Summer. P. 18; Полухина В. Бродский о своих современниках //
Russian Literature. XLVII (2000), esp. p. 399— 401.
24)
См.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998.
25) Joseph Brodsky: The Nobel
Laureate Reflects on his Life and Work // Boston Globe, 1998. Feb. 13. «Living»
section, p. 11.
26) Poet Lambastes Library //
Washington Post Book World. 1992. May 31. Ð. X15ff.
27) Rhymed Ambition // Washington
Post Magazine. 1992. Jan. 19. Ð. W16ff.
28)
Благородный труд Дон Кихота. Интерьвью с Роем Фишером, 5 марта 1990, Киль //
Бродский глазами современников. С. 288. Вопреки тому, что можно заключить из
этого вроде бы остроумного замечания, Фишер далек от наивного представления о
такой ситуации, что и демонстрирует далее его интервью. Он признает, например,
сколь полезна была для репутации Бродского общая западная тенденция испытывать
«ностальгию по любой стране, которая обращает столько внимания на художника,
что помещает его в тюрьму» (Там же. С. 302, 304).
29) Artists and Writers Pay Tribute
to Brodsky // Toronto Star. Ð. K11.
30)
Своим пониманием этих и других изменений, которые внес Бродский в цикл «Часть
речи» при переводе его на английский, я обязана докладу, прочитанному Майклом
Вахтелем на ежегодной конференции Американской ассоциации по развитию
славистических исследований (AAASS) в ноябре 2000 (Joseph Brodsky читает Иосифа
Бродского: «Часть речи» и поэтика перевода). См. также: Weissbort Daniel. Translating Brodsky: A
Postscript // Translating Poetry. The Double Labyrinth. / Ed. Daniel Weissbort.
Iowa City: University of Iowa Press, 1989. Р. 221—227.
31) Heaney Seamus. The Singer of
Tales: On Joseph Brodsky // New York Times Book Review. 1996. March 3.
Р. 31.
Источник: http://www.edu-zone.net/show/152846.html
К сожалению, какую-то частичку Венеции мы потеряли, потому что наш рейс задержался на 5 часов. Но мы постарались максимально заполнить пробелы. Начнем с прилета в аэропорт. После выхода из дверей налево - Вы увидите 4 окошка. Там вы можете выбрать транспорт, на котором доберетесь до пункта назначения. Не забывайте, что на островной части Венеции машин нет по сути нет. Итак, у вас есть 3 возможности: обычный автобус - около 30 мин. С остановками за 2,5 евро. Экспресс - 20 минут без остановок - 3 евро. Конечный пункт - железнодорожный вокзал. Катер - 10 евро через лагуну. Здесь же можно купить проездной на вапоретто (морской автобус). Проездной на 1 день стоит 10 евро, на 3 дня - 25 (на железнодорожном вокзале - 22). В прочем, о транспорте я расскажу в разделе ТРАНСПОРТ. Вечером нам удалось попасть на площадь Сан-Марко (даже в ночи там очень людно), но я чуть позднее остановлюсь на этой площади. ВЕНЕЦИЯ ОСТРОВНАЯ Один день мы решили посвятить трем крупным островам Венеции - Сан-Микеле - Мурано - Бурано и Торчелло. Первой нашей остановкой стал остров Сан-Микеле. Добираться надо все на том же вапоретто. Маршрут № 41, плыть около 5 минут. Остров находится прямо напротив остановки, так что не бойтесь "проспать" нужную остановку. На всякий случай она называется Фондамента Нова. Сан-Микеле - это совершенно квадратный, если смотреть с воздуха остров, на котором располагается кладбище. Справа от входа есть маленький магазинчик цветов, где можно взять план кладбища с указанием могил знаменитых людей.
НЕ могу сказать, что план очень четкий, но направление понять можно. Кроме того, везде есть указатели. Чтобы не пугать людей, сразу скажу, что мы не готы, и не любители гулять по кладбищам, просто на острове похоронен Бродский. Итак, вернемся к указателям. На указателях увидите имена Стравинского, Дягилева и Бродского. Стравинского и Дягилева по указателям Вы найдете, а вот Бродского - нет, поэтому сразу ориентируйтесь на от руки написанный указатель на его могилу, тогда доберетесь. Само кладбище имеет условные распределения по вероисповеданию. Бродский каким-то образом попал на кладбище лютеран. Как войдете, держитесь левой стороны и смотрите направо. Сама могила оставила очень приятное ощущение. Легко там, спокойно и тихо, наверное, так и надо. И есть ощущение пространства. На могилу приносят сигареты и ручки (ручек стоит целое ведро), некоторые молодые авторы приносят свои книги. И все утопает в цветах. Хочу заметить, свежих. Ну, и маленькая историческая справка, изначально Бродский был похоронен в Штатах, где и скончался.
Далее наш маршрут лежал на остров Мурано. То же вапоретто № 41. Плыть также 5-7 минут. Мурано знаменит на весь мир своим стеклом. Цены, скажу я вам, совсем не маленькие, есть вещи, которые значительно дороже золота. Но учтите, что на острове все побрякушки стоят на порядок дешевле, чем в самой Венеции, о других городах, даже ничего не говорю. Выбор роскошен. Глаза разбегаются. Сам островок напоминает мини-Венецию - здесь есть свой Большой канал и примыкающие к нему канальчики, вдоль которых расположились многочисленные магазинчики. Чем глубже внутрь вы проберетесь, тем дешевле будут цены. Но не обольщайтесь, разница в цене будет небольшая. Средняя стоимость бусов с позолотой - 100 евро, но это очень средняя цена. Перебираемся на остров Бурано. Плыть прилично - около 30-40 минут. Маршрут LN. Бурано покрупнее Мурано. У меня осталось ощущение игрушечности и яркости. Вся жизнь также сосредоточена вокруг каналов. Остров специализируется на кружевах. При сходе на берег сразу попросила своего спутника оттаскивать меня от кружев, они нам ни к чему, но мимо такой красоты пройти сложно. Там есть даже белоснежные кружевные закладки для книг. Я выстояла, но это было тяжело! Здесь же можно перекусить и двигаться дальше.
Торчелло - добираться на на трагетто (или по-нашему "паром"), соотвтетсвенно имеет буковку Т. Будьте внимательны, трагетто идет с другой пристани, ходит раз в полчаса (10, 10-30, 11-00…и до часу ночи). Торчелло - это остров, где зарождалась Венеция. Народ начинает бежать с материка в 5 веке из-за набегов варваров (Гунны - 452 г, Атилла)Первое, что поражает при сходе на берег - ковровая дорожка прямо на земле, которая ведет к самому центру. Ковровая дорожка приведет Вас к самому центру острова, в общем-то на окраинах делать особо нечего. Круглая церковь Санта Фоска - византийская церковь, 11 век. Там я увидела нечто, чего до сих пор не видела. В церквях ставят свечки. Здесь свечек не было, а было много миниатюрный лапочек в форме свечек и кнопочки. Оставляете монетку, нажимаете на кнопочку и ваша "свечка" горит. Рядом кампанила, на которую можно забираться, дабы посмотреть вокруг. Но работает она до 17-30. Мы припозднились. Собор Санта-Мария-Ассунта - 638 год (сегодняшнее здание от 11 века). Собор строили очень быстро и боясь. Предполагалось, что в 1000 году наступит конец света, но выжили! Внутри церкви великолепная золотая мозаика (фотографировать нельзя), святые мощи. Вход платный - 3 евро.. На небольшой площади стоит каменное кресло - трон Аттилы. Говорят, что если на нем посидеть, будет тебе счастье. Мы посидели.
Но вернемся на большой остров и пойдем в самый центр его. Площадь Сан-Марко В первую очередь это, конечно Базилика Сан-Марко (пн-сб - 9-30- 17-00, вс, все праздничные дни - 14-00 - 17-00). Строительство началось в 1063 году. Базилику построили очень быстро, уже в 1071 году она была готова. Затем началась отделка - мрамор, порфир, яшма. Закончилось строительство к 15 веку. Стиль практически невозможно определись, столько там всего намешено. Кафедральным собором базилика стала лишь в 19 веке, до этого времени выполняла роль капеллы при дворце дожей, несмотря на размеры. Интерьер собора отделан мозаиками с эпизодами из жизни Св. Марка и Иисуса. Главный алтарь, под которым покоятся мощи святого, украшает знаменитая Пала-д`Оро (Золотой алтарь) - шедевр ювелирного искусства (3,48 х 1,4 м), который состоит из 80 икон, обрамленным золотым орнаментом с драгоценными камнями. В соборе так много золота, что он получил название "Золотого". Наборный пол выполнен в 12 веке византийцами. Веками собор медленно погружается в землю. Сейчас сваи фундамента выпирают, образуя неровности до 30 см. Очень рекомендую внимательно смотреть под ноги. Очередь на вход очень большая. Мы пришли в полдень и стояли около получаса. Пожалуйста учтите, что в собор идут 2 очереди: одна групповая (слева от входа, если стоять к нему лицом), индивидуальная справа. Мы ошиблись и встали в групповую. В общем-то, прошли.
При входе в Собор справа есть сокровищница, вход платный 1,5 евро. Идти туда не стоит - очень мало место и только одни мощи в золотых колбочках. Если захотите пройти к алтарю - заплатите еще 3 евро. Подняться на балюстраду (сразу справа от входа) - еще 3 евро. Вид открывается хороший, любители фотографировать оценят. Башня Оролоджо, конец 15 века. Вот уже 500 лет каждый час отбивают бронзовые фигуры. Бронза давно потемнела и в народе их стали называть маврами, они не обижаются и продолжают делать свое дело. По маврами большой синий циферблат с астрономическими символами и знаками зодиака. Если стоять спиной к Собору, справа будет здание старых прокураций. (конец 15, начало 16 вв.). Прокураторы регламентировали жизнь города, что не могло не положить началу бюрократизму и вскоре понадобились уже новые прокурации (напротив старых). Позднее в этих помещениях находилась резиденция Наполеона. Сегодня 2 верхних этажа отведены для музея Коррер.
Внизу под новыми прокурациями расположилось кафе Флориан - самое древнее кафе в мире, открылось в 1720 году. Потому и самое дорогущее. Попить водички вам будет стоить здесь около 13 евро. Хотите пафосу - велкам! В 1810 году Наполеон приказал построить Ала Наполеонику (крыло Наполеона), которое и завершило облик площади. Кампанила (вход 6 евро, подъем на лифте), высота - 100 м (09-00 - 21-00, сент-окт - до 19-00). Кампанила - символ города, сами итальянцы называют ее il padrone di casa - хозяин дома. Построена на месте маяка и долгое время выполняла его функции. В 1902 году башня просела и в одночасье обвалилась, да так аккуратно, что пострадала лишь 1 кошка. К 1912 году ее восстановили из того же материала. На площади стоит множество маленький ларечков. При приближении выяснилось, что это продается корм для голубей. Мешочек зерна стоит 1 евро. Вот и разгадка того, почему здесь столько птиц. Проследуем на набережную. Сразу же мы увидим 2 колонны. На самом деле изначально из было 3, но одна утонула при выгрузке. Колонны попали в Венецию после крестовых походов. Колонны украшают символы города - крылатый лев и фигура Св. Теодора на крокодиле. Кстати, проходить между ними считается плохой приметой.
Дворец Дожей - дворец правителей Венеции. Первое здание было крепостью, окруженным рвом (12 век), затем ров засыпали, а здание стало приобретать утонченный вид. Сейчас здесь располагается музей (вход 12 евро). 3 этаж дворца дожей занимал Дворец правосудия, в котором вершился суд. Осужденных вели в новые тюрьмы (здание напротив через канал) по закрытому со всех сторон мосту с окошками, здесь обвиненные могли в последний раз взглянуть на город. Поэтому этот мост был назван Мостом Вздохов, ничего общего с романтикой здесь, увы, нет. Построен этот мост был в 1602 году. Обратите свое внимание на церковь Санта-Мария-делла Салюте. Это истинное украшение парадного въезда в большой канал. Вход платный, 2,5 евро. Вообще, в Венеции каждый мостик, каждая улочка - это отдельная история. В этом городе сохранился средневековый дух, ни на что непохожий. Здесь даже не надо готовить декорации для фильмов - все уже готово.
Рассказывать о каждом доме, наверное, смысла не имеет, посему остановлюсь более подробно на мосте Риалто. Мост был построен в 1588 году. Длина - 48 метров, ширина - 22 метра. Мост установлен на 12 000 сваях. Вокруг моста и на нем расположилось множество торговых лавочек, в середине проход. В центре памятник Гольдони. Снаружи мост облицован белым мрамором, и его по праву можно считать одним из самых красивых. Если Вам доведется добраться до района Сан-Поло, обратите внимание на церковь Санта-Мария-Глориоза-деи Фрари (1469г), это главный францисканский собор. Фрари прославилась самой высокой колокольней в Венеции (не считая Кампанилы), надгробиями нескольких дожей. Здесь покоится Тициан. Кроме того, здесь можно найти несколько произведений искусства: "Ассунта" Тициана, деревянная фигура Иоанна Крестителя работы Донателло и триптих Беллини. А нас уже ждала Флоренция…
