Иосиф Бродский Стихи разных лет слава над утлой мглой столь кратких поколений, пришедших в мир, как посетивших мир, нет ничего достойней сожалений, чем свет несвоевременных мерил. по городам, поделенным на жадность, он катится, как розовый транзит, и очень приблизительная жалость в его глазах намеренно скользит. но снежная россия поднимает свой утлый дым над крышами имен, как будто он еще не понимает, но все же вскоре осознает он ее полуовальные портреты, ее глаза, а также голоса, к эстетике минувшего столетья анапесты мои соотнеся. в иных домах, над запахами лестниц, над честностью, а также над жульем, мы доживем до аналогий лестных, до сексуальных истин доживем. в иных домах договорим о славе, и в жалости потеющую длань, как в этих скудных комнатах, оставим агностицизма северную дань. ...прости, о, господи, мою витиеватость, неведенье всеобщей правоты среди кругов, овалами чреватых, и столь рациональной простоты. прости меня - поэта, человека - о краткий бог убожества всего, как грешника или как сына века, всего верней - как пасынка его. стихи под эпиграфом "то, что дозволено юпитеру, не дозволено быку" каждый пред богом наг. жалок, наг и убог. в каждой музыке бах, в каждом из нас бог. ибо вечность- богам. бренность- удел быков... богово станет нам сумерками богов. и надо небом рискнуть, и, может быть, невпопад. еще не раз нас распнут и скажут потом: распад. и мы завоем от ран потом взалкаем даров... у каждого свой храм. и каждому свой гроб. юродствуй, воруй, молись! будь одинок, как перст!.. ...словно быкам- хлыст, вечен богам крест. рыбы зимой рыбы зимой живут. рыбы жуют кислород. рыбы зимой плывут, задевая глазами лед. туда. где глубже. где море. рыбы. рыбы. рыбы. рыбы плывут зимою. рыбы хотят выплыть. рыбы плывут без света. под солнцем зимним и зыбким. рыбы плывут от смерти вечным путем рыбьим. рыбы не льют слезы; упираясь головой в глыбы, в холодной воде мерзнут холодные глаза рыбы. рыбы всегда молчаливы, ибо они- безмолвны. стихи о рыбах, как рыбы, встают поперек горла. критерии "...с маленькой смертью встреча" (гарсиа лорка) маленькая смерть собаки. маленькая смерть птицы. нормальные размеры человеческой смерти. п е т у х и звезды еще не гасли. звезды были на месте, когда они просыпались в курятнике на насесте и орали гортанно. ...тишина умирала, как безмолвие храма с первым звуком хорала. тишина умирала. оратаи вставали и скотину в орала запрягали, зевая недовольно и сонно. это было начало. приближение солнца это все означало, и оно поднималось над полями, над горами. ...петухи отправлялись за жемчужными зернами. им не нравилось просо. им хотелось получше. петухи зарывались в навозные кучи. но зерно находили. но зерно извлекали и об этом с насеста на рассвете кричали: -мы нашли его сами. и очистили сами. об удаяе сообщаем собственными гопосами. ... в этом сиплом хрипении за годами, за вкамия гж материю врзмзми, пткрятую петухами. стихи об испанце мигуэле сервете, еретике, сожженном кальвинистами. истинные случаи иногда становятся притчами. ты счел бы все это, вероятно, лишним. вероятно, сейчас ты испытываешь безразличие. впрочем, он не испытывает безразличия, ибо от него осталась лишь горсть пепла, смешавшегося с миром, с пыльной дорогой, смешавшегося с ветром, с большим небом, в котором он не находил бога. ибо не обращал свой взор к небу. земля. она была ему ближе. и он изучал в сарагоссе право человека и кровообращение человека - в париже. да. он никогда не созерцал бога ни в себе, ни в небе, ни на иконе, потому что не отрывал взгляда от человека и дороги. потому что всю жизнь уходил от погони. сын века, - он уходил от своего века, заворачиваясь в плащ от соглядатаев, голода и снега. человек, изучавший потребность и возможность человека. человек, изучавший человека для человека. он так и не обратил свой взор к небу, потому что в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году, в женеве, он сгорел между двумя полюсами века: между ненавистью человека и невежеством человека. памятник пушкину "...и пушкин падает в голубоватый колючий снег..." (эдуард багрицкий) ...и тишина. и более ни слова. и эхо. да еще усталость. ...свои стихи доканчивая кровью, они на землю глухо опускались. потом глядели медленно и нежно. им было дико, холодно и странно. над ними наклонялись безнадежно седые доктора и секунданты. над ними звезды, вздрагивая, пели. над ними останавливались ветры... ...пустой бульвар. и пение метели. пустой бульвар и памятник поэту. пустой бульвар. и пение метели. и голова опущена устало. ... в такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедесталах. о д и н о ч е с т в о когда теряет равновесие твое сознание усталое, когда ступени этой лестницы уходят из-под ног, как палуба, когда плюет на человечество твое ночное одиночество,- ты можешь размышлять о вечности и сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия произведения искусства, и - кстати - самого зачатия мадонной сына иисуса. но лучше поклоняться данности с ее глубокими могилами, которые потом, за давностью, покажутся такими милыми. да. лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими, покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами. да. лучше поклоняться данности с убогими ее мерилами, которые потом, по крайности, послужат для тебя перилами, (хотя и не особо чистыми ), удерживающими в равновесии твои хромающие истины на этой выщербленной лестнице. ¦ ¦ ¦ прощай. позабудь и не обессудь. а письма сожги... как мост. да будет мужественен твой путь, да будет он прям и прост. да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра. да будут метели, снега, дожди и бешеный рев огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути. песенка о феде добровольском желтый ветер манчжурский, говорящий высоко о евреях и русских, закопанных в сопку... о, домов двухэтажных тускловатые крыши. о, земля-то все та же. только небо - поближе. только минимум света. только утлые птицы, словно облачко смерти над землей экспедиций. и глядит на восток, закрываясь от ветра, черно-белый цветок двадцатого века. памяти феди добровольского мы продолжаем жить. мы читаем или пишем стихи. мы разглядываем красивых женщин, улыбающихся миру с обложки иллюстрированных журналов, мы обдумываем своих друзей, возвращаясь через весь город в полузамерзшем и дрожащем трамвае: мы продолжаем жить. иногда мы видим деревья, которые черными обнаженными руками поддерживают бесконечный груз неба, или подламываются под грузом неба, напоминающего по ночам землю. мы видим деревья, лежащие на земле. мы продолжаем жить. мы, с которыми ты долго разговаривал о современной живописи, или с которыми пил на углу невского проспекта пиво, - редко вспоминаем тебя. и когда вспоминаем, то начинаем жалеть себя, свои сутулые спины, свое отвратительно работающее сердце, начинающее неудобно ерзать в грудной клетке уже после третьего этажа. и приходит в голову, что в один прекрасный день с ним - с этим сердцем - приключится какая-нибудь нелепость, и тогда один из нас растянется на восемь тысяч километров к западу от тебя на грязном асфальтированном тротуаре, выронив свои книжки, и последним,что он увидит, будут случайные встревоженные лица, случайная каменная стена дома и повисший на проводах клочок неба, -- неба, опирающегося на те самые деревья, которые мы иногда замечаем.... сонет к зеркалу не осуждая позднего раскаянья, не искажая истины условной, ты отражаешь авеля и каина, как будто отражаешь маски клоуна, как будто все мы -- только гости поздние, как будто наспех поправляем галстуки, как будто одинаково -- погостами - покончим мы, разнообразно алчущие. ты будешь вновь разглядывать улыбки. и различать за мишурою ценность, как за щитом самообмана -- нежность... о, ощути за суетностью цельность и на обычном циферблате -- вечность! сонет переживи всех. переживи вновь, словно они -- снег, пляшущий снег снов. переживи углы. переживи углом. перевяжи узлы между добром и злом. но переживи миг. и переживи век. переживи крик. переживи смех. переживи стих. переживи всех. с о н е т к глебу горбовскому мы не пьяны. мы, кажется, трезвы. и вероятно, вправду мы поэты, когда, кропая странные сонеты, мы говорим со временем на "вы". и вот плоды -- ракеты, киноленты; и вот плоды: велеречивый стих... рисуй, рисуй, безумное столетье, твоих солдат, любовников твоих, смакуй их своевременную славу! зачем и правда все-таки неправда, зачем она испытывает нас... и низкий гений твой переломает ноги, чтоб осознать в шестидесятый раз итоги странствований, странные итоги. ¦ ¦ ¦ зачем опять меняемся местами, зачем опять, все менее нужна, плывет ко мне московскими мостами посольских переулков тишина. и сызнова полет автомобильный в нови к полупустым особнякам, как сызмала, о город нелюбимый, к изогнутым и каменным цветам. и веточки невидимо трясутся, да кружится неведома печаль: унылое и легкое распутство, отчужденности слабая печать. затем. затем торопишься пожить. затем, что это юмор неуместный, затем, что наши головы кружит двадцатый век, безумное спортсменство. но, переменным воздухом дыша, бесславной маяты не превышая, служи свое, опальная душа, короткие дела не совершая. меняйся, жизнь. меняйся хоть извне на дансинги, на оперу, на воды; заутреней - на колокол по мне; безумием - на платную свободу. ищи, ищи неславного венка, затем, что мы становимся любыми, все менее заносчивы - пока и потому все более любимы. ¦ ¦ ¦ теперь все чаще чувствую усталость, все реже говорю о ней теперь. о, промыслов души моей кустарность, веселая и теплая артель. каких ты птиц себе изобретаешь, кому их даришь или продаешь и в современных гнездах обитаешь, и современным голосом поешь! вернись, душа, и перышко мне вынь, пускай о славе радио споет нам. скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета? покуда снег, как из небытия, кружит по незатейливым карнизам, рисуй о смерти, улица моя, а ты, о птица, вскрикивай о жизни. вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших. вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь. дмитрию бобышеву пресловутая иголка в не менее достославном стоге, в городском полумраке, полусвете, в городском гаме, плеске и стоне тоненькая песенка смерти. верхний свет улиц, верхний свет улиц все рисует нам этот город и эту воду, и короткий свист у фасадов узких, вылетающий вверх, вылетающий на свободу. девочка-память бредет по городу, бренчат в ладони монеты, мертвые листья кружатся выпавшими рублями, над рекламными щитами узкие самолеты взлетают в небо, как гордские птицы над железными кораблями. громадный дождь, дождь широких улиц льется над мартом, как в те дни возвращенья, о которых мы не позабыли. теперь ты идешь один, идешь один по асфальту, и навстречу тебе летят блестящие автомобили. вот и жизнь проходит, свет над заливом меркнет, шелестя платьем, тарахтя каблуками, многоименна, и ты остаешься с этим народом, с этим городом и с этим веком, да, один на один, как ты ни есть ребенок. девочка-память бредет по городу, наступает вечер, льется дождь, и платочек ее хоть выжми, девочка-память стоит у витрин и глядит на белье столетья и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни. ¦ ¦ ¦ теперь я уезжаю из москвы. ну, бог с тобой, нескромное мученье. так вот они как выглядят, увы, любимые столетия мишени. ну что ж, стреляй по перемене мест, и салютуй реальностям небурным, хотя бы это просто переезд от сумрака москвы до петербурга. стреляй по жизни, равная судьба. о, даже приблизительно не целься. вся жизнь моя - неловкая стрельба по образам политики и секса. все кажется, что снова возвратим бесплодность этих выстрелов бесплатных, как некий приз тебе, москва, о, тир - все мельницы, танцоры, дипломаты. теперь я уезжаю из москвы, с пустым кафе расплачиваюсь щедро. так вот оно, подумаете вы, бесславие в одежде разобщенья. а впрочем, не подумаете, нет. зачем кружил вам облик мой случайный? но одиноких странствований свет тем легче, чем их логика печальней. живи, живи, и делайся другим, и, слабые дома сооружая, живи, по временам переезжая, и скупо дорожи недорогим. ¦ ¦ ¦ л.и. приходит время сожалений. при полусвете фонарей, при полумраке озарений не узнавать учителей. так что-то движется меж нами, живет, живет, отговорив, и, побеждая временами, зовет любовников своих. и вся-то жизнь -- биенье сердца и говор фраз; да плеск вины,.. и ночь над лодочкою секса по слабой речке тишины. простимся, позднее творенье, моих навязчивых щедрот, побед унылое паренье и утлой нежности полет. о господи, что движет миром, пока мы слабо говорим, что движет образом немилым и дышит обликом моим, затем, чтоб с темного газона от унизительных утрат сметать межвременные зерна на победительный асфальт. о, все проходит понемногу и говорит -- живи, живи. кружи, пуржи передо мною безумным навыком любви. свети на горестный посев, фонарь сегодняшней печали, и пожимай во тьме плечами, и сокрушайся обо всех. февраль -- март 1961 ¦ ¦ ¦ затем, чтоб пустым разговорцем развеять тоску и беду, я странную жизнь стихотворца прекрасно на свете веду. затем, чтоб за криком прощальным лицо возникало в окне, чтоб думать с улыбкой печальной, что выпадет, может быть, мне, как в самом начале земного движенья с мечтой о творце, такое же ясное слово поставить в недальнем конце. ¦ ¦ ¦ еврейское кладбище около ленинграда. кривой забор из гнилой фанеры. за кривым забором лежат рядом юристы, торговцы, музыканты, революционеры. для себя пели. для себя копили. для других умирали. но сначала платили налоги, уважали пристава, и в этом мире, безвыходно материальном, толковали талмуд, оставаясь идеалистами. может, видели больше. может, верили слепо. но учили детей, чтобы были терпимы и стали упорны. и не сеяли хлеба. никогда не сеяли хлеба. просто сами ложились в холодную землю, как зерна. и навек засыпали. а потом их землей засыпали, зажигали свечи, и в день поминовения голодные старики высокими голосами, задыхаясь от голода, кричали об успокоении. и они обретали его в виде распада материи. ничего не помня. ничего не забывая. за кривым забором из гнилой фанеры, в четырех километрах от кольца трамвая. ¦ ¦ ¦ с а д о, как ты пуст и нем! в осенней полумгле сколь призрачно царит прозрачность сада, где листья приближаются к земле великим тяготением распада. о, как ты нем! ужель твоя судьба в моей судьбе угадывает вызов, и гул плодов, покинувших тебя, как гул колоколов, тебе не близок. великий сад! даруй моим словам стволов круженье, истины круженье, где я бреду к изогнутым ветвям в паденье листьев, в сумрак возрожденья. о, как дожить до будущей весны твоим стволам, душе моей печальной, когда плоды твои унесены, и только пустота твоя реальна. нет, уезжать! пускай куда-нибудь меня влекут громадные вагоны. мой дальний путь и твой высокий путь - теперь они тождественно огромны. прощай, мой сад! надолго ль? ... навсегда. храни в себе молчание рассвета, великий сад, роняющий года на горькую идиллию поэта. п и л и г р и м ы мимо ристалищ и капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо мекки и рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы. увечны они, горбаты. голодны, полуодеты. глаза их полны заката. сердца их полны рассвета. за ними поют пустыни, вспыхивают зарницы, звезды дрожат над ними и хрипло кричат им птицы, что мир останется прежним. да. останется прежним. ослепительно снежным. и сомнительно нежным. мир останется лживым. мир останется вечным. может быть, постижимым, но все-таки бесконечным. и, значит, не будет толка от веры в себя да в бога. и значит, останется только иллюзия и дорога. и быть над землей закатам. и быть над землей рассветам. удобрить ее солдатам. одобрить ее поэтам. ¦ ¦ ¦ да, мы не стали глуше или старше. мы говорим слова свои, как прежде. и наши пиджаки темны все так же. и нас не любят женщины все те же. и мы опять играем временами в больших амфитеатрах одиночеств. и те же фонари горят над нами, как восклицательные знаки ночи. живем прошедшим, словно настоящим, на будущее время непохожим, опять не спим и забываем спящих, а также дело делаем все то же. храни, о юмор, юношей веселых в ночных круговоротах тьмы и света великими для славы и позора и добрыми для суетности века. с т а н с ы ни страны, ни погоста не хочу выбирать. на васильевский остров я приду умирать. твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду. и душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет под мостами в петроградском дыму. и апрельская морось, под затылком снежок... и услышу я голос: "до свиданья, дружок!" и увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой. словно девочки-сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед. стансы городу да не будет дано умереть мне вдали от тебя, в голубиных горах, кривоногому мальчику вторя. да не будет дано и тебе, облака торопя, в темноте увидать мои слезы и жалкое горе. пусть меня отпоет хор воды и небес, и гранит пусть обнимет меня, пусть поглотит, мой шаг вспоминая, пусть меня отпоет, пусть меня, беглеца, осенит белой ночью твоя неподвижная слава земная. все умолкнет вокруг. только черный буксир закричит посредине реки, иссупленно борясь с темнотою, и летящая ночь эту бедную жизнь обручит с красотою твоей и с посмертной моей правотою. в о с п о м и н а н и я белое небо крутится надо мною. земля серая тарахтит у меня под ногами. слева деревья. справа озеро очередное с каменными берегами, с деревянными берегами. я вытаскиваю, выдергиваю ноги из болота, и солнышко освещает меня маленькими лучами. полевой сезон пятьдесят восьмого года. я к белому морю медленно пробираюсь. реки текут на север. ребята бредут -- по пояс -- по рекам. белая ночь над нами легонько брезжит. я ищу. я делаю из себя человека. и вот мы находим выходим на побережье. голубоватый ветер до нас уже долетает. земля переходит в воду с коротким плеском. я поднимаю руки и голову поднимаю, и море ко мне приходит цветом своим белесым. кого мы помним, кого мы сейчас забываем, чего мы стоим, чего мы еще не стоим? вот мы стоим у моря, и облака проплывают, и наши следы затягиваются водою. г л а г о л ы меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы глаголы, голодные глаголы, голые глаголы, главные глаголы, глухие глаголы. глаголы без существительных, глаголы -- просто. глаголы, которые живут в подвалах, говорят -- в подвалах, рождаются -- в подвалах под несколькими этажами всеобщего оптимизма. каждое утро они идут на работу, раствор мешают и камни таскают, но, возводя город, возводят не город, а собственному одиночеству памятник воздвигают. и уходя, как уходят в чужую память, мерно ступая от слова к слову, всеми своими тремя временами глаголы однажды восходят на голгофу. и небо над ними как птица над погостом, и, словно стоя перед запертой дверью, некто стучит, забивая гвозди в прошедшее, в настоящее, в будущее время. никто не придет и никто не снимет. стук молотка вечным ритмом станет. земли гипербола лежит под ними, как небо метафор плывет над ними! к н и г а "пришлите мне книгу со счастливым концом..." (назым хикмет) путешественник, наконец, обретает ночлег. честняга-блондин расправляется с подлецом. крестьянин смотрит на деревья и запирает хлев на последней странице книги со счастливым концом. упоминавшиеся созвездия капают в тишину, в закрытые окна, на смежающиеся ресницы. ... в первой главе деревья молча приникли к окну, и в уснувших больницах больные кричат, как птицы. иногда романы заканчиваются днем. ученый открывает окно, закономерность открыв, тот путешественник скрывается за холмом, остальные герои встречаются в обеденный перерыв. экономика стабилизируется; социолог отбрасывает сомнения. у элегантных баров блестят скромные машины. войны окончены. подрастает поколение, и каждая женщина может рассчитывать на мужчину. блондины излагают разницу между добром и злом. все самолеты возвращаются на аэродром. все капитаны отчетливо видят землю. глупцы умнеют. лгуны перестают врать. у подлеца, естественно, ничего не вышло. ... если в первой главе кто-то продолжает орать, то в тридцатой это, разумеется же, не слышно. сексуальная одержимость и социальный оптимизм - полудетективный сюжет, именуемый -- жизнь. ... пришлите мне эту книгу со счастливым концом! рождественский романс евгению рейну, с любовью плывет в тоске необьяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из александровского сада, ночной фонарик нелюдимый, на розу желтую похожий, над головой своих любимых, у ног прохожих. плывет в тоске необьяснимой пчелиный ход сомнамбул, пьяниц, в ночной столице фотоснимок печально сделал иностранец, и выезжает на ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками. плывет в тоске необьяснимой певец печальный по столице, стоит у лавки керосинной печальный дворник круглолицый, спешит по улице невзрачной любовник старый и красивый, полночный поезд новобрачный плывет в тоске необьяснимой. плывет во мгле замоскворецкой, плывет в несчастие случайный, блуждает выговор еврейский на желтой лестнице печальной, и от любви до невеселья под новый год, под воскресенье, плывет красотка записная, своей тоски не обьясняя. плывет в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне, морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони, и льется мед огней вечерних и пахнет сладкою халвою, ночной пирог несет сочельник над головою. твой новый год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необьяснимой, как будто жизнь начнется снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево. проплывают облака... слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение, над сумеречными деревьями звенящие, звенящие голоса. в сумеречном воздухе пропадающие, затихающие постепенно, в сумеречном воздухе исчезающие небеса. блестящие нити дождя переплетаются среди деревьев и негромко шумят, и негромко шумят в белесой траве, слышишь ли ты голоса, видишь ли ты волосы с красными гребнями, маленькие ладони, поднятые к мокрой листве. "проплывают облака, проплывают облака и гаснут..." -- это дети поют и поют, черные ветви шумят, голоса взлетают между листьев, между стволов неясных, в сумеречном воздухе их не обнять, не вернуть назад. только мокрые листья летят на ветру, спешат в рощи, улетают,словно слышат издали какой-то осенний зов, "проплывают облака..." -- это дети поют ночью, ночью, от травы до вершин все -- биение, все -- дрожание голосов. проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит. привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несем, среди черных ветвей облака с голосами, с любовью... "проплывают облака..." -- это дети поют обо всем. слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение, блестящие нити дождя переплетаются, звенящие голоса, возле узких вершин в новых сумерках на мгновение видишь сызнова, видишь сызнова угасающие небеса. проплывают облака, проплывают, проплывают, проплывают над рощей, где-то льется вода, только плакать и петь, вдоль осенних оград, все рыдать и рыдать, и смотреть все вверх, быть ребенком ночью, и смотреть все вверх, только плакать и петь, и не знать утрат. где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных, в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить. что-то выше нас. что-то выше нас проплывает и гаснет, только плакать и петь, только плакать и петь, только жить. ¦ ¦ ¦ ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам, вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну, освещенный луной и ее замечая одну. гулкий топот копыт по застывшим холмам - это не с чем сравнить. это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить, там куда-то во тьму от дороги твоей обегает ручей, где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей. ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах, возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах, мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу, говоря сам с собой, растворяется в черном лесу. вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов не отыщется след, даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет, все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать, кто там скачет в холмах, я хочу это знать, я хочу это знать. кто там скачет, кто мчится над хладною мглой, говорю, одиноким лицом повернувшись к лесному царю - обращаюсь к природе от лица треугольных домов, кто там скачет один, освещенный царицей холмов. но еловая готика русских равнин поглощает ответ, из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет, кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес по застывшей траве мимо черных кустов. приближается лес. между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд, кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд, кто глядит на себя, отраженного в черной воде, тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте, нет, не думай, что жизнь -- это замкнутый круг небылиц, ибо сотни холмов -- поразительный круп кобылиц на которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ, засыпая, во сне, мы стремительно мчимся на юг. обращаясь к природе -- это всадники мчатся во тьму, создавая свой мир по подобию вдруг своему от бобровых запруд, от холодных костров пустырей до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей. все равно -- возвращенье, все равно, даже в ритме баллад есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат. даже если творец на иконах своих не живет и не спит, появляется вдруг сквозь еловый собор что-то вроде копыт. ты мой лес и вода, кто обжедет, а кто, как сквозняк, проникает в тебя, кто глаголит, а кто обиняк, кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече, кто лежит в темноте, на песке, в леденящем ручье, не неволь уходить, разбираться во всем не неволь, потому, что не жизнь, а другая какая-то боль приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна, лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна. в письме на юг г. гинсбургу-воскову ты уехал на юг, а здесь настали теплые дни, нагревается мост, ровно плещет вода, пыль витает, я теперь прохожу все в тени, все в тени, все в тени, и вблизи надо мной твой пустой самолет пролетает. господи, -- я говорю, -- помоги, помоги ему, я дурной человек, но ты помоги, я пойду, я пойду прощусь, господи, я боюсь за него, нужно помочь, я ладонь подниму, самолет летит, господи, помоги, я боюсь. я боюсь за себя. настали теплые дни, так тепло, пригородные пляжи, желтые паруса посреди залива, теплый лязг трамваев, воздух в листьях, на той стороне светло; я прохожу в тени, вижу воду, почти счастливец. из распахнутых окон телефоны звонят, и квартиры шумят, и деревья листвы полны, солнце светит в дали, солнце светит в горах, над ним, в этом городе вновь настали теплые дни. помоги мне не быть, помоги мне не быть здесь одним. пробегай, пробегай, ты -- любовник, и здесь тебя ждут, вдоль решеток канала пробегай, задевая рукой гранит. ровно плещет вода, на балконах цветы цветут, вот горячей листвой над балконом каштан шумит; с каждым днем за спиной все плотней закрываются окна составленных лет, кто-то смотрит вслед за стеклом, все глядит холодней, впереди, кроме улиц твоих, никого, ничего уже нет, как поверить, что ты проживешь еще столько же дней. потому то все чаще, все чаще ты смотришь назад, значит, жизнь -- только утренний свет, только сердца умеренный стук; только горы стоят, только горы стоят в твоих белых глазах, это страшно узнать -- никогда не вернешься на юг. так прощайте же горы. что я прожил, что помню, что знаю на час, никого не узнаю, но если приходит, приходит пора уходить, никогда не забуду, и вы не забудьте, что сверху я видел вас, а теперь здесь другой, я уже не вернусь, постарайтесь простить. горы, горы мои! навсегда белый свет, белый снег, белый свет, до последнего часа в душе, в ходе мертвых имен вечных белых вершин над долинами минувших лет словно тысячи рек на свиданьи у вечных времен. словно тысячи рек умолкают на миг, умолкают на миг, на мгновенье вокруг я запомню себя, там, в горах, посреди ослепительных стен, там внизу человек, это я говорю, в моих письмах на юг. добрый день, моя смерть, добрый день, добрый день, добрый день. ? ? ? г о с т ь (поэма) глава 1-я друзья мои, ко мне на этот раз. вот улица с осенними дворцами, но не асфальт, -- покрытая торцами, друзья мои, вот улица для вас. здесь бедные любовники, легки, под вечер в парикмахерских толпятся, и сигареты белые дымятся, и белые дрожат воротники. вот книжный магазин, но не богат любовью, путешествием, стихами, и на балконах звякают стаканы, и занавеси тихо шелестят. я обращаюсь в слух, я обращаюсь в слух: вот возгласы и платьев стук нарядный. как эти звуки родины приятны и коротко желание услуг. все жизнь не та, все кажется: на сердце лежит иной, несовременный груз, и все волнует маленькую грудь в малиновой рубашке фарисейства. зачем же так... стихи мои -- добрей. скорей от этой ругани подстрочной. вот фонари под вывеской молочной, коричневые крылышки дверей. вот улица, вот улица, не редкость - одним концом в коричневую мглу, и рядом детство плачет на углу, а мимо все проносится троллейбус. когда-нибудь, со временем, пойму, что тоньше, поучительнее даже, что проще и значительней пейзажа не скажет время сердцу моему. но до сих пор обильностью врагов меня портрет все более заботит. и вот теперь по улице проходит шагами быстрыми любовь. не мне спешить, не мне бежать вослед и на дорогу сталкивать другого и жить не так. но выкрик ранних лет опять летит. -- простите, ради бога. простите же. вдали литейный мост. вы сами видите -- он крыльями разводит. постойте же. ко мне приходит гость, из будущего времени приходит. глава 2-я теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем, и комнату на семь частей поделим, и каждому достанется портрет. да, каждому портрет. друзья, уместно ль заметить вам, вы знаете, друзья, приятеля теперь имею я... вот комната моя. из переездов всегда сюда. родители, семья, а дым отечественный запах не меняет. ... приятель чем-то вас напоминает... друзья мои, вот комната моя. здесь родина. здесь будет без прикрас, здесь прошлым днем и нынешним театром, но завтрашний мой день не здесь. о, завтра, друзья мои, вот комната для вас. вот комната любви, диван, балкон, и вот мой стол -- вот комната искусства. а по торцам грузовики трясутся вдоль вывесок и розовых погон пехотного училища. приятель идет ко мне по улице моей. вот комната, не знавшая детей, вот комната родительских кроватей. а что о ней сказать? не чувствую ее, не чувствую, могу лишь перечислить. вы знаете... ах, нет... здесь очень чисто,- все это мать, старания ее. вы знаете, ко мне... ах, не о том, о комнате с приятелем, с которым... а вот отец, когда он был майором, (фотографом он сделался потом). друзья мои, вот улица и дверь в мой красный дом, вот шорох листьев мелких на площади, где дерево и церковь для тех, кто верит господу теперь. друзья мои, вы знаете, дела, друзья мои, вы ставите стаканы, друзья мои, вы знаете -- пора,- друзья мои с недолгими стихами. друзья мои, вы знаете, как странно... друзья мои, ваш путь обратно прост... друзья мои, вот гасятся рекламы. вы знаете, ко мне приходит гость. глава 3-я по улице, по улице, свистя, заглядывая в маленькие окна, и уличные голуби летят и клювами колотятся о стекла. как шепоты, как шелесты грехов, как занавес, как штора, одинаков, как посвист ножниц -- музыка шагов, и улица -- как белая бумага. то гаммельн или снова петербург, чтоб адресом опять не ошибиться и за углом почувствовать испуг, но за углом висит самоубийца. ко мне приходит гость, ко мне приходит гость. гость лестницы, единственной на свете, гость совершенных дел и маленьких знакомств, гость юности и злобного бессмертья. гость белой нищеты и белых сигарет, гость юмора и шуток непоместных. гость неотложных горестных карет, вечерних и полуночных арестов. гость озера обид -- сих маленьких морей. единый гость и цели и движенья. гость памяти моей, поэзии моей, великий гость побед и униженья. будь гостем, гость. я созову друзей, - (пускай они возвеселятся тоже), веселых победительных гостей и на тебя до ужаса похожих. вот вам приятель -- гость. вот вам приятель -- ложь. все та же пара рук. все та же пара глаз. не завсегдатый гость, но так на вас похож, и только имя у него -- отказ. смотрите на него. разводятся мосты, ракеты, киноленты, переломы... любите же его. он -- менее, чем стих, но -- более, чем проповеди злобы. любите же его. чем станет человек, когда его столетие возвысит, когда его возьмет двадцатый век - век маленькой стрельбы и страшных мыслей. любите же его. он напрягает мозг и новым взглядом комнату обводит... ... прощай, мой гость. к тебе приходит гость. приходит гость. гость времени приходит. р о м а н с ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой, недалеко, за цинковой рекой. ах, улыбнись в оставленных домах, я различу на улицах твой взмах. недалеко, за цинковой рекой, где стекла дребезжат наперебой и в полдень нагреваются мосты, тебе уже не покупать цветы. ах, улыбнись в оставленных домах, где ты живешь средь вороха бумаг и запаха увянувших цветов, мне не найти оставленных следов. я различу на улицах твой взмах, как хорошо в оставленных домах любить других и находить других, из комнат бесконечно дорогих, любовью умолкающей дыша, навек уйти, куда-нибудь спеша. ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой, когда на миг все люди замолчат. недалеко за цинковой рекой твои шаги на целый мир звучат. останься на нагревшемся мосту, роняй цветы в ночную пустоту, когда река, блестя из темноты, всю ночь несет в голландию цветы. пьеса с двумя паузами для сакс-баритона металлический зов в полночь слетает с петропавловского собора, из распахнутях окон в переулках мелодически звякают деревянные чася комнат, в радиоприемниках звучат гимны. все стихает, родной шепот девушек в подворотнях стихает, и любовники в июле спокойны. изредка проезжает машина. ты стоишь на мосту и слышишь, как стихает и меркнет и гаснет целый город. ночь приносит из теплого темно-синего мрака желтые квадратики окон и мерцанье канала. играй, играй, диззи гиллеспи, джерри маллиген и ширинг, ширинг, в белых платьях, все мы там в белых платьях и в белых рубахах на сорок второй и на семьдесят второй улице там, за темным океаном, среди деревьев, над которыми с зажженными бортовыми огнями летят самолеты, за океаном, хороший стиль, хороший стиль этот вечер. боже мой, боже мой, боже мой, боже мой, что там вытворяет джерри, баритон и скука, и так одиноко, боже мой, боже мой, боже мой, боже мой, звук выписывает эллипсоид, так далеко за океаном, и если теперь черный гарнер колотит руками по черно-белому ряду, все становится понятным. эррод! боже мой, боже мой, боже мой, боже мой, какой ударник у старого монка и так далеко, за океаном, боже мой, боже мой, боже мой, это какая-то охота за любовью, все расхватано, но идет охота, боже мой, боже мой, это какая-то погоня за нами, погоня за нами, боже мой, кто это болтает со смертью, выходя но улицу, сегодня утром, боже мой, боже мой, боже мой, боже мой,. ты бежишь по улице, так пустынно, никакого шума, только в подворотнях, в подьездах, на перекрестках, в парадных, в подворотнях говорят друг с другом, и на запертых фасадах прочитанные газеты оскаливают заголовки, все любовники в июле так спокойны, спокойны, спокойны. в лесничестве к. и. галчинский (перевод с польского) здесь, где купелью сонной звезды мой смех встречают, кирпичный домик спасенный холм золотой венчает в лесничестве пране, ставшем осенним спасением нашим. гаснут в комнатах теплых ропот и блеск улыбки. сколько осени в стеклах! а в осени -- столько скрипок! и в них, друг друга толкая, печали поют, не смолкая. за окнами лес и поле, лес -- разговор сосновый. тихо -- с неясной болью день умирает новый, меркнет свет постепенно, словно свечи шопена. месяц в серебряной чаще, в теплом ночном тумане, одетый в парик блестящий, играет, как бах, на органе. а путь сверкающий млечный ночные холмы обьемлет. и этой музыке вечной лесничество пране внемлет. о лесничество пране! ропот дубов и грабов. ламп и свечей мерцанье, мерцанье улыбок храбрых. и крыши взмах черепичный гудит, как рояль концертный, у каждой стены кирпичной месяц поет бессмертный. пустое стекло смеется. тропинка вьется, как в сказке. в листве золотистой вьется серебряный след коляски. серебряный месяц молча в затылок лошадке светит. заснувший извозчик ночью в лесничество пране едет. и звезды, как снег, заносят крыльцо лесничества пране. но каждой осенней раме, в нашей комнате грустной сердцу биться мешая, в своем зеркальце узком светит звезда большая. ¦ ¦ ¦ был черный небосвод светлей тех ног, и слиться с темнотою он не мог. в тот вечер возле нашего огня увидели мы черного коня. не помню я чернее ничего. как уголь, были зубы у него. он черен был, как ночь, как пустота. он черен был от гривы до хвоста. но черной по-другому уж была спина его, не знавшая седла. недвижно он стоял. казалось, спит. пугала чернота его копыт. он черен был, не чувствовал теней, так черен, что не делался темней. так черен, как полуночная мгла. так черен, как внутри себя игла. так черен, как деревья впереди. как место между ребрами в груди. как ямка под землею, где зерно. я думаю: внутри у нас черно. но все-таки чернел он на глазах! была всего лишь полночь на часах. он к нам не приближался ни на шаг. в паху его царил бездонный мрак. спина его была уж не видна. не оставалось светлого пятна. глаза его белели, как щелчок. еще страшнее был его зрачок. как будто он был чей-то негатив. зачем же он, свой бег остановив, меж нами оставался до утра. зачем не отходил он от костра. зачем он черным воздухом дышал, раздавленными сучьями шуршал. зачем струил он черный свет из глаз? он всадника искал себе средь нас. ? ? ? я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною, и увидал, что выдвинутый стул сливался с освещенною стеною. был в лампочке повышенный накал, невыгодный для мебели истертой, и потому диван в углу сверкал коричневою кожей, словно желтой. стол пустовал, поблескивал паркет, темнела печка, в раме запыленной застыл пейзаж, и лишь один буфет казался мне тогда одушевленным. но мотылек по комнате кружил, и он мой взгляд с недвижимости сдвинул. и если призрак здесь когда-то жил, то он покинул этот дом. покинул. с т у к свивает осень в листьях эти гнезда здесь в листьях осень, стук тепла, плеск веток, дрожь сквозь день, сквозь воздух, завернутые листьями тела птиц горячи. здесь дождь. рассвет не портит чужую смерть, ее слова, тот длинный лик, песок великих рек, ты говоришь, да осень. ночь приходит, повертывая их наискосок к деревьям осени, их гнездам, мокрым лонам, траве. здесь дождь, здесь ночь. рассвет приходит с грунтовых аэродромов минувших лет в якутии. тех лет повернут лик, да дважды дрожь до смерти твоих друзей, твоих друзей, из гнезд негромко выпавших, их дрожь. вот на рассвете здесь также дождь, ты тронешь ствол, здесь гнет. ох, гнезда, гнезда, гнезда. стук умерших о теплую траву, тебя здесь больше нет. их нет. в свернувшемся листе сухом, на мху истлевшем теперь в тайге один вот след. о, гнезда, гнезда черные умерших! гнезда без птиц, гнезда в последний раз так страшен цвет, вас с каждым днем все меньше. вот впереди, смотри, все меньше нас. осенний свет свивает эти гнезда. в последний раз шагнешь на задрожавший мост. смотри, кругом стволы, ступай, пока не поздно услышишь крик из гнезд, услышишь крик из гнезд. августовские любовники августовские любовники, августорукие любовники проходят с цветами, невидимые зовы парадных их влекут, августовские любовники в красных рубашках с полуоткрытыми ртами мелькают на перекрестках, исчезают в проулках, по площади бегут. августовские любовники в вечернем воздухе чертят красно-белые линии рубашек, своих цветов, распахнутые окна между черными парадными светят, и они все идут, все бегут на какой-то зов. вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город, вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто, в узеньких переулках торопливо звонят соборы, возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто. видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами, голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш, вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами, никогда ни с кем, это ты себе говоришь. вот цветы и цветы, и квартиры с новой любовью, с юной плотью, всходящей на новый круг. отдавая себя с новым криком и с новой кровью, отдавая себя, выпуская цветы из рук. новый вечер шумит, что никто не вернется, над новой жизнью, что никто не пройдет под балконом твоим к тебе, и не станет к тебе, и не станет, не станет ближе чем самим себе, чем к своим цветам, чем самим себе. июльское интермеццо девушки, которых мы обнимали, с которыми мы спали, приятели, с которыми мы пили, родственники, которые нас кормили и все покупали, братья и сестры, которых мы так любили, знакомые, случайные соседи этажом выше, наши однокашники, наши учителя, -- да, все вместе, -- почему я их больше не вижу, куда они все исчезли? приближается осень, какая по счету приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица. неужели все они мертвы, неужели это правда, каждый, который любил меня, обнимал, так смеялся, неужели я не услышу издали крик брата, неужели они ушли, а я остался. здесь, один, между старых и новых улиц, прохожу один, никого не встречаю больше, мне нельзя входить, чистеньких лестниц узость и чужие квартиры звонят над моей болью. ну, звени, звени, новая жизнь, над моим плачем, к новым, каким по счету, любовям привыкать, к потерям, к незнакомым лицам, к чужому шуму и к новым платьям, ну, звени, звени, закрывай предо мною двери. ну, шуми надо мной, своим новым, широким флангом, тарахти подо мной, отражай мою тень своим камнем твердым, светлым камнем своим маячь из мрака, оставляя меня, оставляя меня моим мертвым. я как улисс о.б. зима, зима, я еду по зиме, куда-нибудь по видимой отчизне, гони меня, ненастье, по земле, хотя бы вспять гони меня по жизни. ну, вот москва и утренний уют в арбатских переулках парусинных, и чужаки попрежнему снуют в январских освещенных магазинах, и желтизна разрозненных монет, и цвет лица криптоновый все чаще, гони меня: как новый ганимед хлебну зимой изгнаннической чаши. и не пойму, откуда и куда я двигаюсь, как много я теряю во времени, в дороге, повторяя: ох, боже мой, какая ерунда. ох, боже мой, не многого прошу, ох, боже мой, богатый или нищий, но с каждым днем я прожитым дышу уверенней, и сладостней, и чище. мелькай, мелькай по сторонам, народ, я двигаюсь, и кажется отрадно, что, как улисс, гоню себя вперед, но двигаюсь попрежнему обратно. так человека встречного лови и все тверди в искусственном порыве: от нынешней до будущей любви живи добрей, страдай неприхотливей. три главы глава 1 когда-нибудь, болтливый умник, среди знакомств пройдет зима, когда в москве от узких улиц сойду когда-нибудь с ума. на шумной родине балтийской среди худой полувесны протарахтят полуботинки по слабой лестнице войны, и дверь откроется. о память, смотри, как улица пуста, один асфальт. под каблуками наклон литейного моста, и в этом ровном полусвете смещенья равных непогод, не дай нам бог кого-то встретить, ужасен будет пешеход. и с криком сдавленным обратно ты сразу кинешься, вослед его шаги и крик в парадном, дома стоят, парадных нет, да город этот ли, не этот, здесь не поймают, не убьют, сойдут с ума, сведут к поэту, тепло, предательство, приют. глава 2 апрель, сумятица и кротость любви, любви полупитья, и одинокость, одинокость над полуправдой бытия, что ж, переменим, переедем, переживем, полудыша, и никогда ни тем, ни этим не примиренная душа, как будто более тоскливы чужой и собственной тщеты, вдоль нас и финского залива стоят рекламные щиты, уже не суетный, небрежный, любовник брошенный, пижон, забывший скуку побережий и меру времени -- сезон, чего не станет с человеком, грехи не все, дела не все, шумит за дюнами и снегом, шумит за дюнами шоссе, какая разница и радость, и вот автобус голубой, глядишь в окно, и безвозвратность все тихо едет за тобой. глава 3 ничто не стоит сожалений, люби, люби, а все одно - знакомств, даров и поражений нам переставить не дано, и вот весна, ступать обратно за черно-белые дворы, где на железные ограды ложатся легкие стволы, и жизнь проходит в переулках, как обедневшая семья, летит на цинковые урны и липнет снег небытия, войди в подьезд неосвещенный и вытри слезы и опять смотри, смотри, как возмущенный борей все гонит воды вспять. куда ж идти, вот ряд оконный, фонарь, парадное, уют, любовь и смерть, слова знакомых, и где-то здесь тебе приют. ? ? ? мне говорят, что нужно уезжать. да-да. благодарю. я собираюсь. да-да. я понимаю. провожать не следует. да, я не потеряюсь. ах, что вы говорите -- дальний путь. какой-нибудь ближайший полустанок. ах, нет, не беспокойтесь. как-нибудь. я вовсе налегке. без чемоданов. да-да. пора идти. благодарю. да-да. пора. и каждый понимает. безрадостную зимнюю зарю над родиной деревья поднимают. все кончено. не стану возражать. ладони бы пожать -- и до свиданья. я выздоровел. нужно уезжать. да-да. благодарю за расставанье. вези меня по родине, такси. как будто бы я адрес забываю. в умолкшие поля меня неси, я, знаешь ли, с отчизны выбываю. как будто бы я адрес позабыл: к окошку запотевшему приникну и над рекой, которую любил, я расплачусь и лодочника крикну. (все кончено. теперь я не спешу. езжай назад спокойно, ради бога. я в небо погляжу и подышу холодным ветром берега другого). ну, вот и долгожданный переезд. кати назад, не чувствуя печали. когда войдешь на родине в подьезд, я к берегу пологому причалю. два сонета великий гектор стрелами убит. его душа плывет по темным водам, шуршат кусты и гаснут облака, вдали невнятно плачет андромаха. теперь печальным вечером аякс бредет в ручье прозрачном по колено, а жизнь бежит из глаз его раскрытых за гектором, а теплая вода уже по грудь, но мрак переполняет бездонный взгляд сквозь волны и кустарник. потом вода опять ему по пляс, тяжелый меч, подхваченный потоком, плывет вперед и увлекает за собой аякса. ? ? ? г.п. мы снова проживаем у залива, и проплывают облака над нами, и современный тарахтит везувий, и оседает пыль по переулкам, и стекла переулков дребезжат. когда-нибудь и нас засыплет пепел. так я хотел бы в этот бедный час приехать на окраину в трамвае, войти в твой дом, и если через сотни лет придет отряд раскапывать наш город, то я хотел бы, чтоб меня нашли оставшимся навек в твоих обьятьях, засыпанного новою золой. д и а л о г -там он лежит, на склоне. ветер повсюду снует. в каждой дубовой кроне сотня ворон поет. -где он лежит, не слышу. листва шуршит на ветру. что ты сказал про крышу, слов я не разберу. - в кронах, сказал я, в кронах темные птицы кричат. слетают с небесных тронов сотни его внучат. - но разве он был вороной. ветер смеется во тьму. что ты сказал о коронах, слов твоих не пойму. - прятал свои усилья он в темноте ночной. все, что он сделал: крылья птице черной одной. - ветер мешает мне, ветер. уйми его, боже, уйми. что же он делал на свете, если он был с людьми. - листьев задумчивый лепет, а он лежит не дыша. видишь облако в небе, это его душа. - теперь я тебя понимаю: ушел, улетел он в ночь. теперь он лежит, обнимая корни дубовых рощ. - крышу я делаю, крышу из густой дубовой листвы. лежит он озера тише, ниже всякой травы, его я венчаю мглою. корона ему под стать. - как ему там. под землею? - так, что уже не встать. там он лежит с короной, там я его забыл. - неужто он был вороной? - птицей, птицей он был. а.а.а. 1 когда подойдет к изголовью смотритель приспущенных век, я вспомню запачканный кровью, укатанный лыжами снег, платформу в снегу под часами, вагоны -- зеленым пятном и длинные финские сани в сугробах под вашим окном, заборы, кустарники, стены и оспинки гипсовых ваз, и сосны - для вас уже тени, но долго деревья для нас. 2 не жаждал являться до срока, он медленно шел по земле, он просто пришел издалека и молча лежит на столе. потом он звучит безучастно и тает потом в лесу. и вот, как тропинка с участка, выводит меня в темноту. дорогому д.б. вы поете вдвоем о своем неудачном союзе, улыбаясь сейчас широко каждый собственной музе. тополя и фонтан, соболезнуя вам, рукоплещут, в теплой комнате сна в двух углах ваши лиры трепещут. одинокому мне это все интересно и больно. от громадной тоски, чтобы вдруг не заплакать невольно, к молодым небесам за стеклом я глаза поднимаю, на диване родном вашей песне печально внимаю, от фонтана бегут золотистые фавны и нимфы, все святые страны предлагают вам взять свои нимбы, золотистые лиры наполняют аккордами зданье и согласно звучат, повествуя о вашем страданьи. это значит весь мир, -- он от ваших страстей не зависит, но и бедная жизнь вашей бедной любви не превысит, это ваша печаль -- дорогая слоновая башня: исчезает одна, нарождается новая басня. несравненная правда дорогими глаголет устами. и все громче они ударяют по струнам перстами. в костяное окно понеслась обоюдная мука к небесам и в аид -- вверх и вниз, по теории звука. создавая свой мир, окружаем стеною и рвами для защиты его. оттого и пространство меж вами, что, для блага союза, начиная ее разрушенье, гы себя на стене сознаете все время мишенью. 1 под вечер он видит, застывши в дверях: два всадника скачут в окрестных полях, как будто по кругу, сквоз, рощу и гать, и долго не могут друг друга догнать. то бросив поводья, поникнув, устав, то снова в седле возбужденно привстав, и быстро по светлому склону холма, то в рощу опять, где сгущается тьма. два всадника скачут в вечерней грязи, не только от дома, от сердца вблизи, друг друга они окликают, зовут, небесные рати за рощу плывут. и так никогда им на свете вдвоем сквозь рощу и гать, сквозь пустой водоем, но ехать ввиду станционных постов, как будто меж ними не сотня кустов! вечерние призраки! -- где их следы, не видеть двойного им всплеска воды, их вновь возвращает к себе тишина, он знает из окриков их имена. по сельской дороге в холодной пыли, под черными соснами, в комьях земли, два всадника скачут над бледной рекой, два всадника скачут: тоска и покой. 2 пустая дорога под соснами спит, смолкает за стеклами топот копыт, я знаю обоих, я знаю давно: так сердце звучит, как им мчаться дано. так сердце стучит: за ударом удар, с полей наплывает холодный угар, и волны сверкают в прибрежных кустах, и громко играет любимый состав. растаял их топот, а сердце стучит! нисходит на шепот, но все ж не молчит, и, значит, они продолжают скакать! способны умолкнуть, не могут смолкать. два всадника мчатся в полночную мглу, один за другим, пригибаясь к седлу, по рощам и рекам, по черным лесам, туда, где удастся им взмыть к небесам. 3 июльское небо в поселке темно. летит мошкара в золотое окно. горячий приемник звенит на полу, и смелый гиллэспи подходит к столу. от черной педали до твердой судьбы, от шума в начале до ясной трубы, от лирики друга до счастья врага на свете прекрасном всего два шага. я жизни своей не люблю, не боюсь, я с веком своим ни за что не борюсь, пускай что угодно вокруг говорят, меня беспокоят, его веселят. у каждой околицы этой страны на каждой ступеньке, у каждой стены, в недельное время, брюнет иль блондин, появится дух мой, в двух лицах один. и просто за смертью, на первых порах, хотя бы вот так, как развеянный прах, потомков застав над бумагой с утра, хоть пылью коснусь дорогого пера. 4 два всадника скачут в пространстве ночном, кустарник распался в тумане речном, то дальше, то ближе, за юной тоской несется во мраке прекрасный покой. два всадника скачут, их тени парят. над сельской дорогой все звезды горят. копщта суучат по застявшей земле. мужчина и жжмщима едут во мгле. посвящается ялте история, рассказанная ниже, правдива. к сожаленью, в наши дни не только ложь, но и простая правда нуждается в солидных подтвержденьях и доводах. не есть ли это знак, что мы вступаем в совершенно новый, но грустный мир? доказанная правда есть, собственно, не правда, а всего лишь сумма доказательств. но теперь не говорят "я верю", но "согласен". в атомный век людей волнует больше не вещи, а строение вещей. и, как ребенок, распатронив куклу, рыдает, обнаружив в ней труху, так подоплеку тех или иных событий мы обычно принимаем за самые событья. в этом есть свое очарование, поскольку мотивы,отношения,среда и прочее -- все это жизнь. а к жизни нас приучили относиться как к обьекту наших умозаключений. и кажется порой, что нужно только переплести мотивы, отношенья, среду, проблемы -- и произойдет событие; допустим -- преступленье. ан, нет. за окнами -- обычный день, накрапывает дождь, бегут машины, и телефонный аппарат (клубок катодов, спаек, клемм, сопротивлений) безмолвствует. событие, увы, не происходит. впрчем, слава богу. описанное здесь случилось в ялте. естественно, что я пойду навстречу указанному выше представленью о правде -- то-есть стану потрошить ту куколку. но да простит меня читатель добрый, если кое-где прибавлю к правде элемент искусства, которое, в конечном счете, есть основа всех событий (хоть искусство писателя не есть искусство жизни, а лишь его подобье). показанья свидетелей даются в том порядке, в каком они снимались. вот пример зависимости правды от искусства, а не искусства -- от наличья правды. 1 2 "последний год я ви ну, это, в общем, серьезно. то-есть я хочу сказать, что это... да, и несмотря на это, я с йим встречалась. как вам обьяснить! он, видите ли, был довольно странным. и непохожим на других. да, все, все люди друг на друга непохожи, но он был непохож на всех других. да, это в нем меня и привлекало. когда мы были вместе, все вокруг существовать переставало. то-есть, все продолжало двигаться, вертеться - мир жил; и он его не заслонял. нет! я вам говорю не о любви! мир жил! но на поверхности вещей - как движущихся, так и неподвижнщх - вдруг возникало что-то вроде пленки, вернее, пыли, придававшей им какое-то бессмысленное сходство. так, знаете, в больницах красят белым и потолки, и стены, и кровати. ну, вот, представьте комнату мою, засыпанную снегом. правда, странно? а вместе с тем, не кажется ли вам, что мебель только выиграла б от такой метаморфозы? нет? а жалко. я думала тогда, что это сходство и есть действительная внешность мира. я дорожила этим ощущеньем. да, именно поэтому я с ним совсем не порывала. а во имя чего, простите, следовало мне расстаться с ним? во имя капитана? а я так не считаю. он, конечно, серьезный человек, хоть офицер, но это ощущенье для меня всего важнее! разве он сумел бы мне дать его? о, господи! я только сейчас и начинаю понимать, насколько важным было для меня то ощущенье! да, и это странно. что именно? да то, что я сама отныне стану лишь частичкой мира, что и на мне появится налет той паутины. а я-то буду думать, что непохожа на других! пока мы думаем, что мы неповторимы, мы ничего не знаем. ужас, ужас. простите, я налью себе вина. вы тоже? с удовольствием. ну, что вы, я ничего не думаю! когда и где мы познакомились? не помню. мне кажется, на пляже. верно: там, в ливадии, на санаторском пляже. а где еще встречаешься с людьми в такой дыре, как наша? как, однако, вам все известно обо мне! зато вам никогда не угадать тех слов, с которых наше началось знакомство. а он сказал мне: "понимаю, как я вам противен, но..." -- что было дальше, не так уж важно. правда, ничего? как женщина, советую принять вам эту фразу на вооруженье. что мне известно о его семье? да ровным счетом ничего. как будто, как будто сын был у него, но где? а впрочем, нет, я путаю: ребенок у капитана. да, мальчишка, школьник. угрюм; но, в общем, вылитый отец... нет, о семье я ничего не знаю. и о знакомых тоже. он меня ни с кем, насколько помню, не знакомил. простите, я налью себе еще. да, совершенно верно; душный вечер. нет, я не знаю, кто его убил. как вы сказали? что вы! это -- тряпка. сошел с ума от ферзевых гамбитов. к тому ж они приятели. чего я не могла понять, так этой дружбы. там, в ихнем клубе, они так дымят, что могут завонять весь южный берег. нет, капитан в тот вечер был в театре. конечно, в штатском! я не выношу их форму. и потом мы возвращались обратно вместе. мы его нашли в моем парадном. он лежал в дверях. сначала мы решили -- это пьяный. у нас в парадном, знаете, темно. но тут я по плащу его узнала: на нем был белый плащ, но весь в грязи. да, он не пил. я знаю это твердо; да, видимо, он полз. и долго полз. потом? ну, мы внесли его ко мне и позвонили в отделенье. я? нет -- капитан. мне было просто худо. да, все это действительно кошмар. вы тоже так считаете? как странно. ведь это ваша служба. вы правы: да, к этому вообще привыкнуть трудно. и вы ведь тоже человек... простите! я неудачно выразилась. да, пожалуйста, но мне не наливайте. мне хватит. и к тому ж я плохо сплю, а утром -- репетиция. ну, разве как средство от бессонницы. вы в этом убеждены? тогда -- один глоток. вы правы, нынче очень, очень душно. и тяжело. и совершенно нечем дышать. и все мешает. духота. я задыхаюсь. да. а вы? а вы? вы тоже? да? а вы? а вы? я больше, я больше ничего не знаю. да? я совершенно ничего не знаю. ну, что вам нужно от меня? ну, что вы... ну, что ты хочешь? а? ну что? ну что?" 3 "так вы считаете, что я обязан давать вам обьяснения? ну, что ж, обязан так обязан. но учтите: я вас разочарую, так как мне о нем известно безусловно меньше, чем вам. хотя того, что мне известно, достаточно, чтобы сойти с ума. вам это, полагаю, не грозит, поскольку вы... да, совершенно верно: я ненавидел этого субьекта. причины вам, я думаю, ясны. а если нет -- вдаваться в обьясненья бессмысленно. тем более, что вас, в конце концов, интересуют факты. так вот: я признаюсь, что ненавидел. нет, мы с ним не были знакомы. я - я знал, что у нее бывает кто-то. но я не знал, кто именно. она, конечно, ничего не говорила. но я-то знал! чтоб это знать, не нужно быть шерлок холмсом, вроде вас. вполне достаточно обычного вниманья. тем более... да, слепота возможна. но вы совсем не знаете ее! ведь если мне она не говорила об этом типе, то не для того, чтоб что-то скрыть! ей просто не хотелось расстраивать меня. да и скрывать там, в общем, было нечего. она же сама призналась -- я ее припер к стене -- что скоро год, как ничего уже меж ними не было... не понял - поверил ли я ей? ну, да, поверил. другое дело, стало ли мне легче. возможно, вы и правы. вам видней. но если люди что-то говорят, то не за тем, чтоб им не доверяли. по мне, само уже движенье губ существенней, чем правда и неправда: в движеньи губ гораздо больше жизни, чем в том, что эти губы произносят. вот я сказал вам, что поверил; нет! здесь было нечто большее. я просто увидел, что она мне говорит. (заметьте, не услышал, но увидел!) поймите, предо мной был человек. он говорил, дышал и шевелился. я не хотел считать все это ложью, да и не мог...вас удивляет, как с таким подходом к человеку все же я ухитрился получить четыре звезды? но это -- маленькие звезды. я начинал совсем иначе. те, с кем начинал я,- те давно имеют большие звезды. многие и по две. (прибавьте к вашей версии, что я еще и неудачник; это будет способствовать ее правдоподобью.) я, повторяю, начинал иначе. я, как и вы, везде искал подвох. и находил, естественно. солдаты такой народ -- все время норовят начальство охмурить... но как-то я под кошице, в сорок четвертом, понял, что это глупо. предо мной в снегу лежало 28 человек, которым я не доверял,- солдаты. что? почему я говорю о том, что не имеет отношенья к делу? я только отвечал на ваш вопрос. да, я -- вдовец. уже четыре года. да, дети есть. один ребенок, сын. где находился вечером в субботу? в театре. а потом я провожал ее домой. да, он лежал в парадном. что? как я реагировал? никак. конечно, я узнал его. я видел их вместе как-то раз в универмаге. они там что-то покупали. я тогда и понял... дело в том, что с ним я сталкивался изредка на пляже. нам нравилось одно и то же место - там, знаете, у сетки. и всегда я видел у него на шее пятна... те самые, ну, знаете... ну, вот. однажды я сказал ему -- ну, что-то насчет погоды -- и тогда он быстро ко мне нагнулся и, не глядя на меня, сказал: "мне как-то с вами неохота", и только через несколько секунд добавил:"разговаривать". при этом все время он смотрел куда-то вверх. вот в ту минуту я, клянусь вам, мог убить его. в глазах моих стемнело, я ощутил, как заливает мозг горячая волна, и на мгновенье, мне кажется, я потерял сознанье. когда я наконец пришел в себя, он возлежал уже на прежнем месте, накрыв лицо газетой, и на шее темнели эти самые подтеки... да, я не знал тогда, что это -- он. по счастью, я еще знаком с ней не был. потом? потом он, кажется, исчез; я как-то не встречал его на пляже. потом был вечер в доме офицеров, и мы с ней познакомились. потом я увидал их там в универмаге.... поэтому его в субботу ночью я сразу же узнал. сказать вам правду, я до известной степени был рад. иначе все могло тянуться вечно, и всякий раз после его визитов она была немного не в себе. теперь, надеюсь, все пойдет, как надо. сначала будет малость тяжело, но я-то знаю, что в конце концов убитых забывают, и к тому же мы, видимо, уедем. у меня есть вызов в академию. да, в киев. ее возьмут в любой театр, а сын с ней очень дружит. и возможно, мы с ней заведем и своего ребенка. я -ха-ха-ха -- как видите,еще... да, я имею личное оружье. да нет, не "стечкин" ь просто у меня еще с войны трофейный "парабеллум". ну да, раненье было огнестрельным." 4 5 такой-то и такой-то. сорок лет. национальность. холост. дети -- прочерк. откуда прибыл. где прописан. где, когда и кем был найден мертвым. дальше идут подозреваемые: трое. итак, подозреваемые -- трое. вообще сама возможность заподозрить трех человек в убийстве одного весьма красноречива. да, конечно, три человека могут совершить одно и то же, скажем, сьесть цыпленка. но тут -- убийство. и в самом том факте, что подозренье пало на троих, залог того, что каждый был способен убить. и этот факт лишает смысла все следствие -- поскольку в результате расследованья только узнаешь, кто именно; но вовсе не о том, что другие не могли... ну, что вы! нет! мороз по коже? экий вздор! но, в общем, способность человека совершить убийство и способность человека расследовать его -- при всей своей преемственности видимой -- бесспорно, неравнозначны. вероятно, это как раз эффект их близости... о, да, все это грустно... как? как вы сказали?! что именно само уже число лиц, на которых пало подозренье, обьединяет как бы их и служит в каком-то смысле алиби? что нам трех человек не накормить одним цыпленком? безусловно. и, выходит, убийца не внутри такого круга, но за его пределами. что он из тех, которых не подозреваешь?! иначе говоря, убийца -- тот, кто не имеет повода к убийству?! да, так оно и вышло в этот раз. да, да, вы правы... но ведь это... это... ведь это -- апология абсурда! апфеоз бессмысленности! бред! выходит, что тогда оно -- логично. постойте! обьясните мне тогда, в чем смысл жизни? неужели в том, что из кустов выходит мальчик в куртке и начинает в вас палить?! а если, а если это так, то почему мы называем это преступленьем? и, сверх того, расследуем. кошмар. выходит, что всю жизнь мы ждем убийства, что следствие -- лишь форма ожиданья и что преступник вовсе не преступник, и что... простите, мне нехорошо. поднимемся на палубу; здесь душно... да, это ялта. видите -- вон там - там этот дом. ну, чуть повыше, возле мемориала... как он освещен! красиво, правда?.. нет, не знаю, сколько дадут ему. да, это все уже не наше дело. это -- суд. наверно, ему дадут... простите, я сейчас не в силах размышлять о наказаньи. мне что-то душно. ничего, пройдет. да, в море будет несравненно легче. ливадия? она вон там. да, да, та группа фонарей. шикарно, правда? да, хоть и ночью. как? я не расслышал. да, слава богу, наконец плывем. "колхида" вспенила бурун, и ялта - с ее цветами, пальмами, огнями, отпускниками, льнущими к дверям закрытых заведений, точно мухи к зажженным лампам, -- медленно качнулась и стала поворачиваться. ночь над морем отличается от ночи над всякой сушею примерно так же, как в зеркале встречающийся взгляд - от взгляда на другого человека. "колхида" вышла в море. за кормой струился пенистый, шипящий след, и полуостров постепенно таял в полночной тьме. вернее, возвращался к тем очертаньям, о которых нам твердит географическая карта. январь -- февраль 1969 песня невинности, она же -- опыта "...дитя на облачке узрел я, оно мне молвило, смеясь..." вильям блейк 1 мы хотим играть на лугу в пятнашки, не хотим в пальто, но в одной рубашке. если вдруг на дворе будет дождь и слякоть, мы, готовя уроки, хотим не плакать. мы учебник прочтем, вопреки заглавью. то, что нам приснится, и станет явью. мы полюбим всех, и в ответ они нас, это самое лучшее: плюс на минус. мы в супруги возьмем себе дев с глазами дикой лани; а если мы девы сами, то мы юношей стройных возьмем в супруги, и не будем чаять души друг в друге. потому что у куклы лицо в улыбке, мы смеясь свои совершим ошибки. и тогда живущие на покое мудрецы нам скажут, что жизнь такое. 2 наши мысли длинней будут с каждым годом. мы любую болезнь победим иодом. наши окна завешены будут тюлем, а не забраны черной решеткой тюрем. мы с приятной работы вернемся рано. мы глаза не спустим в кино с экрана. мы тяжелые брошки приколем к платьям. если кто без денег, то мы заплатим. мы построим судно с винтом и паром, целиком из железа и с полным баром. мы взойдем на берег и получим визу, и увидим акрополь и мону лизу. потому что число континентов в мире с временами года числом четыре перемножив и баки залив горючим, двадцать мест поехать куда получим. 3 соловей будет петь нам в зеленой чаще. и мы не будем думать о смерти чаще, чем ворона в виду огородных пугал. согрешивши, мы сами и станем в угол. нашу старость мы встретим в глубоком кресле, в окружении внуков и внучек. если их не будет, дадут посмотреть соседи в телевизоре гибель шпионской сети. как нас учат книги, друзья, эпоха: завтра не может быть так же плохо, как вчера. и слово сие писати в ? ? следует нам ? ? ? . потому, что душа существует в теле, жизнь будет лучше, чем мы хотели. мы пирог свой зажарим на чистом сале. ибо так вкуснее; нам так сказали. "внемлите голосу певца!" вильям блейк 1 мы не пьем вина на краю деревни. мы не ладим себя в женихи царевне. мы в густые щи не макаем лапоть. нам смеяться стыдно и скучно плакать. мы дугу не гнем пополам с медведем, мы на сером волке вперед не едем, и ему не встать, уколовшись шприцем или оземь грянувшись, стройным принцем. зная медные трубы, мы в них не трубим. мы не любим подобных себе, не любим тех, кто сделан был из другого теста. нам не нравится время, но чаще -- место. потому, что север далек от юга, наши мысли цепляются друг за друга. когда меркнет солнце, мы свет включаем, завершая вечер грузинским чаем. 2 мы не видим всходов из наших пашен. нам судья противен, защитник страшен. нам дороже свайка, чем матч столетья. дайте нам обед, и компот ма третье. нам звезда в глазу, что слеза в подушке. мы боимся короны во лбу лягушки, бородавок на пальцах и прпчей мрази. подарите нам тюбик хорошей мази. нам приятнее глупость, чем хитрость лисья. мы не знаем, зачем на деревьях листья. и кпгда их срывадт бурей до срока, ничего не чувствулокол бьет над угрюмым вечем, мы уходим во тьму, где светить нам нечем. мы спускаем флаги и жжем бумаги. дайте нам припасть мапоспздок к фляге. почему все так вышло? ибо будет ложью на характер свалить или волю божью. разве должно было бять ипаче? мы платим за всех, и не нужно сдачи. 1972. б а б о ч к а 1 сказать, что ты мертва? но ты жила лишь сутки. как много грусти в шутке творца! едва могу произнести "жила" -- единство даты рожденья и когда ты в моей горсти рассыпалась, меня смущает вычесть одно из двух количеств в пределах дпя. 2 затем, что дни для нас - ничто. всего лишь ничто. их не приколешь, и пищей глаз не сделаешь: они на фоне белом, не обладая телом, не зримы. дни - они как ты; верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней? 3 сказать, что вовсе нет тебя? но что же в руке моей так схоже с тобой? и цвет - не плод небытия. по чьей подсказке и как кладутся краски? навряд ли я, бормочущий комок слов, чуждых цвету, вообразить бы эту палитру смог. 4 на крылышках твоих зрачки, ресницы - красавицы ли, птицы - обрывок чьих, скажи мне, это лиц, портрет летучий? каких, скажи, твой случай частиц, крупиц являет натюрморт: вещей, плодов ли? и даже рыбной ловли трофей простерт. 5 возможно ты -- пейзаж, и, взявши лупу, я обнаружу группу нимф, пляску, пляж. светло ли там, как днем иль там уныло, как ночью? и светило какое в нем взошло на небосклон? чьи в нем фигуры? скажи, с какой натуры был сделан он? 6 я думаю, что ты и то, и это: звезды, лица, предмета в тебе черты. кто был тот ювелир, что, бровь не хмуря, нанес в миниатюре на них тот мир, что сводит нас с ума берет нас в клещи, где ты, как мысль о вещи, мы -- вещь сама? 7 скажи, зачем узор такой был даден тебе всего лишь на день в краю озер, чья амальгама впрок хранит пространство? а ты -- лишаешь шанса столь краткий срок попасть в сачок, затрепетать в ладони, в момент погони пленить зрачок. 8 ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва. жива, мертва ли - но каждой божьей твари как знак родства дарован голос для общенья, пенья: продления мгновенья, минуты, дня. 9 а ты -- ты лишена сего залога, но, рассуждая строго, тем лучше: на кой ляд быть у небес в долгу, в реестре. не сокрушайся ж, если твой век, твой вес достойны немоты: звук -- тоже бремя. бесплотнее, чем время, беззвучней ты. 10 не ощущая, не дожив до страха, ты вьешься легче праха над клумбой, вне похожих на тюрьму с ее удушьем минувшего с грядущим, и потому, когда летишь на луг, желая корму, приобретает форму сам воздух вдруг. 11 так делает перо, скользя по глади расчерченной тетради, не зная про судьбу своей строки, где мудрость, ересь смешались, не доверясь толчкам руки, в чьих пальцах бьется речь вполне немая, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч. 12 такая красота и срок столь краткий, соединясь, догадкой кривят уста: не высказать ясней, что в самом деле мир создан был без цели а если с ней, то цель -- не мы. друг -- энтомолог, для света нет иголок и нет для тьмы. 13 сказать тебе "прощай"? как форме суток? есть люди, чей рассудок стрижет лишай забвенья; но взгляни: тому виною лишь то, что за спиною у них не дни с постелью на двоих, не сны дремучи, не прошлое, но тучи сестер твоих. 14 ты лучше, чем ничто. верней, ты ближе и зримее. внутри же на все сто ты родственна ему. в твоем полете оно достигло плоти; и потому ты в сутолке дневной достойна взгляда как легкая преграда меж ним и мной. 1972. одному тирану он здесь бывал: еще не в галифе - в пальто из драпа; сдержанный, сутулый. арестом завсегдатаев кафе покончив позже с мировой культурой, он этим как бы отомстил (не им, но времени) за бедность, униженья, за скверный кофе, скуку и сраженья в двадцать одно, проигранные им. и время проглотило эту месть. теперь здесь людно, многие смеются, гремят пластинки, но пред тем, как сесть за столик, как-то тянет оглянуться. везде пластмасса, никель -- все не то; в пирожных привкус бромистого натра. порой, перед закрытьем, из театра он здесь бывает, но инкогнито. когда он входит, все они встают. одни -- по службе, прочие -- от счастья. движением ладони от запястья он возвращает вечеру уют. он пьет свой кофе -- лучший, чем тогда, и ест рогалик, примостившись в кресле, столь вкусный, что и мертвые "о да!" воскликнули бы, если бы воскресли. январь 1972 на смерть жукова вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. вижу в регалии убранный труп: в смерть уезжает пламенный жуков. воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском маневра о ганнибале напоминавший средь волжских степей. кончивший дни свои глухо, в опале, как велизарий или помпей. сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! что ж, горевал? вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? полный провал. что он ответит, встретившись в адской области с ними? "я воевал." к правому делу жуков десницы больше уже не приложит в бою. спи! у истории русской страницы хватит для тех, что в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою. маршал! поглотит алчная лета эти слова и твои прохоря. все же прими их -- жалкая лепта родину спасшему, вслух говоря. бей, барабан, и, военная флейта, громко свисти на манер снегиря. 1974. мексиканский дивертисмент гуернавака в саду, где м., французский протеже, имел красавицу густой индейской крови, сидит певец, прибывший издаля. сад густ, как тесно набранное "ж". летает дрозд, как тесно сросшиеся брови. вечерний воздух звонче хрусталя. хрусталь, заметим походя, разбит. м. был здесь императором три года. он ввел хрусталь, шампанское, балы. такие вещи скрашивают быт. затем республиканская пехота м. расстреляла. грустное курлы доносится из плотной синевы. селяне околачивают груши. три белых утки плавают в пруду. слух различает в ропоте листвы жаргон, которым пользуются души, общаясь в переполненном аду. отбросим пальмы. выделив платан, представим м., когда, перо отбросив, он скидывает шелковый шлафрок и думает, что делает братан, (и тоже император) франц-иосиф, насвистывая с грустью "мой сурок". "с приветом к вам из мексики. жена сошла с ума в париже. за стеною дворца стрельба, пылают петухи. столица, милый брат, окружена повстанцами. и мой сурок со мною. и гочкис популярнее сохи. и то сказать, третичный известняк известен как отчаянная почва. плюс экваториальная жара. здесь пуля есть естественный сквозняк. так чувствуют и легкие, и почка. потею, и слезает кожура. опричь того, мне хочется домой. скучаю по отеческим трущобам. пришлите альманахов и поэм. меня убьют здесь, видимо. и мой сурок со мною, стало быть. еще вам моя мулатка кланяется. м." конец июля прячется в дожди, как собеседник в собственные мысли. что, впрочем, нас не трогает в стране, где меньше впереди, чем позади. бренчит гитара. улицы раскисли. прохожий тонет в желтой пелене. включая пруд, все сильно заросло. кишат ужи и ящерицы. в кронах клубятся птицы с яйцами и без. что губит все династии -- число наследников при недостатке в тронах. и наступают выборы и лес. м. не узнал бы местности. из ниш исчезли бюсты. портики пожухли, стена осела деснами в овраг. насытишь взгляд, но мысль не удлинишь. сады и парки переходят в джунгли. и с губ срывается невольно: рак. 1867. в ночном саду под гроздью зреющего манго максимильян танцует то, что станет танго. тень возвращается подобьем бумеранга, температура, как под мышкой, тридцать шесть. мелькает белая жилетная подкладка. мулатка тает от любви, как шоколадка, в мужском обьятии постанывая сладко. где надо -- гладко, где надо -- шерсть. в ночной тиши под сенью девственного леса хуарец, действуя, как двигатель прогресса, забывшим начисто, как выглядят два песо, пеонам новые винтовки выдает. затворы клацают; в расчерченной на клетки хуарец ведомости делает отметки. и попугай весьма тропической расцветки сидит на ветке и так поет: презренье к ближнему у нюхающих розы пускай не лучше, но честней гражданской позы. и то, и это порождает кровь и слезы. тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы, распространяется, как мухами зараза. иль как в кафе удачно брошенная фраза. и где у черепа в кустах всего три глаза, и в каждом -- пышный пучок травы. м е р и д а коричневый город. веер пальмы и черепица старых построек. с кафе начиная, вечер входит в него. садится за пустующий столик. в позлащенном лучами ультрамарине неба колокол, точно кто-то бренчит ключами: звук, исполненный неги для бездомного. точка загорается рядом с колокольней собора. видимо, веспр. проводив его взглядом, полным пусть не укора, но сомнения, вечер допивает свой кофе, красящий его скулы. платит за эту чашку. шляпу на брови надвинув, встает со стула, складывает газету и выходит. пустая улица провожает длинную в черной паре фигуру. стая теней его окружает. под навесом -- никчемный сброд: дурные манеры, пятна, драные петли. он бросает устало: "господа офицеры. выступайте немедля. время настало. а теперь -- врассыпную. вы, полковник, что значит этот луковый запах?" он отвязывает вороную лошадь. и скачет дальше на запад. в отеле "континенталь" победа мондриана. за стеклом - пир кубатуры. воздух или выпит под девяносто градусов углом, иль щедро залит в параллелепипед. в проем оконный вписано бедро красавицы, последнее оружье: раскрыв халат, напоминает про пускай не круг, хотя бы полукружье, но сектор циферблата. говоря насчет ацтеков, слава краснокожим за честность вычесть из календаря дни месяца, в которые "не можем" в платоновой пещере, где на брата приходится кусок пиэрквадрата. мексиканский романсеро кактус, пальма, агава. солнце встает с востока, улыбаясь лукаво, а приглянись -- жестоко. испепеленные скалы, почва в мертвой коросте. череп в его оскале! и в лучах его -- кости! с голой шеей, уродлив, на телеграфном насесте стервятник -- как иероглиф падали в буром тексте автострады. направо пойдешь -- там стоит агава. она же -- налево. прямо - груда рыжего хлама. вечерний мехико-сити. лень и слепая сила в нем смешаны, как в сосуде и жизнь течет, как текила. улицы, лица, фары. каждый второй -- усатый. на авениде реформы - масса бронзовых статуй. подле каждой, на кромке тротуара, с рукою протянутой -- по мексиканке с грудным младенцем. такою фигурой -- присохшим плачем - и увенчать бы на деле памятник мексике. впрочем, и под ним бы сидели. сад громоздит листву и не выдает нас зною. (я не знал, что существую, пока ты была со мною.) площадь. фонтан с рябою нимфою. скаты кровель. (покуда я был с тобою, я видел все вещи в профиль.) райские кущи с адом голосов за спиною. (кто был все время рядом, пока ты была со мною?) ночь с багровой луною, как сургуч на конверте. (пока ты была со мною, я не боялся смерти.) вечерний мехико-сити. большая любовь к вокалу. бродячий оркестр в беседке горланит "гвадалахару". веселый мехико-сити. точно картина в раме, но неизвестной кисти, он окружен горами. вечерний мехико-сити. пляска веселых литер кока-колы. в зените реет ангел-хранитель. здесь это связано с риском быть подстреленным сходу, сделаться обелиском и представить свободу. что-то внутри, похоже, сорвалось и раскололось. произнося "о, боже", слышу собственный голос. так страницу мараешь ради мелкого чуда. так при этом взираешь на себя ниоткуда. это, отче, издержки жанра (правильней -- жара). сдача медная с решки безвозмездного дара. как несхоже с мольбою! так, забыв рыболова, рыба рваной губою тщетно дергает слово. веселый мехико-сити. жизнь течет, как текила. вы в харчевне сидите. официантка забыла о вас и вашем омлете, заболтавшись с брюнетом. впрочем, как все на свете. по крайней мере, на этом. ибо, смерти помимо, все, что имеет дело с пространством -- все заменимо. и особенно тело. и этот вам уготован жребий, как мясо с кровью. в нищей стране никто вам вслед не смотрит с любовью. стелющаяся полого грунтовая дорога, как пыльная форма бреда, вас приводит в ларедо. с налитым кровью глазом вы осядете наземь, подломивши колени, точно бык на арене. жизнь бессмысленна. или слишком длинна. что в силе речь о нехватке смысла оставляет -- как числа в календаре настенном. что удобно растеньям, камню, светилам. многим предметам. но не двуногим. михаилу барышникову классический балет есть замок красоты, чьи нежные жильцы от прозы дней суровой пиликающей ямой оркестровой отделены. и задраны мосты. в имперский мягкий плюш мы втискиваем зад, и, крылышкуя скорописью ляжек, красавица, с которою не ляжешь, одним прыжком выпархивает в сад. мы видим силы зла в коричневом трико, и ангела добра в невыразимой пачке. и в силах пробудить от элизийской спячки овация чайковского и ко. классический балет! искусство лучших дней, когда шипел ваш грог и целовали в обе, и мчались лихачи, и пелось бобэоби, и ежели был враг -- то только маршал ней. в зрачках городовых желтели купола, в каких рождались, в тех и умирали гнездах, и, если что-нибудь взлетало в воздух, то был не мост, а павлова была. как славно ввечеру, вдали всея руси, шапошникова зреть. талант его не стерся! усилие ноги и судорога торса с вращением вкруг собственной оси рождают тот полет, которого душа как в девках заждалась, готовая озлиться! а что насчет того, где выйдет приземлиться,- земля везде тверда; рекомендую сша. 1976. ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой уважаемый милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнишь уже; не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, переходят в положенном месте асфальт. свобода -- это когда забываешь отчество у тирана, а слюна во рту слаще халвы шираза, и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза. 1976. ? ? ? как давно я топчу, видно по каблуку, паутинку тоже пальцем не снять с чела. то и приятно в громком кукареку, что звучит как вчера. но и черной мысли толком не закрепить, как на лоб упавшую косо прядь. и уже ничего не снится, чтоб меньше быть, реже сбывается, не засорить времени. нищий квартал в окне глаз мозолит, чтоб, в свой черед, в лицо запомнить жильца, а не как тот считает, наоборот, и по комнате, точно шаман кружа, я наматываю как клубок на себя пустоту ее, чтоб душа знала что-то, что знает бог. развивая платона 1 я хотел бы жить, фортунатус, в городе, где река высовывалась бы из-под моста, как из рукава -- рука, и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы, как шопен, никому не показывавший кулака. чтобы там была опера, и чтоб в ней ветеран - тенор исправно пел арию марио по вечерам; чтоб тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере бормотал бы, сжав зубы от ненависти: "баран". в этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб. по отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб я узнавал бы о наступлении воскресенья и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб. я бы вплетал свой голос в общий звериный вой там, где нога продолжает начатое головой. изо всех законов, изданных хаммурапи, самые главные -- пенальти и угловой. 2 там была бы библиотека, и в залах ее пустых я листал бы тома с таким количеством запятых, как количество скверных слов в ежедневной речи, не прорвавшихся в прозу. ни, тем более, в стих, там стоял бы большой вокзал, пострадавший в войне, с фасадом куда занятней, чем мир вовне, там при виде зеленой пальмы в витрине аваиалиний просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне. и когда зима, фортунатус, облекает квартал в рядно, я б скучал в галерее, где каждое полотно - особенно энгара или давида - как родимое выглядели пятно. в сумерках я видел бы в окне стада мычащих автомобилей, снующих туда-сюда мимо стройных нагих колонн с дорическою прической, безмятежно блеющих на фронтоне суда. 3 там была бы эта кофейня с недурным бланманже, где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги надолго сосредотачивается на вилке или ноже. там должна быть та улица с деревьями в два ряда, подьезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда; и портрет висел в гостинной, давая вам представленье о том, как хозяйка выглядела, будучи молода. я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах, не имеющему отношения к ужину при свечах, и огонь в камельке, фортунатус, бросал бы свой багровый отблеск на зеленое платье. но под конец зачах. время текущее в отличие от воды горизонтальное от вторника до среды, в темноте нам разглаживало морщины и стирало бы собственные следы. 4 и там были бы памятники. я бы знал имена не только бронзовых всадников, всунувших в стремена истории свою ногу, но и ихних четвероногих, учитывая отпечаток ?????????????? им на населении города. и с присохшей к губе сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе, как цыган на ладони, по трещинам на асфальте я гадал бы, икая, вслух о его судьбе. и когда бы меня схватили в итоге за шпионаж, подрывную активность, бродяжничество, менаж- а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала, тыча в меня натруженными указательными: "не наш!"- я бы втайне был счастлив, шепча про себя: "смотри, это твой шанс узнать, как выглядит изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи; запоминай же подробности, восклицая "виве ла ратрие!" посвящается стулу 1 март на исходе. радостная весть: день удлинился. кажется, на треть, глаз чувствует, что требуется вещь, которую пристрастно рассмотреть. возьмем за спинку некоторый стул. приметы его вкратце таковы: зажат между невидимых он скул пространства (что есть форма татарвы), он что-то вроде метра в высоту, на сорок сантиметров в ширину и сделан, как и дерево в саду, из общей (как считали в старину) коричневой материи. что сухо сочтется камуфляжем в царстве духа. 2 вещь, помещенной будучи, как в аш- два-о, в пространство, презирая риск, пространство жаждет вытеснить; но ваш глаз на полу не замечает брызг пространства. стул что твой наполеон красуется сегодня где вчерась. что было бы здесь, если бы не он? лишь воздух. в этом воздухе б вилась пыль. взгляд бы не задерживался на пылинке, но, блуждая по стене, он достигал бы вскорости окна; достигнув, устремлялся бы вовне, где нет вещей, где есть пространство, но к вам вытесненным выглядит оно. 3 на мягкий в профиль смахивая знак и "восемь" но квадратное в анфас, стоит он в центре комнаты, столь наг, что многое притягивает глаз. но это -- только воздух. между ног (коричневых, что важно -- четырех) лишь воздух. то есть, дай ему пинок, скинь все с себя -- как о стену горох. лишь воздух. вас охватывает жуть. вам остается, в сущности, одно: вскочив, его рывком перевернуть. но максимум, что обнажится -- дно. фанера. гвозди. пыльные штыри. товар из вашей собственной ноздри. 4 6 7 шорох акации летом столицы пустеют. субботы и отпуска уводят людей из города. по вечерам -- тоска. в любую из них спокойно можно ввести войска. и только набравши номер одной из твоих подруг, не уехавшей до сих пор на юг, насторожишся,услышав хохот и волапюк, и молча положишь трубку; город захвачен; строй переменился: все чаще на светофорах -- "стой". приобретая газету, ее начинаешь с той колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит. ибсен тяжеловесен, а.п.чехов претит. лучше пойти пройтись, нагулять аппетит. солнце всегда садится за телебашней. там и находится запад, где выручают дам, стреляют из револьвера и говорят "не дам", если попросишь денег. там поет "ла-ди-да", трепеща в черных пальцах, серебрянная дуда. бар есть окно, прорубленное туда. вереница бутылок выглядит как нью-йорк. это одно способно привести вас в восторг. единственное, что выдает восток, это -- клинопись мыслей: любая из них тупик, да на банкнотах не то магомет, не то горный пик, да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик". и когда ты потом петляешь, это -- прием котла, новые канны, где, обдавая запахами нутра, в ванной комнате, в четыре утра, из овального зеркала над раковиной,в которой бурлит моча на себя таращишся, сжав рукоять меча, завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча". ? ? ? восходящее желтое солнце следит косыми глазами за мачтами голой рощи, идущей на всех парах к цусиме крещенских морозов. февраль короче прочих месяцев и оттого лютее. кругосветное плавание, дорогая, лучше кончить, руку согнув в локте и вместе с дредноутом догорая в недрах камина. забудь цусиму! только огонь понимает зиму. золотистые лошади без уздечек масть в дымоходе меняют на масть воронью. и в потемках стрекочет огромный черный кузнечик которого не накрыть ладонью. шведская музыка к.х. когда снег заметает море и скрип сосны оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз, до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины может упасть безучастный голос? пропадая без вести из виду, мир вовне сводит счеты с лицом, как с заложником мамелюка. ...так моллюск фосфоресцирует на океанском дне, так молчанье в себя вбирает всю скорость звука, так довольно спички, чтобы разжечь плиту, так стенные часы, сердцебиению вторя, остановившись по эту, продолжают идти по ту сторону моря. вагателле елизавете лионской 1 помраченье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне, пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды. и как сдача, звезды дребезжат, серебрясь в желтизне не от мира сего замусоленной ласточкой карты. вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу казинак, сокращает красавиц до профилей в ихних камеях; от великой любви остается лишь равенства знак костенеть в перекладинах голых садовых скамеек. и ночной аквилон, рыхлой мышце ищя волокно, как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус разодрав каковой, от земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус. 2 города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз. разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком. ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас, воскресавших со скоростью набранной к ночи курьерским. и всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег, то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек. но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир - вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем, и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил, лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям. 3 разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, обращается к звуку, к его серебру в соловье, центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти. так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью, руку бросившим пальцем на слух подбираем ключи к бытию вне себя, в просторечьи -- к его безголосью. так лучи подбирают пространство: так пальцы слепца неспособны отдернуть себя, слыша крик "осторожней!", освещенная вещь обрастает чертами лица. чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней. полдень в комнате 1 полдень в комнате. тот покой, когда наяву, как во сне, пошевелив рукой, не изменить ничего. свет проникает в окно, слепя. солнце, войдя в зенит, луч клдет на паркет, себя этим деревянит. пыль, осевшая в порах скул. калорифер картав. тело, застыв, продлевает стул. выглядит, как кентавр. 2 вспять оглянувшийся: тень, затмив профиль, чье ремесло - затвердевать, уточняет миф, повторяя число членов. их переход от слов к цифрам не удивит. глаз переводит, моргнув, число в несовершенный вид. воздух, в котором ни встать, ни сесть, ни, тем более лечь, воспринимает "четыре","шесть", "восемь" лучше, чем речь. 3 я родился в большой стране в устье реки. зимой она всегда замерзала. мне не вернуться домой. мысль о пространстве рождает "ах", оперу, взгляд в лорнет. в цифрах есть нечто, чего в словах, даже крикнув их, нет. птица щебечет, из-за рубежа вернувшись в свое гнездо. муха бьется в стекле, жужжа как "восемьдесят" или -- "сто". 4 там был город, где, благодаря точности перспектив, было вдогонку бросаться зря, что-либо упустив. мост над замерзшей рекой в уме сталью своих хрящей мысль рождал о другой зиме - то есть, зиме вещей, где не встретишь следов; рельеф выглядит, как стекло, только маятник, замерев, источает тепло. 5 воздух бесцветный и проч., зато необходимый для существования, есть ничто, эквивалент нуля. странно отсчитывать от него мебель, рога лося, себя; задумываться, "ого" в итоге произнося. взятая в цифрах, вещь может дать тамерланову тьму, род астрономии. что подстать воздуху самому. 6 там были также ряды колонн, забредшие в те снега, как захваченные в полон, раздетые донага. в полдень, гордясь остротой угла, как возвращенный луч, обезболивала игла содержимое туч. слово, сказанное наугад, вслух, даже слово лжи, воспламеняло мозг, как закат верхние этажи. 7 воздух, в сущности, есть плато, пат, вечный шах, тщета, ничья, классическое ничто, гегелевская мечта. что исторгает из глаз ручьи. полдень. со стороны мозг неподвижней пластинки, чьи бороздки засорены. полдень; жевательный аппарат пробует завести, кашлянув, плоский пи-эр-квадрат - музыку на кости. 8 там были комнаты. их размер порождал ералаш, отчего потолок, в чей мел взор устремлялся ваш, только выигрывал. зеркала копили там дотемна пыль, оседавшую, как зола геркуланума, на обитателей. стопки книг, стулья, в окне -- слюда инея. то, что случалось в них, случалось там навсегда. 9 10 13 в будущем цифры рассеют мрак. цифры не умира. только меняют порядок, как телефонные номера. сонм их, вечным пером привит к речи, расширит рот, удлинит собой алфавит; либо наоборот. что будет выглядеть, как мечтой взысканная земля с синей, режущей глаз чертой - горизонтом нуля. 14 или -- как город, чья красота, неповторимость чья была отраженьем своим сыта, как нарцисс у ручья. так размножаются камень, вещь, воздух. так зрелый муж, осознавший свой жуткий вес, не избегает луж. так, по выпуклому лицу памяти всеми пятью скребя, ваше сегодня, подстать слепцу, опознает себя. 15 в будущем, суть в амальгаме, суть в отраженном вчера в столбике будет падать ртуть, летом -- жужжать пчела. там будут площади с эхом, в сто превосходящим раз звук. что только повторит то, что обнаружит глаз. мы не умрем, когда час придет! но посредством ногтя с амальгамы нас соскребет какое-нибудь дитя! 16 знай, что белое мясо, плоть, искренний звук, разгон мысли ничто не повторит -- хоть наплоди легион. но, как звезда через тыщу лет, ненужная никому, что так не источает свет, как поглощает тьму, следуя дальше, чем тело, взгляд глаз, уходя вперед, станет назад посылать подряд все, что в себя вберет. роттердамский дневник 1 дождь в роттердаме. сумерки. среда. раскрывши зонт, я поднимаю ворот. четыре дня они бомбили город, и города не стало. города не люди прячутся в подьезде во время ливня. улицы, дома не сходят в этих случаях с ума и, падая, не призывают к мести. 2 июльский полдень. капает из вафли на брючину. хор детских голосов. вокруг -- громады новых корпусов. у карбюзье то общее с люфтваффе, что оба потрудились от души над переменой облика европы. что позабудут в ярости циклопы, то трезво завершат карандаши. 3 как время ни целебно, но культя, не видя средств отличия от цели, саднит. и тем сильней -- от панацеи. ночь. три десятилетия спустя, мы пьем вино при крупных летних звездах в квартире на двадцатом этаже - на уровне, достигнутом уже взлетевшими здесь некогда на воздух. роттердам, июль 1973 г. над восточной рекой боясь расплескать, проношу головную боль в сером свете зимнего полдня вдоль оловянной реки, уносящей грязь к океану, разделившему нас с тем размахом, который глаз убеждает в мелочных свойствах масс. как заметил гном великану. в на-попа поставленном царстве, где мощь крупиц выражается дробью подметок и взглядом ниц, испытующим прочность гравия в новом свете, все, что помнит твердое тело -- чужого бедра тепло да сухой букет на буфете. автостадо гремит; и глотает свой кислород, схожий с локтем на вкус, углекислый рот; свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке. голова болит, голова болит. ветер волосы шевелит на больной голове моей в буром парке. 1974 г. война в убежище киприды смерть поступает в виде пули из магнолиевых зарослей, попарно. взрыв выглядит как временная пальма, которую раскачивает бриз. пустая вилла. треснувший фронтон со сценами античной рукопашной. пылает в море новый фаэтон, с гораздо меньшим грохотом упавший. и в позах для рекламного плаката на гальке раскаленной добела маячат неподвижные тела, оставшись загорать после заката. 21 июля 1974 г. строфы 1 наподобье стакана оставившего печать на скатерти океана, которого не перекричать, светило ушло в другое полушарие, где оставляют в покое только рыбу в воде. 2 вечером, дорогая здесь тепло. тишина молчанием попугая буквально завершена. луна в кусты чистотела льет свое молоко: неприкосновенность тела, зашедшая далеко. 3 дорогая, что толку пререкаться, вникать в случившееся. иголку больше не отыскать в человеческом сене. впору вскочить, разя тень; либо -- вместе со всеми передвигать ферзя. 4 все, что мы звали личным, что копили, греша, время, считая лишним, как прибой с голыша стачивает -- то лаской, то посредством резца - чтобы кончить цикладской вещью без черт лица. 5 ах, чем меньше поверхность, тем надежда скромней на безупречную верность по отношению к ней. может, вообще пропажа тела из виду есть со тороны пейзажа дальнозоркости месть. 6 только пространство корысть в тычущем вдаль персте может найти. и скорость света есть в пустоте. так и портится зренье: чем ты дальше проник; больше, чем от старенья или чтения книг. 7 так же действует плотность тьмы. ибо в смысле тьмы у вертикали плоскость сильно берет взаймы. человек -- только автор сжатого кулака, как сказал авиатор, уходя в облака. 8 чем безнадежней, тем как-то проще. уже не ждешь занавеса, антракта, как пылкая молодежь. свет на сцене, в кулисах меркнет. выходишь прочь в рукоплесканье листьев, в американскую ночь. 9 жизнь есть товар на вынос: торса, пениса, лба. и географии примесь к времени есть судьба. нехотя, из-под палки, признаешь эту власть, подчиняешся парке, обожающей прясть. 10 жухлая незабудка мозга кривит мой рот. как тридцать третья буква я пячусь всю жизнь вперед. знаешь, все, кто далече, по ком голосит тоска - жертвы законов речи, запятых, языка. 11 дорогая, несчастных нет, нет мертвых, живых. все -- только пир согласных на их ножках кривых. видно, сильно превысил свою роль свинопас, чей нетронутый бисер переживет всех нас. 12 право, чем гуще россыпь черного на листе, тем безразличней особь к прошлому, к пустоте в будущем. их соседство, мало порча добра, лишь ускоряет бегство по бумаге пера. 13 ты не услышишь ответа, если спросишь "куда", так как стороны света сводятся к царству льда. у языка есть полюс, где белизна сквозит сквозь эльзевир; где голос флага не водрузит. 14 бедность сих строк -- от жажды что-то спрятать, сберечь; обернуться. но дважды в ту же постель не лечь. даже если прислуга не меняет белье, здесь не сатурн, и с круга не соскочить в нее. 15 с той дурной карусели, что воспел гесиод, сходят не там, где сели, но где ночь застает. сколько глаза не колешь тьмой -- расчетом благим повторимо всего лишь слово: словом другим. 16 так барашка на вертел нижут, разводят жар. я, как мог обессмертил, то, что не удержал. ты, как могла, простила все, что я натворил. в общем, песня сатира вторит шелесту крыл. 17 дорогая, мы квиты. больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы. лишь обьекту злоречья, вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано. 18 ах, за щедрость пророчеств - дней грядущих шантаж - как за бич наших отчеств, память, много не дашь. им присуща, как аист свертку, приторность кривд. но мы живы, покамест есть прощенье и шрифт. 19 эти вещи сольются в свое время в глазу у воззрившихся с блюдца на пестроту внизу. полагаю, и вправду хорошо, что мы врозь, чтобы взгляд астронавту напрягать не пришлось. 20 вынь, дружок, из кивота лик пречистой жены. вставь семейное фото - вид планеты с луны. снять нас вместе мордатый не сподобился друг, проморгал соглядатай; в общем, всем недосуг. 21 неуместней, чем ящер в филармонии, вид нас вдвоем в настоящем. тем верней удивит обитателей завтра разведенная здесь сильных чувств динозавра и кириллицы смесь. 22 эти срочки по сути болтовня старика. в нашем возрасте судьи удлинняют срока. иванову. петрову. своей хрупкой кости. но свободному слову не с кем счеты свести. 23 так мы лампочку тушим, чтоб сшибить табурет. разговор о грядущем - тоже старческий бред. лучше все, дорогая, доводить до конца, темноте помогая мускулами лица. 24 вот конец перспективы нашей. жаль, не длинней, дальше -- дивные дива времени, лишних дней, скачек к финишу в шорах городов и т.п.; лишних слов, из которях ни одно о тебе. 25 около океама, летней ночью. жара, как чузая рука на тзмени. кожура спятая с апельсина жухнет. и свой обряд, как жрецы элевсина, мухи над пзй творят. 26 облокотясь на лолоть, я слушаю шорох лип. это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. это хуже, чем детям сдзланное "боьбо". потому, что за этим не следует ничего> ? ? ? те, кто не умирают, живут до шестидесяти, до семидесяти, бедствуют, строчат мемуары, путаются в ногах. я вглядываюсь в их черты пристально как миклухо маклай в татуировку приближающихся дикарей. новый жюль верн л. и н. лифшиц 1 безупречная линия горизонта, без какого-либо изьяна. корвет разрезает волны профилем франца листа. поскрипывают канаты. голая обезьяна с криком выскакивает из кабины натуралиста. рядом плывут дельфины. как однажды заметил кто-то, только бутылки в баре хорошо переносят качку. ветер относит в сторону окончание анекдота, и капитан бросается с кулаками на мачту. порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы брамса, штурман играет циркулем, задумавшись над прямою линией курса. и в подзорной трубе пространство впереди быстро смешивается с оставшимися за кормою. 2 пассажир отличается от матроса шорохом шелкового белья, условиями питания и жилья, повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса. матрос отличается от лейтенанта отсутствием эполет, количеством лент, нервами перекрученными на манер каната. лейтенант отличается от капитана нашивками, выраженьем глаз, фотокарточкой бланш или франсуа, чтением "критики чистого разума", мопассана и "капитала". капитан отличается от адмиралтейства одинокими мыслями о себе, отвращением к синеве, воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именье тестя. и только корабль не отличается от корабля. переваливаясь на волнах, корабль выглядит одновременно как дерево и журавль, из-под ног у которых ушла земля. 3 разговор в кают-компании "конечно эрц-герцог монстр! но как следует разобраться - нельзя не признать за ним некоторых заслуг..." "рабы обсуждают господ. господа обсуждают рабство. какой-то порочный круг!" "нет, спасательный круг!" "восхитительный херес!" "я всю ночь не могла уснуть. это жуткое солнце: я сожгла себе плечи". "...а если открылась течь? я читал, что бывают течи. представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть! вам случалось тонуть, лейтенант?" "никогда. но акула меня кусала". "да? любопытно... но, представьте, что -- течь... и представьте себе..." "что ж, может это заставит подняться на палубу даму в 12-б", "кто она?" "это дочь генерал-губернатора, плывущая в кюрасао". 4 разговоры на палубе "я, профессор, тоже в молодости мечтал открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу". "и что же вам помешало?" "наука мне не под силу. и потом -- тити-мити". "простите?" "э-э... презренный металл". "человек, он есть кто?! он -- вообще -- комар!" "а скажите, месье, в россии у вас, что -- тоже есть резина?" "вольдемар, перестаньте! вы кусаетесь, вольдемар! не забывайте, что я..." "простите меня, кузина". "слышишь, кореш?" "чего?" "чего это там вдали?" "где" "да справа по борту". "не вижу". "вон там". "ах, это... вроде бы кит. завернуть не найдется?" "не-а, одна газета... но оно увеличивается! смотри!... оно увели..." 5 море гораздо разнообразнее суши. интереснее, чем что-либо. изнутри, как и снаружи. рыба интереснее груши. на земле существуют четыре стены и крыша. мы боимся волка или медведя. медведя, однако, меньше и зовем его "миша". а если хватит воображенья -- "федя". ничего подобного не происходит в море. кита в его первозданном, диком виде не трогает имя бори. лучше звать его диком. море полно сюрпризов, некоторые неприятны. многим из них не отыскать причины; ни свалить на луну, перечисляя пятна, ни на злую волю женщины или мужчины. кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке. если б дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей" либо -- внесли бы в оный свои поправки. 6 "ирина!" "я слушаю". "взгляни-ка сюда, ирина". "я же сплю". "все равно. посмотри-ка, что это там?" "да где?" "в иллюминаторе". "это... это, по-моему, субмарина". "но оно извивается!" "ну и что из того? в воде все извивается". "ирина!" "куда ты тащишь меня?! я раздета!" "да ты только взгляни!" "о боже, не напирай! ну, гляжу. извивается... но ведь это... это... это гиганский спрут!.. и он лезет к нам! николай!.." 7 "капитан, в этих местах затонул "черный принц" при невыясненных обстоятельствах". "штурман бенц! супайте в свою каюту и хорошенько проспитесь". "в этих местах затонул также русский "витязь". "штурман бенц! вы думаете, что я шучу?" "при невыясненных обстоя..." неукоснительно надвигается корвет. за кормою -- европа, азия, африка, старый и новый свет. каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса. и пространство хранит ответ. 8 море внешне безжизненно, но оно полно чудовищной жизни, которую не дано постичь, пока не пойдешь на дно. что подтверждается сетью, тралом. либо -- пляской волн, отражающих как бы в вялом зеркале творящееся под одеялом. находясь на поверхности, человек может быстро плыть. под водою, однако, он умеряет прыть. там, под водой, с пересохшей глоткой, жизнь представляется вдруг короткой. под водой человек может быть лишь подводной лодкой. изо рта вырываются пузыри. в глазах возникает эквивалент зари. в ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три. 9 "дорогая бланш, пишу тебе, сидя внутри гиганского осьминога. чудо, но письменные принадлежности и твоя фото- карточка уцелели. сыро и душно. тем не менее, не одиноко: рядом два дикаря, и оба играют на укалеле. главное, что темно. когда напрягаю зрение, различаю какие-то арки и своды. сильно звенит в ушах, постараюсь исследовать систему пищеваренья. это -- единственный путь к свободе. целую. твой верный жак". "вероятно, так было в утробе... но спасибо и за осьминога. ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле. все еще в поисках. дикари, увы, не подмога: о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули". вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели. какая-то загадочная, переплетающаяся система. вероятно я брежу, но вчера на панели мне попался некто, назвавшийся капитаном немо". "снова немо. пригласил меня в гости. я пошел. говорит, что он вырастил этого осьминога. как протест против общества. раньше была семья, но жена и т.д. и ему ничего иного не осталось. говорит, что мир потонул во зле. осьминог (сокращенно -- ося) карает жесткосердье и гордыню, воцарившие на земле. обещал, что если останусь, то обрету бессмертье". "вторник. ужинали у немо. было вино, икра (с "принца" и "витязя"). дикари подвывали, скаля зубы. обсуждали начатую вчера тему бессмертья, "мысли" паскаля, последнюю вещь в "ля скала". представь себе вечер, свечи. со всех сторон -- осьминог. немо с его бородой и с глазами голубыми как у младенца. сердце сжимается, как подумаешь, как он одинок..." (здесь обрываются письма к бланш деларю от лейтенанта бенца). 10 ? ? ? м.б. ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной струн, продолжающая коричневеть в гостинной, белеть а ля казимир на выстиранном просторе, темнеть -- особенно вечером -- в коридоре, спой мне песню о том, как шуршит портьера, как включается, чтоб оглушить полтела, тень, как лиловая муха, сползает с карты, и закат в саду за окном точно дым эскадры, от которой осталась одна матроска, полузабытая в детской. и как расческа в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку -- леской, возвышает болонку над ковалевской до счастливого случая тявкнуть сорок раз в день рожденья, -- и мокрый порох гасит звезды салюта, громко шипя в стакане, и стоят графины кремлем на ткани. 22 июля 1978 осенний крик ястреба северозападный ветер его поднимает над сизой, лиловой, пунцовой,алой долиной коннектикута. он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже. на воздушном потоке распластанный, одинок, все, что он видит -- гряду покатых холмов, и серебро реки вьющейся точно живой клинок, сталь в зазубринах перекатов, схожие с бисером городки новой англии. упавшие до нуля термометры -- словно лары в нише, стынут, обуздывая пожар листьев, шпили церквей. но для ястреба, это не церкви. выше лучших помыслов прихожан, он парит в голубом океане, сомкнувши клюв, с прижатой к животу плюсною -- когти в кулак, точно пальцы рук - чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на юг, к рио-гранде, в дельту, в распаренную толпу буков, прячущих в мощной пене травы, чьи лезвия остры, гнездо, разбитую скорлупу в алую крапинку, запах, тени брата или сестры. сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом, бьющееся с частотой дрожи, точно ножницами сечет, собственным движимое телом, осеннюю синеву, ее же увеличивая за счет еле видного глазу коричневого пятна, точки, скользящей поверх вершины ели; за счет пустоты в лице ребенка, замерзшего у окна, пары, вышедшей из машины, женщины на крыльце. но восходящий поток его поднимает вверх выше и выше. в подбрюшных перьях щиплет холодом. глядя вниз, он видит, что горизонт померк, он видит как-бы тринадцать первых штатов он видит: из труб поднимается дым. но как раз число труб подсказывает одинокой птице, как поднялась она. эк куда меня занесло! он чувствует смешанную с тревогой гордость. перевернувшись на крыло он падает вниз. но упругий слой воздуха его возвращает в небо, в бесцветныю ледяную гладь. в желтом зрачке возникает злой блеск. то есть помесь гнева с ужасом. он опять низвергается. но как стенка -- мяч, как паденье грешника -- снова в веру, его выталкивает назад. его, который еще горяч! в черт-те что. все выше. в ионосферу. в астрономически обьективный ад птиц, где отсутствует кислород, где вместо проса -- крупа далеких звезд. что для двуногих высь, то для пернатых наоборот. не мозжечком, но в мешочках легких он догадывается: не спастись. и тогда он кричит. из согнутого, как крюк, клюва, похожий на визг эриний, вырывается и летит вовне механический, нестерпимый звук, звук стали, впившейся в аллюминий; механический, ибо не предназначенный ни для чьих ушей: людских, срывающейся с березы белки, тявкающей лисы, маленьких полевых мышей; так отливаться не могут слезы никому. только псы задирают морды. пронзительный, резкий крик страшный, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо. и мир на миг как бы вздрагивает от пореза. ибо там, наверхы, тепло обжигает пространство, как здесь, внизу, обжигает черной оградой руку без перчатки. мы, восклицая "вон, там", видим вверху слезу ястреба, плюс паутину, звуку присущую, мелких волн, разбегающихся по небосводу, где нет эха, где пахнет апофеозом звука, особенно в октябре. и в кружеве этом, сродни звезде, сверкая, скованная морозом, инеем, в серебре опушившем перья, птица плывет в зенит, в ультрамарин. мы видим в бинокль отсюда перл: сверкающую деталь. мы слышим: что-то вверху звенит, как разбивающаяся посуда. как фамильный хрусталь, чьи осколки, однако не ранят, но тают в ладони. и на мгновенье вновь различаешь кружки, глазки, веер, радужное пятно многоточия, скобки, звенья, колоски, волоски, бывший привольный узор пера, карту, ставшую горстью юрких хлопьев, летящих на склон холма. и, ловя их пальцами, детвора выбегает на улицу в пестрых куртках и кричит по-английски "зима, зима!" 1975 литовский ноктюрн томасу венцлова 1 взбаламутивший море ветер рвется как ругань с расквашенных губ вглубь холодной державы, заурядное до-ре ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб. не-царевны-не-жабы припадают к земле, и сверкает звезды оловянная гривна. и подобье лица растекается в черном стекле, как подщечина ливня. 2 здравствуй, томас. то -- мой призрак, бросивший тело в гостинице где-то за морями, гребя против северных туч, поспешает домой, вырываясь из нового света, и тревожит тебя. 3 поздний вечер в литве. из костелов бредут, хороня запятые свечек в скобках ладоней. в продрогших дворах куры роются клювами в жухлой дресве. над жильем жемайтии вьется снег, как небесных обителей прах. из раскрытых дверей пахнет рыбой. малец полуголый и старуха в платке загоняют корову в сарай. запоздалый еврей по брусчатке местечка гремит балаголой, вожжи рвет и кричит залихватски "герай!" 4 извини за вторженье. сочти появленье за возвращенье цитаты в ряды "манифеста": чуть картавей чуть выше октавой от странствий вдали. потому -- не крестись, не ломай в кулаке картуза: сгину прежде, чем грянет с насеста петушиное "пли". извини, что без спросу. не прячся от страха в чулан: то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность. мстя, как камень колодцу кольцом грязевым, над балтийской волной я жужжу, точно тот моноплан - точно дариус и геренас, но не так уязвим. 5 поздний вечер в империи, в нищей провинции. вброд перешедшее неман словое войско, ощетинившись пиками, ковно в потемки бредет. багровеет известка трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как пойманный лещ. вверх взвивается занавес в местном театре. и выносят на улицу главную вещь, разделенную на три без остатка. сквозняк теребит бахрому занавески из тюля. звезда в захолустье светит ярче: как карта, упавшая вмасть. и впадает во тьму, по стеклу барабаня, руки твоей устье. больше пекуда впасть. 2 7 8 9 мы похожи. мы, в сущности, томас, одно: ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи. друг для друга мы суть обоюдное дно амальгамовой лужи, неспособной блестнуть. покривись -- я отвечу улыбкой кривой. отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость, разольюсь в три ручья от стоватной слезы над твоей головой. мы -- взаимный конвой, проступающий в касторе поллукс, в просторечьи -- ничья, пат, подвижная тень, приводимая в действие жаркой лучиной, эхо возгласа, сдача с рубля. чем сильнее жизнь непорчена, тем мы в ней неразличимей ока праздного дня. 10 чем питается призрак? отбросами сна, отрубями границ, шелухою цифири: иль всегда норовит сохранить адреса. переулок сдвигает фасады, как зубы десна, желтизну подворотни как сыр простофили пожирает лиса темноты. место, времени мстя за свое постоянство жильцом, постояльцем, жизнью в нем, отпирает засов, - и, эпоху спустя, я тебя застаю в замусоленной пальцем сверхдержаве лесов и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты и особенно позу: в сырой конопляной многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди мать -- литва засыпает под плесом, и ты припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной поллитровой груди. 11 существуют места, где ничего не меняется. это - заменители памяти, кислый триумф фиксажа. там шлагбаумы на резкость наводит верста. там чем дальше, тем больше в тебе силуэта. там с лица сторожа моложавей. минувшее смотрит вперед настороженным глазом подростка в шинели. и судьба нарушителем пятится прочь в настоящую старость с плевком на стене, с ломотой, с бесконечностьюв форме панели либо лестницы. ночь и взаправду граница, где, как татарва, территориям прожитой жизни набегом угрожает действительность, и наоборот где дрова переходят в деревья и снова в дрова, где что веко не спрчяет, то явь печенегом как трофей подберет. 12 полночь. сойка кричит человеческим голосом и обвиняет природу в преступленьях термометра против нуля. витовит, бросивший меч и похоронивший щит, погружается в балтику в поисках броду к шведам. впрочем, земля и сама заверается молом, погнавшимся за как по плоским ступенькам, по волнам убежавшей свободой. усилья бобра по постройке запруды венчает слеза, расставаясь с проворным ручейком серебра. 13 полночь в лиственном крае, в губернии цвета пальто. колокольная клинопись. облако в виде отреза на рядно сопредельной державе. внизу пашни, скирды, плато черепицы, кирпич, колоннада, железо, плюс обутый в кирзу человек государства. ночной кислород наводняют помехи, молитва, сообщенья о погоде, известия, храбрый кощей с округленными цифрами, гимны, фокстрот, болеро, запрещенья безымянных вещей. 14 призрак бродит по каунасу. входит в собор выбегает наружу. плетется по лайсвис-аллее. входит в "тюльпе", садится к столу. кельнер, глядя в упор, видит только салфетки, огни бакалеи, снег, такси на углу, просто улицу. бьюсь об заклад, ты готов позавидовать. ибо незримость входит в моду с годами -- как тела уступка душе, как намек на грядущее, как маскхалат рая, как затянувшийся минус. ибо все в барыше от отсутствия, от бестелесности: горы и долы, медный маятник, сильно привыкший к часам, бог, смотрящий на все это дело с высот, зеркала, коридоры, соглядатай, ты сам. 15 призрак бродит бесцельно по каунасу. он суть твое прибавление к воздуху мысли обо мне, суть пространство в квадрате, а не энергичная проповедь лучших времен. не завидуй. причисли привиденье к родне, к свойствам воздуха -- так же, как мелкий петит рассыпаемый в сумраке речью картавой вроде цокота мух, неспособный, поди, утолить аппетит новый клио, одетый заставой, но ласкающий слух обнаженной урании. только она, муза точки в пространстве и муза утраты очертаний, как скаред -- гроши, в состяньи сполна оценить постоянство: как форму расплаты за движенье -- души. 16 вот откуда пера, томас, к буквам привязанность. вот чем обьясняться должно тяготенье, не так ли? скрепя сердце, с хриплым "пора!" отрывая себя от родных заболоченных вотчин, что скрывать -- от тебя! от страницы, от букв, от -- сказать ли! -- любви звука к смыслу, бесплодности -- к массе и свободы к -- прости и лица не криви - к рабству, данному в мясе, во плоти, на кости, эта вещь воспаряет в чернильной ночи эмпирей мимо дремлющих в нише местных ангелов: выше их и нетопырей. 17 муза точки в пространстве! вещей, различаемых лишь в телескоп! вычитанья без остатка! нуля! ты, кто горлу велишь избегать причитанья, превышения "ля" и советуешь сдержанность! муза, примя эту арию следствия, петую в ухо причине, то есть песнь двойнику, и взгляни на нее и ее до-ре-ми, там, в разреженном чине, у себя на верху с точки зрения воздуха. воздух и есть эпилог для сетчатки -- поскольку он не обитаем. он суть наше "домой", восвояси вернувшийся слог. сколько жаброй его не хватаем, он успешно латаем светом взапуски с тьмой. 18 у всего есть предел: горизонт -- у зрачка, у отчаянья -- память, для роста - расширение плеч. только звук отделяться способен от тела, вроде призрака, томас. сиротство звука, томас, есть речь! оттолкнув абажур, глядя прямо перед собою, видишь воздух: в анфас сонмы тех, кто губою наследил в нем до нас. 19 20 21 ? ? ? восславим приход весны! ополоснем лицо, чирьи прижжены проверенным креозотом и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо, и в глаза ударит свежестью! горизонтом! будущим! будущее всегда наполняет землю зерном, голоса -- радушьем, наполняет часы ихним туда-сюда; вздрогнув, себя застаешь грядущим. весной, когда крик пернатых будит леса, сады, вся природа, от ящериц до оленей, устремлена туда же, куда ведут следы государственных преступлений. ? ? ? время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане, мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане; северных рек, чья волна, замерзая в устье, вспоминает истоки, южное захолустье и на миг согревается. время коротких суток, снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог в желудке от желтой вареной брюквы; сильного ветра, треплющего хоругви листолюбивого воинства. пора, когда дело терпит, дни на одно лицо, как ивановы-братья, и кору задирает жадный, бесстыдный трепет пальцев. чем больше пальцев, тем меньше платья. ? ? ? я распугивал ящериц в зарослях чаппараля, куковал в казенных домах, переплывал моря, жил с китаянкой. боюсь, моя столбовая дорога вышла длинней, чем краля на казанском догадывалась. и то: по руке не вычислить скорохода. наизнанку вывернутое пальто, сводит с ума даже время года, а не только что мусора. вообще верста, падая жертвой своего предела, губит пейзаж и плодит места, где уже не нужно, я вижу, тела. знать кривая способна тоже, в пандан прямой, озверевши от обуви, пробормотать "не треба". от лица фотографию легче послать домой, чем срисовывать ангела впрофиль с неба. полярный исследователь все собаки сьедены. в дневнике не осталось чистой страницы. и бисер слов покрывает фото супруги, к ее щеке мушку дат сомнительных приколов. дальше -- снимок сестры. он не щадит сестру: рейь идет о достигнутой широте! и гангрена, чернея, взбирается по бедру, как чулок девицы из варьете. 22 июля 1978 г. ? ? ? дни расплетают тряпочку, сотканную тобою. и она скукоживается на глазах, под рукою. зеленая нитка, следом за голубою, становится серой, коричневой, никакою. уж и краешек виден того батиста. ни один живописец не напишет конца аллеи, знать, от стирки платье невесты быстрей садится, да и тело не делается белее. то ли сыр пересох, то ли дыханье сперло. либо: птица в профиль ворона, а сердцем -- кенарь. но простая лиса, перегрызая горло, не разбирает, где кровь, где тенор. пятая годовщина (4 июля 1977) падучая звезда, тем паче -- астероид на резкость без труда твой праздный взгляд настроит. взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит. ? там хмурые леса стоят в своей рванине уйдя из точки "а", там поезд на равнине стремится в точку "б", которой нет впомине. начала и концы там жизнь от взора прячет. покойник там не зрим, как тот, кто только зачат. иначе среди птиц. но птицы мало значат. там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью. пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью. оцепеневший дуб кивает лукоморью. ? там лужа во дворе, как площадь двух америк. там одиночка-мать вывозит дочку в скверик. неугомонный терек там ищет третий берег. там дедушку в упор рассматривает внучек. и к звездам до сих пор там запускают жучек плюс офицеров, чьих не осознать получек. там зелень щавеля смущает зелень лука. жужжание пчелы там главный принцип звука. там копия, щадя оригинал, безрука. ? зимой в пустых садах трубят гипербореи, и ребер больше там у пыльной батареи в подьездах, чем у дам. и вообще быстрее нащупывает их рукой замерзший странник. там, наливая чай, ломают зуб о пряник. там мучает охранник во сне штыка трехгранник. от дождевой струи там плохо спичке серной. там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной. у рыбьей чешуи в воде там цвет консервный. ? там при словах "я за" течет со щек известка. там в церкви образа коптит свеча из воска. порой дает раза соседним странам войско. там пышная сирень бушует в палисаде. пивная цельный день лежит в густой осаде. там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади. там в воздухе висят обрывки старых арий. пшеница перешла, покинув герб, в гербарий. в лесах полно куний и прочих ценных тварей. ? там лежучи плашмя на рядовой холстине отбрасываешь тень, как пальма в палестине. особенно -- во сне. и, на манер пустыни, там сахарный песок пересекаем мухой. там города стоят, как двинутые рюхой, и карта мира там замещена пеструхой, мычащей на бугре. там схож закат с порезом. там вдалеке завод дымит, гремя железом, ненужным никому: ни пьяным, ни тверезым. ? там слышен крик совы, ей отвечает филин. овацию листвы унять там дождь бессилен. простую мысль, увы, пугает вид извилин. там украшают флаг, обнявшись, серп и молот. но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот. там, грубо говоря, великий план запорот. других примет там нет -- загадок, тайн, диковин. пейзаж лишен примет и гороизонт неровен. там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен. ? я вырос в тех краях. я говорил "закурим" их лучшему певцу. был содержимым тюрем. привык к свинцу небес и к айвазовским бурям. там, думал, и умру -- от скуки, от испуга. когда не от руки, так на руках у друга. видать, не рассчитал. как квадратуру круга. видать, не рассчитал. зане в театрах задник важнее, чем актер. простор важней, чем всадник. передних ног простор не отличит от задних. ? теперь меня там нет. означенной пропаже дивятся, может быть, лишь вазы в эрмитаже. отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало; пустяк: дыра, -- но небольшая. ее затянут мох или пучки лишая, гармонии тонов и проч. не нарушая. теперь меня там нет. об этом думать странно. но было бы чудней изображать барана, дрожать, но раздражать на склоне дней тирана, ? паясничать. ну что ж! на все свои законы: я не любил жлобства, не целовал иконы, и на одном мосту чугунный лик горгоны казался в тех краях мне самым честным ликом. зато столкнувшись с ним теперь, в его великом варьянте, я своим не подавился криком и не окаменел. я слышу музы лепет. я чувствую нутром, как парка нитку треплет: мой углекислый вдох пока что в вышних терпят. ? и без костей язык, до внятных звуков лаком, судьбу благодарит кириллицыным знаком. на то она -- судьба, чтоб понимать на всяком наречьи. передо мной -- пространство в чистом виде. в нем места нет столпу, фонтану, пирамиде. в нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде. скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох. не погоняй сих строк: забуксовав в отбросах, эпоха на колесах нас не догонит, босых. ? мне нечего сказать ни греку, ни варягу. зане не знаю я, в какую землю лягу. скрипи, скрипи перо! переводи бумагу. в англии диане и алену майерс 1. брайтон-рок ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. меловые скалы сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и длинную тень, как ненужную черную вещь. рябое море на сушу выбрасывает шум прибоя и остатки ультрамарина. из сочетанья всплеска лишней воды с лишней тьмой возникают, резко выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы, летние сумерки; и я прихожу в себя. в зарослях беззаботно вскрикивает коноплянка. чистая линия горизонта с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой, и танкер перебирает мачтами, как упавший па спину муравей. в сознании всплявает чей-то телефонный номер -- порванная ячейка опустевшего невода. бриз овевает щеку. мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку, и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой. в середине длинной или в конце короткой жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради темно-серой, безпюдной, бесяеловечной глади, схпзей цветом с глазами, глядящими, не мигая, на нее, как две капли воды< как молчапье попугая. 2. северный кенсипгтон шорох "ирланского времепи", гопимого взтром по железподорожпым путям к брошенному депо, шелест мертвой полыни, опередившей осень, серый язык воды подле кирпичпых десен. как я люблю эти звуки -- звуки бзсюельной, но длящейся жизпи, к которым уже давно ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой собственнух грузных шагпв. и в небо запустишь гайкой. только мышь понимает прелести пустыря - ржавого репьса' вядернутого штыря, проводов, не способных взять вэше сиплого до-диеза, поражения времени перед лицом железа. ничего не исправить, не использовать впредь. можно только залить асфальтом или стереть взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой бетонного стадиопа с орущей массой. и появится мышь. медленно, не спеша, выйдет на середину поля, мелкая, как душа по отношению к плоти, и, приподняв свою обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю". 3. сохо в венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой, отражается матовый профиль красавицы с рваной раной говорящего рта. партнер созерцает стены, где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "сцены скачек в эпсоме". -- флаги. наездник в алом картузе рвется к финишу на полуторагодовалом жеребце. все слилось в сплошное пятно. в ушах завывает ветер. на трибунах творится невообразимое... -- "не ответил на второе письмо, и тогда я решила..." голос представляет собой борьбу глагола с ненаставшим временем. молодая, худая рука перебирает локоны, струящиеся не впадая никуда, точно воды многих рек. оседлав деревянных четвероногих, вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых на чужих простынях джигитуют при канделябрах к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. -- флаги жухнут. ветер стихает; и капли влаги различимы становятся у соперника на подбородке, и трибуны теряются из виду... -- в подворотне светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы, словно рыхлую корочку венской сдобы. однако, кто бы ни пришел сюда первым, колокол в переулке не звонит. и подковы сивки или каурки в настоящем прошедшем, даже достигнув цели, не оставляют следов на снегу. как лошади карусели. 4. ист финчли вечер. громоздкое тело движется по узкой стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий и садовой герани, точно дредноут в мелком деревенском канале. перепачканный мелом правый рукав пиджака, так же как самый голос, выдает род занятий -- "розу и гладиолус поливать можно реже, чем далии и гиацинты, раз или два в неделю". и он мне приводит цифры из "советов любителю-садоводу" и строку из вергилия. земля поглощает воду с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. в гостинной, скупо обставленной, нарочито пустынной, жена -- он женат вторым браком -- как подобает женам, раскладывает, напевая, любимый джоном голсуорси пасьянс "паук". на стене акварель: в воде отражается вид моста неизвестно где. всякий, живущий на острове догадывается, что рано или поздно все это кончается, что вода из-под крана, прекращая быть пресной, делается соленой, и нога, хрустевшая гравием и соломой, ощущает внезапный холод в носке ботинка. в музыке есть то место, когда пластинка начинает вращаться против движенья стрелки. и на камине маячит чучело перепелки, понадеявшейся на бесконечность леса, ваза с веточкой бересклета и открытки с видом базара где-то в алжире -- груды пестрой материи, бронзовые сосуды, сзади то ли верблюды, то ли просто холмы; люди в тюрбанах. не такие как мы. аллегория памяти, воплощенная в твердом карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом. дом на пустынной улице, стелящейся покато. в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката отражается, точно в окне экспресса, уходящего в вечность, где не нужны колеса. милая спальня (между подушек -- кукла), где ей снятся ее "кошмары". кухня; издающая запах чая гудящая хризантема газовой плитки. и очертания тела оседают на кресло, как гуща, отделяющая от жижи. посредине абсурда, ужаса, скуки жизни стоят за стеклом цветы, как вывернутые на изнанку мелкие вещи -- с розой, подобно знаку бесконечности из-за пучка восьмерок, с колесом георгина, буксующим меж распорок, как расхристанный локомотив боччони, с танцовщицами-фуксиями и с еще не распустившейся далией. плавающий в покое мир, где не спрашивают "что такое? что ты сказал? повтори" -- потому что эхо взвращает того воробья неизменно в ухо от китайской стены; потому что ты произнес только одно: "цветы". 5. три рыцаря в старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу- мраке ротонды, как каменные осетры, чешуею кольчуги и жабрами лат. все три горбоносы и узколицы, и с головы до пят рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечем. и спят дольше, чем бодрствовали. сумрак ротонды. руки скрещены на груди, точно две севрюги. за щелчком аппарата следует вспышка -- род выстрела (все, что нас отбрасывает вперед, на стену будущего, есть как бы выстрел). три рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри камеры то, что уже случилось -- либо при пуатье, либо в святой земле: путешественник в канотье для почивших заради отца и сына и святого духа ужаснее сарацина. аббатство привольно раскинулось на берегу реки. купы зеленых деревьев. белые мотыльки порхают у баптистерия над клумбой и т.д. прохладный английский полдень. в англии, как нигде природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз; и под стеной ротонды, как перед раз навсегда опустившимся занавесом в театре, аплодисменты боярышника ты не разделишь на три. 6. йорк ш.н.а. бабочки северной англии пляшут над лебедою под кирпичной стеною мертвой фабрики. за средою наступает четверг, и т.д. небо пышет жаром, и поля выгорают. города отдают лежалым полосатым сукном, георгины страдают жаждой. и твой голос -- "я знал трех великих поэтов. каждый был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах с неожиданной четкостью. я замедляю шаг и готов оглянуться. скоро четыре года, как ты умер в австрийской гостинице. под стрелкой перехода ни души: черепичные кровли, асфальт, известка, тополя. честер тоже умер -- тебе известно это лучше, чем мне. как костяшки на пыльных счетах, воробьи восседают на проводах. ничто так не превращает знакомый подьезд в толчею колонн, как любовь к человеку; особенно если он мертв. отсутствие ветра заставляет тугие листья напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться. танец белых капустниц похож на корабль в бурю. человек приносит с собою тупик в любую точку света; и согнутое колено размножает тупым углом перспективу плена как журавлиный клин, когда он берет курс на юг. как все движущееся вперед. пустота, поглощая солнечный свет на общих основаньях с боярышником, увеличивается наощупь в направленьи вытянутой руки, и мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие. в этом смысле он -- англия. англия в этом смысле до сих пор империя и в состояньи -- если верить музыке, булькающей водой - править морями. впрочим, -- любой средой. я в последнее время немного сбиваюсь: скалюсь отраженью в стекле витрины; покамест палец набирает свой номер, рука опускает трубку. стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку, замерзшую на воде посредине бухты. выходя наружу из телефонной будки, слышу голос скворца, и в крике его -- испуг. но раньше, чем он взлетает, звук растворяется в воздухе. чьей беспредметной сини и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне, ибо тебя в ней нет. и вакуум постепенно заполняет местный ланшафт. как сухая пена, овцы покоятся на темнозеленых волнах йоркширского вереска. кордебалет проворных бабочек, повинуясь невидимому смычку, мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку ни на чем задержаться. и вертикальный стебль иван-чая длинней уходящей на север древней римской дороги, всеми забытой в риме. вычитая из меньшего большее, из человека -- время, получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом фоне отчетливей, чем удается телом это сделать при жизни, даже сказав "лови!" что источник любви превращает в обьект любви. 7. английские каменные деревни. бутылка собора в окне харчевни. коровы, разбредшиеся по полям. памятники королям. человек в костюме побитом молью провожает поезд, идущий, как все тут, к морю, улыбается дочке, уезжающей на восток. раздается свисток. и бескрайнее небо над черепицей тем синее, чем громче птицей оглашаемо. и чем громче поет она, тем все меньше видна. сан-пьетро 1 третью неделю туман не слезает с белой колокольни коричневого, захолустного городка, затерявшегося в глухонемом углу северной адриатики. электричество продолжает в полдень гореть в таверне. плитняк мостовой отливает желтой жаренной рыбой. оцепеневшие автомобили пропадают из виду, не заводя мотора. и вывеску не дочитать до конца. уже не терракота и охра впитывают в себя сырость, но сырость впитывает охру и терракоту. тень, оасыщающаяся от света, радуется при виде снимаемого с гвоздя пальто совершенно по-христиански. ставни широко растопырены, точно крылья погрузившихся с головой в чужие нзурядицы ангелов. там ив след, как иной прохожий, стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей мимо красавицы, но -- пичего пе видишь, кроме хлопьев тумапа. безветрие, тишипа. направленье потеряно. за поворотом фонари обрываются, как белое многоточье, за которым следует только запах водорослей и очертанья пирса. безветрие и тишина как ржанье никогда не сбивающейся с пути чугунной кобылы виктора%эммануила. 2 зимой обычно смеркается слишком рано; где-то вовне, снаружи, над головою. туго спеленутые клочковатой марлей стрелки на городских часах отстают от меркнувшего вдалеке рассеянного дневного света. за сигаретами вышедший постоялец возвращается через десять минут к себе по пробуравленоому в тумане его же туловищем тоннелю. ровный гул невидимого аэроплана напоминает жужжание пылесоса в дальнем конце гостиничного коридора и поглощает, стихая, свет. "неббия", -- произносит, зевая, диктор, и глаза на секунду слипаются, наподобье раковины, когда проплывает рыба (зрачок погружается ненадолго в свои перламутровые потемки). и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок, поглощенный чтением под одеялом; одеяло все в складках, как тога евангелиста в нише. настоящее, наше время со стуком отскакивает от бурого кирпича базилики, точно белый кожанный мяч, вколачиваемый в нее школьниками после школы. щербатые, но не мыслящие себя в профиль, обшарпанные фасады. только голые икры кривых балясин одушевляют наглухо запертые балконы, где вот уже двести лет никто не появляется: ни наследница, ни кормилица. облюбованные брачующимися и просто скучающими чудищами карнизы. колоннада, оплывшая как стеарин. и слепое, агатовое великолепье непроницаемого стекла, за которым скрывается кушетка и пианино: старые, но именно светом дня оберегаемые успешно тайны. в холодное время года нормальный звук предпочитает тепло гортани капризам эхо. рыба безмолствует; в недрах материка распевает горлинка. но ни той, ни другой не слышно. повисший над пресным каналом мост удерживает расплывчатый противоположный берег от попытки совсем отделиться и выйти в море. так, дохнув на стекло, выводят инициалы тех, с чьим отсутствием не смириться; и подтек превращает заветный вензель в хвост морского конька. вбирай же красной губкой легких плотный молочный пар, выдыхаемый всплывшею амфитритой и ее нереидами! протяни руку -- и кончики пальцев коснутся торса, покрытого пузырьками и пахнущего, как в детстве, йодом. 3 выстиранная, выглаженная простыня залива шуршит оборками, и бесцветный воздух на миг сгущается в голубя или чайку, но тотчас растворяется. вытащенные из воды лодки, баркасы, гондолы, плоскодонки, как непарная обувь, разбросаны на песке, поскрипывающим под подошвой. помни: любое движенье, по сути, есть перенесение тяжести тела в другое место. помни, что прошлому не уложиться без остатка в памяти, что ему необходимо будущее. твердо помни: только вода, и она одна, всегда и везде остается верной себе -- нечувствительной к метаморфозам, плоской находящейся там, где сухой земли больше нет. и патетика жизни с ее началом, серединой, редеющим календарем, концом и т.д. стушевывается ввиду вечной, мелкой, бесцветной ряби. жесткая, мертвая проволка виноградной лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья. деревья в черном саду ничем не отличаются от ограды, выглядящей как человек, которому больше не в чем и -- главное -- некому признаваться. смеркается; безветрие, тишина. хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого тростника. пинаемая носком жестянка взлетает в воздух и пропадает из виду. даже спустя минуту не расслышать звука ее паденья в мокрый песок. ни, тем более, всплеска. элегия на смерть п.в. в пространстве, не дыша, несется без дорог еще одна душа в невидимый чертог. а в сумраке внизу измученный сосуд в кладбищенском лесу две лошади везут. отсюда не воззвать отсюда не взглянуть расставшихся в кровать больницы не вернуть. простились без тоски друг другу не грозя при жизни не враги, по смерти не друзья. сомненья не унять, шевелится в груди стремленье уравнять столь разные пути. пускай не обьяснить и толком не связать пускай не возопить, но шепотом сказать, что стынущий старик, плывущий в темноте, пронзительней, чем крик "осанна" в высоте. поскольку мертвецы не ангелам сродни а наши близнецы. поскольку в наши дни доступнее для нас из вариантов двух страдание для глаз бессмертия на слух. отрывок (1) октябрь -- месяц грусти и простуд, и воробьи -- пролетарьят пернатых, захватывают в брошенных пенатах скворешники, как смольный институт. и воронье, конечно, тут как тут. хотя вообще для птичьего ума понятья нет страшнее, чем зима. куда сильней страшится перелета наш длинноносый северный икар. и потому пронзительное карр! звучит для нас как песня патриота. отрывок (2) ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья, а все необнаженное дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стекла чувствуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини. старые часы показывают правильное время вода бурлит, и облака над парком не знают толком, что им предпринять и пропускают по ошибке солнце. прощайте, мадемуазель вероника 1 если кончу дни под крылом голубки, что вполне реально, без мясорубки становятся роскошью малых наций - после множества комбинаций марс перемещается ближе к пальмам, а сам я мухи не трону пальцем даже в ее апогей, в июле - словом, если я не умру от пули, если я умру в постели, в пижаме, ибо принадлежу к великой державе, 2 то лет через двадцать, когда мой отпрыск, не сумев отоварить лавровый отблеск, сможет сам зарабатывать, я осмелюсь бросить свое семейство -- через двадцать лет, окружен опекой по причине безумия, в дом с аптекой я приду пешком, если хватит силы, за единственным, что о тебе в россии, мне напомнит, хоть против правил возвращаться за тем, что другой оставил. 3 это в сфере нравов сочтут прогрессом. через двадцать лет я приду за креслом, на котором ты предо мной сидела в день, когда для христова тела завершались распятья муки в пятый день страстной ты сидела, руки скрестив, как бонапарт на эльбе, и на всех перекрестках белели вербы. ты сложила руки на зелень платья, не рискуя их раскрывать в обьятья. 4 данная поза при всей приязни, это лучшая гемма для нашей жизни. и она отнюдь не неподвижность. это апофеоз в нас самих предме.0: замена смиренья простым покоем. то есть новый вид христианства, коим долг дорожить и стоять на страже тех, кто, должно быть, способен даже, когда придет гавриил с трубою, мертвый предмет продолжать собою. 5 у пророков не принято быть здоровым. прорицатели в массе увечны, словом, я не более зряч, чем назонов калхас. потому прорицать -- все равно, что кактус или львиный зев подносить к забралу все равно, что учить алфавит по брайлю. безнадежно. предметов, по крайней мере, на тебя похожих на ощупь, в мире что назавается, кот наплакал. какова твоя жертва, таков оракул. 6 ты, несомненно, простишь мне этот гаерский тон. это лучший метод сильные чувства спасти от массы слабых. греческий принцип маски снова в ходу. ибо в наше время сильные гибнут. тогда как племя слабых -- плодится и врозь и оптом. прими же сегодня, как мой поскриптум к теории дарвина, столь пожухлой, эту новую правду джунглей. 7 8 в нашем прошлом -- величье, в грядущем -- проза ибо с кресла пустого не больше спроса, яжм с тебя, в нем сидевшей лагерды тише, руки сложив' как писал я выше. впрочем, в сумме своей наших дел обьятья много меньше раскинутях рук распятья. так что эта находка певца хромого сейчас, на страстной 67-го предо мною маячит подобьем вета на прыжки в 90%ые годы века. 9 если меня не спасет та птичка, то есть если она не снесет яичка, и в сем лабиринте без ариадны (ибо у смерти есть варианты, предвидеть которые -- тоже доблесть) я останусь один, и, увы, сподоблюсь холеры, доноса, отправки в лагерь, если только не ложь, что лазарь был воскрешен, то я сам воскресну. тем скорее, знаешь, приближусь к креслу. 10 впрочем, спешка глупа и греховна. вале! то есть некуда так поспешать. едва ли может крепкому креслу грозить погибель, ибо у нас, на востоке, мебель служит трем поколениям кряду. я исключая пожар и кражу. страшней, что смешать его могут с кучей других при уборке. на этот случай я даже сделать готов зарубки, изобразив голубка у голубки. 11 пусть теперь кружат, как пчелы ульев, по общим орбитам столов и стульев кресло твое по ночной столовой. клеймо -- не позор, а основа новой астрономии, что, перейдем на шепот, подтверждает армейско-тюремный опыт: заклейменные вещи -- источник твердых взглядов на мир у живых и мертвых. так что мне не взирать, как в подобные лица, на похожие кресла с тоской улисса. 12 я -- не сборщик реликвий. подумая, если эта речь длинновата, то речь о кресле только повод проникнуть в другие сферы ибо от всякой великой веры остаются, как правило, только мощи. так суди ж о силе любви, коль вещи те, к которым ты прикоснулась ныне, превращаю при жизни твоей в святыни. посмотри: доказуют такие нравы не величье певца, а его державы. 13 русский орел, потеряв корону, напоминает сейчас ворону. его горделивый недавно клекот, теперь превратился в гортанный рокот. это -- страсть орлов, или голос страсти, обернувшийся следствием, эхом власти. и любовная песня не многим тише. любовь -- имперское чувство. ты же такова, что россия в своей удаче говорить не может с тобой иначе. 14 кресло стонет, и вбирает теплый воздух прихожей. в стояк за каплей падает капля из крана. скромно стрекочет будильник под лампой. ровно падает снег на пустые стены и на цветы у окна, чьи тени сремятся за раму, продлить квартиру и вместе все создает картину того в этот миг -- и вдали, и возле - так было до нас и так будет после. 15 доброй ночи тебе, а мне -- не бденья. доброй ночи стране моей для сведенья личных счетов со мной пожелай оттуда, где посредством ворот или просто чуда, ты превратишся в почтовый адрес. деревья шумят за окном, и абрис крыш представляет границу суток... в неподвижном теле порой рассудок открывает в руке, как в печи заслонку. и перо за тобою бежит вдогонку. 16 не догонит! поелику ты -- как облак. то есть облик девы, конечно, облик души для мужчины. не так ли, муза? в этом причины -- и смерть -- союза. ибо души бесплотны. ну что ж, тем дальше ты от меня. не догонит! дай же на прощание руку. на том спасибо. величава наша разлука, ибо навсегда расстаемся. смолкает цитра. навсегда -- не слово, а вправду цифра, чьи нули, когда мы зарастем травою, перекроют эпоху и век с лихвою. ? ? ? отказом от скромного перечня -- жест большой широты в крахоборе! сжимая пространство до образа мест, где я пресмыкался от боли, как спившийся кравец в предсмертном бреду заплатой на барское платье с изнанки твоих горизонтов кладу на движимость это заклятье! проулки, предместья, задворки -- любой твой адрес -- пустырь, палисадник - что избрано будет для жизни тобой, дано, как трагедии задник. настолько я ожил, что где бы любви своей не воздвигла ты ложе, все будет не краше, чем храм на крови, и общим бесплодием схоже. прими ж мой процент, разменяв чистоган разлуки на брачных голубок, за лучшие дни поднимаю стакан, ка пьет инвалид за обрубок. на разницу в жизни свернув костыли, будь с ней до конца солидарной: не мягче на сплетне себе постели, чем мне -- на листве календарной. и мертвым я буду существенней для тебя, чем холмы и озера: не большую правду скрывает земля, чем та, что открыта для взора! в тылу твоем каждый растоптанный злак воспрянет, как пепел лядащий. и будут круги расширяться, как зрак вдогонку тебе, уходящей. глушеною рыбой всплывает со дна, кочуя, как призрак по требам, как тело, истлевшее прежде рядна, как тень моя, взапуски с небом, повсюду начнет возвещать обо мне тебе, как заправский мессия, и корчиться будет на каждой стене в том доме, чья крыша -- россия. ? ? ? сын! если я не мертв, то потому, что связок не щадя и перепонок, во мне кричит все детское: ребенок один страшится уходить во тьму. сын! если я не мертв, то потому, что молодости пламенной -- я молод - с ее живыми органами холод столь дальних палестин не по уму. сын! если я не мертв, то потому, что взрослый не зовет себе подмогу. я слишком горд, чтобы за то, что богу предписывалось, браться самому. сын! если я не мертв, то потому, что близость смерти ложью не унижу: я слишком стар. но и вблизи не вижу там избавленья сердцу моему. сын! если я не мертв, то потому, что знаю, что в аду тебя не встречу. апостол же, чьей воле я перечу, в рай не позволит занести чуму. сын! я бессмертен. не как оптимист. бессмертен как животное, что строже. все волки для охотника похожи. а смерть -- ничтожный физиогномист. грех спрашивать с разрушенных орбит! но лучше мне кривляться в укоризне, чем быть тобой неузнанным при жизни, услышь меня: отец твой не убит. ? ? ? я выпил газированной воды под башней белорусского вокзала и оглянулся, думая куда отсюда бросить кости. вылезала из-под домов набрякшая листва. из метрополитеновского горла сквозь турникеты масса естества как черный фарш из мясорубки перла. чугунного максимыча спина маячила, жужжало мото-вело, неслись такси, грузинская шпана вцепившись в розы, бешенно ревела. из-за угла несло нашатырем, лаврентием и средствами от зуда. и я был чужд себе и четырем возможным направлениям отсюда, красавица уехала. ни слез, ни мыслей, настигающих подругу. огни, столпотворение колес, пригодных лишь к движению по кругу.
Источник: http://www.pssr.e-burg.su/book/stih/brodski/fowler.htm
| Ранее |
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:
|
|
ООО "Интерсоциоинформ" |
|
