Постановлением народного суда Дзержинского района гор. Ленинграда от 13 марта 1964 года Иосиф Бродский за тунеядство был выселен из гор. Ленинграда сроком на пять лет. Никакие справки о договорах с издательствами и ходатайства членов Союза Писателей СССР не помогли. Дополнительным основанием для вынесения приговора послужили свидетельства о том, что стихи Бродского вредно влияют на молодежь (большая часть свидетелей поэта не знала и со стихами его также знакома не была).
Тем же народным судом было вынесено частное определение в отношении членов Ленинградского отделения Союза писателей Натальи Грудининой, Ефима Эткинда и Вольфа (Владимира) Адмони, в котором обращено внимание Союза советских писателей на то, что они, выступив в суде в защиту Бродского, пытались представить в суде его пошлые и безыдейные стихи как талантливое творчество, а самого Бродского как непризнанного гения, и что это их поведение свидетельствует об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности.
Мы публикуем запись суда над Бродским, сделанную и тогда же пущенную в самиздат писательницей Фридой Вигдоровой.
Заседание суда Дзержинского района города Ленинграда
Улица Восстания, 36. Судья — Савельева. 18/2.1964г.
Первый суд над Иосифом Бродским.
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
Судья: Никаких “я полагаю”. Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! (Мне). Сейчас же прекратите записывать! А то — выведу из зала. (Бродскому): У вас есть постоянная работа?
Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Бродский: Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья: Нас не интересует “я полагаю”. Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.
Бродский: У меня были договоры с издательством.
Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?
Бродский: Точно не помню. Все договоры у моего адвоката.
Судья: Я спрашиваю вас.
Бродский: В Москве вышли две книги с моими переводами... (перечисляет).
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно...
Судья: Нас не интересует “примерно”!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях...
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год.
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить Вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестовали.
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня ходатайства нет.
Судья: Есть вопросы у защиты?
Защитник: Есть. Гражданин Бродский, ваш заработок вы вносите в семью?
Бродский: Да.
Защитник: Ваши родители тоже зарабатывают?
Бродский: Они пенсионеры.
Защитник: Вы живете одной семьей?
Бродский: Да.
Защитник: Следовательно, ваши средства вносились в семейный бюджет?
Судья: Вы не задаете вопросы, а обобщаете. Вы помогаете ему отвечать. Не обобщайте, а спрашивайте.
Защитник: Вы находитесь на учете в психиатрическом диспансере?
Бродский: Да.
Защитник: Проходили ли вы стационарное лечение?
Бродский: Да, с конца декабря 63-го года по 5 января этого года в больнице имени Кащенко, в Москве.
Защитник: Не считаете ли вы, что ваша болезнь мешала вам подолгу работать на одном месте?
Бродский: Может быть. Наверно. Впрочем, не знаю. Нет, не знаю.
Защитник: Вы переводили стихи для сборника кубинских поэтов?
Бродский: Да.
Защитник: Вы переводили испанские романсеро?
Бродский: Да.
Защитник: Вы были связаны с переводческой секцией Союза писателей?
Бродский: Да.
Защитник: Прошу суд приобщить к делу характеристику бюро секции переводчиков... Список опубликованных стихотворений... Копии договоров... Телеграмму: “Просим ускорить подписание договора”. (Перечисляет). И я прошу направить гражданина Бродского на медицинское освидетельствование для заключения о состоянии здоровья и о том, препятствовало ли оно регулярной работе. Кроме того, прошу немедленно освободить гражданина Бродского из-под стражи. Считаю, что он не совершил никаких преступлений и что его содержание под стражей — незаконно. Он имеет постоянное место жительства и в любое время может явиться по вызову суда.
Суд удаляется на совещание. А потом возвращается, и судья зачитывает постановление:
Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные местности для принудительного труда. Учитывая, что из истории болезни видно, что Бродский уклонялся от госпитализации, предложить отделению милиции № 18 доставить его для прохождения судебно-психиатрической экспертизы.
Судья: Есть у вас вопросы?
Бродский: У меня просьба — дать мне в камеру бумагу и перо.
Судья: Это вы просите у начальника милиции.
Бродский: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и перо.
Судья (смягчаясь): Хорошо, я передам.
Бродский: Спасибо.
Когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на лестницах увидели огромное количество людей, особенно молодежи.
Судья: Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу!
Из толпы: Не каждый день судят поэта!
Судья: А нам всё равно — поэт или не поэт!
По мнению защитницы Топоровой 3. Н., судья Савельева должна была освободить Бродского из-под стражи, чтобы он на другой день сам пошел в указанную психиатрическую больницу на экспертизу, но Савельева оставила его под арестом, так как в больницу он был отправлен под конвоем.
Второй суд над И. Бродским
Фонтанка, 22, зал Клуба строителей. 13 марта 1964 года.
Заключение экспертизы гласит: В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка.
Идущих на суд встречает объявление: Суд над тунеядцем Бродским. Большой зал Клуба строителей полон народа.
— Встать! Суд идет!
Судья Савельева спрашивает у Бродского, какие у него есть ходатайства к суду. Выясняется, что ни перед первым, ни перед вторым он не был ознакомлен с делом. Судья объявляет перерыв. Бродского уводят для того, чтобы он смог ознакомиться с делом. Через некоторое время его приводят, и он говорит, что стихи на страницах 141, 143, 155, 200, 234 (перечисляет) ему не принадлежат. Кроме того, просит не приобщать к делу дневник, который он вел в 1956 году, то есть тогда, когда ему было 16 лет. Защитница присоединяется к этой просьбе.
Судья: В части так называемых его стихов учтем, а в части его личной тетради, изымать ее нет надобности. Гражданин Бродский, с 1956 года вы переменили 13 мест работы. Вы работали на заводе год, а потом полгода не работали. Летом были в геологической партии, а потом 4 месяца не работали... (перечисляет места работы и следовавшие затем перерывы). Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь и сейчас: я писал стихи.
Судья: Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне всё было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.
Судья: А что вы сделали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Голос из публики: Подумаешь! Воображает!
Другой голос: Он поэт. Он должен так думать.
Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?
Бродский: А почему вы говорите про стихи “так называемые” ?
Судья: Мы называем ваши стихи “так называемые” потому, что иного понятия о них у нас нет.
Сорокин: Вы говорите, что у вас сильно развита любознательность. Почему же вы не захотели служить в Советской армии?
Бродский: Я не буду отвечать на такие вопросы.
>Судья: Отвечайте!
Бродский: Я был освобожден от военной службы. Не “не захотел”, а был освобожден. Это разные вещи. Меня освобождали дважды. В первый раз потому, что болел отец, во второй раз из-за моей болезни.
Сорокин: Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?
Бродский: Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в день.
Сорокин: Но надо же обуваться, одеваться.
Бродский: У меня один костюм — старый, но уж какой есть. И другого мне не надо.
Адвокат: Оценивали ли ваши стихи специалисты?
Бродский: Да. Чуковский и Маршак очень хорошо говорили о моих переводах. Лучше, чем я заслуживаю.
Адвокат: Выла ли у вас связь с секцией переводов Союза писателей?
Бродский: Да. Я выступал в альманахе, который называется “Впервые на русском языке”, и читал переводы с польского.
Судья (защитнице): Вы должны спрашивать его о полезной работе, а вы спрашиваете о выступлениях.
Адвокат: Его переводы и есть его полезная работа.
Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы в перерывах между работами не трудились?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Но это не мешало вам трудиться.
Бродский: А я трудился. Я писал стихи.
Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?
Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица.
Судья: Это не ваше открытие. Это всем известно. А лучше объясните, как расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?
Бродский: Строительство коммунизма - это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд, который...
Судья: Оставьте высокие фразы! Лучше ответьте, как вы думаете строить свою трудовую деятельность на будущее.
Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но если это противоречит каким-то общепринятым нормам, я поступлю на постоянную работу и всё равно буду писать стихи.
Заседатель Тяглый: У нас каждый человек трудится. Как же вы бездельничали столько времени?
Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал стихи, я считаю это трудом.
Судья: Вы сделали для себя выводы из выступления печати?
Бродский: Статья Лернера была лживой. Вот единственный вывод, который я сделал.
Судья: Значит, вы других выводов не сделали?
Бродский: Не сделал. Я не считаю себя человеком, ведущим паразитический образ жизни.
Адвокат: Вы сказали, что статья “Окололитературный трутень”, опубликованная в газете “Вечерний Ленинград”, неверна. Чем?
Бродский: Там только имя и фамилия верны. Даже возраст неверен. Даже стихи не мои. Там моими друзьями названы люди, которых я едва знаю или не знаю совсем. Как же я могу считать эту статью верной и делать из нее выводы?
Адвокат: Вы считаете свой труд полезным. Смогут ли это подтвердить вызванные мною свидетели?
Судья (адвокату, иронически): Вы только для этого свидетелей и вызвали?
Сорокин (общественный обвинитель, Бродскому): Как вы могли самостоятельно, не используя чужой труд, сделать перевод с сербского?
Бродский: Вы задаете вопрос невежественно. Договор иногда предполагает подстрочник. Я знаю польский, сербский знаю меньше, но это родственные языки, и с помощью подстрочника я смог сделать свой перевод.
Судья: Свидетельница Груднина!
Груднина: Я руковожу работой начинающих поэтов более 11 лет. В течение семи лет была членом комиссии по работе с молодыми авторами. Сейчас руковожу поэтами старшеклассниками во дворце пионеров и кружком молодых литераторов завода “Светлана”. По просьбе издательств, составила и редактировала 4 коллективных сборника молодых поэтов, куда вошло более 200 новых имен. Таким образом практически знаю работу почти всех молодых поэтов города.
Работа Бродского, как начинающего поэта, известна мне по его стихам 1959 и 1960 годов. Это были еще несовершенные стихи, но с яркими находками и образами. Я не включила их в сборники, однако, считала автора способным. До осени 1963 года с Бродским лично не встречалась. После опубликования статьи “Окололитературный трутень” в “Вечернем Ленинграде” я вызвала к себе Бродского для разговора, так как молодежь осаждала меня просьбами вмешаться в дело оклеветанного человека. Бродский на мой вопрос — чем он занимается сейчас? — ответил, что изучает языки и работает над художественными переводами около полутора лет. Я взяла у него рукописи переводов для ознакомления.
Как профессиональный поэт и литературовед по образованию я утверждаю, что переводы Бродского сделаны на высоком профессиональном уровне. Бродский обладает специфическим, не часто встречающимся талантом художественного перевода стихов. Он представил мне работу из 368 стихотворных строк, кроме того я прочла 120 строк его переводных стихов, напечатанных в московских изданиях.
По личному опыту художественного перевода я знаю, что такой объем работы требует от автора не менее полугода уплотненного рабочего времени, не считая хлопот по изданию стихов и консультаций специалистов. Время, нужное для таких хлопот, учету, как известно, не поддается. Если расценить даже по самым низким издательским расценкам те переводы, которые я видела собственными глазами, то у Бродского уже наработано 350 рублей новыми деньгами, и вопрос лишь в том, когда будет напечатано полностью всё сделанное.
Кроме договоров на переводы, Бродский представил мне договоры на работы по радио и телевидению, работа по которым уже выполнена, но также еще полностью не оплачена.
Из разговора с Бродским и людьми, его знающими, я знаю, что живет Бродский очень скромно, отказывает себе в одежде и развлечениях, основную часть времени просиживает за рабочим столом. Получаемые за свою работу деньги вносит в семью.
Адвокат: Нужно ли для художественного перевода стихов знать творчество автора вообще?
Груднина: Да, для хороших переводов, подобных переводам Бродского, надо знать творчество автора и вникнуть в его голос.
Адвокат: Уменьшается ли оплата за переводы, если переводил по подстрочникам?
Груднина: Да, уменьшается. Переводя по подстрочникам венгерских поэтов, я получала за строчку на рубль (старыми деньгами) меньше.
Адвокат: Практикуется ли переводчиками работа по подстрочникам ?
Груднина: Да, повсеместно. Один из крупнейших ленинградских переводчиков, А. Гитович, переводит с древне-китайского по подстрочникам.
Заседатель Лебедева: Можно ли самоучкой выучить чужой язык?
Груднина: Я изучила самоучкой два языка в дополнение к тем, которые изучила в университете.
Адвокат: Если Бродский не знает сербского языка, может ли он, несмотря на это, сделать высокохудожественный перевод?
Груднина: Да, конечно.
Адвокат: А не считаете ли вы подстрочник предосудительным использованием чужого труда?
Груднина: Боже сохрани.
Заседатель Лебедева: Вот я смотрю книжку. Тут же у Бродского всего два маленьких стишка.
Груднина: Я хотела бы дать некоторые разъяснения, касающиеся специфики литературного труда. Дело в том...
Судья: Нет, не надо. Так, значит, какое ваше мнение о стихах Бродского?
Груднина: Мое мнение, что как поэт он очень талантлив и на голову выше многих, кто считается профессиональным переводчиком.
Судья: А почему он работает в одиночку и не посещает никаких литобъединений?
Груднина: В 1958 году он просил принять его в мое литобъединение. Но я слышала о нем как об истеричном юноше и не приняла его, оттолкнув собственными руками. Это была ошибка, я очень о ней жалею. Сейчас я охотно возьму его в свое объединение и буду с ним работать, если он этого захочет.
Заседатель Тяглый: Вы сами когда-нибудь лично видели, как он лично трудится над стихами, или он пользовался чужим трудом?
Груднина: Я не видела, как Бродский сидит и пишет. Но я не видела, и как Шолохов сидит за письменным столом и пишет. Однако, это не значит, что...
Судья: Неудобно сравнивать Шолохова и Бродского. Неужели вы не разъяснили молодежи, что государство требует, чтобы молодежь училась? Ведь у Бродского всего семь классов.
Груднина: Объем знаний у него очень большой. Я в этом убедилась, читая его переводы.
Сорокин: Читали ли вы его нехорошие порнографические стихи?
Груднина: Нет, никогда.
Адвокат: Вот о чем и хочу вас спросить, свидетельница. Продукция Бродского за 1963 год такая: стихи в книге “Заря над Кубой”, переводы стихов Галчинского (правда, еще не опубликованные), стихи в книге “Югославские поэты”, песни Гаучо и публикации в “Костре”. Можно ли считать это серьезной работой?
Груднина: Да, несомненно. Это наполненный работой год. А деньги эта работа может принести не сегодня, а несколько лет спустя. Неправильно определить труд молодого автора суммой, полученной в данный момент гонораров. Молодого автора может постичь неудача, может потребоваться новая длительная работа. Есть такая шутка: разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест.
Судья: Нам не понравилось это ваше заявление. В нашей стране каждый человек получает по своему труду и потому не может быть, чтобы он работал много, а получал мало. В нашей стране, где такое большое участие уделяется молодым поэтам, вы говорите, что они голодают. Почему вы сказали, что молодые поэты не едят?
Груднина: Я так не сказала. Я предупредила, что это шутка, в которой есть доля правды. У молодых поэтов очень неравномерный заработок.
Судья: Ну, это уж от них зависит. Нам этого не надо разъяснять. Ладно, вы разъяснили, что ваши слова шутка. Примем это объяснение.
Вызывается новый свидетель — Эткинд Ефим Григорьевич.
Судья: Дайте ваш паспорт, поскольку ваша фамилия как-то неясно произносится. (Берет паспорт) Эткинд... Ефим Гершевич... Мы вас слушаем.
Эткинд (он член Союза писателей, преподаватель Института имени Герцена): По роду моей общественно-литературной работы, связанной с воспитанием начинающих переводчиков, мне часто приходится читать и слушать переводы молодых литераторов. Около года назад мне довелось познакомиться с работами И. Бродского. Это были переводы стихов замечательного польского поэта Галчинского, стихи которого у нас еще мало переводились. На меня произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха. Поразило меня и то, что Бродский самостоятельно, без всякой посторонней помощи изучил польский язык. Стихи Галчинского он прочел по-польски с таким же увлечением, с каким он читал свои русские переводы. Я понял, что имею дело с человеком редкой одаренности и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости. Переводы, которые я имел случай читать позднее, укрепили меня в этом мнении. Это, например, переводы из кубинского поэта Фернандеса, опубликованные в книге “Заря над Кубой”, и из современных югославских поэтов, печатаемые в сборнике Гослитиздата. Я много беседовал с Бродским и удивился его познаниям в области американской, английской и польской литературы.
Перевод стихов — труднейшая работа, требующая усердия, знаний, таланта. На этом пути литератора могут ожидать бесчисленные неудачи, а материальный доход — дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить стихи и не заработать этим ни рубля. Такой труд требует самоотверженной любви к поэзии и к самому труду. Изучение языков, истории, культуры трудового народа — всё это дается далеко не сразу. Всё, что я знаю о работе Бродского, убеждает меня, что перед ним как поэтом-переводчиком большое будущее. Это не только мое мнение. Бюро секции переводчиков, узнав о том, что издательство расторгло с Бродским заключенные с ним договоры, приняло единодушное решение ходатайствовать перед директором издательства о привлечении Бродского к работе, о восстановлении с ним договорных отношений.
Мне доподлинно известно, что такого же мнения придерживаются крупные авторитеты в области поэтического перевода: Маршак и Чуковский, которые...
Судья: Говорите только о себе!
Эткинд: Бродскому нужно предоставить возможность работать как поэту-переводчику. Вдали от большого города, где нет ни нужных книг, ни литературной среды, это очень трудно, почти невозможно: на этом пути, по моему глубокому убеждению, его ждет большое будущее. Должен сказать, что я очень удивился, увидев объявление: “Суд над тунеядцем Бродским”.
Судья: Вы же знали это сочетание.
Эткинд: Знал. Но никогда не думал, что такое сочетание будет принято судом. При его стихотворной технике ему ничего не мешало бы халтурить, он мог бы переводить сотни строк, если бы он работал легко, облегченно. Тот факт, что он зарабатывал мало денег, не означает, что он не трудолюбив.
Судья: А почему он не состоит ни в каком коллективе?
Эткинд: Он бывал на наших переводческих семинарах...
Судья: Ну, семинары...
Эткинд: Он входит в этот семинар в том смысле...
Судья: А если без смысла? (Смех в зале). То естъ я хочу спросить: почему он не входил ни в какое объединение?
Эткинд: У нас нет членства, поэтому я не могу сказать “входил”. Но он ходил к нам, читал свои переводы.
Судья (Эткинду): Были ли у вас недоразумения в работе, в вашей личной жизни?
Эткинд (с удивлением): Нет. Впрочем, я уже два дня не был в Институте. Может быть, там что-нибудь и произошло.
(Вопрос аудитории и, по-видимому, свидетелю остался непонятным).
Судья: Почему вы, говоря о познаниях Бродского, напирали на иностранную литературу? А почему вы не говорите про нашу, отечественную литературу?
Эткинд: Я говорил с ним как с переводчиком и поэтому интересовался его познаниями в области американской, английской, польской литературы. Они велики, разнообразны и не поверхностны.
Смирнов (свидетель обвинения, начальник Дома Обороны): Я лично с Бродским не знаком, но хочу сказать, что если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей, как Бродский, нам бы коммунизм долго не построить. Разум — оружие опасное для его владельца. Все говорили, что он — умный и чуть ли не гениальный. Но никто не сказал, каков он человек. Выросши в интеллигентной семье, он имеет только семилетнее образование. Вот тут пусть присутствующие скажут, хотели бы они сына, который имеет только семилетку? В армию он не пошел, потому что был единственный кормилец семьи. А какой же он кормилец? Тут говорят, — талантливый переводчик, а почему никто не говорит, что у него много путаницы в голове? И антисоветские строчки?
Бродский: Это неправда.
Смирнов: Ему надо изменить многие свои мысли. Я подвергаю сомнению справку, которую дали Бродскому в нервном диспансере насчет нервной болезни. Это сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать — ах, спасите молодого человека! А его надо лечить принудительным трудом, и никто ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но подвергаю сомнению.
Бродский: Когда меня освободили, как единственного кормильца, отец болел, он лежал после инфаркта, а я работал и зарабатывал. А потом болел я. Откуда вы обо мне знаете, чтобы так обо мне говорить?
Смирнов: Я познакомился с вашим личным дневником.
Бродский: На каком основании?
Судья: Я снимаю этот вопрос.
Смирнов: Я читал его стихи.
Адвокат: Вот в деле оказались стихи, не принадлежащие Бродскому. А откуда вы знаете, что стихи, прочитанные вами, действительно его стихи? Ведь вы говорите о стихах неопубликованных.
Смирнов: Знаю и все...
Судья: Свидетель Логунов.
Логунов (заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части): С Бродским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить, как живет Бродский, больше нельзя. Я не позавидовал бы родителям, у которых такой сын. Я работал с писателями, я среди них вращался. Я сравниваю Бродского с Олегом Шестинским — Олег ездил с агитбригадой, он окончил Ленинградский государственный университет и университет в Софии. И еще Олег работал в шахте. Я хотел выступить в том плане, что надо трудиться, отдавать все культурные навыки. И стихи, которые составляет Бродский, были бы тогда настоящими стихами. Бродский должен начать свою жизнь по-новому.
Адвокат: Надо же всё-таки, чтобы свидетели говорили о фактах. А они...
Судья: Вы можете потом дать оценку свидетельским показаниям.
Свидетель Денисов!
Денисов (трубоукладчик УНР-20): Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю, как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеки — нет его книг. Спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий. Я сменил за свою жизнь только две работы. А Бродский? Меня не удовлетворяют показания Бродского, что он знал много специальностей. Ни одну специальность за такой короткий срок не изучить. Говорят, что Бродский представляет собою что-то как поэт. Почему же он не был членом ни одного объединения? Он не согласен с диалектическим материализмом? Ведь Энгельс считает, что труд создал человека. А Бродского эта формулировка не удовлетворяет. Он считает иначе. Может, он очень талантливый, но почему же он не находит дороги в нашей литературе? Почему он не работает? Я хочу подсказать мнение, что меня его трудовая деятельность, как рабочего, не удовлетворяет.
Судья: Свидетель Николаев!
Николаев (пенсионер): Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что знаю о нем три года по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на своих сверстников. Я отец. Я на своем примере убедился, как тяжело иметь такого сына, который не работает. Я у моего сына не однажды видел стихи Бродского. Поэму в 42-х главах и разрозненные стихи. Я знаю Бродского по делу Уманского. Есть пословица: скажи, кто твои друзья. Я Уманского знал лично. Он отъявленный антисоветчик. Слушая Бродского, я узнавал своего сына. Мне мой сын тоже говорил, что считает себя гением. Он, как и Бродский, не хочет работать. Люди, подобные Бродскому и Уманскому, оказывают тлетворное влияние на своих сверстников. Я удивляюсь родителям Бродского. Они, видимо, подпевали ему. Они пели ему в унисон. По форме стиха видно, что Бродский может сочинять стихи. Но нет, кроме вреда, эти стихи ничего не принесли. Бродский не просто тунеядец. Он — воинствующий тунеядец! С людьми, подобными Бродскому, надо действовать без пощады. (Аплодисменты).
Заседатель Тяглый: Вы считаете, что на вашего сына повлияли стихи Бродского?
Николаев: Да.
Судья: Отрицательно повлияли?
Николаев: Да.
Адвокат: Откуда вы знаете, что это стихи Бродского?
Николаев: Там была папка, а на папке написано: “Иосиф Бродский”.
Адвокат: Ваш сын был знаком с Уманским?
Николаев: Да.
Адвокат: Почему же вы думаете, что это Бродский, а не Уманский тлетворно повлиял на вашего сына?
Николаев: Бродский и иже с ним. У Бродского стихи позорные и антисоветские.
Бродский: Назовите мои антисоветские стихи. Скажите хоть строчку из них.
Судья: Цитировать не позволю!
Бродский: Но я же хочу знать, о каких стихах идет речь! Может, они не мои?
Николаев: Если бы я знал, что буду выступать в суде, я бы сфотографировал и принес.
Судья: Свидетельница Ромашова!
Ромашова (преподавательница марксизма-ленинизма в училище имени Мухиной): Я лично Бродского не знаю. Но его так называемая деятельность мне известна. Пушкин говорил, что талант — это прежде всего труд. А Бродский? Разве он трудится, разве он работает над тем, чтобы сделать свои стихи понятными народу? Меня удивляет, что мои коллеги создают такой ореол вокруг него. Ведь это только в Советском Союзе может быть, чтобы суд так доброжелательно говорил с поэтом, так по-товарищески советовал ему учиться. Я, как секретарь партийной организации училища имени Мухиной, могу сказать, что он плохо влияет на молодежь.
Адвокат: Вы когда-нибудь видели Бродского?
Ромашова: Никогда. Но так называемая деятельность Бродского позволяет мне судить о нем.
Судья: А факты вы можете какие-нибудь привести?
Ромашова: Я, как воспитательница молодежи, знаю отзывы молодежи о стихах Бродского.
Адвокат: А сами вы знакомы со стихами Бродского?
Ромашова: Знакома. Это у-ужас! Не считаю возможным их повторять! Они ужа-а-сны!
Судья: Свидетель Адмони! Если можно, ваш паспорт, поскольку фамилия необычная.
Адмони (профессор Института имени Герцена, лингвист, литературовед, переводчик): Когда я узнал, что Иосифа Бродского привлекают к суду по обвинению в тунеядстве, я счел своим долгом высказать перед судом и свое мнение. Я считаю себя вправе сделать это в силу того, что 30 лет работаю с молодежью, как преподаватель Вузов, в силу того, что я давно занимаюсь переводами.
С И.Бродским я почти не знаком. Мы здороваемся, но, кажется, не обменялись даже двумя фразами. Однако в течение, примерно, последнего года или несколько больше я пристально слежу за его переводческими работами — по его выступлениям на переводческих вечерах, по публикациям. Потому, что это переводы талантливые, яркие. И на основании этих переводов из Галчинского, Фернандеса и других, я могу со всей ответственностью сказать, что они требовали чрезвычайно большой работы со стороны их автора. Они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. А чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы перевод был полноценным, составить себе представление о том языке, с которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь и культуру народа и так далее. А Иосиф Бродский, кроме того, изучил и самые языки. Поэтому для меня ясно, что он трудится — трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня — только сегодня — узнал, что он вообще кончил только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что Маяковский говорил о работе поэта: “Изводишь нужного слова ради тысячи тонн словесной руды”.
Тот указ, по которому привлечен к ответственности Бродский, направлен против тех, кто мало работает, а не против тех, кто мало зарабатывает. Тунеядцы - это те, кто мало работают. Поэтому обвинение И. Бродского в тунеядстве является нелепостью. Нельзя обвинять в тунеядстве человека, который работает так, как И. Бродский — работает упорно и много — не думая о больших заработках, готовый ограничить себя самым необходимым, чтобы только совершенствоваться в своем искусстве и создавать полноценные художественные произведения.
Судья: Что вы говорили о том, что не надо судить тех, кто мало зарабатывает?
Адмони: Я говорил: суть указа в том, что судить надо тех, кто мало работает, а не тех, кто мало зарабатывает.
Судья: Что же вы хотите этим сказать? А вы читали указ от 4 мая? Коммунизм создается только трудом миллионов.
Адмони: Всякий труд, полезный для общества, должен быть уважаем.
Заседатель Тяглый: Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?
Адмони (улыбнувшись): Он читал по-русски. Он переводит с иностранного языка на русский.
Судья: Если вас спрашивает простой человек, вы должны ему объяснить, а не улыбаться.
Адмони: Я и объясняю, что переводит он с польского и сербского на русский.
Судья: Говорите суду, а не публике.
Адмони: Прошу простить меня. Это профессорская привычка — говорить, обращаясь к аудитории.
Судья: Свидетель Воеводин! Вы лично Бродского знаете?
Воеводин (член Союза писателей): Нет. Я только полгода работаю в Союзе. Я лично с ним знаком не был. Он мало бывает в Союзе, только на переводческих вечерах. Он, видимо, понимал, как встретят его стихи, и потому не ходил на другие объединения. Я читал его эпиграммы. Вы покраснели бы, товарищи судьи, если бы их прочитали. Здесь говорили о таланте Бродского. Талант измеряется только народным признанием. А этого признания нет и быть не может.
В Союз писателей была передана папка стихов Бродского. В них три темы: первая тема — отрешенности от мира, вторая — порнографическая, третья тема — тема нелюбви к родине, к народу, где Бродский говорит о родине чужой. Погодите, сейчас вспомню... “однообразна русская толпа”. Пусть эти безобразные стихи останутся на его совести. Поэта Бродского не существует. Переводчик, может, и есть, а поэта не существует! Я абсолютно поддерживаю выступление товарища, который говорил о своем сыне, на которого Бродский влиял тлетворно. Бродский отрывает молодежь от труда, от мира и жизни. В этом большая антиобщественная роль Бродского.
Судья: Обсуждали вы на комиссии талант Бродского?
Воеводин: Выло одно короткое собрание, на котором речь шла о Бродском. Но обсуждение не вылилось в широкую дискуссию. Повторяю, Бродский ограничивался полупохабными эпиграммами, а в Союз ходил редко. Мой друг, поэт Куклин, однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами Бродского.
Адвокат: Справка, которую вы написали о Бродском, разделяет вся комиссия?
Воеводин: С Эткиндом, который придерживается другого мнения, мы справку не согласовывали.
Адвокат: А остальным членам комиссии содержание вашей справки известно?
Воеводин: Нет, она известна не всем членам комиссии.
Бродский: А каким образом у вас оказались мои стихи и мой дневник?
Судья: Я этот вопрос снимаю. Гражданин Бродский, вы работали от случая к случаю. Почему?
Бродский: Я уже говорил: я работал всё время. Штатно, а потом писал стихи. (С отчаянием). Это работа — писать стихи!
Судья: Но ваш заработок очень невелик. Вы говорите, за год получаете 250 рублей, а по справкам, которые представила милиция — сто рублей.
Адвокат: На предыдущем суде было постановлено, чтобы милиция проверила и справки о заработке, а это не было сделано.
Судья: Вот в деле есть договор, который вам прислали из издательства. Так ведь это просто бумажка, никем не подписанная.
(Из публики посылают судье записку о том, что договоры сначала подписывает автор, а потом руководители издательства).
Судья: Прошу мне больше записок не посылать.
Сорокин (общественный обвинитель): Наш великий народ строит коммунизм. В советском человеке развивается замечательное качество — наслаждение общественно-полезным трудом. Процветает только то общество, где нет безделья. Бродский далек от патриотизма. Он забыл главный принцип — кто не работает, тот не ест. А Бродский на протяжении многих лет ведет жизнь тунеядца. В 1956 году он бросил школу и поступил на завод. Ему было 15 лет. В том же году — увольняется. (Повторяет послужной список и перерывы в штатной работе снова объясняет бездельем. Будто и не звучали все объяснения свидетелей защиты о том, что литературный труд — тоже работа).
Мы проверили, что Бродский за одну работу получил только 37 рублей, а он говорит — 150 рублей!
Бродский: Это аванс! Это только аванс! Часть того, что я потом получу!
Судья: Молчите, Бродский!
Сорокин: Там, где Бродский работал, он всех возмущал своей недисциплинированностью и нежеланием работать. Статья в “Вечернем Ленинграде” вызвала большой отклик. Особенно много писем поступило от молодежи. Она резко осудила поведение Бродского. (Читает письма). Молодежь считает, что ему не место в Ленинграде. Что он должен быть сурово наказан. У него полностью отсутствует понятие о совести и долге. Каждый человек считает счастьем служить в армии. А он уклонился. Отец Бродского послал своего сына на консультацию в диспансер и он приносит оттуда справку, которую принял легковерный военкомат. Еще до вызова в военкомат Бродский пишет своему другу Шахматову, ныне осужденному: “Предстоит свидание с комитетом обороны. Твой стол станет надежным убежищем моих ямбов”.
Он принадлежал к компании, которая сатанинским хохотом встречала слово “труд” и с почтением слушала своего фюрера Уманского. Бродского объединяет с ним ненависть к труду и советской литературе. Особенным успехом пользуется здесь набор порнографических слов и понятий. Шахматова Бродский называл сэром. Не иначе! Шахматов был осужден. Вот из какого зловонного местечка появился Бродский. Говорят об одаренности Бродского. Но кто это говорит? Люди, подобные Бродскому и Шахматову.
Выкрик из зала: Кто? Чуковский и Маршак подобны Шахматову?
(Дружинники выводят кричавшего).
Сорокин: Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки. Бродский не поэт, а человек, пытающийся писать стишки. Он забыл, что в нашей стране человек должен трудиться, создавать ценности: станки, хлеб как стихи. Бродского надо заставить трудиться насильно. Надо выселить его из города-героя. Он — тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек. Почитатели Бродского брызжут слюной. А Некрасов сказал:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Мы сегодня судим не поэта, а тунеядца. Почему тут защищали человека, ненавидящего нашу родину? Надо проверить моральный облик тех, кто его защищал. Он писал в своих стихах: “Люблю я родину чужую”. В его дневниках есть запись: “Я уже долго думал насчет выхода за красную черту. В моей рыжей голове созревают конструктивные мысли”. Он писал еще так: “Стокгольмская ратуша внушает мне больше уважения, чем пражский Кремль”. Маркса он называет так: “старый чревоугодник, обрамленный венком из еловых шишек”. В одном письме он пишет: “Плевать я хотел на Москву!”
Вот чего стоит Бродский и все, кто его защищают!
(Затем цитируется письмо одной девушки, которая с неуважением пишет о Ленине. Какое отношение ее письмо имеет к Бродскому совершенно нам неясно. Оно не им написано и не ему адресовано).
В эту минуту судья обращается ко мне:
— Прекратите записывать!
Я: Товарищ судья, я прошу разрешить мне записывать.
Судья: Нет.
Я: Я журналист, член Союза писателей, я пишу о воспитании молодежи, я прошу разрешить мне записывать.
Судья: Я не знаю, что вы там записываете! Прекратите!
Из публики: Опять у нее записи!
Сорокин продолжает свою речь, потом говорит защитница, речь которой я могу изложить только тезисно, поскольку писать мне запретили.
Тезисы речи защитницы:
Общественный обвинитель использовал материалы, которых в деле нет, которые в ходе дела возникают впервые, и по которым Бродский не допрашивался и объяснений не давал.
Подлинность материалов из заслушанного в 1961 году специального дела нами не проверена и то, что общественный обвинитель цитировал, мы не можем проверить. Если речь идет о дневнике Бродского, то он относится к 1956 году. Это юношеский дневник. Общественный обвинитель приводит, как мнение общественности, письма читателей в редакцию газеты “Вечерний Ленинград”. Авторы писем Бродского не знают, стихов его не читали и судят по тенденциозной и во многом неверной по фактам газетной статье. Общественный обвинитель оскорбляет не только Бродского: “хам”, “тунеядец”, “антисоветский элемент”, но и лиц, вступившихся за него: Маршака и Чуковского, уважаемых свидетелей. Вывод: не располагая объективными доказательствами, общественный обвинитель пользуется недозволенными приемами.
Чем располагает обвинение?
а) Справка о трудовой деятельности с 1956 по 1962 год. В 1956 году Бродскому было 16 лет; он мог вообще учиться и быть по закону на иждивении родителей до 18 лет. Частая смена работ — влияние психопатических черт характера и неумение сразу найти свое место в жизни. Перерывы, в частности, объясняются сезонной работой в экспедициях. Нет причины до 1962 года говорить об уклонении от труда.
(Адвокат говорит о своем уважении к заседателям, по сожалеет, что среди заседателей пет человека, который был бы компетентен в вопросах литературного труда. Когда обвиняют несовершеннолетнего — непременно есть заседатель-педагог, если на скамье подсудимых врач, среди заседателей необходим врач. Почему же этот справедливый и разумный обычай забывается, когда речь идет о литературе?)
б) Штатно Бродский не работает с 1962 года. Однако представленные договоры с издательством от XI. 1962 г. и X. 1963 г., справка студии телевидения, справка журнала “Костер”, вышедшая книга переводов югославских поэтов свидетельствуют о творческой работе. Качество этой работы. Есть справка, подписанная Е. Воеводиным, резко отрицательная, с недопустимыми обвинениями в антисоветской деятельности, справка, напоминающая документы худших времен культа личности. Выяснилось, что справка эта на Комиссии не обсуждалась, членам Комиссии неизвестна, является собственным мнением прозаика Воеводина. Есть отзыв таких людей, лучших знатоков, мастеров перевода, как Маршак и Чуковский. Свидетель В. Адмони — крупный литературовед, лингвист, переводчик. Е. Эткинд — знаток переводческой литературы, член бюро секции переводчиков и член Комиссии по работе с молодыми поэтами — все они высоко оценивают работу Бродского и говорят о большой затрате труда, требуемого для издания написанного им за 1963 год. Вывод: справка Воеводина не может опровергнуть мнение этих лиц.
в) Ни один из свидетелей обвинения Бродского не знает, стихов его не читал; свидетели обвинения дают показания на основании каких-то непонятным путем полученных и непроверенных документов и высказывают свое мнение, произнося обвинительные речи.
Другими материалами обвинение не располагает.
Суд должен исключить из рассмотрения:
I. Материалы специального дела, рассмотренного в 1961году, по которому в отношении Бродского было вынесено постановление — дело прекратить.
Если бы Бродский тогда или позднее совершил антисоветское преступление, написал бы антисоветские стихи, — это было бы предметом следствия органов безопасности.
Бродский, действительно, был знаком с Шахматовым и Уманским и находился под их влиянием. Но, к счастью, он давно от этого влияния освободился. Между тем, общественный обвинитель зачитывал записи тех лет, преподнося их вне времени и пространства, чем, естественно, вызвал гнев у публики по адресу Бродского. Общественный обвинитель создал впечатление, что Бродский и сейчас придерживается своих давнишних взглядов, что совершенно неверно. Многие молодые люди, входившие в компанию Уманского, благодаря вмешательству разумных, взрослых людей, были возвращены к нормальной жизни. То же самое происходило в последние два года с Бродским. Он стал много и плодотворно работать. Но тут его арестовали.
II. Вопрос о качестве стихов самого Бродского.
Мы еще не знаем, какие из приложенных к делу стихов принадлежат Бродскому, так как из его заявления видно, что там есть ряд стихов, ему не принадлежащих.
Для того, чтобы судить, упаднические это стихи, пессимистические или лирические, должна быть авторитетная литературоведческая экспертиза, и этот вопрос ни суд, ни стороны сами разрешить не смогут.
Наша задача — установить, является ли Бродский тунеядцем, живущим на нетрудовые доходы, ведущий паразитический образ жизни.
Бродский — поэт-переводчик, вкладывающий свой труд по переводу поэтов братских республик, стран народной демократии в дело борьбы за мир. Он не пьяница, не аморальный человек, не стяжатель. Его упрекают в том, что он мало получал гонорара, следовательно и не работал. (Адвокат дает справку о специфике литературного труда, порядке оплаты. Говорит об огромной затрате труда при переводах, о необходимости изучения иностранных языков, творчества переводимых поэтов. О том, что не все представленные работы принимаются и оплачиваются).
Системы авансов. Суммы, фигурирующие в деле, неточны. По заявлению Бродского, их больше. Надо было это проверить. Суммы незначительные. На что же жил Бродский? Бродский жил с родителями, которые на время становления его как поэта поддерживали его.
Никаких нетрудовых источников существования у него не было. Жил скудно, чтобы иметь возможность заниматься любимым делом.
Выводы:
Не установлена ответственность Бродского. Бродский не тунеядец, и меры административного воздействия применять к нему нельзя.
Значение указа от 4/П. 1961 года очень велико. Он — оружие очистки города от действительных тунеядцев и паразитов. Неосновательное привлечение дискредитирует идею указа.
Постановление Пленума Верховного Суда СССР от 10/111. 1963 года обязывает суд критически относиться к представленным материалам, не допускать осуждения тех, кто работает, соблюдать права привлеченных на то, чтобы ознакомиться с делом и представить доказательства своей невинности.
Бродский был необоснованно задержан с 13/П. 1964 года и был лишен возможности представить доказательства своей невиновности.
Однако, и представленных доказательств того, что было сказано на суде, достаточно, чтобы сделать вывод о том, что Бродский не тунеядец.
(Суд удаляется на совещание. Объявляется перерыв).
Разговоры в зале:
- Писатели! Вывести бы их всех!
- Интеллигенты! Навязались на нашу шею!
- А интеллигенция что? Не работает? Она тоже работает.
- А ты — что? Не видел, как она работает? Чужим трудом пользуется!
- Я тоже заведу подстрочник и стану стихи переводить!
- А вы знаете, что такое подстрочник? Вы знаете, как поэт работает с подстрочником?
- Подумаешь — делов!
- Я Бродского знаю! Он хороший парень и хороший поэт.
- Антисоветчик он. Слышали, что обвинитель говорил?
- А что защитник говорил — слышали?
- Защитник за деньги говорил, а обвинитель бесплатно. Значит, он прав.
- Конечно, защитникам лишь бы денег побольше получить Им всё равно что говорить, лишь бы денежки в карман.
- Ерунду вы говорите.
- Ругаетесь! Вот сейчас дружинника позову! Слышали, какие цитаты приводили?
- Он писал это давно.
- Ну и что, что давно?
- А я учитель. Если бы я не верил в воспитание, какой бы я был учитель?
- Таких учителей, как вы, нам не надо!
- Вот посылаем своих детей — а чему они их научат?
- Но ведь Бродскому не дали даже оправдаться!
- Хватит! Наслушались вашего Бродского!
- А вот вы, вы, которая записывали! Зачем вы записывали?
- Я журналистка. Я пишу о воспитании, хочу и об этом написать.
- А что об этом писать? Всё ясно. Все вы заодно. Вот отнять бы у вас записи!
- Попробуйте.
- А что тогда будет?
- А вы попробуйте отнять. Тогда увидите.
- Ага, угрожаете! Эй, дружинник! Вот тут угрожают!
- Он же дружинник, а не полицейский, чтобы хватать за каждое слово.
- Эй, дружинник! Тут вас называют полицейским! Выселить бы вас всех из Ленинграда — узнали бы, почем фунт лиха, тунеядцы!
- Товарищи, о чем вы говорите! Оправдают его! Слышали ведь, что сказала защитница.
Суд возвращается, и судья зачитывает приговор: Бродский систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы. Предупреждался органами МГВ в 1961 году и в 1962 — милицией. Обещал поступить на постоянную работу, но выводов не сделал, продолжал не работать, писал и читал на вечерах свои упадочнические стихи. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом. Его осудили читатели газеты “Вечерний Ленинград”. Поэтому суд применяет указ от 4/П. 1961 года: сослать Бродского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда.
Дружинники (проходя мимо защитницы): Что? Проиграли дело, товарищ адвокат?
Записала Ф.[рида] В.[игдорова]
Источник: http://www.polit.ru/culture/2004/03/14/brodsky1.html
ЗАПИСИ СУДА НАД ИОСИФОМ БРОДСКИМ,
СДЕЛАННЫЕ Ф.А.ВИГДОРОВОЙ
ВТОРОЙ СУД НАД И. БРОДСКИМ
Фонтанка, 22, зал Клуба строителей. 13 марта 1964 года
(Запись Ф. Вигдоровой)
<…>
Судья: В части так называемых его стихов учтем, а в части его личной тетради — изымать ее нет надобности. Гражданин Бродский, с 1956 года вы переменили 13 мест работы. Вы работали на заводе год, потом полгода не работали. Летом были в геологической партии, а потом 4 месяца не работали... (Перечисляет места работы и следовавшие за этим перерывы). Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь и сейчас: я писал стихи.
Судья: Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне все было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.
Судья: А что вы делали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу, и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Голос из публики: Подумаешь. Воображает.
Другой голос: Он поэт, он должен так думать.
Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?
Бродский: А почему вы говорите про стихи «так называемые»?
Судья: Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет.
Сорокин: Вы говорите, что у вас сильно развита любознательность. Почему же вы не захотели служить в Советской армии?
Бродский: Я не буду отвечать на такие вопросы.
Судья: Отвечайте.
Бродский: Я был освобожден от военной службы. Не «не захотел», а был освобожден. Это разные вещи. Меня освобождали дважды. В первый раз потому, что болел отец, во второй раз из-за моей болезни.
Сорокин: Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?
Бродский: Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в день.
Сорокин: Но надо же обуваться, одеваться.
Бродский: У меня один костюм — старый, но уж какой есть. И другого мне не надо.
Адвокат: Оценивали ли ваши стихи специалисты?
Бродский: Да. Чуковский и Маршак очень хорошо говорили о моих переводах. Лучше, чем я заслуживаю.
Адвокат: Была ли у вас связь с секцией переводов Союза писателей?
Бродский: Да. Я выступал в альманахе, который называется «Впервые на русском языке», и читал переводы с польского.
Судья (защитнице): Вы должны спрашивать его о полезной работе, а вы спрашиваете о выступлениях.
Адвокат: Его переводы и есть его полезная работа.
Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы в перерывах между работами не трудились?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Но это не мешало вам трудиться.
Бродский: А я трудился. Я писал стихи.
Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?
Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица.
Судья: Это не ваше открытие. Это всем известно. А лучше объясните, как расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?
Бродский: Строительство коммунизма — это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд, который...
Судья: Оставьте высокие фразы. Лучше ответьте, как вы думаете строить свою трудовую деятельность на будущее.
Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но если это противоречит каким-то общепринятым нормам, я поступлю на постоянную работу и все равно буду писать стихи.
Заседатель Тяглый: У нас каждый человек трудится. Как же вы бездельничали столько времени?
Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал стихи, я считаю это трудом.
Судья: Вы сделали для себя выводы из выступления печати?
Бродский: Статья Лернера была лживой. Вот единственный вывод, который я сделал.
Судья: Значит, вы других выводов не сделали?
Бродский: Не сделал. Я не считаю себя человеком, ведущим паразитический образ жизни.
Адвокат: Вы сказали, что статья «Окололитературный трутень», опубликованная в газете «Вечерний Ленинград», неверна. Чем?
Бродский: Там только имя и фамилия верны. Даже возраст неверен. Даже стихи не мои. Там моими друзьями названы люди, которых я едва знаю или не знаю совсем. Как же я могу считать эту статью верной и делать из нее выводы?
Адвокат: Вы считаете свой труд полезным. Смогут ли это подтвердить вызванные мною свидетели?
Судья (адвокату, иронически): Вы только для этого свидетелей и вызвали?
Сорокин (общественный обвинитель, Бродскому): Как вы могли самостоятельно, не используя чужой труд, сделать перевод с сербского?
Бродский: Вы задаете вопрос невежественно. Договор иногда предполагает подстрочник. Я знаю польский, сербский знаю меньше, но это родственные языки, и с помощью подстрочника я смог сделать свой перевод.
Судья: Свидетельница Грудинина.
Грудинина: Я руковожу работой начинающих поэтов более 11 лет. В течение семи лет была членом комиссии по работе с молодыми авторами. Сейчас руковожу поэтами-старшеклассниками во Дворце пионеров и кружком молодых литераторов завода «Светлана». По просьбе издательства составила и редактировала 4 коллективных сборника молодых поэтов, куда вошло более 200 новых имен. Таким образом, практически я знаю работу почти всех молодых поэтов города.
Работа Бродского как начинающего поэта известна мне по его стихам 1959 и 1960 годов. Это были еще несовершенные стихи, но с яркими находками и образами. Я не включила их в сборники, однако считала автора способным. До осени 1963 года с Бродским лично не встречалась. После опубликования статьи «Окололитературный трутень» в «Вечернем Ленинграде» я вызвала к себе Бродского для разговора, так как молодежь осаждала меня просьбами вмешаться в дело оклеветанного человека. Бродский на мой вопрос — чем он занимается сейчас? — ответил, что изучает языки и работает над художественными переводами около полутора лет. Я взяла у него рукописи переводов для ознакомления.
Как профессиональный поэт и литературовед по образованию я утверждаю, что переводы Бродского сделаны на высоком профессиональном уровне. Бродский обладает специфическим, не часто встречающимся талантом художественного перевода стихов. Он представил мне работу из 368 стихотворных строк, кроме того, я прочла 120 строк его переводных стихов, напечатанных в московских изданиях.
По личному опыту художественного перевода я знаю, что такой объем работы требует от автора не менее полугода уплотненного рабочего времени, не считая хлопот по изданию стихов и консультаций специалистов. Время, нужное для таких хлопот, учету, как известно, не поддается. Если расценить даже по самым низким издательским расценкам те переводы, которые я видела собственными глазами, то у Бродского уже наработано 350 рублей новыми деньгами, и вопрос лишь в том, когда будет напечатано полностью все сделанное.
Кроме договоров на переводы, Бродский представил мне договоры на работы по радио и телевидению, работа по которым уже выполнена, но также еще полностью не оплачена.
Из разговора с Бродским и людьми, его знающими, я знаю, что живет Бродский очень скромно, отказывает себе в одежде и развлечениях, основную часть времени просиживает за рабочим столом. Получаемые за свою работу деньги вносит в семью.
Адвокат: Нужно ли для художественного перевода стихов знать творчество автора вообще?
Грудинина: Да, для хороших переводов, подобных переводам Бродского, надо знать творчество автора и вникнуть в его голос.
Адвокат: Уменьшается ли оплата за переводы, если переводил по подстрочникам?
Грудинина: Да, уменьшается. Переводя по подстрочникам венгерских поэтов, я получала за строчку на рубль (старыми деньгами) меньше.
Адвокат: Практикуется ли переводчиками работа по подстрочнику?
Грудинина: Да, повсеместно. Один из крупнейших ленинградских переводчиков, А. Гитович, переводит с древнекитайского по подстрочникам.
Заседатель Лебедева: Можно ли самоучкой выучить чужой язык?
Грудинина: Я изучила самоучкой два языка в дополнение к тем, которые изучила в университете.
Адвокат: Если Бродский не знает сербского языка, может ли он, несмотря на это, сделать высокохудожественный перевод?
Грудинина: Да, конечно.
Адвокат: А не считаете ли вы подстрочник предосудительным использованием чужого труда?
Грудинина: Боже сохрани.
Заседатель Лебедева: Вот я смотрю книжку. Тут же у Бродского всего два маленьких стишка.
Грудинина: Я хотела бы дать некоторые разъяснения, касающиеся специфики литературного труда. Дело в том...
Судья: Нет, не надо. Так, значит, какое ваше мнение о стихах Бродского?
Грудинина: Мое мнение, что как поэт он очень талантлив и наголову выше многих, кто считается профессиональным переводчиком.
Судья: А почему он работает в одиночку и не посещает никаких литобъединений?
Грудинина: В 1958 году он просил принять его в мое литобъединение. Но я слышала о нем как об истеричном юноше и не приняла его, оттолкнув собственными руками. Это была ошибка, я очень о ней жалею. Сейчас я охотно возьму его в свое объединение и буду с ним работать, если он этого захочет.
Заседатель Тяглый: Вы сами когда-нибудь лично видели, как он лично трудится над стихами, или он пользовался чужим трудом?
Грудинина: Я не видела, как Бродский сидит и пишет. Но я не видела и как Шолохов сидит за письменным столом и пишет. Однако это не значит, что...
Судья: Неудобно сравнивать Шолохова и Бродского. Неужели вы не разъяснили молодежи, что государство требует, чтобы молодежь училась? Ведь у Бродского всего семь классов.
Грудинина: Объем знаний у него очень большой. Я в этом убедилась, читая его переводы.
Сорокин: Читали ли вы его нехорошие, порнографические стихи?
Грудинина: Нет, никогда.
Адвокат: Вот о чем я хочу вас спросить, свидетельница. Продукция Бродского за 1963 год такая: стихи в книге «Заря над Кубой», переводы стихов Галчинского (правда, еще не опубликованные), стихи в книге «Югославские поэты», песни гаучо и публикации в «Костре». Можно ли считать это серьезной работой?
Грудинина: Да, несомненно. Это наполненный работой год. А деньги эта работа может принести не сегодня, а несколько лет спустя. Неправильно определять труд молодого поэта суммой полученных в данный момент гонораров. Молодого автора может постичь неудача, может потребоваться новая длительная работа. Есть такая шутка: разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест.
Судья: Нам не понравилось это ваше заявление. В нашей стране каждый человек получает по своему труду, и потому не может быть, чтобы он работал много, а получал мало. В нашей стране, где такое большое участие уделяется молодым поэтам, вы говорите, что они голодают. Почему вы сказали, что молодые поэты не едят?
Грудинина: Я так не сказала. Я предупредила, что это шутка, в которой есть доля правды. У молодых поэтов очень неравномерный заработок.
Судья: Ну, это уж от них зависит. Нам этого не надо разъяснять. Ладно, вы разъяснили, что ваши слова шутка. Примем это объяснение.
Вызывается новый свидетель — Эткинд Ефим Григорьевич.
Судья: Дайте ваш паспорт, поскольку ваша фамилия как-то неясно произносится. (Берет паспорт.) Эткинд... Ефим Гиршевич... Мы вас слушаем.
Эткинд (он член Союза писателей, преподаватель Института имени Герцена): По роду моей общественно-литературной работы, связанной с воспитанием начинающих переводчиков, мне часто приходится читать и слушать переводы молодых литераторов. Около года назад мне довелось познакомиться с работами И. Бродского. Это были переводы стихов польского поэта Галчинского, стихи которого у нас еще мало известны и почти не переводились. На меня произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха. Поразило меня и то, что Бродский самостоятельно, без всякой посторонней помощи изучил польский язык. Стихи Галчинского он прочел по-польски с таким же увлечением, с каким он читал свои русские переводы. Я понял, что имею дело с человеком редкой одаренности и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости. Переводы, которые я имел случай читать позднее, укрепили меня в этом мнении. Это, например, переводы из кубинского поэта Фернандеса, опубликованные в книге «Заря над Кубой», и из современных югославских поэтов, печатаемые в сборнике Гослитиздата. Я много беседовал с Бродским и удивился его познаниям в области американской, английской и польской литературы.
Перевод стихов — труднейшая работа, требующая усердия, знаний, таланта. На этом пути литератора могут ожидать бесчисленные неудачи, а материальный доход — дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить стихи и не заработать этим ни рубля. Такой труд требует самоотверженной любви к поэзии и к самому труду. Изучение языков, истории, культуры другого народа — все это дается далеко не сразу. Все, что я знаю о работе Бродского, убеждает меня, что перед ним как поэтом-переводчиком большое будущее. Это не только мое мнение. Бюро секции переводчиков, узнав о том, что издательство расторгло с Бродским заключенные с ним договоры, приняло единодушное решение ходатайствовать перед директором издательства о привлечении Бродского к работе, о восстановлении с ним договорных отношений.
Мне доподлинно известно, что такого же мнения придерживаются крупные авторитеты в области поэтического перевода Маршак и Чуковский, которые...
Судья: Говорите только о себе.
Эткинд: Бродскому нужно предоставить возможность работать как поэту-переводчику. Вдали от большого города, где нет ни нужных книг, ни литературной среды, это очень трудно, почти невозможно: на этом пути, по моему глубокому убеждению, его ждет большое будущее. Должен сказать, что я очень удивился, увидев объявление: «Суд над тунеядцем Бродским».
Судья: Вы же знали это сочетание.
Эткинд: Знал. Но никогда не думал, что такое сочетание будет принято судом. При стихотворной технике Бродского ему ничего не мешало бы халтурить, он мог бы переводить сотни строк, если бы он работал легко, облегченно. Тот факт, что он зарабатывал мало денег, не означает, что он не трудолюбив.
Судья: А почему он не состоит ни в каком коллективе?
Эткинд: Он бывал на наших переводческих семинарах...
Судья: Ну, семинары...
Эткинд: Он входит в этот семинар в том смысле...
Судья: А если без смысла? (Смех в зале). То есть я хочу спросить: почему он не входил ни в какое объединение?
Эткинд: У нас нет членства, поэтому я не могу сказать «входил». Но он ходил к нам, читал свои переводы.
Судья (Эткинду): Были ли у вас недоразумения в работе, в вашей личной жизни?
Эткинд (с удивлением): Нет. Впрочем, я уже два дня не был в Институте. Может быть, там что-нибудь и произошло.
(Вопрос аудитории и, по-видимому, свидетелю остался непонятным.)
Судья: Почему вы, говоря о познаниях Бродского, напирали на иностранную литературу? А почему вы не говорите про нашу, отечественную литературу?
Эткинд: Я говорил с ним как с переводчиком и поэтому интересовался его познаниями в области американской, английской, польской литературы. Они велики, разнообразны и не поверхностны.
Смирнов (свидетель обвинения, начальник Дома обороны): Я лично с Бродским не знаком, но хочу сказать, что, если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей, как Бродский, нам бы коммунизм долго не построить. Разум — оружие опасное для его владельца. Все говорили, что он умный и чуть ли не гениальный. Но никто не сказал, каков он человек. Выросши в интеллигентной семье, он имеет только семилетнее образование. Вот тут пусть присутствующие скажут, хотели бы они сына, который имеет только семилетку? В армию он не пошел, потому что был единственный кормилец семьи. А какой же он кормилец? Тут говорят — талантливый переводчик, а почему никто не говорит, что у него много путаницы в голове? И антисоветские строчки?
Бродский: Это неправда.
Смирнов: Ему надо изменить многие свои мысли. Я подвергаю сомнению справку, которую дали Бродскому в нервном диспансере насчет нервной болезни. Это сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать — ах, спасите молодого человека. А его надо лечить принудительным трудом, и никто ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но подвергаю сомнению.
Бродский: Когда меня освободили как единственного кормильца, отец болел, он лежал после инфаркта, а я работал и зарабатывал. А потом болел я. Откуда вы обо мне знаете, чтоб так обо мне говорить?
Смирнов: Я познакомился с вашим дневником.
Бродский: На каком основании?
Судья: Я снимаю этот вопрос.
Смирнов: Я читал его стихи.
Адвокат: Вот в деле оказались стихи, не принадлежащие Бродскому. А откуда вы знаете, что стихи, прочитанные вами, действительно его стихи? Ведь вы говорите о стихах неопубликованных.
Смирнов: Знаю, и все.
Судья: Свидетель Логунов.
Логунов (заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части): С Бродским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить, как живет Бродский, больше нельзя. Я не позавидовал бы родителям, у которых такой сын. Я работал с писателями, я среди них вращался. Я сравниваю Бродского с Олегом Шестинским — Олег ездил с агитбригадой, он окончил Ленинградский государственный университет и университет в Софии. И еще Олег работал в шахте. Я хотел выступить в том плане, что надо трудиться, отдавать все культурные навыки. И стихи, которые составляет Бродский, были бы тогда настоящими стихами. Бродский должен начать свою жизнь по-новому.
Адвокат: Надо же все-таки, чтобы свидетели говорили о фактах. А они...
Судья: Вы можете потом дать оценку свидетельским показаниям. Свидетель Денисов.
Денисов (трубоукладчик УНР-20): Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеки — нет его книг. Спрашивал знакомых: знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий. Я сменил за свою жизнь только две работы. А Бродский? Меня не удовлетворяют показания Бродского, что он знал много специальностей. Ни одну специальность за такой короткий срок не изучить. Говорят, что Бродский представляет собою что-то как поэт. Почему же он не был членом ни одного объединения? Он не согласен с диалектическим материализмом? Ведь Энгельс считает, что труд создал человека. А Бродского эта формулировка не удовлетворяет. Он считает иначе. Может, он очень талантливый, но почему же он не находит дороги в нашей литературе? Почему он не работает? Я хочу подсказать мнение, что меня его трудовая деятельность как рабочего не удовлетворяет.
Судья: Свидетель Николаев.
Николаев (пенсионер): Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что знаю о нем три года по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на своих сверстников. Я отец. Я на своем примере убедился, как тяжело иметь такого сына, который не работает. Я у моего сына не однажды видел стихи Бродского. Поэму в 42 главах и разрозненные стихи. Я знаю Бродского по делу Уманского. Есть пословица: скажи, кто твои друзья. Я Уманского знал лично. Он отъявленный антисоветчик. Слушая Бродского, я узнавал своего сына. Мой сын тоже говорил, что считает себя гением. Он, как Бродский, не хочет работать. Люди, подобные Бродскому и Уманскому, оказывают тлетворное влияние на своих сверстников. Я удивляюсь родителям Бродского. Они, видимо, подпевали ему. Они пели ему в унисон. По форме стиха видно, что Бродский может сочинять стихи. Но нет, кроме вреда, эти стихи ничего не приносили. Бродский не просто тунеядец. Он — воинствующий тунеядец. С людьми, подобными Бродскому, надо действовать без пощады. (Аплодисменты.)
Заседатель Тяглый: Вы считаете, что на вашего сына повлияли стихи Бродского?
Николаев: Да.
Судья: Отрицательно повлияли?
Николаев: Да.
Адвокат: Откуда вы знаете, что это стихи Бродского?
Николаев: Там была папка, а на папке написано «Иосиф Бродский».
Адвокат: Ваш сын был знаком с Уманским?
Николаев: Да.
Адвокат: Почему же вы думаете, что это Бродский, а не Уманский тлетворно повлиял на вашего сына?
Николаев: Бродский и иже с ним. У Бродского стихи позорные и антисоветские.
Бродский: Назовите мои антисоветские стихи. Скажите хоть строчку из них.
Судья: Цитировать не позволю.
Бродский: Но я же хочу знать, о каких стихах идет речь. Может, они не мои?
Николаев: Если бы я знал, что буду выступать в суде, я бы сфотографировал и принес.
Судья: Свидетельница Ромашова.
Ромашова (преподавательница марксизма-ленинизма в училище имени Мухиной): Я лично Бродского не знаю. Но его так называемая деятельность мне известна. Пушкин говорил, что талант — это прежде всего труд. А Бродский? Разве он трудится? Разве он работает над тем, чтобы сделать свои стихи понятными народу? Меня удивляет, что мои коллеги создают такой ореол вокруг него. Ведь это только в Советском Союзе может быть, чтобы суд так доброжелательно говорил с поэтом, так по-товарищески советовал ему учиться. Я как секретарь партийной организации училища имени Мухиной могу сказать, что он плохо влияет на молодежь.
Адвокат: Вы когда-нибудь видели Бродского?
Ромашова: Никогда. Но так называемая деятельность Бродского позволяет мне судить о нем.
Судья: А факты вы можете какие-нибудь привести?
Ромашова: Я как воспитательница молодежи знаю отзывы молодежи о стихах Бродского.
Адвокат: А сами вы знакомы со стихами Бродского?
Ромашова: Знакома. Это у-ужас. Не считаю возможным их повторять. Они ужа-а-сны.
Судья: Свидетель Адмони. Если можно, ваш паспорт, поскольку фамилия необычная.
Адмони (профессор Института имени Герцена, лингвист, литературовед, переводчик): Когда я узнал, что Иосифа Бродского привлекают к суду по обвинению в тунеядстве, я счел своим долгом высказать перед судом и свое мнение. Я считаю себя вправе сделать это в силу того, что 30 лет работаю с молодежью как преподаватель вузов, в силу того, что я давно занимаюсь переводами.
С И. Бродским я почти не знаком. Мы здороваемся, но, кажется, не обменялись даже двумя фразами. Однако в течение примерно последнего года или несколько больше я пристально слежу за его переводческими работами — по его выступлениям на переводческих вечерах, по публикациям. Потому что это переводы талантливые, яркие. И на основании этих переводов из Галчинского, Фернандеса и других я могу со всей ответственностью сказать, что они требовали чрезвычайно большой работы со стороны автора. Они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. А чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы перевод был полноценным, составить себе представление о том языке, с которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь и культуру народа и так далее. А Иосиф Бродский, кроме того, изучил и сами языки. Поэтому для меня ясно, что он трудится — трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня — только сегодня — узнал, что он вообще кончил только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что Маяковский говорил о работе поэта: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды».
Тот указ, по которому привлечен к ответственности Бродский, направлен против тех, кто мало работает, а не против тех, кто мало зарабатывает. Тунеядцы это те, кто мало работает. Поэтому обвинение И. Бродского в тунеядстве является нелепостью. Нельзя обвинить в тунеядстве человека, который работает так, как И. Бродский, работает упорно, много, не думая о больших заработках, готовый ограничить себя самым необходимым, чтобы только совершенствоваться в своем искусстве и создавать полноценные художественные произведения.
Судья: Что вы говорили о том, что не надо судить тех, кто мало зарабатывает?
Адмони: Я говорил: суть указа в том, чтобы судить тех, кто мало работает, а не тех, кто мало зарабатывает.
Судья: Что же вы хотите этим сказать? А вы читали указ от 4 мая? Коммунизм создается только трудом миллионов.
Адмони: Всякий труд, полезный для общества, должен быть уважаем.
Заседатель Тяглый: Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?
Адмони (улыбнувшись): Он читал по-русски. Он переводит с иностранного языка на русский.
Судья: Если вас спрашивает простой человек, вы должны ему объяснить, а не улыбаться.
Адмони: Я и объясняю, что он переводит с польского и сербского на русский.
Судья: Говорите суду, а не публике.
Адмони: Прошу простить меня. Это профессорская привычка — говорить, обращаясь к аудитории.
Судья: Свидетель Воеводин. Вы лично Бродского знаете?
Воеводин (член Союза писателей): Нет. Я только полгода работаю в Союзе. Я лично с ним знаком не был. Он мало бывает в Союзе, только на переводческих вечерах. Он, видимо, понимал, как встретят его стихи, и потому не ходил на другие объединения. Я читал его эпиграммы. Вы покраснели бы, товарищи судьи, если бы их прочитали. Здесь говорили о таланте Бродского. Талант измеряется только народным признанием. А этого признания нет и быть не может.
В Союз писателей была передана папка стихов Бродского. В них три темы: первая тема — отрешенности от мира, вторая — порнографическая, третья тема — тема нелюбви к родине, к народу, где Бродский говорит о родине чужой. Погодите, сейчас вспомню... «однообразна русская толпа». Пусть эти безобразные стихи останутся на его совести. Поэта Бродского не существует. Переводчик, может, и есть, а поэта не существует. Я абсолютно поддерживаю мнение товарища, который говорил о своем сыне, на которого Бродский влиял тлетворно. Бродский отрывает молодежь от труда, от мира и жизни. В этом большая антиобщественная роль Бродского.
Судья: Обсуждали вы на комиссии талант Бродского?
Воеводин: Было одно короткое собрание, на котором речь шла о Бродском. Но обсуждение не вылилось в широкую дискуссию. Повторяю, Бродский ограничивался полупохабными эпиграммами, а в Союз ходил редко. Мой друг, поэт Куклин, однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами Бродского.
Адвокат: Справку, которую вы написали о Бродском, разделяет вся комиссия?
Воеводин: С Эткиндом, который придерживается другого мнения, мы справку не согласовывали.
Адвокат: А остальным членам комиссии содержание вашей справки известно?
Воеводин: Нет, она известна не всем членам комиссии.
Бродский: А каким образом у вас оказались мои стихи и мой дневник?
Судья: Я этот вопрос снимаю. Гражданин Бродский, вы работали от случая к случаю. Почему?
Бродский: Я уже говорил: я работал все время. Штатно, а потом писал стихи. (С отчаянием.) Это работа — писать стихи.
Судья: Но ваш заработок очень невелик. Вы говорите, за год получаете 250 рублей, а по справкам, которые представила милиция, — сто рублей.
Адвокат: На предыдущем суде было постановлено, чтобы милиция проверила справки о заработке, а это не было сделано.
Судья: Вот в деле есть договор, который прислали из издательства. Так ведь это просто бумажка, никем не подписанная.
(Из публики посылают судье записку о том, что договоры сначала подписывает автор, а потом руководители издательства.)
Судья: Прошу мне больше записок не посылать.
Сорокин (общественный обвинитель): Наш великий народ строит коммунизм. В советском человеке развивается замечательное качество — наслаждение общественно полезным трудом. Процветает только то общество, где нет безделья. Бродский далек от патриотизма. Он забыл главный принцип — кто не работает, тот не ест. А Бродский на протяжении многих лет ведет жизнь тунеядца. В 1956 году он бросил школу и поступил на завод. Ему было 15 лет. В том же году увольняется. (Повторяет послужной список и перерывы в штатной работе снова объясняет бездельем. Будто и не звучали все объяснения свидетелей защиты о том, что литературный труд — тоже работа.)
Мы проверили, что Бродский за одну работу получил только 37 рублей, а он говорит — 150 рублей.
Бродский: Это аванс. Это только аванс. Часть того, что я потом получу.
Судья: Молчите, Бродский.
Сорокин: Там, где Бродский работал, он всех возмущал своей недисциплинированностью и нежеланием работать. Статья в «Вечернем Ленинграде» вызвала большой отклик. Особенно много писем поступило от молодежи. Она резко осудила поведение Бродского. (Читает письма). Молодежь считает, что ему не место в Ленинграде. Что он должен быть сурово наказан. У него полностью отсутствует понятие о совести и долге. Каждый человек считает счастьем служить в армии. А он уклонился. Отец Бродского послал своего сына на консультацию в диспансер, и он приносит оттуда справку, которую принял легковерный военкомат. Еще до вызова в военкомат Бродский пишет своему другу Шахматову, ныне осужденному: «Предстоит свидание с комитетом обороны. Твой стол станет надежным убежищем моих ямбов».
Он принадлежал к компании, которая сатанинским хохотом встречала слово «труд» и с почтением слушала своего фюрера Уманского. Бродского объединяет с ним ненависть к труду и советской литературе. Особенным успехом пользуется здесь набор порнографических слов и понятий. Шахматова Бродский называл сэром. Не иначе. Шахматов был осужден. Вот из какого зловонного местечка появился Бродский. Говорят об одаренности Бродского. Но кто это говорит? Люди, подобные Бродскому и Шахматову.
Выкрик из зала: Кто? Чуковский и Маршак подобны Шахматову?
(Дружинники выводят кричавшего.)
Сорокин: Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки. Бродский не поэт, а человек, пытающийся писать стишки. Он забыл, что в нашей стране человек должен трудиться, создавать ценности: станки, хлеб. Бродского надо заставить трудиться насильно. Надо выселить его из города-героя. Он — тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек. Почитатели Бродского брызжут слюной. А Некрасов сказал:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Мы сегодня судим не поэта, а тунеядца. Почему тут защищали человека, ненавидящего свою родину? Надо проверить моральный облик тех, кто его защищал. Он писал в своих стихах: «Люблю я родину чужую». В его дневниках есть запись: «Я уже давно думал насчет выхода за красную черту. В моей рыжей голове созревают конструктивные мысли». Он писал еще так: «Стокгольмская ратуша внушает мне больше уважения, чем пражский Кремль». Маркса он называет так: «Старый чревоугодник, обрамленный венком из еловых шишек». В одном письме он пишет: «Плевать я хотел на Москву».
Вот чего стоит Бродский и все, кто его защищает.
(Затем цитируется письмо одной девушки, которая с неуважением пишет о Ленине. Какое отношение ее письмо имеет к Бродскому, совершенно нам неясно. Оно не им написано и не ему адресовано.)
В эту минуту судья обращается ко мне: «Прекратите записывать».
Я: Товарищ судья, я прошу разрешить мне записывать.
Судья: Нет.
Я: Я журналист, член Союза писателей, я пишу о воспитании молодежи, я прошу разрешить мне записывать.
Судья: Я не знаю, что вы там записываете. Прекратите.
Из публики: Отнять у нее записи.
Сорокин продолжает свою речь, потом говорит защитница, речь которой я могу изложить только тезисно, поскольку писать мне запретили.
<…>
Источник: «Самиздат века». Минск-М.: «Полифакт», 1997.
Источник: http://antology.igrunov.ru/authors/vigdorova/1125569080.html
--------------------------------
"Нева" N 2, 1989
* Подготовка электронного текста для некоммерческого распространения -
С. Виницкий.
----
История одной расправы
по материалам Ф. Вигдоровой, И. Меттера, архива родителей И. Бродского,
прессы и по личным впечатлениям автора
Независимость - лучшее качество,
лучшее слово на всех языках.
И. Бродский. Из письма. 1964
В настоящей трагедии, гибнет не герой - гибнет хор.
И. Бродский. Нобелевская лекция.
Скажем прямо - задача этого очерка-публикации достаточно ограничена.
Читатель не найдет здесь сколько-нибудь подробного жизнеописания поэта. Это
не входит в намерения автора. Не окажется в ней - и это важнее -
сколько-нибудь подробного анализа механизма "дела", ибо для подобного
анализа недостает документального материала. Чтобы с уверенностью говорить о
том, кто именно привел в действие механизм травли будущего Нобелевского
лауреата, какому учреждению принадлежит приоритет в организации суда над
ним, на каком уровне были приняты решения, вызвавшие затем международный
скандал,- чтобы с уверенностью и полной ответственностью говорить об этом,
необходимо было бы заглянуть в архивы, которые в настоящий момент для автора
закрыты. А потому - чтобы не заниматься домыслами и легковесными
предположениями, я вынужден оставаться в кругу материала, которым владею.
Предлагаемые читателю документальные тексты касаются "дела Бродского"
- в точном смысле слова, без всякой метафоричности, то есть истории его
ареста, суда и сопутствующей этому газетной кампании.
Однако именно по причине отсутствия многих материалов, мне придется
позволять себе и заметки мемуарного характера. Без этого неясна будет
атмосфера момента, человеческие и социально-психологические причины
происшедшей в Ленинграде драмы.
Мы познакомились с Иосифом Бродским в 1957 году. Я недавно
демобилизовался и поступил в Университет (откуда, впрочем, ушел через три
года). Иосиф же, который был моложе меня на пять лет, проходил другие
университеты. Окончив семилетку, он работал на заводе, потом - кочегаром в
котельной (в отличие от нынешних времен это была настоящая кочегарская
работа), санитаром в морге, коллектором в геологических экспедициях.
В шестьдесят четвертом году, когда Иосифа арестовали и я пришел к
одному известному тогда уже писателю просить о помощи, он сказал брезгливо:
"Ну что ваш Бродский дурака валяет - работает каким-то истопником .." Мою
апелляцию к опыту Горького он отверг.
Непримиримость к Иосифу тогдашних ленинградских властей разных уровней
обусловлена была двумя факторами - его личностью и общей ситуацией в
культуре и идеологии. Конечно, можно было бы вспомнить угрюмые пророчества
- вазад и вперед - Волошина:
Темен жребий русского поэта...
и пытаться объяснить судьбу Бродского, исходя из, так сказать,
метафизических посылок, из вечного конфликта поэта и действительности и так
далее. Этот аспект, разумеется, важен и будет когда-либо проанализирован в
данном конкретном случае. Но у меня другая задача, более скромная.
У меня нет ни желания, ни права заниматься здесь мемуаристикой в полном
смысле этого слова - при том, что Бродский имеет возможность сам
рассказывать о событиях своей молодости и оценивать их. Как
добродушно-иронически написал он мне в недавнем письме о вышедшей пластинке
его стихов, записанной Михаилом Козаковым, а не самим автором - "это при
живой-то жене". Так вот, "при живой-то жене" я претендую долько на то, чтобы
в необходимых пределах дать читателю представление о личности молодого
Бродского - без этого, увы, не обойтись. И заранее приношу Иосифу
Александровичу свои извинения. А читателя прошу воспринимать мой - не
документальный - текст как комментарий свидетеля, волею обстоятельств
стоявшего вплотную к событиям, о которых идет речь в документах, и даже
пытавшегося принимать в этих событиях посильное участие.
Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная
естественность, органичность поведения. Смею утверждать, что он был самым
свободным человеком среди нас,- небольшого круга людей, связанных дружески
и общественно,- людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже
скромный бытовой конформизм. Он был - повторяю - естествен во всех своих
проявлениях. К нему вполне применимы были известные слова Грибоедова: "Я
пишу как живу - свободно и свободно".
Это свойство бытового поведения, создававшее, как всякому понятно,
немалые трудности для самого Бродского и для окружающих (я могу писать об
этом со спокойной душой, поскольку мы с Иосифом не поссорились ни разу),
непосредственнейшим образом сопряжено было и с характером дарования
Бродского. Но об этом несколько позже.
Второй, не менее важной его чертой тех лет кажется мне максимальная
интенсивность проживания любой ситуации - как бытовой, так и
интеллектуальной. Эта интенсивность проживания и восприятия - в
совокупности с общей необычайной одаренностью - сделала Бродского к
двадцати четырем годам по-настоящему образованным человеком, легко
овладевавшим иностранными языками - самоучкой! - знатоком не только
русской и советской, но и польской, и англоязычной поэзии. В то же время
интенсивность эта и привлекала, и пугала окружающих. Ужо тогда можно было
услышать оценки его личности (даже от людей, высоко ценивших его дарование)
вполне противоположные.
Свобода, в том числе и внутренняя, даром не дается. Да простится мне
эта необходимая здесь банальность.
Две эти черты заставляли Бродского вести себя, на взгляд многих -
особенно людей скованного сознания, я уже не говорю о сознании
охранительном,- совершенно дико, вне общепринятых правил игры.
В конце 1958 года я делал на заседании студенческого научного общества
доклад на тему "Звериность" в поэзии двадцатых годов", на материале
творчества Сельвинского и Луговского ( "Звериность - это цветение сил..." и
т. д. И. Сельвинский.). На заседание я пригласил Бродского. Неожиданно для
меня восемнадцатилетний Иосиф бестрепетно выступил в прениях по докладу и
начал свое выступление с цитаты из книги Троцкого "Литература и революция".
Согласимся, что для пятьдесят восьмого года, когда имя Троцкого было под
строжайшим запретом, а книга как бы не существовала, это был нетривиальный
поступок. Причем я уверен, что Бродский вовсе не собирался кого-либо
эпатировать - просто он только что прочитал книгу и счел, что какой-то ее
тезис важен для идущей дискуссии.
Надо было видеть, что сделалось с руководителем СНО профессором
Наумовым, в недавнем прошлом борцом с космополитизмом, снятым после
пятьдесят шестого года с поста главного редактора издательства "Советский
писатель" (ЛО), поскольку он скомпрометировал себя как последовательный
"лакировщик". Я испугался, что Евгений Иванович умрет на месте. Его
филиппику против Иосифа совершенно невозможно было понять, потому что от
ужаса и ярости он постоянно путал фамилии Бродский и Троцкий. Разумеется, он
немедленно сообщил об инциденте куда следует.
Уверен, что непримиримость ленинградских властей к Иосифу в начале
шестидесятых годов вызвана была прежде всего не его стихами, которые
казались им малопонятными и не содержали никаких политических деклараций, а
именно стилем его общественного поведения, основанным на свободе и
органичности в весьма интенсивном варианте. Он не совершал, разумеется,
никаких противоправных поступков (даже соседи по коммунальной квартире дали
ему после ареста наилучшую характеристику), просто в условиях, скажем, резко
ограниченной свободы он жил как свободный человек. А это - пугает и
раздражает.
То же чувство свободы жило в его стихах. При всем желании в них
невозможно было вычитать никакой антисоветской агитации (поэтому в
шестьдесят четвертом году, как мы увидим, организаторам травли пришлось
прибегнуть к грубой фальсификации), но духовные и административные отцы
города явственно ощущали несовместимость с собой этих непривычных стихов,
которые казались особенно опасными из-за личности автора. Позже Иосиф
отчетливо обозначил этот неполитический аспект проблемы: "Поэт наживает себе
неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического
превосходства, а не по политическим причинам. Песнь есть форма
лингвистического неповиновения".
Бродский с пятьдесят восьмого - пятьдесят девятого года много выступал
публично - главным образом, в студенческих аудиториях. Мне не раз случалось
выступать с ним или присутствовать на его выступлениях, и я могу
засвидетельствовать - успех был неизменным и полным. Те черты его личности
и поведения, о которых шла речь, реализовались в то время не только в тексте
его стихов, но и в манере чтения. Она была неотразима и воздействовала на
слушателей сильнейшим, ошеломляющим образом. (Хотя у Бродского тогда уже
были противники, эту манеру высмеивающие.) Картавость, некоторая невнятность
произношения, интонационное однообразие зачина забывались немедленно.
Бродский мог достигнуть такой интонационной интенсивности, что слушателям
становилось физически дурно - слишком силен оказывался напор. Но суть была
не в том. Чтение Бродским своих стихов было
жизнью в стихе. Перед
слушателями происходило уникальное и потрясающее явление - абсолютное
слияние личности и результата творчества, казалось бы уже отделившегося от
этой личности. Происходил некий обратный процесс - стихи снова
воссоединялись с поэтом. Это не было воспроизведение, исполнительство -
пусть и самое высокое. Это было именно проживание поэзии.
Хочу оговориться - я употребляю постоянно прошедшее время потому, что
слишком многое с тех пор изменилось. Естественная трансформация характера с
возрастом, травля, суд, ссылка, отчетливое осознание своей общекультурной
задачи. После отъезда Иосифа в 1972 году мы не встречались, а редкие письма,
телефонные разговоры или рассказы общих знакомых не могут заменить личного
знания. И в данном случае я говорю только о Бродском более чем
двадцатипятилетней давности. Отсюда и прошедшее время.
Интенсивность личности и соответствующая манера чтения Иосифа иногда
определяла и негативное восприятие его стихов даже людьми широкими и
понимающими, но ориентированными на иной стиль существования. В 1960 году в
Ленинградском Дворце культуры имени А. М. Горького произошел так называемый
"турнир поэтов", довольно нелепое мероприятие, в котором, однако, приняли
участие и А. Кушнер, и Г. Горбовский, и В. Соснора, и многие другие бурные и
небурные гении того периода. Автор этих строк тоже выступал на данном
ристалище и потому был свидетелем происходящего.
Иосиф прочитал стихотворение "Еврейское кладбище".
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А возможно, и верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом - их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода,
кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
Могло понравиться, могло не понравиться, но я убежден - если б те же
строки прочитал другой поэт, не было бы никакого скандала. А тут начался
немедленно и весьма неожиданным образом - по совершенно непонятной тогда
для меня причине громко возмутился умный, тонкий, так много понимавший Глеб
Сергеевич Семенов, впервые услышавший чтение Иосифа. (Могу
засвидетельствовать, что вскоре у них установились самые добрые отношения,
мы вместе навещали Глеба Сергеевича, когда он захворал, Иосиф читал стихи, а
хозяин их хвалил. Эпизод на турнире Глеб Сергеевич очень не любил
вспоминать, а когда я однажды напомнил ему об этом, он расстроился. И сейчас
я пишу об этом отнюдь не для того, чтобы укорить память этого достойнейшего
и незаурядного человека с драматической литературной судьбой.)
Однако вернемся на турнир. Иосиф за стихом в карман не лез и в ответ на
возмущение своих немногочисленных оппонентов - большинство зала приняло его
прекрасно - прочитал стихи с эпиграфом "Что дозволено Юпитеру, то не
дозволено быку":
Каждый пред Богом
наг
Жалок,
наг
и убог.
В каждой музыке
Бах,
В каждом из нас
Бог.
Ибо вечность -
богам.
Бренность - удел
быков..
И заканчивались эти стихи:
Юродствуй,
воруй,
молись!
Будь одинок,
как перст!
...Словно быкам -
хлыст,
Вечен богам
крест.
Это уже присутствующие работники обкома партии и обкома комсомола
восприняли как непереносимый вызов, и бедная Наталья Иосифовна Грудинина,
которая через несколько лет будет, можно сказать, головой рискуя, защищать
Бродского, вынуждена была от имени жюри выступление Иосифа осудить и
объявить его как бы не имевшим места... Ну, в жюри и теми, кто стоял за ним
все понятно, но Глеб Семенов?.. И тут, однако, нет большой загадки. Высокий
поэт, в своей многострадальной жизни приручивший себя к гордой замкнутости,
к молчаливому противостоянию, Глеб Сергеевич оскорбился тем откровенным и,
можно сказать, наивным бунтарством, которое излучал Иосиф, возмутился
свободой, казавшейся незаслуженной и не обеспеченной дарованиями. Последнее
заблуждение, впрочем, рассеялось очень скоро.
Я рассказываю все это не ради мемуаристского удовольствия. Мне важно
показать людям сегодняшнего дня, какая атмосфера окружала Бродского и какое
впечатление производил он на людей вообще и на власть имущих в особенности.
Повторю - в условиях несвободы, с которой смирилось большинство, свободный
человек, даже не посягающий ни на какие устои, все равно воспринимается как
мятежник.
А Бродский и был мятежником - не в вульгарно-политическом, но в куда
более высоком смысле. Он постоянно в те времена обвинял меня в конформизме
- не в общественном, тут у нас не было разногласий, но в философском,
экзистенциальном. "Это морская пехота научила тебя не лезть на рожон",-
сказал он мне вечером 2 декабря 1958 года в квартире нашей общей
приятельницы Елены Валихан, в том самом доме с темно-синим фасадом, который
фигурирует в его знаменитых и тогда, и теперь "Стансах": "Ни страны, ни
погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать..." Я
служил не в морской пехоте, а - первый год - в такой воинской части, где
нас действительно обучали по усиленной программе, о чем я Иосифу и
рассказывал. Однако для Иосифа все было едино. Я и сейчас счастлив, что
медкомиссия признала его негодным по состоянию нервной системы для армейской
службы - то-то была бы "битва народов". И исход ее мог оказаться для Иосифа
плачевным. Я рискую столь точно назвать год и число нашего разговора, потому
что на следующий день он принес мне датированные стихи, мне же посвященные и
названные "Стихи о принятии мира". Его отрицание справедливости и
целесообразности мира - именно мира! - было таково, что угнаться за ним,
пожалуй, не мог бы никто.
Тут я позволю себе небольшое отступление. Иосиф был значительно моложе
большинства своих друзей - на пять-шесть лет. Но очень скоро разница эта
перестала быть заметной - в том числе и внешне - он стремительно взрослел,
его физическое взросление удивительным образом шло голова в голову с
интеллектуальным развитием. В середине шестидесятых годов он чувствовал себя
- и это было оправдано - уж во всяком случае не моложе меня, несмотря на
пятилетний разрыв. Хотя в его поведении долго сохранялось много
мальчишеского. Перед ссылкой мы выходили как-то из университетского
общежития,- он совершенно неожиданно кинулся к лежавшей в вестибюле штанге
и с огромным трудом, но поднял ее. И был чрезвычайно доволен. Думаю, больше,
чем успехом предшествовавшего этому подвигу выступления перед студентами. (И
это при тогда уже не очень-то здоровом сердце.)
Едва ли не в день его возвращения из ссылки мы шли - он, Борис Бахтин
и я - по Ленинграду, рассуждая о чем-то, и вдруг Иосиф, опять-таки, кинулся
к высоким старинным воротам из вертикальных чугунных прутьев и быстро полез
вверх на одних руках, демонстрируя нам свою физическую форму.
Он никогда не стремился к духовному вождизму, но возможности и место
свое понял достаточно рано. А мясорубка шестьдесят третьего - шестьдесят
четвертого годов это осознание своей особости еще более прояснила и
утвердила в нем достаточно редкое ощущение - "право имею".
13 июня 1965 года он писал мне из ссылки: "Я собираюсь сейчас устроить
тебе маленькую Ясную Поляну; мое положение если не обязывает к этому, то
позволяет. Точнее: мое расположение, географическое... Смотри на себя не
сравнительно с остальными, а обособляясь. Обособляйся и позволяй себе все,
что угодно. (Речь, естественно, шла о писании стихов, а не о бытовом
поведении.- Я. Г.) Если ты озлоблен, то не скрывай этого, пусть оно грубо;
если ты весел - тоже, пусть оно и банально. Помни, что твоя жизнь - это
твоя жизнь. Ничьи - пусть самые высокие - правила тебе не закон. Это не
твои правила. В лучшем случае, они похожи на твои. Будь независим.
Независимость - лучшее качество, лучшее слово на всех языках. Пусть это
приведет тебя к поражению (глупое слово) - это будет только твое поражение.
Ты сам сведешь с собой счеты: а то приходится сводить фиг знает с кем".
Удивительное дело - двадцать три года назад двадцатипятилетний
Бродский почти буквально сформулировал одно из положений своей Нобелевской
лекции. Совершенно так же, как его рассуждения в той же лекции о роли языка
восходят к письму, которое он собирался послать (не помню - послал ли,
кажется, нет, у меня сохранился принесенный им для совета черновик,
подписанный: "архитектор Кошкин Иосиф Александрович") в "Литературную
газету", где шла в начале шестидесятых годов дискуссия о реформе языка. Тут
прослеживается некая закономерность - люди такого масштаба часто - хотя бы
в общем виде - рано формулируют основные идеи, а затем развивают и
усложняют их.
Но есть тут и еще один аспект - он писал это тридцатилетнему отцу
семейства, профессионально занимающемуся литературой, но при всем дружеском
равенстве и отсутствии какой-либо иерархии в отношениях я воспринял ато
"учительство", эту "Ясную Поляну" несколько иронически, но без всякой обиды.
И теперь с полной ясностью понимаю его правоту.
В двадцать пять лет Иосиф был человеком совершенно зрелой мысли -
дальше в письме идут замечательные по точности рассуждения о сути
поэтической технологии, о драматургическом принципе, на котором держится
стихотворение. "Сознаюсь, что чувствую себя больше Островским, чем
Байроном",- писал он.
Это было в шестьдесят пятом году, но гораздо ранее - с самого начала
- жажда независимости как сквозного жизненного принципа явственно
обособляла Бродского. И этот буквально излучаемый им экзистенциальный
нонконформизм привлекал к нему, к его стихам, к его жизни молодых людей. Его
стихи ходили в списках. На них писали музыку. Он стал очень известен. Но -
и я настаиваю на этом - для того, чтобы понять происшедшее в шестьдесят
четвертом году, нужно представлять себе Иосифа Бродского
как явление.
В шестидесятом году он сблизился с группой замечательных
поэтов-ленинградцев - Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом и Евгением
Рейпом. Из них наконец-то по-настоящому оценен только Рейн. Бобышев и Найман
еще ждут признания.
Рейн и Найман оказали на Бродского несомненное влияние. В частности его
бунтарство стало, я бы сказал, культурно конструктивнее, а чувство
литературного одиночества смягчилось. Это не касалось, однако, страстности
его декламации, по-прежнему подавляющей слушателей. Бобышев, в то время наш
общий с Бродским приятель, сказал мне полушутя, что когда он слушает, как
Иосиф читает, то у него температура поднимается до 37,2, а у самого чтеца до
37,6. Тот же Бобышев сказал мне при встрече на улице: "Читал? Иосиф уже на
самого бога замахнулся". Речь шла о "Большой элегии Джону Донну", об
удивительных по дерзкой возвышенности строках, в которых описывался
надмирный полет души спящего Джона Донна, знаменитого английского
поэта-метафизика:
...Ты бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир лишь сотня башен
да ленты рек и где - при взгляде вниз,
сей Страшный Суд почти совсем не страшен.
И климат там недвижим, в той стране,
откуда все - как сон больной в истоме.
Господь оттуда - только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Это стихи шестьдесят третьего года - кануна событий. Дело было не в
богоборчестве, которым Бродский не грешил, но в неодолимом стремлении к
максимуму во всем, неумении признать существование предела, стремлении,
которое, я уверен, мучало и пугало его самого.
Ранее, заканчивая поэму "Шествие", он писал в Монологе Черта:
Потому что в этом городе убогом,
Где погонят нас на похороны века,
Кроме страха перед дьяволом и Богом
существует что-то выше человека.
Вот это необыкновенное и немногим знакомое ощущение, что существует
нечто не просто и не только "выше человека", но и выше самого высокого,
возможность беспредельного устремления, жило в его стихах тех лет. И это
знание, не сомневаюсь, определяло многое в его собственном поведении - на
стратегическом уровне. Позднее он не прочь был пошутить на эту тему и писал
в "стихотворении на случай" в семидесятом году:
Добро и Зло суть два кремня,
и я себя подвергну риску,
но я скажу: союз их искру
рождает на предмет огня.
Огонь же рвется от земли,
от Зла, Добра и прочей швали,
почти всегда по вертикали,
как это мы узнать могли.
Я не скажу, что это - цель.
Еще сравнят с воздушным шаром.
Но нынче я охвачен жаром!
Мне сильно хочется отсель!..
Опасность эту четко зря,
хочу иметь вино в бокале!
Не то рванусь по вертикали
Двадцать Второго декабря!
Но то, что он иронически обыгрывал в семидесятом, было для него - судя
по многим стихам - делом величайшей серьезности в начале шестидесятых. И он
вернулся к этой идее в восьмидесятых, в поразительных стихах, исполненных
высокой и страшной тревоги - в "Осеннем крике ястреба" ("Нева", 1988, No.
3).
Все это не отступление в сторону. Я пытаюсь объяснить - что же в
натуре и стихах молодого Бродского выбрасывало его за ту красную черту, до
которой власти еще готовы были терпеть особость личности...
Если враждебный собственно культуре общественный слой, весьма, впрочем,
неоднородный, в начале шестидесятых чуял опасность присутствия Бродского, то
и сам Иосиф ощущал нарастающую опасность и давление. Для Иосифа это было
время появления "больших стихотворений", особого жанра, который и по сию
пору остался для него главным - время "Шествия", "Большой элегии Джону
Донну", "Холмов", грандиозной, но, увы, незаконченной поэмы "Столетняя
война", сохранившейся у меня в черновом варианте с авторской правкой.
Чрезвычайно важно "большое стихотворение" (полтораста строк!) "От окраины к
центру", необыкновенно напряженное по отчаянному предвидению своей судьбы:
Слава богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать,
я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава богу, что я на земле
без отчизны остался.
Эти "большие стихотворения", в которых внутреннее движение нарастало
как в горном потоке - чем больше протяженность движения, тем оно
стремительнее, были особенно эффективной формой воздействия на сознание
читателей и, особенно, слушателей.
Идея автономии литературы, которую Бродский с такой страстью обосновал
в Нобелевской лекции, была мила ему и в те времена, но она - эта идея -
вовсе не была равнозначна проповеди общественного изоляционизма. Сама борьба
за независимость литератора уже оказывалась формой острой общественной
деятельности. Что бы он позже ни декларировал относительно "презренья к
ближнему у нюхающих розы", ему самому это презрение и равнодушие отнюдь не
было свойственно. Иначе жизнь его пошла бы совсем по-иному. Бешено отстаивая
собственную независимость, он отстаивал независимость человека вообще. Уже
после ссылки он писал в цитированном "стихотворении на случай":
Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.
А я скажу, что это - вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?
И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?
Можно сколько угодно умозрительно расширять пространство существования
поэта, но главная сфера, в которой он взаимодействует с миром - сфера
общественная. Никуда от этого не денешься. И в этом смысле Иосиф был, да и
остался, человеком чрезвычайно общественным. А поэт такого типа неизбежно
связан с определенной общественной группой, слоем, который создает как бы
малый контекст его существования. Эту группу, этот слой не надо путать с
дружеским окружением. Молодого Пушкина выдвигало и поддерживало
оппозиционное дворянство, активное и многочисленное. За Некрасовым стояла
непримиримая разночинная интеллигенция. Поэту типа и масштаба Бродского для
выполнения своей культурной миссии необходимо было иметь сходную
общественно-культурную опору. В Ленинграде она оказалась слаба. Я вовсе не
хочу сказать, что живи Бродский в Москве, жизнь его текла бы гладко и
привольно. Но убежден, что там его столкновение с враждебной частью культуры
приняло бы другие формы. В Ленинграде же драма марта 1964 года была
предрешенной. А когда общественная группа не в состоянии защитить своего
поэта (форма духовного лидерства),- это означает для нее угрозу вытеснения
из истории, общественную гибель. "В настоящей трагедии гибнет не герой -
гибнет хор". Так и произошло...
Я по стану сколько-нибудь подробно анализировать тогдашнюю обстановку в
стране и в нашем городе. Важно только помнить, что в пятьдесят восьмом году
начался отвратительный скандал с "Доктором Живаго", в шестидесятом Пастернак
был загнан в смерть. Поэзия оказалась делом политическим - в любых ее
проявлениях.
В 1963 году произошли известные встречи Хрущева с интеллигенцией, на
которых интеллигенции было четко указано ее место. В этой ситуации
ленинградские власти решили "очистить город". Суд над Бродским был первым,
но мыслился далеко не последним.
Еще за два года до событий Бродский писал в стихотворении, посвященном
Глебу Горбовскому, тогда с точки зрения официальной литературы -
классическому аутсайдеру:
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
с каждым повым страданьем забывая былые невзгоды
и встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
беспокойно вступая в туманное новое утро,
А в шестьдесят первом году Горбовский написал на своей подаренной
Иосифу первой многострадальной тоненькой книжке: "Иосифу Бродскому, другу по
несчастью (в смысле состояния нашей поэзии) - с любовью и теплым юмором
(как с надеждой)".
И, чтобы дать сегодняшнему читателю окончательное представление о само-
и мироощущении молодого Бродского в начале шестидесятых годов, я позволю
себе привести написанные в шестьдесят втором году "Стансы городу", то бишь
Ленинграду,- на мой взгляд, один из высоких образцов той русской лирики, в
котором личное, общественное и общемировое спаяны так, как спаяны они в
бытии каждого подлинного поэта.
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя.
В голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
1962, июнь 2-ое
Я не буду рассказывать о мелких и не совсем мелких неприятностях,
которые предшествовали аресту Иосифа в шестьдесят четвертом году и следы
которых читатель найдет в записи судебного заседания. Бродский мог
познакомиться с Шахматовым и Уманским, мог не познакомиться, это не изменило
бы ход событий, поскольку он, Бродский, по сути дела, сам этот ход событий и
направлял, определяя его единственно для него возможным способом
существования в культуре. И когда говорят, что Дзержинский районный суд
осудил невиновного, то с этим трудно согласиться. Перед ними он был виноват.
Судья Савельева, общественный обвинитель Сорокин, представитель Союза
писателей Евгений Воеводин судили своего реального противника. Бродский не
составлял заговора с целью их свержения и не помышлял об этом. Но самим
своим существованием и характером занятий он перечеркивал смысл их
существования. И они это инстинктивно ощущали, ощущали угрозу для себя и
ненавидели носителя этой угрозы.
Я уже писал, что недостаточность документального материала не дает
возможности обнаружить конкретный механизм организации "дела Бродского". Я
буду говорить только о том, что было в то время в поле моего зрения, что я
знал тогда и что запомнил.
Непосредственным исполнителем стал некто Яков Михайлович Лернер. Он
впервые прославился в Ленинграде тем, что в 1956 году, будучи завхозом
Технологического института, создал "дело газеты "Культура"", которую
выпускали студенты. Это была стенная газета.
Лернер и его деятельность важны для нашей истории не только сюжетно, но
и как явление для той эпохи характерное. Этот самодеятельный борец за
чистоту идеологии сам написал свой портрет, поместив в многотиражке
Технологического института программную, посвященную злополучной стенной
газете статью, состоящую из пассажей, читать которые сегодня особенно
любопытно: "Надо прямо сказать, что редактор газеты "Культура" т. Хануков и
члены редколлегии в своих статьях занимаются "смакованием" ошибок, имевших
место в связи с разоблачением ЦК КПСС культа личности. Таковы статьи о М.
Кольцове, фельетон о литературе.
В газете имеется попытка навязать свое мнение нашей молодежи по ряду
вопросов, связанных с зарубежным кино, живописью, музыкой (статьи Наймана о
кинофильме "Чайки умирают в гавани", статья Е. Рейна о Поле Сезанне и т.
д.)... Редакция допускает коренные извращения. В отдельных статьях прямо
клевещет на нашу действительность, с легкостью обобщая ряд фактов, и
преподносят их с чувством смакования, явно неправильно ориентируя студентов
на события сегодняшнего дня". Этот мастер стиля упрекает, помимо всего
прочего, редколлегию в том, что "страдает стиль изложения отдельных
заметок".
В чем же "неправильная ориентация" состоит? "Так, например, авторы
передовой статьи утверждают, что в литературе, музыке, живописи, архитектуре
наблюдается застой и шаблон, уход от правды жизни. Так ориентировать нашу
молодежь - значит (несмотря на ряд недостатков) , не видеть главного -
огромного подъема культуры народных масс, роста новой советской
интеллигенции, обусловившей расцвет науки и техники, литературы и искусства
в нашей стране... Весь мир знает о том, что социалистическая культура
глубоко проникает в жизнь советского народа". Далее, естественно, следуют
политические обвинения, повлекшие соответствующие оргвыводы.
Статья вышла 26 октября 1956 года. Вскоре после XX съезда. И если
литературные аутсайдеры семидесятых - восьмидесятых думают, что в
пятидесятых - шестидесятых мы катались как вольнолюбивые сыры в
демократическом масле, то хочу их разуверить. Охранительный хлыст свистел
куда чаще либеральной флейты...
Вот этого специалиста по культуре разные инстанции спустили в
шестьдесят третьем году на Бродского, дав ему большие полномочия.
Лернер, тогда уже завхоз Гипрошахта, являлся видным деятелем "народной
дружины" Дзержинского района. "Народная дружина" в те времена - к сведению
молодых читателей - была организацией куда более серьезной, чем нынче. И
права у нее были куда шире. Цель-то, с которой она создавалась, была благой,
но при нашей юридической девственности, при отсутствии прочного
правосознания "народные дружины" быстро стали источником общественной
опасности - в провинции делались попытки трансформировать "дружины" в некие
военизированные формирования. В печати появились сообщения о случаях
беззакония и произвола со стороны дружинников, незаконных обысков, избиений
и так далее. И права "дружин" были значительно сокращены. Но это произошло
позже. А осенью шестьдесят третьего года именно руками "народной дружины"
решено было расправиться с Бродским.
Лернер по своей психологии, а стало быть, и методам, был мошенником.
(Вскоре после отъезда Иосифа за границу Лернер попал под суд за крупные
мошенничества и был приговорен к длительному сроку заключения). Он и
порученную ему работу по сокрушению Бродского повел в соответствующем стиле.
Опыт фальсифицированных процессов был еще свеж в памяти людей среднего
возраста, и Лернер (и те, кто стоял за ним) воспользовались готовыми
рецептами, отнюдь не утруждая себя правдоподобием обвинений. Как в тридцатые
годы - и позже, в семидесятые, восьмидесятые - так и в шестьдесят
четвертом году социально-психологической основой наглой небрежности в
фабрикации доказательств вины жертвы было чувство полной и вечной
безнаказанности. Это совершенно ложное, как показывает опыт, чувство, тем не
менее, характерно для всех формаций палачей.
В сентябре 1963 года состоялась очередная встреча наших тогдашних
лидеров с творческой интеллигенцией, а 29 ноября в газете "Вечерний
Ленинград" появился фельетон "Окололитературный трутень", который стоит
привести целиком и кратко проанализировать.
"Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился
молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были вельветовые
штаны, в руках - неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без
головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы.
Приятели звали его запросто - Осей. В иных местах его величали полным
именем - Иосиф Бродский.
Бродский посещал литературное объединение начинающих литераторов,
занимающихся во Дворце культуры имени Первой пятилетки. Но стихотворец в
вельветовых штанах решил, что занятия в литературном объединении не для его
широкой натуры. Он даже стал внушать пишущей молодежи, что учеба в таком
объединении сковывает-де творчество, а посему он, Иосиф Бродский, будет
карабкаться на Парнас единолично.
С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его
счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую школьную
тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение
их автора явно ущербно. "Кладбище", "Умру, умру..." - по одним лишь этим
названиям можно судить о своеобразном уклоне в творчестве Бродского. Он
подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи
представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной
тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательские попытки Бродского.
Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало.
Не хватало знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, у
человека, не окончившего даже среднюю школу?
Вот как высокопарно возвещает Иосиф Бродский о сотворенной им
поэме-мистерии:
"Идея поэмы - идея персонификации представлений о мире, и в этом
смысле она гимн баналу.
Цель достигается путем вкладывания более или менее приблизительных
формулировок этих представлений в уста двадцати не так более как менее
условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов".
Кстати, провинциальные приказчики тоже обожали романсы. И исполняли их
с особым надрывом, под гитару.
А вот так называемые желания Бродского:
От простудного продувания
Я укрыться хочу в книжный шкаф.
Вот требования, которые он предъявляет:
Накормите голодное ухо
Хоть сухариком...
Вот его откровенно-циничные признания:
Я жую всеобщую нелепость
И живу единым этим хлебом.
А вот отрывок из так называемой мистерии:
Я шел по переулку,
Как ножницы - шаги.
Вышагиваю я
Средь бела дня
По перекрестку,
Как по бумаге
Шагает некто
Наоборот - во мраке.
И это именуется романсом? Да это же абракадабра!
Уйдя из литературного объединения, став кустарем-одиночкой, Бродский
начал прилагать все усилия, чтобы завоевать популярность у молодежи. Он
стремится к публичным выступлениям, и от случая к случаю ему удается
проникнуть на трибуну. Несколько раз Бродский читал свои стихи в общежитии
Ленинградского университета, в библиотеке имени Маяковского, во Дворце
культуры имени Ленсовета. Настоящие любители поэзии отвергали его романсы и
стансы. Но нашлась кучка эстетствующих юнцов и девиц, которым всегда подавай
что-нибудь "остренькое", "пикантное". Они подняли восторженный визг по
поводу стихов Иосифа Бродского...
Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его
своими восторженными "ахами" и "охами"?
Марианна Волнянская, 1944 года рождения, ради богемной жизни оставившая
в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница
Волнянской - Нежданова, проповедница учения йогов и всяческой мистики;
Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на
сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами (этот Швейгольц не
гнушается обирать бесстыдно мать, требуя, чтобы она давала ему из своей
небольшой зарплаты деньги на карманные расходы); уголовник Анатолий Гейхман;
бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в
различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться
возле иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского - жалкая
окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла
Шилинский, более известный под именем Жоры.
Эта группка не только расточает Бродскому похвалы, но и пытается
распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон
перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев, Валентина
Бабушкина и В. Широков, по кличке "Граф", подсовывают стишки желающим.
Как видите, Иосиф Бродский не очень разборчив в своих знакомствах. Ему
не важно, каким путем вскарабкаться на Парнас, только бы вскарабкаться. Ведь
он причислил себя к сонму "избранных". Он счел себя не просто поэтом, а
"поэтом всех поэтов". Некогда Игорь Северянин произнес: "Я, гений Игорь
Северянин, своей победой упоен: я повсеградно оэкранен, и повсесердно
утвержден!" Но сделал он это в сущности ради бравады. Иосиф Бродский же
уверяет всерьез, что и он "повсесердно утвержден".
О том, какого мнения Бродский о самом себе, свидетельствует, в
частности, такой факт. 14 февраля 1960 года во Дворце культуры имени
Горького состоялся вечер молодых поэтов. Читал на этом вечере свои
замогильные стихи и Иосиф Бродский. Кто-то, давая настоящую оценку его
творчеству, крикнул из зала: "Это не поэзия, а чепуха!" Бродский
самонадеянно ответил: "Что позволено Юпитеру, не позволено быку".
Не правда ли, какая наглость? Лягушка возомнила себя Юпитером и пыжится
изо всех сил. К сожалению, никто на этом вечере, в том числе и
председательствующая - поэтесса Н. Грудинина, не дал зарвавшемуся наглецу
надлежащего отпора. Но мы еще не сказали главного. Литературные упражнения
Бродского вовсе не ограничивались словесным жонглированием. Тарабарщина,
кладбищенско-похоронная тематика - это только часть "невинных" увлечений
Бродского. Есть у него стансы и поэмы, в которых авторское "кредо" отражено
более ярко. "Мы - пыль мироздания",- авторитетно заявляет он в
стихотворении "Самоанализ в августе". В другом, посвященном Нонне С., он
пишет: "Настройте, Нонна, и меня иа этот лад, чтоб жить и лгать, плести о
жизни сказки". И наконец еще одно заявление: "Люблю я родину чужую".
Как видите, этот пигмей, самоуверенно карабкающийся иа Парнас, не так
уж безобиден. Признавшись, что он "любит родину чужую", Бродский был
предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает
этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине.
Однажды по приглашению своего дружка О. Шахматова, ныне осужденного за
уголовное преступление, Бродский спешно выехал в Самарканд. Вместе с тощей
тетрадкой своих стихов он захватил в "философский трактат" некоего А.
Уманского. Суть этого "трактата" состояла в том, что молодежь не должна-де
стеснять себя долгом перед родителями, перед обществом, перед государством,
поскольку это сковывает свободу личности. "В мире есть люди черной кости и
белой. Так что к одним (к черным) надо относиться отрицательно, а к другим
(к белый) положительно",- поучал этот вконец разложившийся человек,
позаимствовавший свои мыслишки из идеологического арсенала матерых фашистов.
Перед нами лежат протоколы допросов Шахматова. На следствии Шахматов
показал, что в гостинице "Самарканд" он и Бродский встретились с
иностранцем. Американец Мелвин Бейл пригласил их к себе в номер. Состоялся
разговор.
- У меня есть рукопись, которую у нас не издадут,- сказал Бродский
американцу.- Не хотите ли ознакомиться?
- С удовольствием сделаю это,- ответил Мелвин и, полистав рукопись,
произнес: - Идет, мы издадим ее у себя. Как прикажете подписать?
- Только не именем автора.
- Хорошо. Мы подпишем по-нашему: Джон Смит.
Правда, в последний момент Бродский и Шахматов струсили. "Философский
трактат" остался в кармане у Бродского.
Там же, в Самарканде, Бродский пытался осуществить свой план измены
Родине. Вместе с Шахматовым, он ходил на аэродром, чтобы захватить самолет и
улететь на нем за границу. Они даже облюбовали один самолет, но, определив,
что бензина в баках для полета за границу не хватит, решили выждать более
удобного случая.
Таково неприглядное лицо этого человека, который, оказывается, не
только пописывает стишки, перемежая тарабарщину нытьем, пессимизмом,
порнографией, но и вынашивает планы предательства.
Но, учитывая, что Бродский еще молод, ему многое прощали. С ним вели
большую воспитательную работу. Вместе с тем его не раз строго предупреждали
об ответственности за антиобщественную деятельность.
Бродский не сделал нужных выводов. Он продолжает вести паразитический
образ жизни. Здоровый 26-летний парень около четырех лет не занимается
общественно-полезным трудом. Живет он случайными заработками; в крайнем
случае подкинет толику денег отец - внештатный фотокорреспондент
ленинградских газет, который хоть и осуждает поведение сына, но продолжает
кормить его. Бродскому взяться бы за ум, начать наконец работать, перестать
быть трутнем у родителей, у общества. Но нет, никак он не может отделаться
от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым
нечистоплотным путем.
Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем.
Такому, как Бродский, не место в Ленинграде.
Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и
все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. И их
нужно строго предупредить об этом. Пусть окололитературные бездельники вроде
Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить
воду!
А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев".
Текст этот столь красноречив и так много говорит об авторах, что
подробно анализировать его смысла нет. Пасквиль существует по собственным
законам - чем больше лжи и грязи, тем чище жанр. Тут нужен только небольшой
фактический комментарий.
Как сказал на суде сам Бродский, в фельетоне только его имя и фамилия
правильны. Все остальное - ложь.
Литературоведы из "Вечернего Ленинграда" несли свою околесицу, иногда
сознательно фальсифицируя факты, а иногда искренне заблуждаясь по
трогательному невежеству. Им невдомек было, что например, романсы любили не
только провинциальные приказчики, но и самые рафинированные русские
интеллигенты - от Пушкина до Блока, который широко использовал поэтику
романса. Но это - мелочи.
А вот по части подтасовок масштаб был иной.
Прежде всего, стихи, которые цитируются в фельетоне, Бродскому не
принадлежали.
Первые четыре строчки - иронические стихи Дмитрия Бобышева, которые
никаких общественных требований и деклараций не содержали. Автор следующего
двустишия мне неизвестен, но у Бродского я таких строк не нашел, а я
располагаю полным собранием его стихов тех лет.
С "отрывком из мистерии" три лернера произвели нехитрую операцию - они
разрубили стихотворные строчки по вертикали, а некоторые исказили. Это
строки из баллады Лжеца (а вовсе не из романса), одного из персонажей
"Шествия". А суть в том, что персонаж противоречит самому себе и потому в
натуральном виде текст звучит так:
Я шел по переулку / по проспекту,
как ножницы шаги / как по бумаге,
вышагиваю я / шагает Некто
средь бела дня / наоборот - во мраке.
Как видим, никакой абракадабры у Бродского нет, особенно, если учесть
контекст. Она появляется по воле трех лернеров.
И уж если говорить о "Шествии" - этой удивительной для двадцатилетнего
автора поэме - удивительной по напряжению и широте мысли, по горестной
человечности и печальному состраданию, то не будь авторы пасквиля
откровенными литературными и политическими бандитами, у них не повернулось
бы перо писать всю эту злобную чушь. "Удивительное создание человек!" -
совершенно справедливо изумлялся Шекспир.
Стихотворение, посвященное Нонне С., опять-таки написано было Дмитрием
Бобышевым. Консультанты лернеров не дали себе труда разобраться в рукописях
и все стихотворения подряд приписали Иосифу. Но главное дальше. Строка
"Люблю я родину чужую" фигурировала едва ли не во всех газетных
выступлениях, цитировалась не раз на суде и стала главным доказательством
антипатриотизма Бродского. Прелесть однако в том, что такой строки у него
никогда не было. Речь идет о стихотворении из цикла "Июльское интермеццо"
шестьдесят первого года, которое начиналось:
Люби проездом родину друзей,
На станциях батоны покупая,
о прожитом бездумно пожалей,
к вагонному окошку прилипая.
Все тот же вальс в провинции звучит,
летит, летит в белесые колонны,
весна друзей по-прежнему молчит,
блондинкам улыбаясь благосклонно.
А заканчивалось:
Так, поезжай. Куда? Куда-нибудь,
скажи себе: с несчастьями дружу я.
Гляди в окно и о себе забудь.
Жалей проездом родину чужую.
Речь, как всякому понятно, идет о поездках не по США или Израилю, а по
Советскому Союзу. (А конкретно - о Подмосковье.) Все сказанное относится к
местности, где родился один из друзей поэта и которую поэт проезжает. Вот и
все.
Но из последней строки и создали, намеренно исказив ее, этот страшный
жупел.
Так они работали.
Пассаж относительно "окружения Бродского" Иосиф сам прокомментировал
следующим образом: "Троих из этого списка - Ковалева, Бабушкину и Широкова,
я совершенно не знаю, никогда не видел и, более того, никогда не слышал их
фамилий. Этого было бы уж вполне достаточно, но следует коснуться и
остальных. М. Волнянская - студентка Ленинградского университета,
упомянута, вероятно, по той причине, что проживает в том же Дзержинском
районе, что и я. В течение, скажем, 1963 года я встречал ее совершенно
случайно не более 5-6 раз. Ее подругу, "проповедницу учения йогов и
всяческой мистики" - Нежданову - я не видел в течение, кажется, трех лет.
Владимир Швейгольц, студент Педагогического института им. Герцена, тоже
проживает в Дзержинском районе, но встречаю я его еще реже. Думаю, что эти
трое, так же как и все остальные, могут сказанное подтвердить. Анатолий
Гейхман, которого я видел в своей жизни не более трех раз, никакого
окружения составлять не может по причине своего - уже трехлетнего -
пребывания в тюрьме. Геофизик Шелинский по сей день работает в геологической
партии на Полярном Урале, куда он уехал два года назад. (Не понимаю, каким
образом он может быть при этом "скупщиком иностранного барахла", как
утверждают авторы.) Шелинский - единственный мой реальный знакомый, с
которым мы встретились в 1958 году и вместе проработали два года в
геологической партии - в Якутии и на Белом море. В. Герасимов -
талантливый литератор, сотрудник Ленинградской студии телевидения. Я, к
сожалению, встречаю его не больше пяти раз в году.
Леонид Аранзон - больной человек, из двенадцати месяцев в году более 8
проводящий в больнице".
Могу добавить, что Ефим Славинский был глубоким знатоком как
английского языка, так и американской культуры, и в этом качестве он весьма
интересовал в то полупросвещепное время литературную молодежь. А
Гейхман-Нехлюдов был не грабителем и убийцей, а большого масштаба
фарцовщиком. Он писал стихи, публиковал их в стенной газете филфака
Ленинградского университета и бывал на заседаниях университетского
литобъединения. Был он человеком очень доброжелательным, широким и дружил со
многими молодыми тогда литераторами.
Из истории с "окружением" ясна степень свободы, с которой пасквилянты
обращались не только со стихами, но и с конкретными фактами.
Дело, однако, не только в названных фамилиях, а в тех фамилиях, которые
не названы.
В шестьдесят третьем году круг знакомств и дружб Иосифа был не только
широк, но и высок. К нему с восхищением и нежностью относилась Анна
Андреевна Ахматова, посвятившая ему пронзительное четверостишие:
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
Иосиф, прекрасно понимавший значение этой дружбы, в свою очередь
посвятил Анне Андреевне несколько стихотворений. Его же строку Анна
Андреевна взяла эпиграфом: "Вы напишите о нас наискосок".
20 октября 1964 года, через полгода после суда, Анна Андреевна писала
Иосифу в деревню Норинское:
"Иосиф,
из бесконечных бесед, которые я веду с Вами днем и ночью, Вы должны
знать о всем, что случилось и что не случилось.
Случилось:
И вот уже славы
высокий порог,
но голос лукавый
Предостерег и т. д.
Не случилось:
Светает - это Страшный Суд и т.д."
Слуцкий, Чуковский, Маршак... Я мог бы назвать не один десяток имен
писателей, композиторов, ученых, знавших тогда уже цену дарования Бродского.
Я не говорю о тесном дружеском окружении - талантливых людях разных
искусств, частично уже названных. Это и была истинная среда Иосифа, столь же
ненавистная Лернеру и тем, кто стоял за ним, как и сама их жертва.
Относительно бредовой истории с "изменой родине", где всего намешано -
фантазий, подтасовок, сомнительных показаний, перенесения юношеского
авантюризма на взрослого уже человека и так далее,- то обо всем этом
сказала на суде адвокат и читатель до этого еще дойдет.
Но в данном случае важно то, что авторы фельетона черпали свои сведения
- грубо искажая факты - из особых источников.
Сегодня стилистический идиотизм пасквиля кажется поразительным. Но в то
время, на исходе "оттепели", это сочинение вполне вписывалось в контекст.
Достаточно вспомнить статьи о Пастернаке. Тут помимо всего прочего
однообразие удручает. Пастернак оказался "лягушкой в болоте" и Бродский -
"лягушкой, возомнившей себя Юпитером". В том же шестьдесят третьем году
ведущий критик газеты "Смена" Юрий Голубенский именно в таком тоне писал о
ленинградской литературной молодежи. Но с Иосифом они, казалось нам,
перехватили даже по тогдашним меркам. (Мы-то еще не поняли, что начался
новый этап, а лернеры это почуяли).
Иосиф немедленно написал - цитированное выше - саркастическое
опровержение. Я пытался убедить его, что этот документ должен быть холоднее,
суше, юридичнее. Он с досадой ответил: "Ты не понимаешь! Это еще и
соревнование интеллектов".
Теперь ясно, что ошибались мы оба. Я ошибался потому, что будь ответ
Бродского газете хоть шедевром юридической мысли и перлом доказательности,
он не сыграл бы ни малейшей роли. Иосиф же совершенно напрасно думал, что
лернеры и их хозяева собираются вступать с ним в интеллектуальную борьбу.
Они рассчитывали на иные средства.
Лидия Яковлевна Гинзбург рассказывает, что в свое время лидер
формалистов Шкловский на одном из диспутов с ортодоксами сказал: "На вашей
стороне армия и флот, а нас четыре человека - что же вы так беспокоитесь?"
На стороне лернеров были армия и флот. Но Иосифа они тем не менее
боялись и вовсе не собирались играть с ним в поддавки на интеллектуальном
поле. Он ошибался на тактическом уровне. А на стратегическом, пожалуй, был
прав. Шло очередное противоборство культуры и антикультуры...
Его опровержение никто публиковать, разумеется, не стал. Более того, за
ним началась слежка. Вели ее, очевидно, подручные Лернера - дружинники.
Иосиф говорил мне: "За мной следят два мужика и баба. Делают это как в
плохом кино - когда я оборачиваюсь, они прижимаются к стене".
Стало ясно, что дело идет к аресту. То, что предпринималось в
Ленинграде в защиту Иосифа, не давало результата. Писатели с официально
весомыми именами предпочли активно не вмешиваться. Борис Бахтин, проявивший
в этот момент максимум энергии, добился, чтобы его с Иосифом приняла первый
секретарь Дзержинского райкома партии Косырева. Встреча кончилась ничем.
Думаю, что не на этом уровне и решался вопрос. Делала, что могла - на
уровне "агитации" Наталья Долинина.
Организаторы "дела" решили заручиться поддержкой Александра Прокофьева,
первого секретаря Правления ленинградской писательской организации. Речь,
все же, шла о поэте, и без санкции Прокофьева арестовать Бродского не
решались. И тут тоже пустили в ход очередную фальсификацию - Прокофьеву
показали очень обидную эпиграмму на него, написанную якобы Бродским. Он
совершенно взбесился и одобрил любые действия. Между тем, я могу поручиться,
что никаких эпиграмм Иосиф на Александра Андреевича не писал. Прокофьев,
честно говоря, интересовал его весьма мало. (Более того, чья это эпиграмма
- было известно и тогда.)
В декабре Ефим Григорьевич Эткинд и Глеб Сергеевич Семенов (давно уже,
как я писал, относившийся к Иосифу дружески и высоко ценивший его дарование)
отправили меня в командировку в Москву. Я пишу слово командировка без
кавычек, ибо они дали мне денег на дорогу. Пользуясь словами Пастернака, "я
бедствовал, у нас родился сын..." Эткинд и Семенов это знали. Я должен был
повидаться с Фридой Абрамовной Вигдоровой, передать письмо Эткинда и
подробно рассказать о происходящем. Обстановка вокруг в это время стала
столь напряженной, что ни телефону, ни почте доверять не приходилось.
Вигдорова, писательница и журналистка, постоянный сотрудник центральных
газет, человек замечательной души и высокого мужества, сыграла в этой драме
роль, которой биографы Бродского посвятят отдельные сочинения. Ее записи
судебных заседаний оказались документом спасительным в полном смысле слова.
Фрида Абрамовна обещала приехать, как только возникнет надобность,
начала предпринимать некоторые шаги в Москве.
В то же время Вигдоровой написал Давид Яковлевич Дар.
В "дело" активно включилась и Наталья Иосифовна Грудинина, с присущим
ей упорством и стремительностью.
Но вообще - "борьба за Бродского" до и после суда - особый, сложный,
разветвленный сюжет со многими персонажами, и заниматься им я в пределах
данного сочинения не могу. Это - сюжет для книги, которая, я уверен, скоро
будет написана на русском языке.
1
Автору этой книги придется проанализировать реальную расстановку сил в
Ленинграде, точно выяснить, кто персонально (с учреждениями и так все ясно)
стоял за Лернером, почему вмешательство на этом уже этапе Шостаковича,
Ахматовой, Чуковского, Маршака оказалось нейтрализовано деятельностью
мелкого проходимца. А действовал Лернер без осечек. Он выступил на
секретариате Ленинградской писательской организации (одних секретарей
запугал, другие радостно пошли ему навстречу), и секретариат, вслед за своим
лидером, согласился на арест и осуждение молодого поэта.
Лернер отправился в Москву с каким-то мандатом, явился в издательство
"Художественная литература", предъявил директору издательства Косолапову
некие порнографические фотографии и заявил, что на них изображен автор
издательства Бродский. Перепуганный директор дал указание немедленно
расторгнуть договор, недавно с Иосифом заключенный. Когда несколько позже он
встретился с Бродским, то страшно удивился, увидев совершенно другого
человека. Но было поздно.
Кольцо смыкалось, и Иосиф, измученный всем происходящим, с измотанными
нервами, поехал в декабре в Москву и лег на лечение в больницу им. Кащенко.
Он встретил там Новый год и в начале января вернулся в Ленинград. Это была
попытка вырваться из кольца, попытка вполне неудачная.
8 января 1964 года "Вечерний Ленинград" опубликовал еще один материал
под названием "Тунеядцам не место в нашем городе", заканчивающийся так:
"Никакие попытки уйти от суда общественности не помогут Бродскому и его
защитникам. Наша замечательная молодежь говорит им: хватит! Довольно
Бродскому быть трутнем, живущим за счет общества. Пусть берется за дело. А
не хочет работать - пусть пеняет на себя".
Тут надо добавить одну деталь, не менее замечательную, чем "наша
молодежь" - как раз в это время милиция отобрала у Иосифа трудовую книжку и
устроиться на работу он не мог при всем желании...
13 февраля его арестовали на улице.
С этого момента я постараюсь как можно меньше говорить сам и как можно
больше обращаться к документам, ибо они точнее и выразительнее любого
возможного комментария.
1 На других языках о Бродском написано иного книг.
О том, что произошло после ареста, рассказал отец Иосифа Александр
Иванович в письме прокурору города: "13 февраля с. г. в 21 час 30 минут И.
А. Бродский, выйдя из квартиры, был задержан тремя лицами в штатском, не
назвавшими себя, и без предъявления каких-либо документов посажен в
автомашину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без
составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в
камеру одиночного заключения. Позже ему было объявлено о том, что задержание
произведено по определению Народного суда. Одновременно задержанный Иосиф
Бродский просил работников милиции поставить в известность о случившемся его
родителей, с кем он вместе проживает, дабы не вызвать у старых людей
излишних волнений и поисков. Эта элементарная просьба, которую можно было бы
осуществить по телефону, удовлетворена не была.
Назавтра, 14 февраля, задержанный Иосиф Бродский просил вызвать к нему
прокурора или дать бумагу, чтобы он мог обратиться с заявлением в
прокуратуру по поводу происшедшего. Ни 1-го февраля, ни в остальные четыре
дня его задержания, несмотря на его неоднократные просьбы, это законное
требование удовлетворено не было...
Что же касается нас, родителей, то мы провели день 14-го февраля в
бесплодных поисках исчезнувшего сына, обращались дважды в Дзержинское
райуправление милиции и получали отрицательный ответ и только случайно
поздно вечером узнали о том, что он находится там в заключении.
Все наши ходатайства перед начальником отделения милиции Петруниным о
разрешении свидания, а также о выяснении причин задержания наталкивались на
грубый отказ. Несколько позже в виде "милости" он разрешил передачу пищи. Не
помогли также разрешения на свидания, данные нарсудьей Румянцевым и районным
прокурором. Петрунин не пожелал считаться с этим, продолжая разговаривать в
явно издевательском тоне, хотя перед ним были люди не только в два раза его
старше, но и имеющие заслуги перед страной.
Пребывая в милиции, мы узнали, что к сыну вызвали скорую помощь, но о
причинах этого события нам тоже ничего не было сказано, сославшись на то,
что это "внутреннее" дело милиции. Позже выяснилось, что с ним произошел
сердечный приступ, врач вколол камфору, но он и после этого продолжал
оставаться в одиночке" .
Кто же давал указания Петрунину, что он мог смело игнорировать мнение
судьи и прокурора?
В другом письме Александра Ивановича - секретарю Горкома т. Лаврикову
- говорится: "В эти же дни мне пришлось столкнуться с еще одним
обстоятельством, которое меня озадачило. Думаю, что оно озадачило бы Вас
тоже. Пытаюсь добиться свидания с сыном. Судья не возражает, даже удивлен -
какие могут быть препятствия, не возражает и районный прокурор. Но в милиции
не соглашаются, требуют еще одну санкцию и по-видимому самую главную - от
райкома КПСС. Точно называют фамилию и должность лица, кто это должен
сделать.
Все становится предельно ясным. Хотя ни в Уставе, ни в программе КПСС
на партийные органы не возлагаются ни судебные, ни карательные функции, в
Дзержинском районе это оказалось возможным... Потому бесполезно жаловаться
на милицию. Потому Иосиф Бродский вне закона".
Я не знаю - мы, к сожалению, при жизни Александра Ивановича не
обсуждали этот конкретный вопрос,- чью фамилию назвал ему Петрунин, но
первым секретарем Дзержинского райкома была тогда т. Косарева, бесспорно,
курировавшая это дело. Затем ее сделали главным редактором журнала "Аврора".
18 февраля 1964 года в Дзержинском районном суде началось слушанье дела
по обвинению в злостном тунеядстве Иосифа Александровича Бродского. Фрида
Абрамовна Вигдорова, взявшая командировку от "Литературной газеты" (по
другому, разумеется, поводу), была в Ленинграде. Вот ее запись этого -
первого - судебного заседания, которое вела судья Савельева:
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
Судья: Никаких "я полагаю". Стойте как следует! Не прислоняйтесь к
стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! (
Мне). Сейчас же
прекратите записывать! А то - выведу из зала. (
Бродскому): у вас есть
постоянная работа?
Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Бродский: Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны, Я
полагаю...
Судья: Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский: Я работал. Я писал стихи,
Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы
были связаны.
Бродский: У меня были договоры с издательством.
Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите:
какие, от какого числа, на какую сумму?
Бродский: Точно не помню. Все договоры у моего адвоката.
Судья: Я спрашиваю вас.
Бродский: В Москве вышли две книги с моими переводами... (
перечисляет).
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно...
Судья: Нас не интересует "примерно"!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях...
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год,
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (
Без вызова). А кто причислил меня к роду
человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где
учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это (
растерянно)... от Бога...
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестовали?
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня ходатайства нет.
Судья: Есть вопросы у защиты?
Защитник: Есть. Гражданин Бродский, ваш заработок вы вносите в семью?
Бродский: Да.
Защитник: Ваши родители тоже зарабатывают?
Бродский: Они пенсионеры.
Защитник: Вы живете одной семьей?
Бродский: Да.
Защитник: Следовательно, ваши средства вносились в семейный бюджет?
Судья: Вы не задаете вопросы, а обобщаете. Вы помогаете ему отвечать.
Не обобщайте, а спрашивайте.
Защитник: Вы находитесь на учете в психиатрическом диспансере?
Бродский: Да.
Защитник: Проходили ли вы стационарное лечение?
Бродский: Да, с конца декабря 63-го года по 5 января этого года в
больнице имени Кащенко в Москве.
Защитник: Не считаете ли вы, что ваша болезнь мешает вам подолгу
работать на одном месте?
Бродский: Может быть. Наверно. Впрочем, не знаю. Нет, не знаю.
Защитник: Вы переводили стихи для сборника кубинских поэтов?
Бродский: Да.
Защитник: Вы переводили испанские романсеро?
Бродский: Да.
Защитник: Вы были связаны с переводческой секцией Союза писателей?
Бродский: Да.
Защитник: Прошу суд приобщить к делу характеристику бюро секции
переводчиков... Список опубликованных стихотворений... Копии договоров,
телеграмму: "Просим ускорить подписание договора". (
Перечисляет). И я прошу
направить гражданина Бродского на медицинское освидетельствование для
заключения о состоянии здоровья и о том, препятствовало ли оно регулярной
работе. Кроме того, прошу немедленно освободить Бродского из-под стражи.
Считаю, что он не совершил никаких преступлений и что его содержание под
стражей - незаконно. Он имеет постоянное место жительства и в любое время
может явиться по вызову суда.
Суд удаляется на совещание. А потом возвращается, и судья зачитывает
постановление: "Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед
которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психическим
заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в
отдаленные местности для принудительного труда. Учитывая, что из истории
болезни видно, что Бродский уклонялся от госпитализации, предложить
отделению милиции No. 18 доставить его для прохождения
судебно-психиатрической экспертизы".
Судья: Есть у вас вопросы?
Бродский: У меня просьба - дать мне в камеру бумагу и перо.
Судья: Это вы просите у начальника милиции.
Бродский: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и перо.
Судья (
смягчаясь): Хорошо, я передам.
Бродский: Спасибо.
Когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на лестницах увидели
огромное количество людей, особенно молодежи.
Судья: Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу!
Из толпы: Не каждый день судят поэта!
Судья: А нам все равно - поэт или не поэт!
Поскольку записи Фриды Абрамовны, очень точные по существу, да и по
словам, все же не могут дать всей полноты ситуации, то я попросил Израиля
Моисеевича Меттера, который в числе нескольких человек присутствовал на
первом суде, вспомнить свои впечатления:
"О предстоящем суде над молодым, совсем еще юным поэтом Иосифом
Бродским я узнал от Натальи Долининой. От нее, от первой. Затем уже слух
этот, наливаясь подробностями, растекался все шире.
Мне-то кое-что загодя стало известно, быть может, достовернее, нежели
многим. Так получилось, что ненароком я познакомился с тем выдающимся
подонком - среди них ведь есть будничные, рядовые, а есть и из ряда вон,-
с тем самым начальником бригады дружинников Лернером, бывшим работником
НКВД, с подачи которого и началась наглая, беспрецедентная травля Иосифа
Бродского. И вскорости она была хищно подхвачена ленинградскими высокими
инстанциями, включая, естественно, нашу всегдашнюю караульную писательскую
вышку - руководство СП.
С Лернером я познакомился случайно, он тотчас произвел на меня
удручающе паскудное впечатление своим холуйским желанием, жаждой прославить
себя и свою свору дружинников, натасканную им в легавой ненависти ко всему,
во что он ткнет пальцем. Отступя из справедливости чуть в сторону, напомню:
в ту пору дружинники нередко использовались для откровенно противоправных
действий - им прозрачно намекали, что милиция и Органы, к сожалению,
вынуждены порой соблюдать некую видимость законности, а вот им, дружинникам,
доверен статус штурмовиков. Я бы не стал на этом задерживаться, но ведь чаще
всего именно они практически осуществляли львиную долю провокационных,
фальсификаторских и насильственных действий, давших "законную" возможность
расправы над Иосифом Бродским, а заодно и над всеми, кто вздумает встать на
его защиту во время судебных процессов.
Их, судов, было два - полузабытый первый и крепко запомнившийся
второй, настолько крепко, что реалии первого, по забывчивости, из-за
отсутствия свидетельских воспоминаний о первом, уже относили ко второму
суду.
И на том и на другом подробнейшие записи вела Фрида Абрамовна
Вигдорова. Они распространялись "самиздатом", были изданы за рубежом,
считались стенограммами, хотя на самом деле это вовсе не стенограммы: Фрида
Вигдорова обладала феерическим даром, позволявшим ей фиксировать услышанные
диалоги с непостижимой точностью, пожалуй, точнее, нежели стенографические
отчеты, ибо аналитический ум, писательский талант и наблюдательность давали
право Вигдоровой отсекать ненужные мелочи, фиксируя самое характерное,
включая интонации собеседников.
Я не могу миновать благодарного потрясения, изведанного мной от
знакомства с ней. Родниковая, неиссякаемая чистота ее души, утоляющая жажду
справедливости, той самой, что каждый человек испытывает в своей
отдельности. И жажда эта общечеловеческая - чистота грязеотталкивающая,
обладающая каким-то бактерицидным свойством: прикосновение Фриды Вигдоровой
к жестокости и бесправию, причиняющим людям горе, хоть несколько облегчало
их участь; в самые злые годы нравственная позиция Вигдоровой центрировала
вокруг себя общественное мнение.
Из стихов Иосифа Бродского задолго до того, как я увидел его на первом
суде, мне было известно в устном чтении моего приятеля стихотворение "Черный
конь". Оно восхитило меня. А когда я узнал, что написаны эти великолепные
строки, по моим возрастным меркам, юношей, то это поразило меня еще более, А
через некоторое время, опять-таки до суда, в Москве, в квартире Виктора
Ефимовича Ардова, куда я пришел навестить Анну Андреевну Ахматову, она
прочитала мне из своего блокнота еще два стиха Бродского, предварив их
взволнованными словами:
- Это написал грандиозный поэт.
Однако при всем том было бы лишь полуправдой, если бы я сказал, что
внутренняя потребность посильного вмешательства в судьбу Бродского
заскреблась во мне только потому, что его стихи поразили меня. И думаю, смею
думать, что в этом смысле я был не одинок. Разумеется, люди хотели оградить
замечательного поэта от мерзкого произвола. Конечно же, это играло
колоссальную роль. Но не менее важно: душа, совесть, разум восставали против
холодного, бесстыдного цинизма государственных деятелей, имеющих
безнаказанное и беспредельное право перемалывать в жерновах своей власти
судьбу ни в чем не повинных людей.
Поначалу мне была неведома широта размаха и уровень общественной
влиятельности тех, кто встал на защиту Бродского. Время было не только
глухое, но и немое.
Поначалу, до первого суда, я знал лишь тех ленинградских литераторов,
кто открыто отважились вступиться за уже арестованного молодого поэта. Этих
литераторов, членов СП, была горстка, и над ними всей своей грозной и,
осмелюсь сказать, нечистой силой навис секретариат писательской организации
в полном составе во главе с поэтом Александром Андреевичем Прокофьевым,
излюбленной сентенцией которого на наших собраниях, сентенцией, произносимой
напористым, сокрушительным, командным тоном, была:
- Я солдат партии!
По всей вероятности, он полагал, что по этому призыву мы все выстроимся
в одну шеренгу и дружно рассчитаемся на "первый" - "второй". Не хотелось бы
излишне грешить на него - по делу Бродского были у Прокофьева доброхотные
подручные, гораздо более радикальные и жестокие, нежели он. Член
секретариата Петр Капица и до суда над Бродским имел в писательских кругах
Ленинграда репутацию бдительно конвойную, за что его ценили руководящие
работники не только литературного цеха, но и других ведомств, не имеющих
прямого отношения к искусству. Вот он-то на секретариате произнес о Бродском
такую прокурорскую речугу, после которой вполне логично было бы дать в те
времена нынешнему нобелевскому лауреату, а тогдашнему великолепному молодому
поэту лет десять строгих лагерей.
Горстку ленинградских литераторов, к которым я примкнул незадолго до
первого суда, легко перечислить: Наталья Грудинина, Наталья Долинина и Ефим
Григорьевич Эткинд. Я знал, что принимает самое горячее участие в горестной
участи Бродского его друг Яков Гордин. Существенно помогал нашей группе,
делая это тайно, поскольку он был референтом ленинградского СП, поэт Глеб
Семенов: от него мы получали совершенно достоверную информацию о расстановке
сил писательского руководства. И еще я знал, что должна приехать на суд
Фрида Вигдорова, с которой знаком был лишь по коротенькой давнишней
дружелюбной переписке.
Не забыть бы одну подробность, в ту пору она была мало кому известна.
Некоторое время до первого суда Бродский содержался под стражей в
Дзержинском райотделе милиции. А заместителем начальника этого райотдела был
капитан Анатолий Алексеев - на редкость интеллигентный образованный молодой
человек, азартный книгочий, подобных работников милиции я более никогда не
встречал.
Узнав, что Бродский сидит в одиночной камере предварительного
заключения этого райотдела, я попросил Алексеева зайти ко мне, он бывал у
меня. Естественно, никаких секретов я не собирался выведывать у Анатолия, да
он и не стал бы мне их разбалтывать. Я хотел лишь узнать, как себя чувствует
Бродский, в каких условиях он содержится. Капитан рассказал мне, что условия
обычные - сами знаете, не ахти, на питание скудные копейки, но он,
Анатолий, поздними вечерами, когда райотдел пустоват, вызывает иногда
Бродского якобы на допрос, а на самом-то деле приносит ему из своего дома
поесть чего-нибудь и поит чаем. Однако в том, как мне все это рассказывал
Анатолий, я ощущал некую его сдержанность, вроде бы он хотел сообщить что-то
еще, но все не решался. Перед самым уходом решился. Сказал, не глядя мне в
глаза:
- Не советую я вам встревать в это дело. Оно безнадежное.
- То есть как безнадежное! Откуда это может быть известно до решения
суда?! - взъерошился я.- Не сталинские же времена!
- Да оно уже решенное. Василий Сергеевич распорядился, суд проштампует
- и вся игра.
- А кто он такой, этот Василий Сергеевич? - наивность моя была
безбрежной.
- Ну, вы даете! - грустно качнул головой Анатолий.- Василий
Сергеевич Толстиков. Первый секретарь обкома.
С Фридой Абрамовной Вигдоровой я созвонился, когда она приехала в
Ленинград, мы условились встретиться у меня и пойти на суд вместе.
Договорились и со всей нашей маленькой группой.
Дзержинский районный суд - это на улице Восстания. Я не ожидал увидеть
здесь у входа в это унылейшее здание такую непомерную толпу, главным образом
- молодежи. Они заполняли не только тротуар у подъезда, но и извилистые
коридоры,- залы суда были расположены во втором этаже, и подле дверей
каждого зала висел список дел и время их рассмотрения, часы начала
заседания. Объявления о деле Бродского нигде не висело.
По правде сказать, я взволновался, увидев такое скопление народа.
Испугался, не произойдут ли какие-либо скандальные поступки в толпе, когда
Бродского привезут сюда, да и во время судебного разбирательства это могло
случиться, что безусловно повредило бы делу. Зная от Наташи Долининой, что
Яков Гордин пользуется среди студенчества уважением и дружеским влиянием, я
отыскал его в толпе и, рассказав о своем беспокойстве, попросил поговорить с
ребятами, чтобы они ни в коем случае не вышли из берегов положенного
порядка. Он охотно согласился сделать это, и действительно, несмотря на всю
безобразнейшую возмутительность того, что происходило тогда в переполненном
здании, несмотря на то, что решительно никого из них не впустили в зал
заседания, издевательски устроив это судилище в самом крохотном нигде не
объявленном зальчике - в нем было не более двадцати пяти квадратных метров,
тридцать от силы, у меня хороший глазомер,- несмотря на все это, молодые
люди, душа которых, я убежден, пенилась от возмущения, вели себя достаточно
благопристойно, лишь бы не осложнять участь подсудимого.
Я стоял на лестнице, когда в тюремной машине привезли Бродского. Стоял
в плотной толпе. Она притихла и умудрилась расступиться - Иосиф с
заложенными за спину руками, как велено преступнику, в сопровождении двух
конвоиров быстрым шагом подымался по ступеням. На лестнице было не слишком
светло, но я успел разглядеть смущенную, извиняющуюся полуулыбку Иосифа,
словно ему было неловко, что столько людей обеспокоены его судьбой.
Задержавшись на лестнице, я отстал от своих спутников, и когда мне
удалось протолкаться в коридор, оказалось, что они уже в зале заседаний, а у
дверей снаружи уже стоял охранник. И тут меня выручил Ефим Григорьевич
Эткинд: он приоткрыл эту дверь изнутри зала, не знаю уж, что именно сказал
охраннику обо мне, возможно, нечто и присочинив для форса, но во всяком
случае в результате громко окликнул меня и пригласил войти.
Не забыть мне никогда в жизни ни этого оскорбительного по своему
убожеству зала, ни того срамного судебного заседания - вот уже и четверть
века проползло, промчалось, проскочило с того дня, но и сейчас взвыть
хочется, когда упираешься сердцем в это воспоминание.
Да какой уж зал! Обшарпанная, со стенами, окрашенными в сортирный цвет,
с затоптанным, давно не мытым дощатым полом комната, в которой едва
помещались три продолговатых скамьи для публики, а перед ними, на расстоянии
метров трех - судейский стол, канцелярский, донельзя поношенный, к нему
приставлен в форме буквы Т столик для адвоката, прокурора и секретаря. Самая
нищенская контора ЖЭКа, не более того. Все было смертельно унизительно в тот
день - даже и это. Нас всех, вместе с подсудимым окунали в наше
ничтожество.
Допущенная в зал публика - Вигдорова, Грудинина, Долинина, Эткинд и я
легко разместились на первой скамье; на ней же, с краю, поближе к дверям,
сидели мать и отец Иосифа. На них было невыносимо больно смотреть, они не
отрывали глаз от двери, она должна была отвориться и впустить их сына.
Лиц народных заседателей я не помню. При цепкой моей памяти не смог их
запомнить, ибо они выражали лишь свое небытие, я их не видел, даже когда
силился вглядеться в них, они не фотографировались моим сознанием.
А вот судья Савельева! Тут хотелось бы чуточку объясниться. Мне часто
бывает не по себе, слушая, как люди высказывают свое мнение о человеке,
исходя лишь из описания его наружности: тонкие губы - злой, выдающийся
подбородок - упрямый, широкий лоб - умница, низкий - тупица. Природа не
настолько элементарна, ее неожиданности и секреты, ее загадочность
непредсказуема.
Но вот судья Савельева! Тут уж природа не стала хитрить. Натура
Савельевой была крупно и четко отпечатана на ее лице, настолько четко, что
отсутствие специального переводчика не помешало бы любому иностранцу, не
сведущему в русской речи, синхронно понимать по выражению лица судьи все,
что она выталкивала из своих вполне обычных губ. Угрюмым хамством,
невежеством, упоением властью сверкали ее глаза под неаккуратно и вульгарно
подбритыми бровями, когда она чаще, нежели ежеминутно, перебивала тихие,
учтивые, а порой и задумчивые ответы Бродского.
В этой компате, лживо называвшейся залом, не было барьера для
подсудимого. Он стоял в углу подле двери, почти рядом со своими родителями;
даже я, поднявшись и шагнув, мог бы пожать его руку. Около него, как гвоздь,
торчал конвойный.
Поразительно для меня было, что этот юноша, которого только теперь я
впервые имел возможность подробно разглядеть и наблюдать, да притом еще в
обстоятельствах жестоко для него экстремальных, излучал какой-то покой
отстраненности - Савельева не могла ни оскорбить его, ни вывести из себя,
он и не пугался ее поминутных грубых окриков, хотя был сейчас всецело в ее
острых когтях; покой его, видимо, объяснялся не отвагой - чем-то иным:
просторное, с крупными библейскими чертами лицо его выражало порой
растерянность оттого, что его никак не могут понять, а он в свою очередь
тоже не в силах уразуметь эту странную женщину, ее безмотивную злобность; он
не в силах объяснить ей даже самые простые, по его мнению, понятия.
Подробную запись допроса вела Вигдорова. Савельева усекла тотчас и
цыкнула:
- Немедленно прекратите записывать! Или выгоню из зала!..
И Фрида Абрамовна продолжала свои виртуозные записи, теперь уже держа
блокнот на коленях, даже не заглядывая в него, вслепую.
Адвокат у Бродского был опытный. Из вопросов, задаваемых своему
подзащитному, и из его ответов было совершенно очевидно, что обвинение в
тунеядстве кощунственно вздорное: Иосиф зарабатывал деньги переводами стихов
с нескольких языков, жил в семье, общих средств для скромной жизни хватало.
Однако, недолго посовещавшись, суд вынес решение: направить Бродского
на судебно-психиатрическую экспертизу, поставив перед ней главный вопрос: не
страдает ли подсудимый каким-либо психическим заболеванием, которое
препятствовало бы отправлению его в отдаленные местности для принудительного
труда.
Когда мы выходили из этого треклятого зала, в коридорах и на лестнице
густились еще более обильные толпы молодежи. Случайно я оказался притиснутым
вплотную к судье Савельевой. Удивленно приподняв свои подбритые брови, она
негромко произнесла:
- Не понимаю, почему собралось столько народу!
Я ответил:
- Не каждый день судят поэта.
Теперь-то мне уже давно понятно: мой ответ был бессмысленно высокомерен
и сильно неточен: поэтов, прозаиков, литераторов - было время - у нас
судили каждодневно.
Но я не помню ни одного случая, когда бы руководство Союза писателей
вступилось бы за собрата или хотя бы назвало фамилию стукача, посадившего
его.
И они, стукачи, даже взбодрились, стали "отмываться", писать и
публиковать свои прогрессивные воспоминания.
А мы стали ленивы и нелюбопытны - совсем, совсем в ином смысле, чем
это имел в виду Александр Сергеевич.
Вот и по делу Бродского я не изумлюсь, если прочитаю, что кто-либо из
членов тогдашнего секретариата будет нынче утверждать, как он горячо ратовал
во спасение замечательного поэта.
Напишет, опубликует - и земля не разверзнется у него под ногами.
В качестве постскриптума хочу привести следующее письмо А. Б.
Чаковскому, подаренное мне Ф. Вигдоровой.
"В редакцию "Литературной газеты"
Глубокоуважаемый Александр Борисович!
Прошу Вас внимательно прочесть мое письмо.
В середине февраля я попросила у "Литературной газеты" командировку в
Ленинград. Мою просьбу выполнили, но специально предупредили, чтобы в дело
молодого ленинградского поэта-переводчика Бродского я не вмешивалась. Я
спросила, могу ли я именем "Литературной газеты" хотя бы пройти на суд, если
он будет закрытым. Мне ответили: нет. Вероятно, мне сразу надо было
отказаться от командировки, ведь, в сущности, мне было выражено самое
оскорбительное недоверие.
К сожалению, я это поняла особенно остро уже на суде, когда судья в
самой грубой форме запретила мне записывать, а я не могла в ответ предъявить
удостоверение газеты, в которой сотрудничаю много лет и которую ни разу не
подводила. Разве можно лишить журналиста его естественного права видеть,
записывать, добираться до смысла происходящего?
Поэтому командировку я возвращаю неотмеченной и, разумеется, верну в
бухгалтерию деньги. Но независимо от того, как сложатся теперь мои отношения
с газетой, я считаю необходимым предложить Вашему вниманию запись первого и
второго суда над Бродским. Как Вы поймете, дело не только в Бродском, а в
том глубоком неуважении к интеллигенции и литературному труду, которые такие
суды воспитывают у людей. Дело в чудовищном беззаконии, которое я наблюдала.
Ваше право выступать или не выступать по этому поводу. Но знать, что там
было, Вы, по-моему, должны.
Г. Радов был на втором суде, но, к сожалению, должен был уйти, не
дождавшись конца. Возможно, там был и т. Хренков.
2 Впрочем, думаю, что его
не было, потому что иначе, я уверена - он вступился бы за меня, когда мне
(к счастью, в самом конце заседания) категорически запретили записывать.
Очень прошу ознакомить с моим письмом и протоколами суда членов
редколлегии "Литературной газеты". С уважением Ф. Вигдорова".
Когда мы говорим о "деле Бродского", мы обычно все свое внимание
сосредоточиваем на двух чудовищных судилищах. А ведь между ними была
психиатрическая экспертиза. Вигдорова несколько позже писала: "Как я поняла
из рассказов отца, переезд Ленинград - Коноша (Иосифа после приговора
этапировали в Архангельскую область.- Я. Г.) был не самое трудное. Самым
тяжелым была больница. 3 дня буйного отделения (без всякого для того
повода), ледяные ванны, самоубийство соседа по койке и пр."
Вот после этого Бродский снова предстал перед высоким судом.
Второе - главное заседание - состоялось 13 марта. Оно происходило в
клубе 15-го ремонтно-строительного управления на Фонтанке, 22, возле
Городского суда, бывшего III отделения. Нужен был большой зал, поскольку
готовилось показательное мероприятие. Из друзей Иосифа и вообще литературной
публики в зал попало сравнительно немного народу. Две трети зала заполнены
были специально привезенными рабочими, которых настроили соответствующим
образом.
2 Д.Т.Хренков работал в то время зав. корпунктом "Литературной
газеты" в Ленинграде.
Я просидел в зале все пять часов - а это не всем удалось! - и головой
ручаюсь за точность второй записи Фриды Абрамовны.
"Заключение экспертизы гласит: в наличии психопатические черты
характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры
административного порядка.
Идущих на суд встречает объявление:
Суд над тунеядцем Бродским. Большой
зал Клуба строителей полон народа.
- Встать! Суд идет!
Судья Савельева спрашивает у Бродского, какие у него есть ходатайства к
суду. Выясняется, что ни перед первым, ни перед вторым он не был ознакомлен
с делом. Судья объявляет перерыв. Бродского уводят для того, чтобы он смог
ознакомиться с делом. Через некоторое время его приводят, и он говорит, что
стихи на страницах 141, 143, 155, 200, 243 (
перечисляет) ему не принадлежат.
Кроме того, просит не приобщать к делу дневник, который он вел в 1956 году,
то есть тогда, когда ему было 16 лет. Защитница присоединяется к этой
просьбе.
Судья: В части так называемых его стихов учтем, а в части его личной
тетради, изымать ее нет надобности. Гражданин Бродский, с 1956 года вы
переменили 13 мест работы. Вы работали на заводе год, потом полгода не
работали. Летом были в геологической партии, а потом 4 месяца не работали...
(
перечисляет места работы и следовавшие за этим перерывы). Объясните суду,
почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь и
сейчас: я писал стихи.
Судья; Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в
том, что вы часто меняли место работы?
Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне все было интересно. Я менял
работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.
Судья: А что вы делали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... Я верю, что то,
что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим
поколениям.
Голос из публики: Подумаешь. Воображает.
Другой голос: Он поэт, он должен так думать.
Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям
пользу?
Бродский: А почему вы говорите про стихи "так называемые"?
Судья: Мы называем ваши стихи "так называемые" потому, что иного
понятия о них у нас нет.
Сорокин: Вы говорите, что у вас сильно развита любознательность. Почему
же вы не захотели служить в Советской армии?
Бродский: Я не буду отвечать на такие вопросы.
Судья: Отвечайте.
Бродский: Я был освобожден от военной службы. Не "не захотел", а был
освобожден. Это разные вещи. Меня освобождали дважды. В первый раз потому,
что болел отец, во второй раз из-за моей болезни.
Сорокин: Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?
Бродский: Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том,
что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по
40 копеек в день.
Сорокин: Но надо же обуваться, одеваться.
Бродский: У меня один костюм - старый, но уж какой есть. И другого мне
не надо.
Адвокат (
3. Н.Топорова): Оценивали ли ваши стихи специалисты?
Бродский: Да. Чуковский и Маршак очень хорошо говорили о моих
переводах. Лучше, чем я заслуживаю.
Адвокат: Была ли у вас связь с секцией переводов Союза писателей?
Бродский: Да. Я выступал в альманахе, который называется "Впервые на
русском языке" и читал переводы с польского.
Судья (
защитнице): Вы должны спрашивать его о полезной работе, а вы
спрашиваете о выступлениях.
Адвокат: Его переводы и есть его полезная работа.
Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы в перерывах между
работами не трудились?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Но это не мешало вам трудиться.
Бродский: А я трудился. Я писал стихи.
Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что
вам мешало так поступать?
Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос,
выражением лица.
Судья: Эго не ваше открытие. Это всем известно. А лучше объясните, как
расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?
Бродский: Строительство коммунизма это не только стояние у станка и
пахота земли. Это и интеллигентный труд, который...
Судья: Оставьте высокие фразы. Лучше ответьте, как вы думаете строить
свою трудовую деятельность на будущее.
Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но если это противоречит
каким-то общепринятым нормам, я поступлю на постоянную работу и все равно
буду писать стихи.
Заседатель Тяглый: У нас каждый человек трудится. Как же вы
бездельничали столько времени?
Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал стихи, я считаю это
трудом.
Судья: Вы сделали для себя выводы из выступления печати?
Бродский: Статья Лернера была лживой. Вот единственный вывод, который я
сделал.
Судья: Значит, вы других выводов не сделали?
Бродский: Не сделал. Я не считаю себя человеком, ведущим паразитический
образ жизни.
Адвокат: Вы сказали, что статья "Окололитературный трутень",
опубликованная в газете "Вечерний Ленинград", неверна. Чем?
Бродский: Там только имя и фамилия верны. Даже возраст неверен. Даже
стихи не мои. Там моими друзьями названы люди, которых я едва знаю или не
знаю совсем. Как же я могу считать эту статью верной и делать из нее выводы?
Адвокат: Вы считаете свой труд полезным. Смогут ли это подтвердить
вызванные мною свидетели?
Судья (
адвокату, иронически): Вы только для этого свидетелей и вызвали?
Сорокин (
общественный обвинитель, Бродскому): Как вы могли
самостоятельно, не используя чужой труд, сделать перевод с сербского?
Бродский: Вы задаете вопрос невежественно. Договор иногда предполагает
подстрочник. Я знаю польский, сербский знаю меньше, но это родственные
языки, и с помощью подстрочника я смог сделать свой перевод.
Судья: Свидетельница Грудинина.
Грудинина: Я руковожу работой начинающих поэтов более 11 лет. В течение
семи лет была членом комиссии по работе с молодыми авторами. Сейчас руковожу
поэтами-старшеклассниками во Дворце пионеров и кружком молодых литераторов
завода "Светлана". По просьбе издательства составила и редактировала 4
коллективных сборника молодых поэтов, куда вошло более 200 новых имен. Таким
образом, практически я знаю работу почти всех молодых поэтов города.
Работа Бродского, как начинающего поэта, известна мне по его стихам
1956-го и 1960 годов. Это были еще несовершенные стихи, но с яркими
находками и образами. Я не включила их в сборники, однако считала автора
способным. До осени 1963 года с Бродским лично не встречалась. После
опубликования статьи "Окололитературный трутень" в "Вечернем Ленинграде" я
вызвала к себе Бродского для разговора, так как молодежь осаждала меня
просьбами вмешаться в дело оклеветанного человека. Бродский на мой вопрос -
чем он занимается сейчас? - ответил, что изучает языки и работает над
художественными переводами около полутора лет. Я взяла у него рукописи
переводов для ознакомления.
Как профессиональный поэт и литературовед по образованию я утверждаю,
что переводы Бродского сделаны на высоком профессиональном уровне. Бродский
обладает специфическим, не часто встречающимся талантом художественного
перевода стихов. Он представил мне работу из 368 стихотворных строк, кроме
того, я прочла 120 строк его переводных стихов, напечатанных в московских
изданиях.
По личному опыту художественного перевода я знаю, что такой объем
работы требует от автора не менее полугода уплотненного рабочего времени, не
считая хлопот по изданию стихов и консультаций специалистов. Время, нужное
для таких хлопот, учету, как известно, не поддается. Если расценить даже по
самым низким издательским расценкам те переводы, которые я видела
собственными глазами, то у Бродского уже наработано 350 рублей новыми
деньгами, и вопрос лишь в том, когда будет напечатано полностью все
сделанное.
Кроме договоров на переводы, Бродский представил мне договоры на работы
по радио и телевидению, работа по которым уже выполнена, но также еще
полностью не оплачена.
Из разговора с Бродским и людьми, его знающими, я знаю, что живет
Бродский очень скромно, отказывает себе в одежде и развлечениях, основную
часть времени просиживает за рабочим столом. Получаемые за свою работу
деньги вносит в семью.
Адвокат: Нужно ли для художественного перевода стихов знать творчество
автора вообще?
Грудинина: Да, для хороших переводов, подобных переводам Бродского,
надо знать творчество автора и вникнуть в его голос.
Адвокат: Уменьшается ли оплата за переводы, если переводил по
подстрочникам?
Грудинина: Да, уменьшается. Переводя по подстрочникам венгерских
поэтов, я получала за строчку на рубль (
старыми деньгами) меньше.
Адвокат: Практикуется ли переводчиками работа по подстрочнику?
Грудинина: Да, повсеместно. Один из крупнейших ленинградских
переводчиков, А. Гитович, переводит с древнекитайского по подстрочникам.
Заседатель Лебедева: Можно ли самоучкой выучить чужой язык?
Грудинина: Я изучила самоучкой два языка в дополнение к тем, которые
изучила в университете.
Адвокат: Если Бродский не знает сербского языка, может ли он, несмотря
на это, сделать высокохудожественный перевод?
Грудинина: Да, конечно.
Адвокат: А не считаете ли вы подстрочник предосудительным
использованием чужого труда?
Грудинина: Боже сохрани.
Заседатель Лебедева: Вот я смотрю книжку. Тут же у Бродского всего два
маленьких стишка.
Грудинина: Я хотела бы дать некоторые разъяснения, касающиеся специфики
литературного труда. Дело в том...
Судья; Нет, не надо. Так, значит, какое ваше мнение о стихах Бродского?
Грудинина: Мое мнение, что как поэт он очень талантлив и на голову выше
многих, кто считается профессиональным переводчиком.
Судья: А почему он работает в одиночку и не посещает никаких
литобъединений?
Грудинина: В 1958 году он просил принять его в мое литобъединение. Но я
слышала о нем как об истеричном юноше и не приняла его, оттолкнув
собственными руками. Это была моя ошибка, я очень о ней жалею. Сейчас я
охотно возьму его в свое объединение и буду с ним работать, если он этого
захочет.
Заседатель Тяглый: Вы сами когда-нибудь лично видели, как он лично
трудится над стихами, или он пользовался чужим трудом?
Грудинина: Я не видела, как Бродский сидит и пишет. Но я не видела и
как Шолохов сидит за письменным столом и пишет. Однако это не значит, что...
Судья: Неудобно сравнивать Шолохова и Бродского. Неужели вы не
разъяснили молодежи, что государство требует, чтобы молодежь училась? Ведь у
Бродского всего семь классов.
Грудинина: Объем знаний у него очень большой. Я в этом убедилась, читая
его переводы.
Сорокин: Читали ли вы его нехорошие порнографические стихи?
Грудинина: Нет, никогда.
Адвокат: Вот о чем я хочу вас спросить, свидетельница. Продукция
Бродского за 1963 год такая: стихи в книге "Заря над Кубой", переводы стихов
Галчинского (
правда, еще не опубликованные), стихи в книге "Югославские
поэты", песни каучо и публикации в "Костре". Можно ли считать это серьезной
работой?
Грудинина: Да, несомненно. Это наполненный работой год. А деньги эта
работа может принести не сегодня, а несколько лет спустя. Неправильно
определять труд молодого поэта суммой полученных в данный момент гонораров.
Молодого автора может постичь неудача, может потребоваться новая длительная
работа. Есть такая шутка: разница между тунеядцем и молодым поэтом в том,
что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест.
Судья: Нам не понравилось это ваше заявление. В нашей стране каждый
человек получает по своему труду и потому не может быть, чтобы он работал
много, а получал мало. В нашей стране, где такое большое участие уделяется
молодым поэтам, вы говорите, что они голодают. Почему вы сказали, что
молодые поэты не едят?
Грудинина: Я так не сказала. Я предупредила, что это шутка, в которой
есть доля правды. У молодых поэтов очень неравномерный заработок.
Судья: Ну, это уж от них зависит. Нам этого не надо разъяснять. Ладно,
вы разъяснили, что ваши слова шутка. Примем это объяснение.
Вызывается новый свидетель - Эткинд Ефим Григорьевич.
Судья: Дайте ваш паспорт, поскольку ваша фамилия как-то неясно
произносится. (
Берет паспорт). Эткинд... Ефим Гиршевич... Мы вас слушаем.
Эткинд (
он член Союза писателей, преподаватель Института имени
Герцена): По роду моей общественно-литературной работы, связанной с
воспитанием начинающих переводчиков, мне часто приходится читать и слушать
переводы молодых литераторов. Около года назад мне довелось познакомиться с
работами И. Бродского, Это были переводы стихов польского поэта Галчинского,
стихи которого у нас еще мало известны и почти не переводились. На меня
произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность,
страстность и энергия стиха. Поразило меня и то, что Бродский
самостоятельно, без всякой посторонней помощи изучил польский язык. Стихи
Галчинского он прочел по-польски с таким же увлечением, с каким он читал
свои русские переводы. Я понял, что имею дело с человеком редкой одаренности
и - что не менее важно - трудоспособности и усидчивости. Переводы, которые
я имел случай читать позднее, укрепили меня в этом мнении. Это, например,
переводы из кубинского поэта Фернандеса, опубликованные в книге "Заря над
Кубой", и из современных югославских поэтов, печатаемые в сборнике
Гослитиздата. Я много беседовал с Бродским и удивился его познаниям в
области американской, английской и польской литературы.
Перевод стихов - труднейшая работа, требующая усердия, знаний,
таланта. На этом пути литератора могут ожидать бесчисленные неудачи, а
материальный доход - дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить
стихи и не заработать этим ни рубля. Такой труд требует самоотверженной
любви к поэзии и к самому труду. Изучение языков, истории, культуры другого
народа - все это дается далеко не сразу. Все, что я знаю о работе
Бродского, убеждает меня, что перед ним как поэтом-переводчиком большое
будущее. Это не только мое мнение. Бюро секции переводчиков, узнав о том,
что издательство расторгло с Бродским заключенные с ним договоры, приняло
единодушное решение ходатайствовать перед директором издательства о
привлечении Бродского к работе, о восстановлении с ним договорных отношений.
Мне доподлинно известно, что такого же мнения придерживаются крупные
авторитеты в области поэтического перевода, Маршак и Чуковский, которые...
Судья: Говорите только о себе.
Эткинд: Бродскому нужно предоставить возможность работать как
поэту-переводчику. Вдали от большого города, где нет ни нужных книг, ни
литературной среды, это очень трудно, почти невозможно: на этом пути, по
моему глубокому убеждению, его ждет большое будущее. Должен сказать, что я
очень удивился, увидев объявление: "Суд над тунеядцем Бродским".
Судья: Вы же знали это сочетание.
Эткинд: Знал. Но никогда не думал, что такое сочетание будет принято
судом. При стихотворной технике Бродского ему ничего не мешало бы халтурить,
он мог бы переводить сотни строк, если бы он работал легко, облегченно. Тот
факт, что он зарабатывал мало денег, не означает, что он не трудолюбив.
Судья: А почему он не состоит ни в каком коллективе?
Эткинд: Он бывал на наших переводческих семинарах...
Судья: Ну, семинары...
Эткинд: Он входит в этот семинар в том смысле...
Судья: А если без смысла? (
Смех в зале). То есть я хочу спросить:
почему он не входил ни в какое объединение?
Эткинд: У нас нет членства, поэтому я не могу сказать "входил". Но он
ходил к нам, читал свои переводы.
Судья (
Эткинду): Были ли у вас недоразумения в работе, в вашей личной
жизни?
Эткинд (
с удивлением): Нет. Впрочем, я уже два дня не был в Институте.
Может быть, там что-нибудь и произошло,
(
Вопрос аудитории и, по-видимому, свидетелю остался непонятным).
Судья: Почему вы, говоря о познаниях Бродского, напирали на иностранную
литературу? А почему вы не говорите про нашу, отечественную литературу?
Эткинд: Я говорил с ним как с переводчиком и поэтому интересовался его
познаниями в области американской, английской, польской литературы. Они
велики, разнообразны и не поверхностны.
Смирнов (
свидетель обвинения, начальник Дома обороны): Я лично с
Бродским не знаком, но хочу сказать, что если бы все граждане относились к
накоплению материальных ценностей, как Бродский, нам бы коммунизм долго не
построить. Разум - оружие опасное для его владельца. Все говорили, что он
- умный, и чуть ли не гениальный. Но никто не сказал, каков он человек.
Выросши в интеллигентной семье, он имеет только семилетнее образование. Вот
тут пусть присутствующие скажут, хотели бы они сына, который имеет только
семилетку? В армию он не пошел, потому что был единственный кормилец семьи.
А какой же он кормилец? Тут говорят,- талантливый переводчик, а почему
никто не говорит, что у него много путаницы в голове? И антисоветские
строчки?
Бродский: Это неправда.
Смирнов: Ему надо изменить многие свои мысли. Я подвергаю сомнению
справку, которую дали Бродскому в нервном диспансере насчет нервной болезни.
Это сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать - ах,
спасите молодого человека. А его надо лечить принудительным трудом, и никто
ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про
него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая
освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но
подвергаю сомнению.
Бродский: Когда меня освободили как единственного кормильца, отец
болел, он лежал после инфаркта, а я работал и зарабатывал. А потом болел я.
Откуда вы обо мне знаете, чтоб так обо мне говорить?
Смирнов: Я познакомился с вашим личным дневником.
Бродский: На каком основании?
Судья: Я снимаю этот вопрос.
Смирнов: Я читал его стихи.
Адвокат: Вот в деле оказались стихи, не принадлежащие Бродскому. А
откуда вы знаете, что стихи, прочитанные вами, действительно его стихи? Ведь
вы говорите о стихах неопубликованных.
Смирнов: Знаю, и все.
Судья: Свидетель Логунов.
Логунов (
заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части): С
Бродским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить,
как живет Бродский, больше нельзя. Я не позавидовал бы родителям, у которых
такой сын. Я работал с писателями, я среди них вращался. Я сравниваю
Бродского с Олегом Шестинским - Олег ездил с агитбригадой, он окончил
Ленинградский государственный университет и университет в Софии. И еще Олег
работал в шахте. Я хотел выступить в том плане, что надо трудиться, отдавать
все культурные навыки. И стихи, которые составляет Бродский, были бы тогда
настоящими стихами. Бродский должен начать свою жизнь по-новому.
Адвокат: Надо же все-таки, чтобы свидетели говорили о фактах. А они...
Судья: Вы можете потом дать оценку свидетельским показаниям. Свидетель
Денисов.
Денисов (
трубоукладчик УНР-20): Я Бродского лично не знаю. Я знаком с
ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю как гражданин и представитель
общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского. Я
захотел познакомиться с его книгами, Пошел в библиотеки - нет его книг.
Спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий. Я сменил
за свою жизнь только две работы. А Бродский? Меня не удовлетворяют показания
Бродского, что он знал много специальностей. Ни одну специальность за такой
короткий срок не изучить. Говорят, что Бродский представляет собою что-то
как поэт. Почему же он не был членом ни одного объединения? Он не согласен с
диалектическим материализмом? Ведь Энгельс считает, что труд создал
человека. А Бродского эта формулировка не удовлетворяет. Он считает иначе.
Может, он очень талантливый, но почему же он не находит дороги в нашей
литературе? Почему он не работает? Я хочу подсказать мнение, что меня его
трудовая деятельность как рабочего не удовлетворяет.
Судья: Свидетель Николаев.
Николаев (
пенсионер): Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что
знаю о нем три года по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на
своих сверстников. Я отец. Я на своем примере убедился, как тяжело иметь
такого сына, который не работает. Я у моего сына не однажды видел стихи
Бродского. Поэму в 42-х главах и разрозненные стихи. Я знаю Бродского по
делу Уманского. Есть пословица: скажи, кто твои друзья. Я Уманского знал
лично. Он отъявленный антисоветчик. Слушая Бродского, я узнавал своего сына.
Мой сын тоже говорил, что считает себя гением. Он, как Бродский, не хочет
работать. Люди, подобные Бродскому и Уманскому, оказывают тлетворное влияние
на своих сверстников. Я удивляюсь родителям Бродского. Они, видимо,
подпевали ему. Они пели ему в унисон. По форме стиха видно, что Бродский
может сочинять стихи. Но нет, кроме вреда, эти стихи ничего не приносили.
Бродский не просто тунеядец. Он - воинствующий тунеядец. С людьми,
подобными Бродскому, надо действовать без пощады. (
Аплодисменты).
Заседатель Тяглый: Вы считаете, что на вашего сына повлияли стихи
Бродского?
Николаев: Да.
Судья: Отрицательно повлияли?
Николаев: Да.
Адвокат: Откуда вы знаете, что это стихи Бродского?
Николаев: Там была папка, а на папке написано "Иосиф Бродский".
Адвокат: Ваш сын был знаком с Уманским?
Николаев: Да.
Адвокат: Почему же вы думаете, что это Бродский, а не Уманский
тлетворно повлиял на вашего сына?
Николаев: Бродский и иже с ним. У Бродского стихи позорные и
антисоветские.
Бродский: Назовите мои антисоветские стихи. Скажите хоть строчку из
них.
Судья: Цитировать не позволю.
Бродский: Но я же хочу знать, о каких стихах идет речь. Может, они не
мои?
Николаев: Если бы я знал, что буду выступать в суде, я бы
сфотографировал и принес.
Судья: Свидетельница Ромашова.
Ромашова (
преподавательница марксизма-ленинизма в училище имени
Мухиной): Я лично Бродского не знаю. Но его так называемая деятельность мне
известна. Пушкин говорил, что талант - это прежде всего труд. А Бродский?
Разве он трудится? Разве он работает над тем, чтобы сделать свои стихи
понятными народу? Меня удивляет, что мои коллеги создают такой ореол вокруг
него. Ведь это только в Советском Союзе может быть, чтобы суд так
доброжелательно говорил с поэтом, так по-товарищески советовал ему учиться.
Я как секретарь партийной организации училища имени Мухиной могу сказать,
что он плохо влияет на молодежь.
Адвокат: Вы когда-нибудь видели Бродского?
Ромашова: Никогда. Но так называемая деятельность Бродского позволяет
мне судить о нем,
Судья: А факты вы можете какие-нибудь привести?
Ромашова: Я как воспитательница молодежи знаю отзывы молодежи о стихах
Бродского.
Адвокат: А сами вы знакомы со стихами Бродского?
Ромашова: Знакома. Это у-жас. Не считаю возможным их повторять. Они
ужа-а-сны.
Судья: Свидетель Адмони. Если можно, ваш паспорт, поскольку фамилия
необычная.
Адмони (
профессор Института имени Герцена, лингвист, литературовед,
переводчик): Когда я узнал, что Иосифа Бродского привлекают к суду по
обвинению в тунеядстве, я счел своим долгом высказать перед судом и свое
мнение. Я считаю себя вправе сделать это в силу того, что 30 лет работаю с
молодежью как преподаватель вузов, в силу того, что я давно занимаюсь
переводами.
С И. Бродским я почти не знаком. Мы здороваемся, но, кажется, не
обменялись даже двумя фразами. Однако в течение, примерно, последнего года
или несколько больше я пристально слежу за его переводческими работами - по
его выступлениям на переводческих вечерах, по публикациям. Потому что это
переводы талантливые, яркие. И на основании этих переводов из Галчинского,
Фернандеса и других, я могу со всей ответственностью сказать, что они
требовали чрезвычайно большой работы со стороны автора. Они свидетельствуют
о большом мастерстве и культуре переводчика. А чудес не бывает. Сами собой
ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная
работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы
перевод был полноценным, составить себе представление о том языке, с
которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь
и культуру народа и так далее. А Иосиф Бродский, кроме того, изучил и сами
языки. Поэтому для меня ясно, что он трудится - трудится напряженно и
упорно. А когда я сегодня - только сегодня - узнал, что он вообще кончил
только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести
поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую
культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что
Маяковский говорил о работе поэта: "Изводишь единого слова ради тысячи тонн
словесной руды".
Тот указ, по которому привлечен к ответственности Бродский, направлен
против тех, кто мало работает, а не против тех, кто мало зарабатывает.
Тунеядцы - это те, кто мало работает. Поэтому обвинение И. Бродского в
тунеядстве является нелепостью. Нельзя обвинить в тунеядстве человека,
который работает так, как И. Бродский - работает упорно, много,- не думая
о больших заработках, готовый ограничить себя самым необходимым, чтобы
только совершенствоваться в своем искусстве и создавать полноценные
художественные произведения.
Судья: Что вы говорили о том, что не надо судить тех, кто мало
зарабатывает?
Адмони: Я говорил: суть указа в том, чтобы судить тех, кто мало
работает, а не тех, кто мало зарабатывает.
Судья: Что же вы хотите этим сказать? А вы читали указ от 4 мая?
Коммунизм создается только трудом миллионов.
Адмони: Всякий труд, полезный для общества, должен быть уважаем.
Заседатель Тяглый: Где Бродский читал свои переводы и на каких
иностранных языках он читал?
Адмони (
улыбнувшись): Он читал по-русски. Он переводит с иностранного
языка на русский.
Судья: Если вас спрашивает простой человек, вы должны ему объяснить, а
не улыбаться.
Адмони: Я и объясняю, что он переводит с польского и сербского на
русский.
Судья: Говорите суду, а не публике.
Адмони: Прошу простить меня. Это профессорская привычка - говорить,
обращаясь к аудитории.
Судья: Свидетель Воеводин. Вы лично Бродского знаете?
Воеводин (
член Союза писателей): Нет. Я только полгода работаю в Союзе.
Я лично с ним знаком не был. Он мало бывает в Союзе, только на переводческих
вечерах. Он, видимо, понимал, как встретят его стихи, и потому не ходил на
другие объединения. Я читал его эпиграммы. Вы покраснели бы, товарищи судьи,
если бы их прочитали. Здесь говорили о таланте Бродского. Талант измеряется
только народным признанием. А этого признания нет и быть не может.
В Союз писателей была передана папка стихов Бродского. В них три темы:
первая тема - отрешенности от мира, вторая - порнографическая, третья тема
- тема нелюбви к родине, к народу, где Бродский говорит о родине чужой.
Погодите, сейчас вспомню... "Однообразна русская толпа". Пусть эти
безобразные стихи останутся на его совести. Поэта Бродского не существует.
Переводчик, может, и есть, а поэта не существует. Я абсолютно поддерживаю
мнение товарища, который говорил о своем сыне, на которого Бродский влиял
тлетворно. Бродский отрывает молодежь от труда, от мира и жизни. В этом
большая антиобщественная роль Бродского.
Судья: Обсуждали вы на комиссии талант Бродского?
Воеводин: Было одно короткое собрание, на котором речь шла о Бродском.
Но обсуждение не вылилось в широкую дискуссию. Повторяю, Бродский
ограничивался полупохабными эпиграммами, а в Союз ходил редко. Мой друг,
поэт Куклин, однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами
Бродского.
Адвокат: Справку, которую вы написали о Бродском, разделяет вся
комиссия?
Воеводин: С Эткиндом, который придерживается другого мнения, мы справку
не согласовывали.
Адвокат: А остальным членам комиссии содержание вашей справки известно?
Воеводин: Нет, она известна не всем членам комиссии.
Бродский: А каким образом у вас оказались мои стихи и мой дневник?
Судья: Я этот вопрос снимаю. Гражданин Бродский, вы работали от случая
к случаю. Почему?
Бродский: Я уже говорил: я работал все время. Штатно, а потом писал
стихи. (
С отчаянием). Это работа - писать стихи.
Судья: Но ваш заработок очень невелик. Вы говорите, за год получаете
250 рублей, а по справкам, которые представила милиция,- сто рублей.
Адвокат: На предыдущем суде было постановлено, чтобы милиция проверила
справки о заработке, а это не было сделано.
Судья: Вот в деле есть договор, который прислали из издательства. Так
ведь это просто бумажка, никем не подписанная.
(
Из публики посылают судье записку о том, что договоры сначала
подписывает автор, а потом руководители издательства).
Судья: Прошу мне больше записок не посылать.
Сорокин (
общественный обвинитель): Наш великий народ строит коммунизм.
В советском человеке развивается замечательное качество - наслаждение
общественно полезным трудом. Процветает только то общество, где нет
безделья. Бродский далек от патриотизма. Он забыл главный принцип - кто не
работает, тот не ест. А Бродский на протяжении многих лет ведет жизнь
тунеядца. В 1956 году он бросил школу и поступил на завод. Ему было 15 лет.
В том же году - увольняется. (
Повторяет послужной список и перерывы в
штатной работе снова объясняет бездельем. Будто и не звучали все объяснения
свидетелей защиты о том, что литературный труд - тоже работа).
Мы проверили, что Бродский за одну работу получил только 37 рублей, а
он говорит - 150 рублей.
Бродский: Это аванс. Это только аванс. Часть того, что я потом получу.
Судья: Молчите, Бродский. Сорокин: Там, где Бродский работал, он всех
возмущал своей недисциплинированностью и нежеланием работать. Статья в
"Вечернем Ленинграде" вызвала большой отклик. Особенно много писем поступило
от молодежи. Она резко осудила поведение Бродского. (
Читает письма).
Молодежь считает, что ему не место в Ленинграде. Что он должен быть сурово
наказан. У него полностью отсутствует понятие о совести и долге. Каждый
человек считает счастьем служить в армии. А он уклонился. Отец Бродского
послал своего сына в консультацию в диспансер, и он приносит оттуда справку,
которую принял легкомысленный военкомат. Еще до вызова в военкомат Бродский
пишет своему другу Шахматову, ныне осужденному: "Предстоит свидание с
комитетом обороны. Твой стол станет надежным убежищем моих ямбов".
Он принадлежал к компании, которая сатанинским хохотом встречала слово
"труд" и с почтением слушала своего фюрера Уманского. Бродского объединяет с
ним ненависть к труду и советской литературе. Особенным успехом пользуется
здесь набор порнографических слов и понятий. Шахматова Бродский называл
сэром. Не иначе. Шахматов был осужден. Вот из какого зловонного местечка
появился Бродский. Говорят об одаренности Бродского. Но кто это говорит?
Люди, подобные Бродскому и Шахматову.
Выкрик из зала: Кто? Чуковский и Маршак подобны Шахматову?
(
Дружинники выводят кричавшего).
Сорокин: Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки.
Бродский не поэт, а человек, пытающийся писать стишки. Он забыл, что в нашей
стране человек должен трудиться, создавать ценности: станки, хлеб. Бродского
надо заставить трудиться насильно. Надо выселить его из города-героя. Он -
тунеядец, хам, прощелыга, идейно грязный человек. Почитатели Бродского
брызжут слюной. А Некрасов сказал:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Мы сегодня судим не поэта, а тунеядца, Почему тут защищали человека,
ненавидящего свою родину? Надо проверить моральный облик тех, кто его
защищал. Он написал в своих стихах: "Люблю я родину чужую". В его дневниках
есть запись: "Я уже давно думал насчет выхода за красную черту. В моей рыжей
голове созревают конструктивные мысли". Он писал еще так: "Стокгольмская
ратуша внушает мне больше уважения, чем пражский Кремль". Маркса он называет
так: "Старый чревоугодник, обрамленный венком из еловых шишек". В одном
письме он пишет: "Плевать я хотел на Москву".
Вот чего стоит Бродский и все, кто его защищают.
(
Затем, цитируется письмо одной девушки, которая с неуважением пишет о
Ленине. Какое отношение ее письмо имеет к Бродскому, совершенно нам неясно.
Оно не им. написано и не ему адресовано).
В эту минуту судья обращается ко мне: - Прекратите записывать.
Я: Товарищ судья, я прошу разрешить мне записывать.
Судья: Нет.
Я: Я журналист, член Союза писателей, я пишу о воспитании молодежи, я
прошу разрешить мне записывать.
Судья: Я не знаю, что вы там записываете. Прекратите.
Из публики: Отнять у нее записи.
Сорокин продолжает свою речь, потом говорит защитница, речь которой я
могу изложить только тезисно, поскольку писать мне запретили.
Тезисы речи защитницы:
Общественный обвинитель использовал материалы, которых в деле нет,
которые в ходе дела возникают впервые и по которым Бродский не допрашивался
и объяснений не давал.
Подлинность материалов из заслушанного в 1961 году специального дела
нами не проверена, и то, что общественный обвинитель цитировал, мы не можем
проверить. Если речь идет о дневнике Бродского, то он относится к 1956 году.
Это юношеский дневник. Общественный обвинитель приводит как мнение
общественности письма читателей в редакцию газеты "Вечерний Ленинград".
Авторы писем Бродского не знают, стихов его не читали и судят по
тенденциозной и во многом неверной по фактам газетной статье. Общественный
обвинитель оскорбляет но только Бродского: "хам", "тунеядец", "антисоветский
элемент", но и лиц, вступившихся за него: Маршака и Чуковского, уважаемых
свидетелей. Вывод: не располагая объекгивными доказательствами, общественный
обвинитель пользуется недозволенными приемами.
Чем располагает обвинение?
а) Справка о трудовой деятельности с 1956-го по 1962 год. В 1956 году
Бродскому было 16 лет; он мог вообще учиться и быть по закону на иждивении
родителей до 18 лет. Частая смена работ - влияние психопатических черт
характера и неумение сразу найти свое место в жизни. Перерывы, в частности,
объясняются сезонной работой в экспедициях. Нет причины до 1962 года
говорить об уклонении от труда.
(Адвокат говорит о своем уважении к заседателям, но сожалеет, что среди
заседателей нет человека, который был бы компетентен в вопросах
литературного труда. Когда обвиняют несовершеннолетнего - непременно есть
заседатель-педагог, если на скамье подсудимых врач, среди заседателей
необходим врач. Почему же этот справедливый и разумный обычай забывается,
когда речь идет о литературе?)
б) Штатно Бродский не работает с 1962 года. Однако представленные
договоры с издательством от XI. 1962 г. и X. 1963 г., справка студии
телевидения, справка журнала "Костер", вышедшая книга переводов югославских
поэтов свидетельствует о творческой работе. Качество этой работы. Есть
справка, подписанная Е.Воеводиным, резко отрицательная, с недопустимыми
обвинениями в антисоветской деятельности, справка, напоминающая документы
худших времен культа личности. Выяснилось, что справка эта на Комиссии не
обсуждалась, членам Комиссии неизвестна, является собственным мнением
прозаика Воеводина. Есть отзыв таких людей, лучших знатоков, мастеров
перевода, как Маршак и Чуковский. Свидетели В.Адмони - крупный
литературовед, лингвист, переводчик, Е.Эткинд - знаток переводческой
литературы, член бюро секции переводчиков и член Комиссии по работе с
молодыми авторами - все они высоко оценивают работу Бродского и говорят о
большой затрате труда, требуемого для издания написанного им за 1963 год.
Вывод: справка Воеводина не может опровергнуть мнение этих лиц.
в) Ни один из свидетелей обвинения Бродского не знает, стихов его не
читал; свидетели обвинения дают показания на основании каких-то непонятным
путем полученных и непроверенных документов и высказывают свое мнение,
произнося обвинительные речи.
Другими материалами обвинение не располагает.
Суд должен исключить из рассмотрения:
1. Материалы специального дела, рассмотренного в 1961 году, по которому
в отношении Бродского было вынесено постановление - дело прекратить.
Если бы Бродский тогда или позднее совершил антисоветское преступление,
написал бы антисоветские стихи,- это было бы предметом следствия органов
госбезопасности.
Бродский действительно был знаком с Шахматовым и Уманским и находился
под их влиянием. Но, к счастью, он давно от этого влияния освободился. Между
тем общественный обвинитель зачитывал записи тех лет, преподнося их вне
времени и пространства, чем, естественно, вызвал гнев у публики по адресу
Бродского. Общественный обвинитель создал впечатление, что Бродский и сейчас
придерживается своих давнишних взглядов, что совершенно неверно. Многие
молодые люди, входившие в компанию Уманского, благодаря вмешательству
разумных, взрослых людей, были возвращены к нормальной жизни. То же самое
происходило в последние два года с Бродским. Он стал много и плодотворно
работать. Но тут его арестовали.
2. Вопрос о качестве стихов самого Бродского.
Мы еще не знаем, какие из приложенных к делу стихов принадлежат
Бродскому, так как из его заявления видно, что там есть ряд стихов, ему не
принадлежащих.
Для того, чтобы судить, упаднические это стихи, пессимистические или
лирические, должна быть авторитетная литературоведческая экспертиза, и этот
вопрос ни суд, ни стороны сами разрешить не могут.
Наша задача - установить, является ли Бродский тунеядцем, живущим на
нетрудовые доходы, ведущим паразитический образ жизни.
Бродский - поэт-переводчик, вкладывающий свой труд по переводу поэтов
братских республик, стран народной демократии в дело борьбы за мир. Он не
пьяница, не аморальный человек, не стяжатель. Его упрекают в том, что он
мало получал гонорара, следовательно и не работал. (Адвокат дает справку о
специфике литературного труда, порядке оплаты. Говорит об огромной затрате
труда при переводах, о необходимости изучения иностранных языков, творчества
переводимых поэтов. О том, что не все представленные работы принимаются и
оплачиваются).
Система авансов. Суммы, фигурирующие в деле, неточны. По заявлению
Бродского, их больше. Надо было бы это проверить. Суммы незначительные. На
что жил Бродский? Бродский жил с родителями, которые на время его
становления как поэта поддерживали его.
Никаких нетрудовых источников существования у него не было. Жил скудно,
чтобы иметь возможность заниматься любимым делом.
Выводы:
Не установлена ответственность Бродского. Бродский не тунеядец, и меры
административного воздействия применять к нему нельзя.
Значение указа от 4/V. 1961 года очень велико. Он - оружие очистки
города от действительных тунеядцев и паразитов. Неосновательное привлечение
дискредитирует указ,
Постановление Пленума Верховного Суда СССР от 10/III. 1963 года
обязывает суд критически относиться к представленным материалам, не
допускать осуждения тех, кто работает, соблюдать права привлеченных на то,
чтобы ознакомиться с делом и представить доказательства своей невиновности.
Бродский был необоснованно задержан 13/II. 1964 года и был лишен
возможности представить доказательства своей невиновности.
Однако и представленных доказательств того, что было сказано в суде,
достаточно, чтобы сделать вывод о том, что Бродский не тунеядец.
(Суд удаляется на совещание. Объявляется перерыв).
Суд возвращается, и судья зачитывает приговор:
Бродский систематически не выполняет обязанностей советского человека
по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из
частой перемены работы. Предупреждался органами МГБ в 1961 году и в 1962
году - милицией. Обещал поступить на постоянную работу, но выводов не
сделал, продолжал не работать, писал и читал на вечерах свои упадочнические
стихи. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что
Бродский не является поэтом. Его осудили читатели газеты "Вечерний
Ленинград". Поэтому суд применяет указ от 4/V. 1961 года: сослать Бродского
в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда.
Дружинники (проходя мимо защитницы): Что? Проиграли дело, товарищ
адвокат?
(Эта запись, будучи вскоре переведена на многие европейские языки,
привела мировую литературную общественность в состояние шока).
Ну, уж этот-то документ в конкретном комментарии не нуждается.
Он, пожалуй, нуждается в комментарии психологическом.
Тот, кто не был на суде 13 марта, не может себе представить атмосферы
этого инквизиционного действа - возбужденный, наэлектризованный, резко
разделенный на две неравные части зал, стоящие вдоль стен дружинники, зорко
озирающие публику, уверенные, что они помогают свершиться справедливости,
трогательные в своем сварливом невежестве народные заседатели... Но,
конечно, квинтэссенцией этой атмосферы было поведение судьи Савельевой -
наглое, торжествующее беззаконие, уверенность в полнейшей своей
безнаказанности, горделивое сознание власти. И оплывшая от пьянства
физиономия Воеводина, и жутковато-анекдотическое беснование Сорокина - все
это было вполне отвратительно, но судья Савельева, пожалуй, единственная
оказалась на полной высоте. Она выполнила задачу откровенно и
последовательно - показала, в чьих руках реальная власть и что грозит
любому из нас.
Свою полную власть над нами она демонстрировала и во время суда. В
записи есть только один эпизод, когда дружинники выводят человека из зала, а
таких эпизодов было несколько. Делалось это все с тем же торжествующим
хамством. В частности, вытащили из зала сидевшего рядом с Вигдоровой и с ней
приехавшего Евгения Александровича Гнедина, чьи воспоминания опубликованы в
No. 7 "Нового мира" за 1988 год. Это он выкрикнул во время речи Сорокина
слова о Маршаке и Чуковском. Евгений Александрович, в прошлом крупный
дипломат, сотрудник Литвинова, прошедший пытки и лагеря, говорил на
следующий день, что когда его впихнули в "воронок" и повезли куда-то, он
думал, как его привезут в отделение и он предъявит свои документы старого
партийца, и заранее веселился, предвкушая реакцию. Но его немного повозили и
вытолкнули из машины...
После оглашения приговора дружинники пропустили к Иосифу только его
родителей - Марию Моисеевну и Александра Ивановича. Я видел издали, как
Иосиф, мрачный, но спокойный, натягивал кирзовые сапоги, принесенные
отцом...
Пожалуй, никогда - ни до, ни после - я не испытывал столь
невыносимого чувства унижения и бессилия. В такие минуты начинаешь понимать
Веру Засулич.
Я был тогда человеком молодым, тренированным, закаленным тяжелой
армейской службой и работой на Крайнем Севере, уверенным в несокрушимости
своих нервов, но после этих пяти часов наглого абсурда и размазывающего
бесправия я пришел домой буквально в полуобморочном состоянии.
Все мы получили оглушительную оплеуху. Компания невежд измывалась на
наших глазах над нашим товарищем, талантливым, образованным и необыкновенно
трудолюбивым человеком, а мы ничего не могли поделать.
На следующий же день в "Вечернем Ленинграде" появилась информация, так
сказать, закрепляющая успех.
"Суд над тунеядцем Бродским
Просторный зал клуба 15-го ремонтно-строительного управления вчера
заполнили трудящиеся Дзержинского района. Здесь состоялся суд над тунеядцем
И. Бродским. О нем писалось в статье "Окололитературный трутень",
напечатанной в No. 281 нашей газеты за 1963 год.
Выездную сессию районного народного суда открыла председательствующая
- судья Е.А.Савельева. Народные заседатели - рабочий Т.А.Тяглый и
пенсионерка М.И.Лебедева.
Зачитывается заключение Дзержинского райотдела милиции. Бродскому - 24
года, образование - 7 классов, постоянно нигде не работает, возомнив себя
литературным гением. Неприглядное лицо этого тунеядца особенно ярко
вскрывается при допросе.
- Ваш общий трудовой стаж? - спрашивает судья.
- Я этого точно не помню,- отвечает Бродский под смех присутствующих.
Где уж тут помнить, если с 1956 года Бродский переменил 13 мест работы,
задерживаясь на каждом из них от одного до трех месяцев. А последние годы он
вообще нигде не работал.
Рисуясь, Бродский вещает о своей якобы гениальности, произносит громкие
фразы, бесстыдно заявляет, что лишь последующие поколения могут понять его
стихи. Это заявление вызывает дружный смех в зале.
Несмотря на совершенно ясное для всех антиобщественное поведение
Бродского, у него, как ни странно, нашлись защитники. Поэтесса Н.Грудинина,
старший научный сотрудник Института языкознания Академии наук В.Адмони,
доцент Педагогического института имени А.И.Герцена Е. Эткинд, выступившие
на процессе как свидетели защиты, с пеной у рта пытались доказать, что
Бродский, опубликовавший всего несколько стишков, отнюдь не тунеядец. Об
этом же твердила и адвокат 3.Топорова.
Но свидетели обвинения полностью изобличили Бродского в тунеядстве, во
вредном, тлетворном влиянии его виршей на молодежь. Об этом с возмущением
говорили писатель Е.Воеводин, заведующая кафедрой Высшего
художественно-промышленного училища имени В.И.Мухиной Р.Ромашова,
пенсионер А.Николаев, трубоукладчик УНР-20 П.Денисов, начальник Дома
обороны И.Смирнов, заместитель директора Эрмитажа П.Логунов. Они отмечали
также, что во многом виноваты родители Бродского, потакавшие сыну,
поощрявшие его безделье. Отец его, А.Бродский, по существу содержал
великовозрастного лоботряса.
С яркой речью выступил на процессе общественный обвинитель -
представитель народной дружины Дзержинского района Ф. Сорокин.
Внимательно выслушав стороны и тщательно изучив имеющиеся в деле
документы, народный суд вынес постановление: в соответствии с Указом
Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года выселить И.Бродского
из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к
труду на пять лет. Это постановление было с большим одобрением встречено
присутствовавшими в зале".
Газета "Смена" откликнулась на суд еще более колоритно. Сочинение
называлось: "Тунеядцу воздается должное" и выглядело так: "О самом Иосифе
Бродском говорить уже противно. В клубе 15-го ремонтно-строительного
управления, заполненном трудящимися Дзержинского района, состоялся суд над
этим тунеядцем, и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР
от 4 мая 1961 года принято постановление о выселении трутня из Ленинграда в
специально отведенные места с обязательным привлечением к труду сроком на
пять лет.
К такому решению народный суд пришел после очень тщательного изучения
всех имеющихся в деле документов, после внимательного выслушивания сторон.
Казалось бы, паразитическая сущность и антиобщественное поведение
Бродского, о котором достаточно много рассказывалось уже на страницах
ленинградских газет, ясны каждому человеку, имеющему здравый ум и помнящему
о святых обязанностях гражданина нашего социалистического общества.
Нет же, нашлись у Бродского и защитники. Особенным усердием отличились
выступившие на процессе как свидетели защиты поэтесса Н.Грудинина, доцент
Педагогического института имени А.И.Герцена Е.Эткинд, научный сотрудник
В.Адмони.
Говоря откровенно, стыдно было за этих людей, когда, изощряясь в
словах, пытались они всячески обелить Бродского, представить его как невинно
страдающего непризнанного гения. На какие только измышления не пускались
они!
В перерыве, окруженная юношами и девушками, которые с гневом говорили
об антиобщественной деятельности Бродского, отвергая целиком его гнилое
творчество, поэтесса Н.Грудинина трясла его рукописями.
Только потеряв столь нужную каждому поэту и писателю, каждому человеку
идейную зоркость, можно было так безудержно рекламировать проповедника
пошлости и безыдейности.
Что пленило Н.Грудинину и других поклонников Бродского в его так
называемом творчестве?
Тупое чванство, ущербность и болезненное самолюбие недоучки и любителя
порнографии, стократ помноженное на непроходимое невежество и бескультурье
- вот что выглядывает из каждой строчки, вышедшей из-под пера Иосифа
Бродского.
...болтливое, худое ремесло,
в любой воде плещи, мое весло...
Вот как сам Бродский изложил свое поэтическое "кредо". Бродский
принципиально не хотел трудиться ни для себя, ни тем более для народа. В
стихах и прозе он поливал грязью и поносил все советское, только потому, что
в нашей стране надо трудиться, создавать то, что нужно и полезно народу,
будь то металл, хлеб или стихи.
В минуту откровенности он как-то очень точно написал о себе: "Мое
субъективное восприятие атрофировалось до стадии хамства".
Это было написано в те дни, когда Бродский поставлял в военкомат
подложные справки, не желая идти служить в Советскую Армию.
"А люблю я родину чужую!" восклицает блудослов Бродский в одном из
своих пошлых стишков.
- Будущие поколения с должным благоговением оценят меня! - театрально
воскликнул трутень на суде.
Дружным хохотом встретили присутствующие эти слова "непризнанного
гения"...
С 1956 года он переменил 13 мест работы. Где работал неделю, где месяц,
а последние годы он вообще не трудился, поощряемый подонствующими
приятелями, многие из которых докатились до прямой антисоветской
деятельности.
Вместе с ними катился и тунеядец Бродский.
Правильную, точную оценку его тлетворной деятельности дали на суде
писатель Е. Воеводин, заведующая кафедрой Высшего художественного училища
им. В. И. Мухиной Р. Ромашова, начальник Дома обороны И. Смирнов,
заместитель директора Эрмитажа П. Логунов, трубоукладчик УНР-20 П. Денисов,
общественный обвинитель штаба народной дружины Дзержинского района Ф.
Сорокин и другие.
Постановление суда было встречено горячими аплодисментами людей с
честными рабочими руками".
Все же организаторы "дела Бродского" были не совсем уверены в своих
силах, если ненависть взвинчивалась до такого истерического и пародийного
уровня. Несмотря на армию и флот, они боялись Бродского и того культурного
движения, которое он в их сознании символизировал.
Было бы неверно сказать, что исход процесса - несмотря на свою
подавляющую тягостность - деморализовал нас. Происшедшее объединяло -
правда, ненадолго - самых разных людей в нашем поколении. И через несколько
дней после суда появился следующий документ:
"
В Комиссию по работе с молодыми авторами при Ленинградском отделении
Союза Советских писателей
Уважаемые товарищи!
В Ленинграде работает большое число молодых прозаиков, поэтов,
переводчиков и критиков, которые, не являясь членами Союза писателей, уже
несколько лет серьезно занимаются литературным трудом и неоднократно
публиковали свои произведения в сборниках и журналах. Эти люди разного
возраста, разного жизненного опыта и разных профессий объединены интересом к
центральным проблемам жизни нашей страны, нравственному росту и становлению
нового человека, его внутреннему миру.
Большинство молодых авторов совмещает напряженную творческую работу с
трудом по своей основной профессии, с учебой. Некоторая часть вступает в
договорные отношения с издающими организациями и фактически находится на
положении профессиональных литераторов. Молодые авторы, которые не порывают
с производственной деятельностью, в творческих интересах бывают вынуждены на
некоторое время прервать ее. Не являясь членами Союза писателей, эти люди
оказываются не защищенными от возможных обвинений в тунеядстве со стороны
лиц, не компетентных в этой области и не способных разобраться в существе
дела.
Как правило, молодые авторы зарегистрированы Комиссией по работе с
молодыми литераторами при ЛО ССП. Мы не знаем всех функций этой организации,
но считаем, что Комиссия призвана проявлять внимание к проблемам, встающим
перед молодыми литераторами. В последнее время произошли события, которые
серьезно встревожили нас. Мы видим связь этих событий с появлением на месте
секретаря Комиссии Е. В. Воеводина, который по своему положению практически
осуществляет решения Комиссии.
Молодые литераторы, сталкиваясь с Е. В. Воеводиным, все более
убеждаются в том, что этот человек совершенно чужд их поискам и не желает
понять и поддержать то хорошее, что они стремятся внести в литературу. У
всех, кто с ним встречался и разговаривал, создалось впечатление, что перед
ними человек совершенно случайный, не обладающий культурным уровнем,
душевными качествами, необходимыми для этой деятельности. К своим
обязанностям Е. В. Воеводин относится легкомысленно. Заявления, поданные в
Комиссию, лежат без движения месяцами, устные просьбы не принимаются во
внимание. Разговаривать с Е. В. Воеводиным неприятно и бесполезно: он
совершенно не уважает людей, обращающихся к нему, держится с ними
пренебрежительно, с пошловатой фамильярностью и лишает этой своей манерой
желания быть с ним откровенным.
Особенно недостойно и непорядочно повел себя Е. Воеводин на суде над
молодым поэтом и переводчиком И. Бродским, которому предъявлялось обвинение
в тунеядстве. Мы убеждены, что справедливость по отношению к И. Бродскому
будет восстановлена в законном порядке, но Е. Воеводин, выступивший на суде
свидетелем обвинения, действовал так, чтобы не допустить справедливого
решения дела. Он бездоказательно обвинил И. Бродского в писании и
распространении порнографических стихов, которых, как нам известно, И.
Бродский никогда не писал. Таким образом, секретарь Комиссии оклеветал
молодого литератора.
Он предъявил суду заявление, подписанное им одним, и обманул суд,
утверждая, что это заявление, порочащее личность и работу И. Бродского,
одобрено большинством членов Комиссии. Так Е. Воеводин совершил подлог и
лжесвидетельство.
Мы, молодые литераторы Ленинграда, не можем, не желаем и не будем
поддерживать никаких отношений с этим морально нечистоплотным человеком,
порочащим организацию ленинградских писателей, дискредитирующим в глазах
литературной молодежи деятельность Союза писателей.
Я. Гордин, А. Александров, И. Ефимов, М. Рачко, Б. Иванов, В. Марамзин,
Б. Ручкан, В. Губин, А. Шевелев, В. Халупович, Я. Длуголенский, Е.
Калмановский, М. Данина, Г. Шеф, В. Соловьев, С. Вольф, А. Кушнер, М.
Гордин, А. Битов, И. Петкевич, В. Бакинский, лева (с оговоркой: "Согласна не
со всеми положениями письма, но считаю, что после выступления на суде Е.
Воеводин не может оставаться в комиссии по работе с молодыми авторами),
А.
Городницкий, М. Земская (с оговоркой: "Не имея собственных претензий к Е.
Воеводину по отношению ко мне лично, присоединяюсь к заявлению в целом"),
Е.
Рейн, В. Щербаков, Р. Грачев, А. Зырин, Т. Калецкая, А. Леонов, Штакельберг,
Д. Бобышев, Н. Столинская, А. Вилин, А. Ставиская, И. Комарова".
Быть может, самое интересное в этом письме - подписи. Потом эти люди
разошлись - и как! Эмигранты, члены правления СП, черносотенцы... Один из
подписавшихся через четыре года написал обширный донос на многих своих
товарищей, здесь же фигурирующих. Собственно, этим письмом было начато
движение "подписантов" - людей, подписывавших коллективные петиции в защиту
жертв незаконных процессов: Синявского - Даниэля, Гинзбурга - Галанскова и
других,- захватившее к концу шестидесятых годов не одну тысячу
интеллигентов и затем разгромленное.
Само же письмо, разумеется, было маневром. Комиссия по работе с
молодыми литераторами интересовала нас меньше всего. Важно было показать
истинное отношение молодой литературной общественности к Бродскому и
Воеводину.
История этого письма трагикомична. Ленинградский Секретариат ни за что
не хотел его принимать. Мы его подавали, нам его возвращали.
Наконец мы послали его в Москву. Ответа не получили, но Наталья
Иосифовна Грудинина говорила мне, что видела первый экземпляр в Верховном
Суде, где она хлопотала об освобождении Иосифа. У меня сохранился третий
экземпляр с натуральными подписями.
Что же объединило полсотни таких разных людей, часть которых знала
Иосифа вполне поверхностно? Ощущение, что произошло нечто из ряда вон
выходящее. Нам всем показали, что мы бесправны и беззащитны. И мы попытались
объединиться. Но ничего из этого не вышло, поскольку альянс наш был
неорганичен.
Бродский был отправлен по этапу в деревню Норинское Коношского района
Архангельской области. Деревня находится километрах в тридцати от железной
дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную
физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в
октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу -
лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо,
совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их
деревню с собой в историю мировой литературы.
Но и ссылочный сюжет - вне данного сочинения.
Разумеется, и сюжет "дела" отнюдь не исчерпан на этих страницах. Здесь
не упомянуты многие люди, так или иначе прикосновенные как к травле, так и к
поддержке Бродского. Но первое - общее - представление читатель, я
надеюсь, получит. И мне хотелось бы, чтоб сквозь представленный здесь
бытовой слой происшедшего читатель, пускай смутно, различил бы и другое -
различия, что за хамством и мерзостью, которые обрушились на Бродского,
вставала иная ситуация, куда более высокая, чем просто очередная расправа
над человеком, вышедшим из привычных рамок и потому неудобным. По сути, это
была мощная вспышка ненависти к свободному, а потому трагедийному пониманию
жизни - со стороны людей не просто невежественных и консервативных, но
морально глухих и душевно слабых, духовно трусливых. "Дряблый деспотизм" -
так назвал Пушкин николаевский режим. Духовная дряблость - неизменный
спутник деспотизма. Боязнь взглянуть в лицо жизни и порождает парадную
культуру.
Эта почти необъяснимая для нормального сознания ненависть преследовала
Иосифа и после того, как он, просидевший в Норинском полтора года,
пытавшийся по освобождении включиться в литературный процесс и не получивший
такой возможности, вынужден был в семьдесят втором году уехать за границу.
У меня хранится копия документа: "Ваш сын, Иосиф Бродский, является
моим пациентом в пресвитерианской больнице, 5 декабря 1978 года он перенес
тяжелую операцию на открытом сердце в связи с коронарной болезнью сердца...
Сейчас его могут выписать из больницы. Но поскольку у Вашего сына в США нет
семьи, а сам он о себе заботиться не сможет, наш отдел социального
обслуживания просит Вас принять меры для приезда в Нью-Йорк с целью помочь
его выздоровлению. Оставить его одного в настоящем ненадежном состоянии
значило бы подвергнуть его серьезной опасности. Наш директор медицинского
центра подписал мое заключение и оно отправлено Вам отдельным письмом. Его
надлежит предъявить соответствующим советским учреждениям с целью получения
визы для краткосрочного посещения".
Родители Иосифа дождались вышеупомянутого официального письма,
предъявили его "соответствующим советским властям" - и получили отказ...
Мария Моисеевна несколько раз пыталась добиться разрешения посетить сына. Ей
отвечали, что, по сведениям ОВИРа, ее сын находится вовсе не в США, а в
Израиле, и если она хочет, она может ехать в Израиль насовсем. А в США ей
делать нечего...
Рано утром 4 июня 1972 года, собираясь в аэропорт "Пулково", будущий
пятый Нобелевский лауреат в русской литературе написал письмо, которое
подвело некоторые итоги его жизни в России и лучше чем что бы то ни было
завершит это повествование:
"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем
Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на
которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет
литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры,
ничему другому.
Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое
присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика - в том
качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя
была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов,
сто лет назад такое практиковалось.
Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и
никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык -
вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу
русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой
патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди
которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что
имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой
перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством.
Не чувствую и сейчас.
Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским
поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на
бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда
прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная
правота - доброта. От зла, от гнева, от ненависти - пусть именуемых
праведными - никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к
смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши
дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг
другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще
усложнять.
Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу
дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской
земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я
думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу,
будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь
уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему
народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится".
Источник: http://lib.ru/BRODSKIJ/gordin.txt
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:
[ Музей Иосифа Бродского в Интернете ]
[ Музей Арсения Тарковского в Интернете ]
[ Музей Вильгельма Левика в Интернете ]
[ Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ]
[ Поэт и переводчик Семен Липкин ]
[ Поэт и переводчик Александр Ревич ]
[ Поэт Григорий Корин ]
[ Поэт Владимир Мощенко ]
[ Поэтесса Любовь Якушева ]
Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы:
[ СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ]
[ МАРКЕТИНГ УСПЕХА ]
[ ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ]
[ УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ]
[ НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ]
[ БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ]
[ КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ]
[ КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ]
[ ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ]
[ БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ]
[ БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ]
[ РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ]
[ СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ]
[ УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ]
[ АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]
