Иосиф Бродский. Компьютерная графика А.Н.Кривомазова

К 65-летию со дня рождения Иосифа Бродского
(25.05.1940 — 28.01.1996)

Иосиф Бродский и Франция.
Заметки. Свидетельства.

«Я маятник. Не трогайте меня.
Я маятник для завтрашнего дня»

И.Бродский

О присуждении ему Нобелевской премии по литературе в 1987 году Иосиф Бродский узнал, находясь в Англии. В речи в Шведской королевской академии при получении премии, он отметил близость того берега Балтики, где родился, к берегу шведскому. В одной из лучших книг о поэте «Танец вокруг мира»¹ литературовед и прозаик К.Верхейл приводит интересные детали, указывающие на особую привязанность Бродского к Голландии. Известна тяга Бродского к Италии, где волею судьбы ему было суждено обрести вечный мир. Ну, а Франция? Какое место занимала она в его европейской мозаике (Америка, заокеанское — другая часть мира, об этом тут речи нет)? Какие чувства он испытывал, приезжая сюда, в Париж? Сам он говорил: «Самые смешанные. Это замечательный город, замечательная страна, но в чисто психологическом плане — это ощущение трудно определить — я постоянно ощущаю несовместимость с этим местом. Не знаю, чему это приписать. Может быть, тому, что я не знаю языка, и прежде всего именно этому?.. Вероятно, это и есть самое главное объяснение. Но, думаю, что, и зная язык (хотя, впрочем, я не хотел бы фантазировать подобным образом), я ощущал бы себя здесь если не абсолютно аналогично, то близко к тому. Не знаю, как сказать, но если оценивать свое существование, свои склонности рациональным образом, я, видимо, — человек, принадлежащий к другой культуре, если угодно. Не знаю, русская или английская, но это, во всяком случае, не французская культурная традиция»².

В Нобелевской лекции Бродского упоминаются имена Стендаля, Флобера, Бальзака, но носят они скорее какой-то дежурный характер. Как бы опознавательные знаки на пути каждого образованного человека. Не более того. Также, через запятую, без пауз, без остановок, чтобы уделить хотя бы несколько слов о них, в речи, произнесенной на открытии Первой книжной ярмарки в Турине в мае 1988 года, — (она потом превратилась в статью «Как читать книгу») рекомендует он французских поэтов Аполлинера, Сюпервьеля, Реверди, Сандрара, «кое-что» Поля Элюара, наконец «немного» Арагона, Сегалена, Мишо… Выбор, безусловно, свидетельствующий о знании материала, но, вместе с тем, холодновато-безразличный. Впрочем, и несколько странный: одних — читать всё, других «кое-что» или «немного». Что «кое-что»? «Немного» — сколько именно? А главное — почему? По каким гомеопатическим рецептам?

На вопрос: «Можно ли сказать, что тени великих французских писателей, мыслителей вас не трогают?» он, помнится, словно вспыхнув, будто оказался приглашен к спору, ответил:

«Это не правда. Но их не так много. Никого не было лучше, чем Паскаль — один из главных для меня авторов во всей истории христианского мира или мировой культуры. Но, в общем, французская поэзия, особенно современная, оставляет меня достаточно холодным. Во многих отношениях, полагаю, я — продукт французской литературы XVIII-XIX веков. То есть, это неизбежно для любого мыслящего существа. Французская же культура вообще, хотя это и диковатый взгляд — смотреть на целую национальную культуру, оценивать ее — но, поскольку ваш вопрос более-менее ставит меня в это положение — представляется мне, скорее, декоративной. Это культура, отвечающая не на вопрос: «Во имя чего жить?», но — «Как жить?»³.

Между тем, по словам поэта, в литературе «важно не только то, что ты рассказываешь, но как в жизни, — что за чем следует. То есть, очень важно именно чередовать вещи, не давать им затягиваться» — именно этому он, по собственному признанию, «до известной степени» научился у Анри де Ренье. Говоря о своих привязанностях в живописи ХХ века, Бродский среди первых называл французов: Брака, Дюфи, Боннара, Вюайра⁴…

И все-таки, все-таки… Все-таки, на мой взгляд, он был искренен, когда говорил о том, что французская культурная традиция — не его. Более того, трудно найти у Бродского более горькие строки, связанные с французской символикой, чем в таком отрывке из автобиографической «Меньше единицы» о советской интеллигенции: «Бедно одетые, но чем-то все-таки элегантные, тасуемые корявыми руками своих непосредственных начальников, удиравшие, как зайцы, от ретивых государственных гончих и еще более ретивых лисиц, бедные и уже не молодые, они все равно хранили любовь к несуществующему (или существующему лишь в их лысеющих головах) предмету, именуемому цивилизацией. Безнадежно отрезанные от большого мира, они думали, что уж этот-то мир должен быть похож на них; теперь они знают, что и он похож на других, только нарядней. Я пишу это, закрываю глаза и почти вижу, как они стоят в своих обшарпанных кухнях со стаканами в руках и ироническими гримасами на лицах. «Давай, давай, — усмехаются они. — Liberté, Egalité, Fraternité… [Свобода, Равенство, Братство — франц.] Почему никто не добавит Культуру?»⁵

Слова впечатляющие. Однако явно — плод ума, не души. Мне, жившему в послевоенной Москве первые шестнадцать лет в коммунальной квартире, знавшему коммуналки друзей, которые ничем не отличались от коммуналок питерских, как-то трудно, даже невозможно представить разных соседей,

Памятник Марии Стюарт в Люксембургском саду. Заказ на эту работу из мрамора Жан-Жак Фешер (1807-1852) получил 31.10.1843 года и выполнил его к 26.11.1846 года. Из государственной казны скульптору отсчитали 12.000 франков. Это почти всё, что известно сейчас об этом его произведении...

— а интеллигентных людей среди них тоже было немало — усмехающихся подобным образом. Нет, никто и никогда в тех обшарпанных кухнях не сетовал на то, что к Liberté, Egalité, Fraternité не оказалась добавлена Культура. Слов таких вообще не существовало в бытовом словаре. Подобное, красивое и вместе с тем игриво-анекдотическое утверждение могло родиться лишь на бумаге, рассчитанной на читателя чужеземного.

Чужая душа потемки. Душа поэта не исключение. Заглянуть в нее можно лишь через те строки, которые он создал сам. Впрочем, опираясь на известное изречение cherchez la femme, в порядке гипотезы для будущего «бродсковеда» могу предложить считать одним из первых кирпичиков в теме «Бродский — Франция», датированное 1967 годом его стихотворение «Прощайте, мадмуазель Вероника». О том, в какой мере внутренние монологи, разбитые на 16 глав стихотворения 1967 года «Прощайте, мадмуазель Вероника», перекликаются по настроению, по ритму, почти по форме с едва ли не самой пронзительной «французской» его вещью «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» (1974 г.), тоже, может быть, стоит поразмышлять. Но не сейчас, а лет этак через пятьдесят. Не раньше.

«... лишь вершины во тьме непрерывно шумят,
словно маятник сна»
И.Бродский

Самые близкие отношения в Париже у Бродского были, насколько я знаю, с его переводчицей француженкой В.Шильц, из русской эмиграции — с В.Максимовым и Н.Горбаневской. Именно у Максимова в «Континенте» он постоянно публиковался, предпочитая этот русский журнал на Западе всем остальным. Здесь же, в этом городе, имел он теплые встречи с бывшими земляками В.Марамзиным и А.Хвостенко, с жившим некоторое время во Франции Ю.Кублановским. В Париже обосновались такие давние друзья и знакомые поэта, как профессор Е.Эткинд, принимавший активное участие в его защиту во время судебного процесса в 1964 году, А.Гинзбург — редактор самиздатовского журнала «Синтаксис», где впервые появились его стихи, В.Загреба — врач, лечивший его отца… Исключительное внимание к Бродскому во Франции проявлялось со стороны славистов, среди которых были, например, профессора М.Окутюрье, Ж.Нива, директор издательства ИМКА-Пресс Н.Струве…

Приезды в Париж Бродского, а сколько именно раз он тут бывал, я сказать точно не берусь, были всегда событиями в местной русской жизни. Его выступления собирали массу самых разных людей. За ним следовал шлейф поклонников и поклонниц. Особенно после того, как он стал Нобелевским лауреатом. Впрочем, именно после этого, кажется, между ним и некоторыми из прежних друзей образовалась некая дистанция. Наиболее очевидная — с Е.Эткиндом. Обнажилась она 11 января 1990 года, на вечере в Ecole Normale Supérieure, когда, отвечая на вопрос из зала о книге Е.Эткинда «Процесс Иосифа Бродского»⁶, заявил: «Подобное литературоведение унижает литературу».

В ряде воспоминаний о Бродском тема его верности старым друзьям и знакомым занимает довольно важное место. Е.Рейн, которого поэт называл своим «учителем», вероятно, оказался самым большим энтузиастом в утверждениях о дружеских качествах Бродского. В таких же, внутренне приподнятых, тонах повествуют о них А.Кушнер, Л.Лосев, Л.Штерн, на манер Хармса о Пушкине создал серию историй о своем питерском друге В.Уфлянд, а вот А.Найман в книге «Славный конец бесславных поколений»⁷ несколько скорректировал его образ, как бы заземлил его. Без особого горения, довольно ровно вспоминает о Бродском А.Битов. Это некоторые из тех, кто общался с ним многие годы, знал не только в отечестве, но и на Западе. Учитывая наличие очень большого числа людей, которые в той или иной мере общались с Бродским, были с ним дружны, воспроизвести всю гамму чувств, отношений с ним практически невозможно. Не оставляет сомнения лишь одно — степень горячности с которой тот или иной мемуарист касается этой темы, неодинаковая. Но что любопытно — на фоне многочисленных мемуаров о поэте, появившихся в России и США, упомянутой уже, изданной в Нидерландах, книги Верхейла, европейская — в частности, французская — мемуаристика, связанная с Бродским, практически осталась на уровне отдельных, крайне куцых, разбросанных по разным местам, свидетельствам. Отсюда — особая их важность, значимость.

Разумеется, работа по теме «Бродский и Франция» представляется мне широкой и вместе с тем довольно кропотливой, требующей просмотра многочисленных публикаций о нем во французской печати, его собственных ответов на задававшиеся тут вопросы, наконец, собирания в единую канву сохранившихся, а также тех, что еще будут, возможно, написаны страниц.

Отнюдь не претендуя на то, чтобы дать какие-либо конкретные контуры границ такой темы, я — как журналист, как свидетель в некоторых случаях — хотел бы лишь внести в нее свой скромный вклад, сохранившимися у меня материалами. Один из них — рассказ французского поэта, переводчика Ш.Добжинского. Точнее, моя беседа с ним, записанная осенью 1999 года для Международного французского радио и напечатанная в Санкт-Петербурге в журнале «Всемирное слово» (№13, 2000) в переводе Е.Березиной. Значимость того, что рассказывает Добжинский заключается в том, что он был единственным французским, и, кажется, вообще западным, интеллектуалом, который в 1964 году открыто выступил в защиту мало кому известного тогда Бродского. Особенность же такого выступления состояла в том, что свой протест советскому судье Савельевой Добжинский сделал в стихотворной форме. К тому же, француз был коммунистом.

Забегая вперед, признаюсь, что больше всего как-то кольнуло меня в этой истории — это то, что она оказалась напрочь забыта не только Бродским, но и его нынешними биографами. Словно и не было ничего.

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРОТЕСТА
Беседа с Шарлем Добжинским

В Ленинграде воцарился порядок, товарищ судья,
Вы уничтожили хищного зверя,
Вы изгнали из городских стен тунеядца, паразита,
Врага общества,
Поэта.
В ваших глазах, товарищ судья,
Что такое поэт? Это камень, висящий
Мертвым грузом на шее общества.
Я не знаю Иосифа Бродского, товарищ судья,
Украшая собой скамью подсудимых,
На что он похож?
Может быть, его волосы рыжи, подобны закату,
И в глазах голубизна Невы, не знающей слез?
Можно ли прочесть в его взгляде
Преступность поэзии?

Из «Открытого письма советскому судье»,
Ш.Добжинский
(Action poétique, octobre 1964)
Перевод Е.Эткинда

– Как, откуда вы узнали впервые о процессе Бродского в 1964 году? Читали ли какие-нибудь его стихи?

– До публикации «Стенографических отчетов» ленинградского процесса газетой «Фигаро» в 1964 году, из которой я с изумлением узнал о самом процессе, никто, я полагаю, не имел понятия даже о существовании Иосифа Бродского, во всяком случае, его стихи были абсолютно неизвестны, и мне ничего из них читать не доводилось.

– Дело Бродского, как мы знаем, было отнюдь не первым, когда советские власти преследовали писателя, поэта. Почему именно в данном случае вы решили откликнуться Открытым письмом советскому судье?

– Действительно, процесс над Бродским был лишь одним из многих в длинном списке посягательств советской власти на свободу мысли, лишь единичным эпизодом травли поэтов и писателей. Но в 1964 году еще не был известен «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. После закрытого Отчета Хрущева о сталинских преступлениях хотелось думать, что происходит смена эпох и десталинизация идет полным ходом. Что касается меня, я верил в это, хотел сохранить верность юношеским идеалам, но я никак не мог примириться со сталинизмом, разоблачение которого в 1956 году сильно меня травмировало. В 1958 году я написал стихотворение, разоблачающее сталинскую «мистификацию» и бесконечные гонения: «Испытание сил». Оно было опубликовано как своего рода алиби, очень небольшим тиражом в журнале «Нувель Критик», связанным с Французской коммунистической партией. Эта очень сдержанная публикация свидетельствовала о противоречиях даже в недрах французской компартии, где одни энергично поддерживали десталинизацию и, тем самым, одобряли мой поступок, а другие, не менее энергично, возражали. Мою реакцию на прочтение публикации о процессе Бродского на страницах «Фигаро» вызвало именно то, что я увидел в нем зловещий рецидив обличаемого мной сталинизма, равно как и новый всплеск антисемитизма, свидетельства о котором и раньше доходили до нас и который достиг небывалого разгула после уничтожения интеллигенции, в частности, писавших на идише поэтов и писателей, в 1952 году. Сам я был раздираем ужасными противоречиями: несмотря на испытание, которому я подвергся в 1956 году, я не хотел выходить из партии, в недрах которой я сформировался в период Освобождения, но я все хуже переносил рецидивы сталинизма, своими слабыми силами пытаясь бороться с ними изнутри, в самой ФКП, где разоблачение преступлений Сталина блокировалось и обсуждение их было практически запрещено. Выступление против процесса Бродского дало возможность продемонстрировать мое отношение к этой конкретной теме: свободе поэта, пусть еще неизвестного, но ведь речь шла о той области, о поэзии, посредничество в которой я считал для себя обязательным и где никто не мог оспорить моего права сказать свое слово.

– Местом своего выступления в защиту русского собрата по перу вы избрали левый «Аксьон Поэтик». Чем был продиктован такой выбор?

– В то время я работал в редакции литературного еженедельника «Леттр Франсез», возглавляемого Арагоном, где занимался кинокритикой под псевдонимом Мишель Капденак. Для меня Луи Арагон был не только «шефом» газеты, в которой я работал: в 1949 году, когда я был еще начинающим поэтом, — он, вместе с Эльзой Триоле и Полем Элюаром, — очень поддерживал меня. Он написал предисловие к одному из моих сборников. Опубликовал очень теплые статьи о моей работе. Я восхищался им. Любил его. И уважал, ибо это был, несомненно, один из гениальнейших людей века. Именно ему, в первую очередь, я и предложил мое «Открытое письмо советскому судье», не сомневаясь, что он разделит мое возмущение по поводу этого беззаконного процесса, он, автор «Незаконченного романа», «Страстной недели», «Одержимого Эльзой», в которых сталкиваешься не только с аллюзиями, но и с истинными приметами и следами увечий, оставшихся от мрачной эпохи сталинизма в Советском Союзе. На страницах своего еженедельника Арагон часто вставал на защиту диссидентов и свободы мысли в советской России. Газета рукоплескала Солженицыну, выступила в защиту Пастернака, позже приветствовала «Пражскую весну» и решительно выступила против военного вмешательства в чехословацкие дела сил Варшавского договора. Внутри нашей редакционной команды мы были абсолютно солидарны в отношении ко всем этим проблемам, но наша позиция была очень не по нутру «консервативным» коммунистам.

Тем не менее, к моему великому удивлению, опубликовать стихотворение в «Леттр Франсез» Арагон отказался. Дело было не в том, что он нашел его «плохим»: об этом он сказал бы мне без обиняков. Но он полагал, что говорить на эту тему еще рано. Бродского он не знал, и, думаю, его беспокоили стрелы, пущенные мною в адрес советского антисемитизма. Он посоветовал мне опубликовать стихотворение в другом издании. Я был разочарован, но не настаивал. С 1963 года я был связан с редакцией журнала «Аксьон Поэтик», который претерпел структурные изменения, переехав из Марселя, где он находился долгое время, в Париж. Возглавлял его Анри Делюи, с которым мы были в дружеских отношениях. Ему-то я и предложил опубликовать мое «Открытое письмо»: он согласился без малейшего колебания, попросив других поэтов нашей группы также прочитать стихотворение (большинство из них были коммунистами). Сегодня все говорят в один голос, — на этот счет можно обратиться к эссе и антологии «Одна поэтическая акция», опубликованной Паскалем Буланже в 1998 году в издательстве Фламмарион, — что публикация моего текста способствовала доброй репутации «Аксьон Поэтик», предвосхищая перемены, которым гораздо позднее суждено было произойти в недрах французской компартии.

– А как вообще отнеслись к вашему выступлению французские коммунисты, и как восприняли его коллеги по литературному цеху?

– Реакция коммунистов — по крайней мере, тех, кто смог ознакомиться с текстом, ведь радиус распространения «Аксьон Поэтик» был тогда весьма невелик — оказалась крайне сдержанной. И коммунистическая, и некоммунистическая пресса промолчала. Некоторые активисты были очень задеты, и сказали мне об этом: тот факт, что «Стенографические отчеты» дела Бродского были опубликованы в правой «Фигаро», автоматически вызвало их недоверие. Мои стрелы в адрес антисемитизма не получили оценки, в том числе — удивительное дело! — и в прогрессивно настроенных еврейских кругах, где, казалось, предпочитали не знать или смотреть сквозь пальцы на малопривлекательные аспекты «реального социализма». Поэтическая среда тоже проявила сдержанность. Но это была сдержанность иного рода: она объяснялась откровенной прозаической формой моего текста. В нем видели скорее политическую листовку, чем современные стихи. Я же настаивал на том, что это памфлет. В то время внимание поэзии было почти исключительно сосредоточено на языковых экспериментах, мой текст оказался за их пределами. Что же касается политического истэблишмента, представители его тоже не высказали большого интереса к моему выступлению, полагая однако его вполне правомерным, о6 этом некоторые из них говорили мне.

– К середине 60-х годов многие в советских литературных кругах вас довольно хорошо знали. Если я не ошибаюсь, вы однажды оказались мишенью критики руководства Союза писателей СССР. Если можно, расскажите, пожалуйста, об этом, а также о том, отразилась ли ваша публикация в защиту Бродского на отношениях с официальными советскими инстанциями?

– Некоторые из моих стихов, получив репутацию «ангажированных», были переведены на русский язык и опубликованы в советской России, я был официально приглашен в Москву на Всемирный фестиваль молодежи в августе 1957 года. Будучи приглашенным филологическим факультетом, я должен был в Университете им. Ломоносова прочитать доклад по теме «Новаторский дух в поэзии». Мне казалось, мы вступили в эпоху десталинизации и я волен свободно выражать свои мысли (Арагон предостерегал меня от «наивности») о Лотреамоне, Рембо, Сен-Жоне Персе, о6 Андре Бретоне, о сюрреализме, — короче, обо всем, что, по моему мнению, имело прямое отношение к «новаторскому духу в поэзии», но мое выступление вызвало удивление и замешательство. Константин Федин, председательствовавший на той конференции, задал мне хорошую трепку: он распекал меня за хвалебные слова в адрес «этого циника» Лотреамона (да только читал ли он его?), «сообщника и друга Троцкого» Андре Бретона, «дипломата правого толка» Сен-Жона Перса и т.д. Мой текст, в отличие от всех остальных, не был опубликован: от него, безусловно, пахло серой! После публикации «Открытого письма» о процессе Бродского меня не переводили и не публиковали в советской России до 1978 года. Тогда меня снова пригласили, как члена делегации Общества литераторов (Société des Gens de Lettres). Находясь в Тбилиси, я попросил разрешения на встречу с кинорежиссером Параджановым, только что освобожденным из лагеря, творчество которого живо интересовало меня (я продолжал свою работу кинокритика, но уже в «Эроп»). Мы (нас было четверо) с большим трудом получили разрешение на эту встречу, это было незабываемо. Мои знакомые советские писатели не знали о том, что я выступил в поддержку Бродского. Когда я рассказывал им об этом, одни соглашались со мной, другие предусмотрительно отмалчивались. В более официальных кругах предпочли проигнорировать мою «мальчишескую выходку». Впрочем, с тех пор мои отношения с представителями советской России уже никогда не были столь теплыми, как прежде.

– Сожалели ли вы хотя бы раз о своем поступке?

– Никогда не сожалел. Он вписывался для меня в принятое мной уже с 1956 года моральное решение делать все, что в моих силах, для борьбы с ужасом сталинизма, правда, не хлопая при этом дверью, чтобы оставить партию, на внутренние перемены в которой я долго надеялся. Безусловно наивно, но вполне искренне, я думал, что своим вкладом буду содействовать ее «изменению изнутри». В 1958 году я опубликовал стихотворение «Испытание сил», где воскрешается трагедия сталинских репрессий и где я разоблачал искажение идеалов социализма, призывая, как в свое время Антонио Грамши, вернуться к «революционной истине». Еще я узнал, — хотя и с запозданием, и благодаря главным образом Эсфири Маркиш, которую встретил в Москве в 1957 году, — о массовых убийствах еврейской интеллигенции (в частности, литераторов, писавших на языке идиш ) в 1952 году, когда сталинизм находился в своем апогее. Именно поэтому-то я стал заниматься переводами (заново выучил идиш, который с детства мне был немного знаком от матери) и популяризацией еврейской поэзии, пострадавшей вдвойне: от нацизма, и от сталинизма. В 1958-1959 гг. я принимал участие в создании и стал главным редактором журнала на французском языке «Домэн идиш», где опубликовал свои первые поэтические переводы, это были тексты Переца Маркиша. Мое возмущение по поводу процесса Бродского вероятно, тем самым, оказалось смещено в более общий контекст противопоставления тому, что мне казалось — несмотря на первые знаки десталинизации, поданные Хрущевым, — печальными последствиями мрачной эпохи, которую я полагал завершившейся. Помимо этого, тема антисемитизма, которая также присутствует в процессе Бродского, разбудила мои воспоминания, опасения и беспокойства. Тогда я еще хотел верить в социализм, я еще не освободился из ужасных тисков утопии, но были вещи, примириться с которыми я уже не мог.

– После того, как Бродский был изгнан из России, стал эмигрантом, встречались ли вы с ним, имели ли переписку?

– К сожалению, нет, мне ни разу не представилась возможность встретиться с Иосифом Бродским. Я не знал, было ли ему известно о том, что я встал на его сторону, когда в Ленинграде шел исключительный процесс. Я считал, что если бы он знал об этом, то, скорее всего, попытался бы связаться со мной в одно из своих посещений Парижа. Что касается меня, то после присвоения ему Нобелевской премии искать встречи с ним было 6ы с моей стороны слишком самонадеянно. Впрочем, я дружил с двумя другими Нобелевскими лауреатами (при этом оба они были гораздо старше меня): Мигелем Анхелем Астуриасом, написавшем предисловие к одной из моих книг, и Пабло Нерудой, принявшим меня во время своего пребывания послом в Париже. Сегодня мне кажется странным, что у нас с Иосифом Бродским так и не возникло контакта, и тут, вероятно, моя вина.

– Зная о его творчестве по переводам на французский язык, что бы вы могли сказать об эволюции его мастерства?

– После «скандального» и антиконформистского дебюта Бродского, его творчество представилось мне, начиная со сборника «Холмы и другие стихи»⁸, глубоко оригинальным, сошедшим с торных дорог «советской» поэзии. Его творчество развивалось под влиянием органически воспринятой и переработанной английской метафизической поэзии. Стихам Бродского присуща неподражаемая, очень современная интонация в слиянии Востока и Запада, его поэзия все больше и больше открывалась навстречу миру, все лучше сочетая в себе традицию и новаторство, преобразуя классические формы, как, например, сонет, эпистолу или элегию, присовокупляя эрудицию и подчас вычурное изящество барочного взгляда на мир, при этом с ощутимым влиянием Т.С. Элиота и Анны Ахматовой. Его «Римские элегии» восхитительны, я очень люблю его «Сонеты к Марии Стюарт» в блестящем переводе Андре Марковича, с которым соперничает перевод Клода Эрну. Это подлинно русский поэт, позволивший современной русской поэзии проникнуться и зарядиться европейскими и американскими токами. В этом отношении она не имеет себе равных.

– Изменило ли что-либо в вашей жизни, в вашем творчестве, наконец, в вашем отношении к СССР, к левым идеям решение, которое вы приняли, написав «Открытое письмо советскому судье»?

– Я бы не сказал, что мое «Открытое письмо советскому судье» оказалось для меня поворотным моментом. Поворот произошел раньше, с появлением моего небольшого сборника «Испытание сил», где я разоблачал сталинизм. Письмо было частью моей преднамеренной акции, которая впоследствии нашла воплощение в моем романе «Гадание на картах таро», появившемся в 1977 году и бывшим, по сути, политической антитоталитарной сагой. Впрочем, после процесса Бродского у меня начали открываться глаза — мы еще не знали Солженицына — на перекосы и ужасы советской системы, и этот процесс, возможно, стал отправной точкой пути, который позднее привел меня к отдалению, затем — к полному разрыву с тем коммунизмом, который я видел на деле.

Последнее выступление Бродского в Париже состоялось вечером 11 января 1990 года в Ecole Normale Supérieure, вел его Н.Струве. Людей было много. Из СССР приехала съемочная киногруппа. Ослепляемый их мощными лампами и явно испытывающий неудобства из-за шумной аппаратуры, поэт попросил «киношников» не мешать. Кое-что, тем не менее, заснято тогда было и в каком-то российском документальном фильме о Нобелевском лауреате я потом видел этот зал… Читал поэт и старые и недавно написанные свои стихи, в том числе к новому Рождеству. В конце согласился ответить на вопросы. Записанный мной и переданный для парижской газеты «Русская мысль» (№3811 от 19.01.1990 года) под заголовком «Жизнь — процесс необратимый» этот спонтанный диалог Бродского с русскими парижанами (не первый, но — кто мог знать тогда! — последний) впоследствии был перепечатан в некоторых российских изданиях, что меня огорчило. Нет, не потому, что сделано это было без предварительного согласования со мной. Дело в том, что при странной, мягко говоря, редакторской правке материала сотрудником редакции С.Дедюлиным, из документальной моей записи исчезли странным образом указания на реакции зала. Лишь в одном месте С.Дедюлин почему-то сохранил такую отметку: аплодисменты. Но сохранил где! Там, где Бродский весьма жёстко отозвался о работе Эткинда! В итоге получилось так, будто слушатели только и поаплодировали ему за это. Ефим Григорьевич, с которым у меня были вполне дружеские отношения, со своей стороны, обиделся на меня… Чтобы как-то «реабилитировать» себя, мне пришлось сделать еще одну публикацию данных вопросов-ответов в нью-йоркской «Новое Русское Слово». Она появилась там 9 февраля 1990 года и — отмечу — остается единственно точным, не искаженным отчетом о том, что происходило в зале.

«ЖИЗНЬ — ПРОЦЕСС НЕОБРАТИМЫЙ…»
Из диалога со слушателями на вечере в Париже 11 января 1990 года.

– Что вы думаете о будущем России?

– Ну, будущее — это будущее, в будущем всегда масса вариантов. По крайней мере, оно будет лучше, чем прошлое. Это несомненно, это несомненно.

– Вы оптимист?

– Понятия не имею. Полагаю, что, скорее всего, я человек трезвый… Я думаю, что впервые (по крайней мере, в моей жизни) возникла ситуация, когда мне моей страны не стыдно. То есть, не то, чтобы есть особые основания гордиться, но стыдиться уже нечего. Думаю, на сегодняшний день Россия оказалась в положении многих стран и ведет себя соответственно — не истерически, что приятно. По крайней мере, если страну можно представить как некое одушевленное существо, страна выбирает. Это для России, в общем, ситуация новая. Всякий раз, когда возникал выбор, ее чрезвычайно быстро толкали в ту или иную, как правило, не лучшую сторону.

– Как вы относитесь к смерти Андрея Дмитриевича Сахарова?

– Это колоссальная утрата для страны, особенно на нынешнем ее этапе, на нынешнем ее историческом отрезке. Я думаю, что судьба и жизнь этого человека такова, что будь я на месте русской православной церкви, я бы попробовал его канонизировать, потому что его опыт, его обращение куда более значительны, по крайней мере, чем у Святого Франциска… То есть, я думаю, — то, что он создал, то, что он породил, то, что из души его вышло в мир (если говорить в пределах отечества) — будет иметь далеко идущие последствия для страны и для национального сознания.

– У вас есть ностальгия?

– В общем, нет… Короткий ответ, как и вопрос (смех в зале).

– Но в стихах есть!

– Я не думаю, что это так. То есть, с Божьей милостью (я не знаю, удается мне это или нет, но в стихах я пытаюсь более или менее демонстрировать некую трезвость), если я говорю о некоторых обстоятельствах, о местностях мне дорогих, то отчего же избегать сантимента? Если я его по отношению к этим местам или обстоятельствам испытываю? Но это ни в коем случае не ностальгия. Это сознание того, что жизнь — процесс необратимый, и когда вы это осознаете — феномен именно ностальгии, как бы сказать… ну, улетучивается, если угодно. Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем остальные, но по крайней мере про себя я знаю. По-моему, это мотивы не ностальгические, а, скорее, элегические.

– Почему вы не поехали в Ленинград на юбилей Ахматовой?

– Потому что меня пригласила организация, членом которой я не состою, не состоял и, надеюсь, никогда состоять не буду — это Союз писателей. Кроме того, это был ахматовский юбилей, а не мой…

– Скажите, вы поедете в Ленинград?

– Понятия не имею. Думаю, если я вообще туда поеду, то только когда в Советском Союзе выйдет моя книжка. То есть, когда я, допустим, там буду, как бы сказать, — в качестве автора, а не пугала.

– А есть обещания?

– Обещания — да. Существует, более того, даже издательский договор между издательством «Художественная литература» и (делает небольшую паузу)… мною (смех в зале).

– Вы читаете журнал «Молодая гвардия»?

– Нет.

– А вот в «Молодой гвардии» ваше имя упоминалось в таком контексте. Было сказано, что есть поэты «истинно русские», то есть в жилах которых течет русская кровь. Человек, у которого «нерусская» кровь, не может быть русским поэтом. Назывались — Мандельштам, Пастернак и вы.

– Ну, это — «Молодая гвардия»… То есть, в определенном смысле это интересно. Здесь как бы исторический парадокс, потому что термин «Молодая гвардия» в сознании моего поколения, по крайней мере, ассоциируется с молодыми людьми из Краснодона, которые участвовали в партизанском движении, как бы боролись с фашизмом. На сегодняшний день то, что ассоциируется с «Молодой гвардией», это, скорее, тенденции профашистские. Что касается самого утверждения, то это — бред.

– Ваши любимые поэты, живущие в Советском Союзе?

– Любимые? Их несколько. Это далеко не значит, что, объективно говоря, они, может быть, самые лучшие. Но это уже, я полагаю, окрашено личной привязанностью. Наиболее дорог мне именно как поэт — Евгений Рейн, это друг моей юности… Я теперь могу уже говорить о юности, да? (смех в зале). Также мне очень дорог как поэт (мне повезло просто в юности чрезвычайно) — Владимир Уфлянд. Есть масса других замечательных, новых, талантливых, одаренных и т.д. Но у меня существуют привязанности… Человек может быть лоялен только по отношению к своему поколению, и я по отношению к своему лоялен. Может быть, в ущерб объективным оценкам…

– К кому из литературных критиков в Советском Союзе вы серьезно относитесь?

– Я не очень слежу за тем, что происходит и, право же, не знаю — какой выбор. То есть, если вы мне назовете имена, я, может быть, сумею отозваться… В общем, к этому роду деятельности я отношусь достаточно сдержанно (смех в зале). Кого вы имеете ввиду?

– Например, Урбана…

– Адольфа Урбана?.. Царство ему Небесное! Как к критику я к нему никогда серьезно не относился. Это был хороший человек, я его знал лично. Но как критика никогда не воспринимал — скорее, как собутыльника… (смех в зале).

– Вы читали книгу Анатолия Наймана об Ахматовой?

– Да, читал. Это хорошая книжка⁹, на мой взгляд, она является замечательным дополнением к литературе об Ахматовой… Говоря же об этой литературе — наиболее интересными мне представляются «Записки» Лидии Корнеевны Чуковской.

– Почему вы были против того, чтобы Ефим Эткинд напечатал интереснейший документ — «Процесс Иосифа Бродского»? Где-то промелькнуло, что вы не со слишком большим энтузиазмом отнеслись к этой публикации…

– Подобное литературоведение унижает литературу. Снижает ее до уровня политической полемики. Это абсолютно неважно. Я считаю, что вообще на Зле концентрироваться не следует. Самое простое, что может сделать человек, это сконцентрироваться на тех обидах, которые ему были нанесены и т.д., и т.д. Зло побеждает, помимо всего прочего, что оно как бы вас гипнотизирует. О Зле, о дурных поступках людей, не говоря о поступках государств, легко думать — это поглощает. И это как раз — дьявольский замысел (аплодисменты).

– Как получилось, что вы выбрали место жительства Америку?

– В 1972 году, 4 июня, когда я оказался в Вене, меня встретил мой приятель, преподаватель Мичиганского университета, покойный ныне Карл Проффер. Он меня спросил: «Иосиф, куда ты собираешься?». Я понятия не имел и сказал: «Понятия не имею». Он спросил: «Как насчет того, чтобы поехать в Соединенные Штаты, в Мичиганский университет, преподавать там?». Я сказал: «Прекрасно!». То есть, это меня избавило до известной степени от необходимости выбора. С другой стороны, я осознал, что происходит значительная перемена в моей жизни, и решил, что раз перемена происходит, почему не сделать ее стопроцентной? В ту пору, как бы сказать, — атмосфера на европейском континенте была довольно неприятной во многих отношениях, в политическом — прежде всего. Впоследствии мне поступили предложения из Англии, из Франции. Но есть в английском языке выражение, смысл которого примерно таков: кто приходит первый, тот и получает то, что нужно. Кроме того, я привык жить в большой стране.

– Появится ли когда-нибудь на русском языке ваша книга «Less Than One»¹⁰?

– Думаю, что не скоро. По крайней мере, я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы этого не произошло. Потому что я не знаю, из чего можно было бы сделать выбор… То есть, это статьи, проза, ориентированные исключительно для англоязычной аудитории. Для русского читателя это может представлять интерес только «зоологический» (смех в зале). Мне же это не представляется необходимым.

– А «In a Room and the Half»¹¹?

– Да, я специально писал это по-английски.

– Можно ли писать на английском языке также хорошо, как по-русски?

– Отвечу на этот вопрос следующим образом: я думаю, что на всяком языке можно писать очень хорошо, это зависит от меры таланта и т.д и т.д. Но, по крайней мере, у английского языка на протяжении его истории было больше возможностей выражать правду…

– Как это можно понять?!..

– Это очень простой язык. В нем очень простая конструкция: объект — глагол — объект. То есть, как бы сказать…

– То есть (с иронией) — дело в порядке слов?

(Также с иронией) — Дело в порядке слов, да!.. (смех в зале).

– Из ваших слов явствует, что вы — человек верующий. Это вам дано от рождения, как совесть или порядочность, или вера пришла с годами от пережитого, от страданий?

– Во-первых, я рад, что мои стихи могут породить такую реакцию, такое впечатление. Но я бы не сказал, что я такой уж верующий человек… Вообще об этих делах говорить не следует, это дело всегда сугубо личное. Но поскольку такой вопрос задается, то на него надо попытаться ответить. Что касается совести или порядочности, то, я думаю, до известной степени эта вещь происходит с детства, то есть, это — родители. Они вас этому научают. Кроме того, я думаю, это еще и следствие чисто врожденной брезгливости… Что касается веры, не следует думать, что она — продукт пережитого, страданий и т.д. Я думаю, что человека сделать верующим может и счастливый опыт. Это вполне возможно. Я с этим сталкивался. Что касается меня самого, я думаю, это, скорее, по складу характера… Думаю, по складу своего характера я — кальвинист. То есть, человек, которому присуща склонность судить себя наиболее серьезным образом, который не перекладывает этот суд, который не доверяет ничьему иному суду, в том числе суду Высшего Существа… Прошу прощения за эти замечания, но так обстоят дела. Тот же Карл Проффер, когда его кто-то спросил в моем присутствии: «Верующий ли вы?» — ответил: «Еще нет» (смех в зале)… Вот вам английский язык!

– Можно и по-русски так сказать!

– Можно, но как-то не приходит в голову (смех в зале).

– Возвращаясь к языку… Приехав на Запад, в первые годы вы выражали опасения, что отсутствие языковой стихии может как-то отразиться на вашем творчестве. Каков сейчас итог 17-летнего языкового отрыва?

– Вы знаете, этот страх оправдан, особенно, я полагаю, в людях более молодых. Я приехал, видимо, человеком уже до известной степени в языковом смысле сложившимся. То есть, когда вы оказываетесь в другом мире, в другой языковой среде (в возрасте 32-х лет, как это было в моем случае), то, что накоплено, не очень легко теряется, растрачивается… Помню, когда я приехал, то получил письмо от замечательного

Двор учебного комплекса, где расположен Международный философский колледж в Париже. Здесь, в амфитеатре «Четверть круга» павильона Фош, в январе 1990 года Бродский и Чеслав Милош выступали с лекциями на тему: «Поэзия и философия. Различия литератур Европы Восточной и Европы Западной».

польского поэта Чеслава Милоша, в котором он мне писал (речь шла о переводах, которые я должен был делать для него в ту пору — это было буквально через две недели после моего водворения в Соединенные Штаты): «Я понимаю, Бродский, что Вы опасаетесь потерять свой язык, боитесь, что не сможете работать столь же эффективно, как прежде. Если такое произойдет — ничего ужасного. Я сталкивался с такими случаями, это бывало. Действительно, есть определенный склад человека, склад характера, который позволяет ему работать только в его естественной среде, то есть, когда «стены помогают» и т.д.». «Что ж, –писал он, — если такое произойдет — это только укажет Вашу истинную цену. То есть, чего Вы стоите. Это просто как бы определит ваш тип…». Это была довольно жутковатая фраза и, прочитав ее, я положил себе, что постараюсь как-нибудь от этой перспективы уклониться. До известной степени мне это удалось, но и по сей день я не особенно уверен, что обошелся без потерь…

– Могли бы вы сказать несколько слов о своих личных впечатлениях в восприятии Набокова?

– Я — о Набокове?!.. (после некоторой паузы) Это — замечательный писатель, на мой взгляд. Мне 49 лет и читать его на сегодняшний день я, в общем, почти не в состоянии. Но когда мне было тридцать лет (я далек от того, чтобы утверждать, что человек в тридцать лет глупее — просто он другой, нежели в сорок девять)… Думаю, что я знаю, в чем было дело с Набоковым, ибо его главное внутреннее стремление было именно стать поэтом. Он оказался первым человеком, который осознал, что поэта из него не получилось. Тем не менее, когда вы читаете его романы — я заметил довольно интересную вещь — все они как бы о двойнике, о втором варианте, о зеркальном отражении, то есть об альтернативе существования — центральный образ всегда двоится. И мне пришло в голову, что, может быть, совершенно подсознательно в Набокове срабатывает принцип рифмы… Вот и все.

«ОН НЕ ЛЮБИЛ, КОГДА ИЗ НЕГО ДЕЛАЛИ ЖЕРТВУ…»
Беседа с Виктором Лупаном

Создатель многих документальных фильмов для французского телевиденья (в том числе — об Афганистане, Чечне), бывший сотрудник журнала «Экспресс» и ведущий репортер «Фигаро-Магазин», писатель, В.Лупан в настоящее время — глава парижского издательства «Пресс де ля Ренессанс», он был среди немногих во Франции, кто хорошо знал Бродского, в известной мере открыл его как поэта и человека французам.

– Виктор, в 1989 году вместе с Кристофом де Понфили, для французского телевиденья вы создали фильм об Иосифе Бродском: «Русский поэт, американский гражданин»¹². Все стихи, которые в этой ленте Бродский читает, насколько я знаю, были записаны в Париже, в Институте Славяноведения. Какие воспоминания сохранили вы об этой работе с Бродским, в частности, о встречах с ним в Париже?

– Бродский любил Францию. Насколько хорошо он знал французскую литературу, потому что он по-французски не читал, а к переводам в поэзии вообще относился очень скептически, я не знаю. В Париже он бывал часто, а встречались мы с ним всегда почему-то возле театра «Одеон». Видимо, у кого-то он там жил. В период, когда возникла идея сделать фильм, он не был тут «фигурой». Его мало кто знал. То есть, когда мы готовили этот проект, было очень трудно его пробить, потому что, как только к кому-то обратишься: «Бродский…» — «А кто такой Бродский?»…

– Нобелевская премия ситуацию изменила!..

– Ну, конечно. Кстати, когда стало известно, что он удостоился этой премии, буквально через два дня я сделал с ним с интервью для «Фигаро-Магазин» — это было первое его интервью французской прессе сразу после этого события.

– Но вернемся к фильму…

– Фильм было трудно сделать, потому что, подчеркиваю, никто не хотел давать денег — никто Бродского во Франции не знал. А когда деньги все-таки дали, потому что очень влиятельная тогда журналист газеты «Монд» Николь Занд посоветовала Пьер-Андре Бутангу, который руководил знаменитой передачей «Осеаник», обязательно сделать что-то о Бродском, то есть, когда вопрос принципиально решился, стал отказываться Бродский. «Ну, вы же понимаете, Виктор, о литературе фильмы делать нельзя. Как вы будете снимать литературу?!..», — говорил он мне. Тем не менее, поскольку уже имелись деньги, я начал его просто преследовать: он — в Рим, я — в Рим; он — в Милан, я — в Милан; он — в Дублин, я — в Дублин… Вот так. Все разрешилось именно в столице Ирландии… Я думаю, не секрет, что он любил выпить. Не так, чтобы пьяница был. Но очень любил ирландский виски… И вот мы сидели с ним как-то до трех ночи в баре одной гостиницы, — говорили об Андрее Платонове, — и, видимо, наши вкусы до такой степени сошлись, что (а расстались мы где-то в три или четыре часа) в шесть он мне позвонил и говорит: «Ну, давайте, да… Давайте делать». А когда фильм уже был закончен, и мы посмотрели кассету, единственный его комментарий был такой: «Ну, что — довольно-таки клёво».

– Знаменательно, конечно, что фильм был снят в том самом году, когда он стал Нобелевским лауреатом…

– Да, абсолютно точно. То есть, сначала об этом он дал мне интервью для «Фигаро-Магазин», а потом мы уже снимали в Нью-Йорке, в Париже и в Ленинграде (но я тогда был не «въездной») — туда с маленькой камерой ездил один Кристоф, как бы играл «туриста»…

– Бродский во французском контексте вообще. Что вы могли бы сказать об этом?

– Туризм тут его, как мне помнится, не интересовал. Ну, он любил французскую кухню, любил покушать. Вино же, кажется, не очень пил — предпочитал виски. Но, как я заметил, его связывало с Францией странное пристрастие: он — хотя все знают, и сам говорил, что он «стопроцентный еврей» — он очень интересовался янсенизмом. Ну, это такая очень странная секта (кстати, Паскаль к ней принадлежал) — всё, что было связано с ней, находилось в Париже как раз недалеко от Пор-Руаяль, где жила подруга Бродского. Так вот, именно учение янсенистов почему-то его тянуло к себе. Несколько раз я слышал от него: «Вот если бы я перешел в христианство, то я бы стал янсенистом». Почему янсенистом? Может быть, из-за Паскаля? Он никогда не говорил: «О, какой Париж красивый город! Какие памятники!». Парижу он, конечно, предпочитал Венецию — о Франции же — или: «Паскаль», или «янсенисты», или о Карле Великом… Видимо, в голове у него были какие-то такие ассоциации, которые нам, может быть, непонятны, но как у многих творческих людей, все что происходило вокруг него — как бы наматывалось ему на ус… Все потом как-то, видимо, проявлялось в поэзии, в прозе… Но мне кажется, что, хотя он говорил, допустим, о Бодлере, о Рембо… — ( как, на каком языке он их читал — я не знаю! ) — с Францией он не сопереживал…

– Единственная книга Бродского, вышедшая во Франции на русском языке (точнее, на русском и французском) — оказалась пьеса «Демократия!»¹³. К этой работе можно относиться по разному. Интересно, прежде всего, что она обращена к проблемам бывшей советской империи в период её умирания. Как, на ваш взгляд, относился Бродский к происходящему — не как мыслитель, художник — просто, как человек, который когда-то жил там…

– Вообще для него это было прошлое. Просто — прошлое. Когда говорили: «домой», он спрашивал: «Ну, что значит — домой? Есть дом, где родился. Есть дом, где ты вырос. Есть дом, где ты умер…». Может быть, такое ощущение у него имелось потому, что у него не было семьи (то есть в конце жизни была, но тогда еще не было)?..

– Как вы знаете, когда живший во Франции Ефим Григорьевич Эткинд выпустил книгу «Процесс Бродского», последний отнесся к этому исключительно отрицательно. Между тем, с ним поэт был связан давно, еще с питерских времен. Что, на ваш взгляд, произошло?

– Он не любил, когда из него делали жертву. Возможно, это был у него избыток мужского начала. Но он действительно страшно злился: «Я не жертва! Я в Питере жил точно также, как в Нью-Йорке, я также писал, также у меня сидел кот на столе…». Думаю, причина его плохих отношений с Эткиндом оказалась именно такая. С другой стороны, — и это очень интересно! — из всех политических деятелей русского зарубежья, Максимов, который, казалось бы, был очень далеким от него — и националистом, и русским патриотом — был для него человеком самым близким. Как это объяснить — я не знаю. Видимо, страдания Максимова — метафизическое такое страдание: «За Отчизну больно…» и т.д, и т.д. — вот это именно было Бродскому гораздо ближе, нежели интеллектуальные рассуждения, допустим, на тему «демократия», «несправедливый суд»… То есть, рассуждения, где имя Бродского использовалось только для осуждения власти. Понимаете?

– Очень хорошо понимаю, потому что помню: действительно, Максимов был человек-костер, и Бродский как поэт — тоже. Правда?

– Да, да. Совершенно верно.

МИМОЛЕТНЫЙ БРОДСКИЙ
Беседа с Никитой Струве

Профессор парижской Сорбонны, директор издательства ИМКА-Пресс и редактор журнала «Вестник русского христианского движения», Н.Струве хорошо известен прежде всего, как литературовед, автор монографии о Мандельштаме, статей по вопросам религии и философии, а также как публикатор и переводчик Солженицына. Многие годы жизни посвятил сохранению русской литературы и культуры в эмиграции.

– Никита Алексеевич, если можно об организованных вами в Париже поэтических выступлениях Бродского. Ведь до того, который состоялся 11 января 1990 года, были и другие…

– Мне посчастливилось организовать целых три парижских вечера Иосифа Бродского. Первый в 1977 году, через пять лет после его приезда на Запад, проходил еще при некотором недоверии публики, к концу вечера побежденном¹⁴. Затем, десять лет спустя в Институте Славяноведения, где была и видеокамера (все чтения и ответы на вопросы засняты, а часть из них вошла в фильм де Понфили и Виктора Лупана¹⁵), и, наконец, тот, о котором Вы упоминаете, в Ecole Normale Supérieure…

– Легко ли соглашался поэт на выступления?

– Бродский всегда соглашался охотно, трудность была только в том, что во Францию он приезжал ненадолго, по дороге из других стран, и нужно было его ловить. А вот на организованный мною симпозиум о Цветаевой «словить» его мне так и не удалось. Согласившись, он потом куда-то исчез. Так получилось и со сборником избранных стихов Цветаевой, который я собирался издать под его редакцией, а, главное, по его выбору, в затеянной мною серии в издательстве ИМКА-Пресс. Обещал, даже клялся, что сделает (в частности, при последней моей с ним встрече в 1991 году на лондонском симпозиуме о Мандельштаме), но так обещания и не сдержал. Были у меня с ним сложности и в деле публикации его стихов. Вначале он их охотно давал в «Вестник РХД», но потом появился журнал «Континент», который хорошо платил, а в «Вестнике» все было бесплатным. Не удалось мне его соблазнить и сборником его стихов в той же серии. «Это, — сказал он, — уж после моей смерти». Но я до сих пор внутренне горжусь, что в «Вестнике» были впервые напечатаны такие шедевры, как «Венеция», «Темза в Челси», и «Имяреку тебе…»…

– Где в Париже вы встречались?

– Встреч с ним у меня было много, и коротких и продолжительных. У него было излюбленное место — кафе «Le Petit Journal», на бульваре Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. Как-то он у меня дома обедал, читал стихи, как всегда, завораживающие, мне даже удалось записать на пленку его разговор, но, увы, пленка затерялась…

– О чем же вы беседовали? Наверное, и об Ахматовой, с которой он был близок, и которую вы встречали в Париже в 1965 году?

– Мне трудно вспомнить, о чем мы говорили. Речь у него была не размеренная, а порывистая, прерывистая, ищущая, в какой-то мере косноязычная, оттого, может быть, и плохо запоминающаяся. Мысль же всегда парадоксальная, импрессионистичная, если не «провокационная». В этом он был полный антипод Ахматовой, чья речь была взвешенной, отчеканенной в незабываемых формулах. Но вот об Ахматовой мы с Бродским, пожалуй, не говорили. Что же тут говорить, и так все ясно! В моей записи о встречах с Ахматовой о Бродском все же упоминается, он тогда был в ссылке. Ахматова его выделяла из всех как «вундеркинда», и даже прочла мне одно его четверостишье¹⁶. И мы здесь, на Западе, все единодушно выделили его при первых же публикациях.

– Бродский и Франция. Как представляется такое сочетание?

– Во Франции у Бродского были очень близкие друзья, но языка французского он совсем не знал, а оттого и французскую культуру не слишком воспринимал. Ему хватало англо-американской культуры, в ней он был как у себя дома…

– Какие черты в облике его вам особо запомнились?

– Поражал всегда меня он сам, в нем было нечто неизменно вдохновенное. С его парадоксами или заостреньями иной раз было трудно соглашаться. Разделяла нас и определенная разность в мировоззрении, а мой религиозно-философский подход к тем или иным явлениям, в частности, к литературе, его настораживал. Помню его возражение на мое выступление в Лондоне о «христианстве» Мандельштама. Мое видение Мандельштама как «пошедшего на вольную смерть» ему было непонятно, он стал говорить, что я приравниваю Мандельштама к камикадзе… Обсуждали мы с ним и политические вопросы. Вспоминаю, что его беспокоило почему-то, какой мощной становится Германия… Помню иногда резкие, иногда снисходительные литературные суждения. Об одном современном поэте, о котором он был много наслышан, но которого не читал, открыв на прилавке нашего магазина книгу, удрученно вздохнул: «Нет, не то!..». А о Николае Кишилове как-то сказал: «У него даже совсем неплохие стихи». Закуривая сигарету: «Это — мой Дантес».

– Ну, а если как-то объединить разные черты Бродского именно в Париже?

– Я не художник, но вижу Бродского в Латинском квартале, который он любил. Вижу в один из солнечных дней, когда мы вместе любовались улицей Сен-Жак. И — больше слышу, чем вижу (хотя какая-то аура, при появлении, то ли блеск глаз, то ли подвижность лица, улыбки, всегда была ощутима), слышу его запинающуюся, чуть гнусавую речь, ищущую подходящих слов…

¹ К.Верхейл, «Танец вокруг мира», изд. «Звезда», СПб, 2002 г.

² В.Амурский, «Запечатленные голоса». Изд. МИК, Москва 1998 г., стр. 12.

⁵ И.Бродский, Сочинения. Изд. Farrar, Straus & Giroux, СПб 1999 г. том 5, стр. 25.

⁶ «Brodski ou Le Procès d’un poète». Ed. Le livre de poche. Paris, 1988. Русская версия: Е.Эткинд, «Процесс Иосифа Бродского», OPI, London, 1988.

⁷ А.Найман, «Славный конец бесславных поколений», Изд. «Вагриус», Москва, 1998 г.

⁸ I.Brodski, «Collines et autres poèmes», Editions du Seuil, Paris, 1966.

⁹ А.Найман, «Рассказы об Анне Ахматовой», Изд. «Художественная литература», Москва, 1989 г.

¹⁰ И.Бродский, Сочинения., Изд. Farrar, Straus & Giroux, СПб 1999 г. Том 5.

¹² См. настоящий комментарий №15.

¹³ И.Бродский, «Демократия!»/J.Brodsky, «Démocratie!». Ed. A Die, 1990. Попутно отмечу: моя рецензия на эту пьесу в журнале «Континент» №66 (1991) действительно называлась: «Демократия! Демократия?» (стр. 349-354), а не «Демократия? Демократия!» как ошибочно было указано в оглавлении. В.А.

¹⁴ Об этом первом в Париже выступлении 12 декабря 1977 г. см. заметку Н.С. в «Вестнике РХД» №123, стр. 208-209.

¹⁵ Имеется ввиду французский документальный фильм «Иосиф Бродский. Русский поэт, американский гражданин». Оригинальные выходные данные: «Joseph Brodsky, poète russe, citoyen américain». Victor Loupan et Christophe de Ponfilly. FR3, 1989.

¹⁶ «Из молодых поэтов Анна Андреевна выделяла особо Бродского. С некоторым опасением она нас спросила:
— А вам не нравятся его стихи? Ведь это настоящий вундеркинд. На процессе держал себя замечательно: все девочки в него влюбились. И процитировала задумчиво-грустно:

Ни земли, ни погоста
Не хочу выбирать:
На Васильевский остров
Я приду умирать…

А теперь он на каторге…» См.: Н.Струве, «Восемь часов с Анной Ахматовой». Приложение четвертое. Анна Ахматова. Сочинения. Том второй. Изд. «Международное литературное содружество», 1968. Стр. 343.

1.

2.

3.

4.

5.

6.