Иосиф Бродский. Компьютерная графика А.Н.Кривомазова

Иосиф Бродский в Польше В своей речи 22 июня в Катовице, в Силезском университете, по поводу присвоения ему докторской степени «honoris causa» Иосиф Бродский сказал, что Польша для него — скорее состоние ума или сердца, чем реальное государство. И все же та Польша, что собиралась в битком набитых залах на авторских вечерах великого русского поэта, несла для подписи его книги, а среди них — и изданные неподцензурными издательствами в былые годы, та Польша, завороженно следившая за его странным для непривычного уха чтением стихов, понимая и не вполне понимая его парадоксы, — это было, конечно, не государство, но вполне реальное сообщество людей со своей внутренней связью, определенной далекой и близкой историей, традициями своего определенного отношения к вызовам действительности, своей литературой и специфическим типом воображения. В этом воображении уже многие годы важное место занимает петербургский поэт Бродский. Разве это случайно, что именно здесь его стихотворения переводились и расходились раньше, чем где бы то ни было в мире, что польские поэты и переводчики тянулись к нему, провозили тайком его произведения через границы государств и, перевод на польский, издавали в обход цензуры? В своей речи Бродский говорил о польском инстинкте сопротивления, о способности к сопротивлению, об умении сопротивляться. Не этим ли, между прочим, объяснялось с самого начала увлечение Бродским в кругу польских писателей? Не тем ли, что они сразу ощутили глубокое духовное сродство: тот же инстинкт, та же способность и умение, к тому же воплощенные в небывалую, неверотную, бескорыстную красоту? И не по ней ли мы безотчетно тоскуем: по бескорыстной красоте, вырастающей из сопротивления злу, уродству? Потому-то Бродский, так воспринимаемый поляками, так любимый и чтимый ими, был вправе дать слушателям в дальнейшей части своей катовицкой речи предостережения и советы: Теперь вам предстоит совсем другая игра. Теперь у вас уже нет удобного внешнего врага или олицетворенного зла, столь же удобного, в виде государства. Теперь вы должны встать лицом к лицу с врагом в вас самих. <...> Как вы, веротно, знаете, источник всяческого зла в человеке — его своекорыстие, которое неизбежно живет за счет других. <...> Противление своекорыстию, неустанная забота о других нуждаются в выработке иного инстинкта, чем сопротивление полицейскому государству. <...> Единственное, которое приходит мне в голову, противодие себялюбию — хороший вкус и сомнение в себе самом. Эти черты не числятся в перечне прав индустриальных демократий; их плоды можно пожинать лишь с произведений искусства, особенно — литературы. В то время как негативный потенциал человека проявляется в преступлении, его потенциал добра находит выражение в искусстве — сфере, в принципе лишенной утилитаризма. <...> Если вы заботитесь о сохранении демократии, которая неизбежно ведет к определенной мере социального неравенства, предлагаю вам отвести литературе первое место в вашей республике. Если такая программа кому*то покажется наивной, не будем спорить: ведь это наивность мудреца и поэта, побеждающая изощренное зло. Примем с должной благодарностью дар поэта. В Катовице Бродский говорил по-английски, считая, что поляки болезненно реагируют на русскую речь. Потом удалось его убедить, что это не так. Аллергию может вызывать язык политического диктата и тупой доктрины, а не язык великолепнейшей поэзии, созданной человеком. На встречах в Варшаве Бродский говорил уже по-русски, что, быть может, мешало ему самому скрывать волнение, но нам помогало принять его и не сдерживать своего. ВИКТОР ВОРОШИЛЬСКИЙ, Варшава, перевод с польского Л.К. „Русская мысль“ * № 3986 * 1*7 июля 1993 * страница 5 Источник: http://www.imwerden.de/pdf/brodsky_w_polsche_1993.pdf

«Старое литературное обозрение» 2001, № 2(278)
«Новая Одиссея». Памяти Иосифа Бродского (1940—1996)
Ирэна Грудзинская-Гросс

Под влиянием?

И.Бродский и Польша. Пер. с англ. С.Зенкевича

Описание отношений между поэтом и страной (Иосифом Бродским и Польшей)— затея рискованная. Бродский — нетипичный поэт и столь же нетипичный представитель русской культуры: ничего типичного в нем не отыскать в принципе. Как он однажды выразился с иронией:

Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть…¹

Тем не менее жизнь поэта протекала в конкретный исторический период, и его связь с Польшей была частью длительной политической и культурной истории польско-российских отношений. Имеется достаточно оснований для оценки того, насколько важным оказалось для Бродского «польское соседство». Сводилось ли все к попытке отыскать путь прочь от гнета тоталитаризма? Или главная роль оставалась за историей его человеческих приязней? Справедливо ли видеть в высказываниях и переводах Бродского объект литературного анализа в части влияний и форм выражения творческой признательности? Различим ли в творчестве Бродского отзвук польской литературы? Если нет — допустимо ли пренебречь его польскими интересами?

Уникальный (и единственно удачный) опыт Бродского в овладении законами английской речи и утверждении себя в качестве англоязычного писателя и поэта делает изучение его связи с польской культурой весьма уместным. Здесь мне видится первый шаг в стремлении к всеохватности, характерной для его творчества. Великим русским поэтам была присуща потребность в освоении пространств иноземной культуры: вспомним пленившегося Грузией Пастернака, мандельштамовский восторг от знакомства с Арменией... Интерес Бродского к культуре Польши, погружение в нее, близкие к игровым эксперименты с нею, возможно, предвосхитили его более позднее проникновение в сферу английского языка. Обстоятельство, достойное внимания само по себе.

Поколение

Бродский (родившийся в 1940 г.) и его сверстники вступили во взрослую жизнь в пору невидимого, медленного ослабления коммунистической идеологии. Ему не исполнилось и тринадцати, когда умер Сталин, в шестнадцать он застал «оттепель», события польского «Октября», революцию в Венгрии, потрясшие «социалистический блок». Польша в те годы являлась незыблемой частью империи Советов, в полном соответствии с присловицей «курица не птица, Польша не заграница». Однако в культурном, художественном и интеллектуальном плане эта страна была — относительно — открыта Западу. Использовать все связанные с этим преимущества — к такой цели стремились тогда интеллигенты из СССР и их польские друзья.

Создавшаяся ситуация, как это нередко бывает с вещами серьезными, нашла отражение в советском анекдоте тех лет. Вопрос: что есть групповой секс для шведа, поляка и русского? В Швеции — это когда швед занимается сексом с несколькими партнерами. В Польше — когда поляк рассказывает нескольким знакомым, как на его глазах занимались групповым сексом в Швеции. А в России — когда русский рассказывает, как он попал в Польше в компанию, где слушали того поляка, который воочию видел групповой секс в Швеции.

Анекдот, конечно же, подразумевает окольный путь, по которому русские приходили к тому, что Мандельштам (и вслед за ним Бродский) именовал «мировой культурой». Да и не одни только русские: речь идет о поколении интеллигентов из многих тогдашних советских республик, чье рождение совпало с Второй мировой. Литовец Томас Венцлова, друг Бродского зрелых лет, вспоминал, что, как и большинство его знакомых, прочитал «почти всю западную литературу по-польски: Пруста, Кафку, Музиля и даже Томаса Манна, потому что в Литве эти книги ни на каком другом языке было не достать. Покупали книги частью на черном рынке, частью в магазинах; из-под полы можно было разжиться даже Гомбровичем или Милошем... Мои приятели, начинающие писатели или просто образованные люди, выучивали польский очень рано, чтобы быть в курсе происходящего в мире. Конечно, это странно звучит, но даже от «Trybuna Ludu» [печатный орган польской компартии] был толк: из нее о мире узнавали больше, чем из «Правды» или литовской «Tiesa», что тоже переводится как «Правда». Не говоря о «Ёycie Warszawy», «Przekrуj» и особенно «Twуrczoнє», <...> на которые даже была подписка. А еще «Dialog», «Polityka» и другие [польские] издания. Для меня и моих друзей все это началось в октябре 1956-го»².

Хотя Венцлова и Бродский жили в разных уголках СССР и не были знакомы вплоть до конца 60-х годов, тяготение к «мировой культуре» вело их, в силу геополитической неизбежности, в одном направлении — не минуя Польшу. «В ту пору, — подчеркивал Бродский в одном из интервью, — вся западная литература и новости культурной жизни Запада были недосягаемы в СССР, а Польша даже в этом была самым везучим и жизнерадостным бараком во всем лагере. Люди там узнавали гораздо больше, там выходила куча журналов, все переводилось на польский; «Czytelnik» выпускал Бог знает что. Помню, я прочитал Малколма Лаури, что-то из Пруста, что-то из Фолкнера, да и Джойса впервые прочел на польском. Имелось этакое практическое соображение: нам было нужно окно в Европу, и польский язык им для нас являлся»³. В другом интервью он добавляет: «Переводилось крайне мало чего, и мы узнавали о том, что происходит, из польских изданий, таких как «Polska», «Przekrуj» или «Szpilki». Их мы читали очень внимательно»⁴.

На фоне советских изданий, с их суконноязычием и идеологической бдительностью, польская периодика, особенно «Przekrуj», смотрелась легко, сатирично, остроумно, пестрея картинками мод, статьями о западном искусстве, литературе и философии. «Przekrуj» славился переводами малой прозы, «Twуrczoнє» приобщал к новинкам западной литературы, «Dialog» печатал динамичные новые пьесы. В атмосфере «явной и напористой диеты русского стиха»⁵ молодые представители советской интеллигенции ценили эти издания как за их развлекательное начало, так и за интеллектуально-художественную начинку. Отстраненность и «абсурдистский» задор, например, поэзии и драматургии Галчинского несли в себе глубокий заряд свободолюбия. В ту пору российская интеллигенция все чаще воспринимала Польшу как объект «культурного снобизма» (Петр Фаст)⁶ или даже «полономании» (И. Адельгейм)⁷. Венцлова и его круг, к примеру, обожали все польское и ради забавы переходили на польский в разговорах друг с другом; бывая в Вильнюсе, Бродский с удовольствием подключался к этой языковой игре. Его поколение с детства благоговело перед польским антифашистским сопротивлением и романтикой восстаний, что подтверждают воспоминания Венцловы и некоторые ранние стихотворения Бродского. В его «Песне» (1960) возникают два польских музыкальных мотива: гимн и песня о сражении при Монте-Кассино⁸. Германское вторжение в Польшу — лейтмотив стихотворения «1 сентября» (1967). Образы Второй мировой в этих стихах подаются под «польским» углом зрения. По видимости, Бродский искал собственный, нетривиальный способ живописания тех ужасов войны, о которых не переставая твердил официоз. Польша подсказывала ему пример самостоятельного продвижения к цели.

Язык

Что больше занимало это поколение — Польша как таковая или ее местоположение? Бродский любил говорить, что Литва есть шаг в правильном направлении, т. е. в сторону Запада. Польша в таком случае — следующий шаг в том же направлении. Именно она гарантировала кратчайший доступ к культуре Запада; хочешь читать книги «оттуда» — учи польский. Уровень реального знакомства с языком и, соответственно, с насущной литературой (Джойс! Пруст!) мог быть различным. Венцлова, вероятно, относился к невеликому числу наиболее квалифицированных читателей польских переводов западных авторов; но, как бы то ни было, именно благодаря польскому языку российские интеллигенты, включая ленинградскую молодежь из окружения Бродского, могли составить свое представление о западной романистике и новеллистике, узнать о экзистенциализме и прочих западных «измах». Язык нес с собой культуру. Тогда же находились и те, кто читал в подлиннике стихи Норвида, Галчинского, Гроховяка и Харасимовича, живо интересовался польской прозой, кинематографом (особенно фильмами Вайды), работой отдельных актеров. Стал популярен польский джаз. Польша, по слову Бродского, явилась «источником культуры».

Сейчас очень трудно оценивать, какая часть польской культуры была вовлечена в данный процесс и какой ее объем до времени оказался за его рамками. Польша играла роль передатчика западной культуры. Для польско-российских отношений этот феномен был не нов. Испокон века Польша была как бы западным краем России, областью проникновения идей и слов. «Польская речь (устная и письменная) стала [в XVII в.] естественным языковым посредником между западноевропейскими языками (включая латынь) и русским языком», — пишет А.В.Исатченко в одном из разделов «Истории славянских литературных языков». — «Большинство ранних русских заимствований из германского и романского языков несут отчетливые следы польского произношения... Польский оставался языком-посредником между Россией и Западом вплоть до XIX столетия... В течение долгого времени Польша также являла собой пример для подражания в вопросах литературных. Польская метрика механически копировалась в Московии, где несколько poetae docti (в основном уроженцы Польши) применяли правила польского стихосложения в церковнославянских писаниях...»⁹. От копирования стихотворных размеров вскоре пришлось отказаться, поскольку метрические принципы польского и русского языков совершенно различны¹⁰.

В тот период, о котором идет речь (50-е и 60-е годы ХХ века), роль Польши как западной границы России вновь актуализировалась. Изолированное положение СССР придавало ей преувеличенный «западный» шарм. Поездки в Польшу и из Польши были в те годы сопряжены с большими сложностями, однако прямые личные контакты все же имели место. В частности, благодаря учебе в СССР польских студентов, дружба с которыми облегчала для страждущих, в том числе для Бродского, путь в «мировую культуру». Чрезвычайно значимой фигурой на раннем этапе приобщения поэта к образу Польши явилась молодая полячка Зофья Капусцинская, адресат ряда стихотворений 1960—1965 гг., содержащих польские мотивы. Ныне — профессор университета в Катовице, Ратайчакова по мужу, Зофья припоминает, что впервые увидела Бродского в 1960 г.¹¹ Поэт так рассказывал об этом: «Я познакомился с девушкой из Польши по имени Зоська; она тогда училась в Ленинграде. Ее мужем был здоровяк-физик, так что знакомство было опасное. Узнав, что я пишу стихи, она дала мне, или, может быть, я услышал у нее на квартире, запись чтения [К.И.] Галчинским своих стихов, которые мне страшно понравились... Поскольку я интересовался поэзией, я стал их переводить. Начав с Галчинского, я затем переводил [Юлиана] Тувима, [Ежи] Харасимовича, [Станислава] Гроховяка, [Збигнева] Херберта и [Циприана К.] Норвида. Я даже захотел перевести Миколая Рея [поэт Возрождения]. Польскую поэзию я обожал...»¹²

Творчество Бродского-переводчика было весьма обширным. В ту пору немало русских поэтов зарабатывало на жизнь переводом, Бродский — не исключение. Переводить ему доводилось с греческого, испанского, чешского, сербского, итальянского, причем тексты отбирал не он, а редакции и издательства. Вместе с тем его польские переводы по качеству как будто превосходили остальные (оценка В.Куллэ), и работа над ними продолжалась даже и в эмиграции. В поздние годы, в Нью-Йорке Бродский переводил Херберта и Шимборскую — на сей раз на английский. Знаменательно то, что на процессе 1964 г., отвечая на вопросы судьи, Бродский аттестует себя не только поэтом, но и переводчиком польской поэзии. Работая над переводами, он овладел языком в достаточной мере и, словно предчувствуя то, чем в дальнейшем станет его взаимодействие с английской речью, сочинял веселые строчки по-польски, в основном в виде шуточных посвящений. Так, Зофья получила из его рук автограф «Пророчества» (1965) с прелестным польским инскриптом:

«Pani o wielkiej urodzie / mieszkajacej w pagodzie / chinskiej — / mlle Kapuscinskiej».

В буквальном переводе посвящение звучит: «Даме безмерной красоты, живущей в китайской пагоде, — мадемуазель Капусцинской».

Еще одна из шуточных польских миниатюр Бродского содержит дополненные авторским рисунком архангела рождественские поздравления в адрес Анджея Дравича и его жены:

«Patrzac bardzo smutnym wzrokiem / w strony swiata te i owe / Joseph Brodsky NOWYM ROKIEM / Was po drawia / DRAWICOWE»¹³.

Эти стихотворные строки и память о польском языке, пронесенная до 1993 г., когда поэт прибыл в Польшу для получения почетной докторской степени, — не только лишнее доказательство его исключительной способности к языкам, но еще и подтверждение необычайного дара освоения культур. «Я — губка», — сказано Бродским в этой связи¹⁴. И, как и во всем, здесь проявилось его абсолютное своеобразие. Польский изучался им не так, как предписывали учебники, а по принципу всеохватности. В 1964—1965 годах в архангельской ссылке Бродский читал «Пшекруй» — присылаемые Натальей Горбаневской ее собственные подписные экземпляры¹⁵. Спустя более чем двадцать лет, в 1988 г. в письме Анджею Дравичу поэт вспоминал: «...где-то в 64—65 Горбаневская прислала мне в деревню номер «Пшекруя» с лицом на обложке, красивее которого я с тех пор не видал: это была женщина-дизайнер, кажется из Кракова или, может быть, из Гдыни, Тереза Вержбянская. Надеюсь, — продолжал он, — что с красотой у вас по-прежнему все в порядке»¹⁶. Женские черты здесь выступают для поэта неким олицетворением Польши, сродни тому, как символом Франции видится легендарная Марианна.

Как явствует из предыдущей цитаты, Польша служила источником многообразных культурных стандартов и артефактов: для слияния с западной культурой советская интеллигенция нуждалась в чем-то помимо слов. Названная культура, по большому счету, складывалась из предметов, звуков, запахов, образов. Многое приходило в Россию, не минуя Польшу и ее язык. Воскрешая детали давнишних писем Бродского, Зофья указала на то, что почти в каждом письме имелась просьба о присылке свечей, адресованная как ей самой, так и другим польским знакомым поэта, включая Дравича. Впоследствии она недоумевала, зачем ему понадобилось столько свечей. На мой взгляд, этот штрих лишь подтверждает стремление Бродского к эстетической полноте жизни, в том числе за счет слов, звуков, образов и света. Свечи в подарок он получал не только от поляков. Ахматова привезла для него две роскошные свечи из Сиракузы, попросив Анатолия Наймана доставить их в Норенскую¹⁷.

Общение Бродского с Зофьей продолжилось годы спустя; по его просьбе она присылала пластинки с записями классики и книги, польские и иностранные, которые в Польше можно было достать без проблем за небольшие деньги. По ее признанию¹⁸, именно она отправила ему в ссылку том англоязычной поэзии с фотографиями авторов, упоминаемый Бродским в эссе об У.Х.Одене¹⁹. Эта книга ознаменовала собой судьбоносный поворот: от польского языка Бродский обратился к английскому²⁰. По иронии, перед нами еще одно важное доказательство посреднической роли Польши.

Стихи

Меж тем как свечи и книги доставлялись в Россию, стихи Бродского оказались в Польше. Его первым польским переводчиком стал все тот же Анджей Дравич. Случилось так, что в Польше Бродского опубликовали раньше, чем в какой-либо другой стране, кроме России. На родине его впервые напечатал самиздатовский «Синтаксис» (№ 3, 1960). Затем в ленинградском «Костре» (№ 11, 1962) вышли стихи для детей «Баллада о маленьком буксире», явившись первой официальной публикацией Бродского в СССР. В ту пору ему уже минуло двадцать два. Спустя два года его стихотворения стали появляться в эмигрантской периодике, тогда как судебный процесс преградил им дорогу в советскую печать²¹. В Соединенных Штатах его тексты впервые опубликовал журнал «The New Leader» (1964) — уже после объявления судебного решения²². Разумеется, известность пришла к Бродскому еще до дебюта в печати — в первую очередь благодаря самиздату, распространявшемуся активно, даже и в Польше. Станислав Баранчак впервые прочитал его стихи в 1963 г. в Познани; автору этих строк примерно тогда же в Варшаве попала на глаза самиздатовская тетрадка с тремя переписанными от руки стихотворениями Бродского. В СССР многие знали его стихи наизусть и даже, к огромному неудовольствию автора, клали на музыку, исполняя их на квартирных концертах. В «догуттенберговскую» эпоху (определение Ахматовой) Бродский обрел благодарных ценителей своей поэзии и, не будучи стопроцентно поэтом «вне печати», добился признания, не достижимого для многих обильно издаваемых современников.

Подборка в переводах Дравича появилась в 1963 г. в газете «WspуУczesnoнє» (З.Ратайчакова). «Дравич первый перевел мои стихи на иностранный, то есть ваш, польский язык, — сказал Бродский, выступая в Катовице. — Это было первое открытое окно в мировую культуру, которой мне так недоставало»²³. Его давняя дружба с поляками, прежде всего с Анджеем Дравичем, Виктором Ворошильским, Витольдом Дабровским, оказалась длиною в жизнь. На торжественной церемонии в университете в Катовице в 1993 г. присутствующие могли наблюдать сердечную встречу Дравича и Бродского, который в отдельные минуты был растроган буквально до слез²⁴. «Это [оказанный поэту прием в Катовице] было очень сильное, — признавался Бродский, — может быть, самое сильное впечатление моей жизни. Их было два: одно, когда я узнал, что поэт, к которому я очень хорошо относился, великий английский поэт Оден, пишет предисловие к моей книжке. Это было, я полагаю, в 1970 или 1971 году. И потом, когда я получил Нобелевскую премию в 1987 году, это было в тот день, когда я поехал в Лондон на Би-би-си, чтобы сказать несколько слов читателям в России. На радиостанцию позвонил человек, говорящий по-польски. Меня позвали к телефону. Выяснилось, что это был Витек Ворошильский. Он как раз гостил у Лешека Колаковского. Он говорит: «Я тебя поздравляю, кроме того, благодарю тебя за стихотворение, которое ты написал для меня с Дравичем». Я говорю: «Какое стихотворение?» А он говорит: «Kole, da stami wojennego»²⁵. А, это, я говорю, это неважно, а он говорит: «Ты говоришь “неважно”, ты просто не понимаешь, как это все вовремя приходит». Это стихотворение, которое я написал по-английски, кто-то вырезал из газеты и подсунул им под дверь камеры, где они сидели. Я говорю совершенно без рисовки: это произвело на меня куда более сильное впечатление, чем Нобелевская премия и все с этим связанное. А третье среди этих событий, и последнее, если мне вспоминать, что произошло в жизни из того, что тебя переворачивает, это вчера, в этом самом театре Выспянского»²⁶. Как представляется, все дело в том, что никогда прежде Бродский не испытывал столь неподдельное обращенное к нему восхищение; и всегдашнее самообладание изменило поэту. Как он объяснял впоследствии, он знал, чем ответить на ненависть, но выражение любви его полностью обезоружило.

Независимость

Бродский всегда был резко настроен против монокультурности и «одноязычия». «Мысль о том, что писатель остается одноязычным, есть своего рода оскорбление этого конкретного писателя и, я бы сказал, человеческого духа», — утверждал он²⁷. Язык поляков, как мы видим, играл для него роль пропуска в остальной мир, в дальнейшем в значительной мере перешедшую к английскому языку. Дравич вспоминал, что при их первой встрече в Ленинграде в начале 60-х Бродский был «в восторге от Польши» и высказывался в том духе, что «Польша — это поэтика его поколения»²⁸. Польская культура, возможно, первой среди других завоевала сердце поэта. Его привязанность к России и к США во многом зиждилась на известной «амбивалентности», и, по утверждению Венцловы, по-настоящему Бродский любил только три страны: Италию, Польшу и Литву²⁹. При всем при том, здесь стоит вернуться к изначальному вопросу: имела ли пятнадцатилетняя связь с Польшей глубокие последствия для Бродского? Для России? Для самой Польши?

Принимая в 1993 г. почетную докторскую степень от университета в Катовице, Бродский признался: «Польша дорога мне». Во многих выступлениях и интервью он повторял, что учился у поляков чувству независимости. Для польской культуры должно быть чрезвычайно лестно, что Бродский — один из самостоятельнейших умов второй половины ХХ века — постигал названное свойство на ее примере. Однако позволю себе усомниться в соответствующих заслугах моих соплеменников. Вся начальная биография Бродского, его поведение на процессе 1964 г. обличают в нем истинно неукротимую личность. Знакомясь с культурой, человек находит в ней черты родства. Независимость всегда была железным кредо Бродского — конкретные же формы ее бытования могла являть собой, в том числе, и польская история.

Возможно, однако, что речь идет не о личной, а о политической независимости, феномене коллективном. При всем прочем, Бродский — представитель поколения, которое, как уже сказано, обретало свое право «быть в мире» во второй половине 50-х и в 60-е годы, почти наверняка в чем-то ориентируясь на Польшу в желании завоевать независимость суждений. Прибавим к этому, что образ гордой и мятежной Польши — неотъемлемая часть российского культурного багажа. Бродский не раз с одобрением повторял услышанное из уст Ахматовой ироничное высказывание Мандельштама (на мой взгляд, весьма уничижительное): «поляки умеют не воевать, а бунтовать»³⁰. Как представляется, у этого суждения история куда более долгая и печальная, ибо примерно так рассуждала Екатерина Великая и другие поработители, осмеивая попытки польского народного сопротивления. (Бисмарку приписывают фразу о том, что поляки — поэты в политике и политики в поэзии.) Однако для Бродского, да и, думается, для Ахматовой, смысл этих слов в том, что поляки, не в пример россиянам, не склонят головы, как бы тяжко им ни было. Подтверждение тому нашлось и в польском лексиконе: слово «niepodlegУoнє» (независимость политическая и социальная) отражало, на взгляд Бродского, совершенно особый принцип, передающийся этимологическому значению этого понятия (буквально: «никогда ни подо что не ложиться»). Поэту виделись его условные английские аналоги: «un-prone-ness», «un-submissive-ness». Польская мятежность для него обусловлена языковой неизбежностью.

Выражая полякам свою признательность, Бродский многократно подчеркивал врожденный, ненарочитый, предопределенный характер этой мятежности, что проявляет себя даже вопреки здравому смыслу. В Катовице Бродский вновь возвращается к волнующей его теме: «То, что ваша страна сделала с коммунистической системой, было сделано не силой оружия. Более того, думаю, это действие не было запланировано... Все дело в одном-единственном слове [niepodlegУoнє] или даже в одной его приставке [nie], неудержимо влекущей за собой ваш интуитивный ответ системе»³¹. Разделить до конца эту мысль, мне кажется, отчасти мешает наша принадлежность к культурам, ставящим аристотелеву «автономию воли» и сознательность выбора выше подсознательных реакций, сколь бы прекрасен ни был их исток. Кроме того, мне вспоминается отрицательное отношение Бродского к восстанию декабристов, в особенности к факту их поражения (обусловленного, по его мнению, их натурой). Отталкиваясь от презрительного осуждения Пушкиным пугачевского бунта, Бродский осмеивал декабристов за глупость их усилий³².

Вправду ли упрямый инстинкт сильнее свободной воли? Насколько менее значимым было бы намеренное сопротивление поляков? Единственно ли инстинктом оно управлялось? Здесь, на мой взгляд, любопытна известная двойственность (амбивалентность), которую, мне кажется, ощущают те, кто вырос в имперской культуре и закалил свой характер, существуя на окраине империи, — особенно при наличии истории неоднократных и неудавшихся выступлений против метрополии. Бродский и сам всегда остро осознавал имперский характер России и ее культуры и на корню пресекал любые притязания империи на его «я», ощущая себя (да и являясь) аутсайдером. Однако назвать поляков «маленькой нацией», а Польшу — «маленькой страной», как это сделано в предисловии Бродского к итальянскому изданию стихотворений Збигнева Херберта, мог только выходец из России, США или, положим, Бразилии. Величина зависит от исходного пункта оценки.

Влияние

Россия традиционно (если оперировать западными стандартами) признавала польское культурное превосходство, тогда как ей самой отводилось первенство в вопросах нравственности и религии. Вспомним хотя бы Достоевского, не жаловавшего поляков, лишенных, по его мнению, подлинной духовности. Подход Бродского был однозначно иным. Да и тот факт, что добротно среднее по размеру государство воспринималось как маленькое, не обязательно следствие чувства превосходства: питал же Бродский сердечную приязнь к Литве, стране, если на то пошло, совсем крошечной. И все же вышеупомянутая аттестация и другие высказывания Бродского («эти поляки», — часто произносил он с улыбкой, чуть заметно пожимая плечами) заставили меня поинтересоваться у Анатолия Наймана о том, каков был «вес» Польши в их литературной компании. «Не обманывайте себя, — прозвучало в ответ, — Польша не важна для России»³³. Действительно, в книге Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой», посвященной интерпретации событий, интеллектуальным и художественным влияниям и литературной культуре Ленинграда и Москвы конца 50-х и первой половины 60-х годов, польская тема совершенно не затронута, не считая процитированной ранее мандельштамовской фразы о склонности поляков в бунту, которая нравилась Ахматовой³⁴. Вместе с тем Найман в свой черед брался учить польский, читал книги на языке и переводил польскую поэзию, в том числе Шимборскую³⁵. В книге Наймана подробно описан процесс самообразования молодежи его круга, но без упоминания о Польше.

Здесь вновь возникает вопрос о влиянии. Все известные отзывы Бродского о Польше содержатся в его выступлениях и интервью. Между тем крайне мало внимания уделено этой стране или ее культуре в двух главнейших секторах творчества Бродского: поэзии и эссеистике. Выше говорилось об отдельных ранних стихотворениях, зачастую с посвящением «З.К.» (Зофье Капусцинской), где обыгрывались польские мотивы. Английское стихотворение Бродского «Martial Law Carol», о котором также уже шла речь, — своего рода письмо, адресованное друзьям. Другое стихотворение поздних лет, «Полонез: вариация», на первый взгляд проникнуто польским мотивом, однако полонез как таковой — форма более чем знакомая в русской музыке, использованная когда-то в качестве первого гимна России. Впрочем, тематические переклички — отнюдь не единственный след воздействия культуры. Так, Анн Шеллберг рассматривает литовский цикл Бродского как родственный «Полонезу» и близкий «по духу» «Элегии для N.N.» Чеслава Милоша. (Восхищаясь этим стихотворением, Бродский перевел его на русский и каждый семестр разбирал со студентами в колледже.)³⁶ Хотя переводы Бродского, безусловно, есть особо пристальный метод прочтения поэзии, трудно угадать степень их влияния на его оригинальное творчество. О своей нерядовой дружбе с Чеславом Милошем Бродский говорил следующее: «Милош — мое электромагнитное поле. Где он, там и я»³⁷. Но как выявить влияние такого рода? Для ответа на такой вопрос сначала следует определить черты своеобразия польской культуры, ее неповторимости. Тематическое влияние на Бродского мной уже было отмечено, однако я затрудняюсь указать на иные особенности польской культуры сравнительно с европейскими традициями в целом.

Нерешённость вопроса о польском «присутствии» у Бродского — не единственный пример нечетко различимых влияний на его творчество. К изумлению литературоведов, в поэзии Бродского почти ничто не указывает на прямое влияние Ахматовой. И тем не менее, ей принадлежит исключительное место в жизни этого поэта и его литературных собратьев. Бродский и сам размышлял над феноменом влияния. «Человек есть то, что он читает», — говорится в эссе об У.Х. Одене³⁸. В неопубликованной беседе с Милошем (1989)³⁹ Бродский выразился сходным образом: «Все, что ты читаешь, на тебя так или иначе влияет, скрыто или напрямую, или как-то еще, но скорее всего скрыто». А на вопрос очередного интервьюера о влиянии на него Джона Донна Бродский раздраженно заметил: «Да, он на меня повлиял. И это естественно, но тогда кто я такой, чтобы Донн на меня влиял? В моих стихах вы этого не увидите. По крайней мере, не думаю, что увидите... Почти все, что вы прочитали, по-своему влияет...»⁴⁰.

Пристрастность Бродского к такого рода вопросам, пожалуй, связана с наличием влияний, которые он готов был признать и признавал: это и латинские поэты, и Цветаева, и Оден. Нетрудно угадать и то, какие страны влекли его поэтическое воображение (в первую голову — Италия). Закономерно, что вопрос о влиянии Бродский сформулировал по особенному. Начало его Нобелевской лекции посвящено тем влияниям, которые он желает признать: Мандельштам, Цветаева, Фрост, Ахматова, «любимый Оден». «В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой...» Он говорит не только от своего имени, но и от лица поколения, «родившегося именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти», поколения, усилием воли сумевшего воссоздать «непрерывность культуры», по всем приметам обреченной «прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага»⁴¹. Во имя воссоединения культуры данному поколению было суждено творить во времени, оглядываясь на прошлое этой культуры, и в пространстве, постигая существующее извне. Польша со своей поэзией и своей открытостью Западу явилась частью этого «извне».

Таким образом, смею заключить, что Польша имела определенное воздействие на судьбу и творчество Бродского. В том числе и благодаря ей поколение поэта отыскало путь в непрерывный поток европейской культуры. Соприкосновение с моделями культуры и языками (польским и другими) обогатило его выразительную манеру. Бродский обрел отдушину на фоне «напористой диеты русского стиха», вкусил юмор абсурда, «магический реализм» поэзии, красочность тем. Все это помогло ему «расширить свою речь»⁴². Взамен рассуждений о влиянии, которое, подобно водопаду, есть следствие различия в уровнях и движения от верхней границы к нижней, уместно говорить о впитывании «сродни губке», об усвоении, обмене, трансформации, диалоге, неразрывности. Бродский любил польскую культуру, многое черпал из нее. Теперь черед польской культуры доказывать свою любовь к поэту и радостно наблюдать ответное влияние.

Польские друзья

Взаимосвязь и непреходящая приязнь между поэтом и страной имели долголетнюю историю. Главное, что привлекало Бродского в польской поэзии, — ее добротность. «Поляки — счастливая нация, — заметил он в 1993 г. — Полстолетия подарило им сразу трех великих поэтов: Милоша, Херберта, Шимборскую»⁴³. Действительно, с Польшей Бродского познакомила поэзия. «Моя Польша родилась из книг, — сказал он в Катовице, — ибо для меня Польша — скорее состояние ума или сердца, нежели реальное полицейское или демократическое государство»⁴⁴. В 1982 г. Бродский вошел в редколлегию вновь созданного литературного журнала «Zeszyty Literackie». Наиболее тесным среди знакомых поляков было его общение с поэтами и переводчиками: Ворошильским, Дабровским, Дравичем, позднее — Станиславом Баранчаком, Адамом Загаевским и, конечно, Чеславом Милошем⁴⁵. Относящаяся к более позднему времени дружба с Баранчаком, Загаевским и Милошем — уже вторая глава истории взаимоотношений Бродского с Польшей. Он познакомился с ними и прочел их — даже и Милоша⁴⁶ — только оказавшись на Западе. В дальнейшем Бродский перестал читать по-польски, ибо в этом, так сказать, отпала надобность. А три названных поэта-изгнанника как бы представляли другую Польшу, «Польшу, рожденную из книг», страну всех поэтов.

Бродский, Баранчак, Загаевский и Милош принадлежали, по слову последнего, «братству поэтов». Их сблизили тесное сотрудничество, взаимовыручка, работа над переводом произведений друг друга. Отдельного упоминания достоин в этой связи Станислав Баранчак. Его переводы стихов и эссе Бродского обеспечили этому автору прочное место в польском каноне. Стараниями еще одного человека — редактора «Zeszyty Literackie» Барбары Торунчик — имя Бродского стало известно каждому польскому читателю поэзии и эссеистики. И когда поэт прибыл в Польшу в 1993 г., его встретила восторженная аудитория, хорошо осведомленная о его творчестве. Его влияние на Польшу теперь очевидно превзошло польское влияние на него самого. Именно тогда, о чем уже говорилось выше, настала редкая минута, когда он не смог справиться с нахлынувшими чувствами. Вероятно, поэт и вправду не был готов ответить на публичное выражение восхищения, умея реагировать лишь на проявление ненависти. Быть может, его растрогала необычность ситуации: поляки чествуют русского. Как бы то ни было, свою ответную речь Бродский огласил по-английски, не желая оскорбить видевшуюся ему антирусскую чувствительность поляков. Или же, рискнем помыслить, расположение польской аудитории помогло поэту представить возможную реакцию читателей-соотечественников, вернись он однажды на родину. Ведь Польша все-таки не «заграница»⁴⁷. Не исключено, что эмоциональная реакция Бродского была продиктована не пространством (близостью России), а временем, косвенным возвращением к ситуации его молодости. Тогдашняя молодежь подхватывала его стихи точно так же, как нынешние польские студенты в городском театре Катовице, и как раз тогда Польша являла собой надежду, открытие, «окно в мир». Надежда сбылась. Польша ответила Бродскому взаимностью, и его эмоции — след выражения благодарности. Что бы он ни позаимствовал у этой страны (если такая оценка верна в принципе), это вернулось к ней сторицей.

Постскриптум

Напоследок хочу вновь обратиться к теме польской «независимости». Для Бродского это качество (niepodlegУoнє), хотя не оно одно, обусловило крушение советской империи. «Не Солженицын прикончил советскую власть, — утверждал Бродский в уже цитировавшейся беседе с Адамом Михником, — а события в Польше [в эпоху «Солидарности»], когда Кремль оказался в чрезвычайно непривычном положении — в состоянии амбивалентности. Кремль осознавал, что введи он туда войска — он проиграет, а не введи он войска — проиграет тоже. Амбивалентность — величайшая катастрофа для идеологии. Проявившись, она сметает все, убивая волю к действию. Если возникло это «а», — это конец, конец системы»⁴⁸.

Бродский был прав: распад советской империи брал свое начало с ее западных территорий. К аналогичному выводу приходили многие исследователи. Еще на исходе Второй мировой, в мае 1945 г. молодой сотрудник американского посольства в Москве Джордж Ф. Кеннан предсказывал в записке для внутреннего пользования, что Советский Союз будет не в состоянии «переварить» недавно аннексированные западные территории. «Не стоит забывать, — писал Кеннан, — что поглощение территорий к западу от этнологических границ Великороссии, Белоруссии и Украины есть то, что Россия некогда уже пыталась безуспешно осуществить... Эти западные районы — почва, из которой произросли основные силы российской социал-демократической партии, приведшей к власти Ленина... [Они] оказались не по зубам государству российскому». Американский дипломат утверждал, что присоединение завоеванных на западе территорий подрывало российскую политическую традицию «неограниченной централизации автократической власти, византийской схоластики политического мышления, максимальной самоизоляции от западной цивилизации — вплоть до мистических упований на священную миссию «третьего Рима»». Кеннан предсказывал, что над названными территориями будут сгущаться «тучи общественного распада»⁴⁹. Так и случилось. Предрек то же самое и Бродский — как всегда, не повторяя никого другого.

Перевод с английского Сергея Зенкевича.

Примечания

¹ Из стих. «Я всегда твердил, что судьба — игра» (1971). Выражаю благодарность Анн Шеллберг за ее помощь в работе над данной статьей. Выдержки из неопубликованных произведений Иосифа Бродского приводятся с согласия «Фонда наследственного имущества Иосифа Бродского».

² Рус. пер. фрагмента беседы Т.Венцловы с И.Грудзинской-Гросс и Яном Т. Гроссом: Rozmowa z Tomasem Venclova // Aneks. Vol. 28, 1982, ss. 123—153; ss. 124—125. Автор благодарит Т.Венцлову за участие в обсуждении темы польско-литовско-русских контактов. Данная статья во многом стала результатом серии письменных или устных обсуждений с теми людьми, чья судьба связана с Бродским.

³Рус. пер. по: Anna Husarska, A Talk with Joseph Brodsky // The New Leader. December 14, 1987.

⁴ Рус. пер. по: «Zyc w historii» [«Жить в истории», интервью И. Бродского Ежи Ильгу] / Reszty nie trzeba: Rozmowy z Josifem Brodskim, ed. Jerzy Illg. Katowice: Ksiaznica, 1993, ss. 113—127; s. 122.

⁵Рус. пер. по: Brodsky J. To Please a Shadow / Brodsky J. Less Than One: Selected Essays. New York, Farrar, Straus and Giroux, 1986; p. 360.

⁶Рус. пер. по: Piotr Fast, Josif Brodski a Polska // Panorama Polska. No 37, Edmonton, Canada, November 1996.

⁷ Адельгейм И. «Расширение речи» (Иосиф Бродский и Польша) // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000. С. 144—153; C. 144.

⁸ Гора на побережье Тирренского моря в Италии; место ожесточенных боев между германской армией и войсками союзников (включая одну польскую дивизию) в 1944 г.

⁹Рус. пер. по: Issatschenko A.V. Russian / The Slavic Literary Languages: Formation and Development, ed. by A.Schenker and E.Stankiewicz. New Haven: Yale Russian and East European Publications, 1980, pp. 126—127.

¹⁰ Отметим наличие куда более выраженного метрического сходства между русским, с одной стороны, и немецким и английским языками, с другой. Это отчасти объясняет притягательность для Бродского англоязычной поэзии. Равно как и его высказывание о поэзии поляков как о «французской поэзии со славянской душой» (сообщено Ниной Перлиной в сентябре 2000 г.).

¹¹ «To nie wzielo sie z powietrza». O Josifie Brodskim z Zofia Ratajczakowa rozmawia Jerzy Illg [«Этонепришлоизниоткуда». Ежи Ильг беседует с Зофьей Ратайчаковой о Иосифе Бродском»] / Reszty nie trzeba, ss. 9—29; s. 9.

¹² Из интервью Анне Хусарской, ук. соч. По мнению писателя и крупного переводчика польской поэзии Асара Эппеля, поэзия, равная той, которую создали авторы вроде Норвида, Галчинского или Шимборской, не существует среди богатств русской поэзии (см.: Joanna Szczesna, Anna Bikont, Pamiatkowe rupiecie, Proszynski, Warszawa, 1997, s. 216). Бродскому принадлежат переводы из всех трех названных поэтов.

¹³Цит. по: Elzbieta Tosza, Stan Serca. Trzy dni z Josifem Brodskim. Katowice: Ksiaznica, 1993, ss. 19, 14. Эта книга — очень интересная хроника трех дней, проведенных Бродским в Катовице при получении почетной докторской степени.

¹⁴ Из интервью Анне Хусарской, ук. соч.

¹⁵ Об этом сообщается в интервью поэта Людмиле Болотовой и Ядвиге Шимак-Рейферовой («Przekrуj», 4 июля 1993).

¹⁶ Stan Serca, s. 16.

¹⁷ Из беседы с Зофьей Ратайчаковой, ук. соч., s. 20. См. также письмо Ахматовой к Бродскому из Комарово от 15 февраля 1965 г. («Zeszyty Literackie». No. 57, 1997, s. 142).

¹⁸ Stan Serca, s. 20.

¹⁹ Less Than One, p. 361. По словам Бродского, антологию он получил от «друга из Москвы». В письме к автору этой статьи Зофья Ратайчакова уточняет, что отправила антологию по почте ленинградским знакомым для передачи Бродскому в Норенскую.

²⁰ В интервью Анне Хусарской он уточняет: «По-английски я читаю давно. Я жил на Севере, в заключении, если угодно, в ссылке, и кто-то прислал мне антологию английской поэзии 20 века и сборник стихов и проповедей Донна. И я просто стал во всем этом разбираться...»

²¹ См.: Иосиф Бродский: Указатель публикаций на русском языке. СПб.: Российская Национальная библиотека, 1999.

²² См. интервью Бродского с Анной Хусарской, ук. соч.

²³ Stan Serca, s. 28)

²⁴ События тех дней запечатлены в записи телефильма «Сумерки с Бродским», над которым работал Дравич. В.Ворошильский не присутствовал в Катовице по болезни. Его не стало в 1996 г. В.Дабровского уже не было в живых. Дравич умер в 1997 г.

²⁵ Имеется в виду английское стихотворение Бродского «A Martial Law Carol» (1981) о введении военного положении в Польше генералом Ярузельским, посвященное В.Ворошильскому и А.Дравичу, интернированным коммунистическими властями.

²⁶ Фрагмент из уже упоминавшегося интервью Людмиле Болотовой и Ядвиге Шимак-Рейферовой («Przekrуj», 4 июля 1993). Газета, о которой говорит Бродский, — скорее всего, «The New York Review of Books» от 17 марта 1983 г. с английским оригиналом стихотворения, поскольку его польский перевод, сделанный Баранчаком, был напечатан в «Zeszyty Literackie» летом 1983 г., когда, насколько мне известно, оба писателя (Ворошильский и Дравич) уже оказались на свободе. Не исключено, что перевод Баранчака впервые увидел свет на страницах одной из подпольных польских газет, доказательствами чему я не располагаю; текст перевода также мог быть просто воспроизведен машинописным способом.

²⁷Рус. пер. по: John Glad, Conversation with Joseph Brodsky / John Glad, Conversations in Exile. Russian Writers Abroad. Durham and London: Duke University Press, 1993; pp. 102—113; p. 109.

²⁸ Процитировано А. Хусарской в тексте интервью с Бродским и И. Адельгейм в ее работе, ук. соч., С. 145.

²⁹ Venclova T. Josifo Brodskio Atminimui / Josifas Brodskis, Vaizdas i jura, Vilnius: Vyturys, 1999, ss. 355-362; s. 357. По мнению Венцловы, Литва для Бродского была столь же важна, как Грузия для Пастернака и Армения для Мандельштама (см. s. 359).

³⁰ Цит. по: Бродский И. Польша [пер. с англ. С. Святского] // Новая Польша. 2000. № 4. С. 4.

³¹ Рус. пер. по английскому оригиналу выступления Бродского в Катовице в 1993 г.

³² Бродский высказывался в таком духе в беседе с Адамом Михником, см. ее перевод в данном номере.

³³ Из беседы А.Наймана с автором данной статьи, Нью-Йорк, 1997.

³⁴ Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Вагриус, 1999. Англ. пер.: Anatoly Nayman, Remembering Anna Akhmatova. NY: Henry Holt, 1991 [с предисловием Бродского].

³⁵ В 1964 г. Ахматовой заказали переводы трех стихотворений Шимборской. Одно из них она перевела сама, два отдала на перевод Найману, обеспечивая работой своего «незагруженного» секретаря. Все три перевода увидели свет в майском номере журнала «Польша» за 1964 г. за подписью Ахматовой. (См.:Szczesna J., Bikont A., ук. соч., s. 217).

³⁶ Письмо Анн Шеллберг автору этих строк от 17 сентября 2000 г.

³⁷ Stan Serca, s. 161. Бродский испытывал громадное уважение и неподдельное восхищение перед великим литовским поляком, но ни один из двух поэтов не оказался в литературной зависимости от другого. Милош считал русский ямб пагубным для своего творчества, Бродского, напротив, не привлекал белый стих Милоша. Отношения, если так можно выразиться, были неравными: тогда как польский язык в состоянии усваивать русскую напевность и отдельные поэты (Тувим, Лесьмян) работали в этом ключе, являя собой предостережение для Милоша, не желавшего уступать музыкальной стихии, русский язык привит от польского метрического влияния и Бродского здесь не поджидали никакие опасности. В знак дружбы Милош перевел стихотворение Бродского, а тот — в свою очередь — шесть стихотворений Милоша.

³⁸ Less Than One, p. 365.

³⁹ См. беседу с Милошем в настояшем номере.

⁴⁰ Рус. пер. по: John Glad, pp. 112—113.

⁴¹ Сочинения Иосифа Бродского. Т. VI. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 44, 52.

⁴² Так выразился Бродский, размышляя об Одене. Этой же фразой И. Адельгейм характеризует влияние на Бродского польской культуры (ук. соч., С. 152).

⁴³ Stan Serca, s. 7.

⁴⁴ Бродский И. Польша. С. 6.

⁴⁵ Не было недостатка и в неудавшихся дружбах с поляками. Видный польский писатель-эмигрант Густав Херлинг-Грудзинский столкнулся с Бродским на обеде в Риме сразу после введения в Польше военного положения. «Обед совершенно не удался, — писал впоследствии Херлинг-Грудзинский, — и даже закончился ссорой... Речь шла о военном положении, Бродский рассуждал о нем с большой долей иногда чрезмерного, на мой вкус, российского знания дела... А может, я поддался на провокацию? Это подозрение не дает мне покоя, стоит лишь вспомнить тот вечер в Трастевере» (рус. пер. по: Dziennik pisany noca, 1997—1999 // Czytelnik, Warsaw, 2000, s. 38).

⁴⁶ О Милоше Бродскому рассказал Венцлова в 1972 г. во время их последней встречи накануне отъезда Бродского из СССР (см. беседу с Т.Венцловой, ук. соч., s. 152).

⁴⁷ А поляки — не вполне иностранцы. На вопрос о том, почему иноземные мужчины (к примеру, Юзеф Чапский) занимали столь заметное место в жизни Ахматовой, Бродский отвечал: «Ну, какие же они иноземцы!.. Чапский — поляк, человек славянской культуры. Какой же он для русской поэтессы иностранец!» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 247).

⁴⁸ См. беседу с Михником в настояшем номере.

⁴⁹Рус. пер. по: George F. Kennan, Russia’s International Position at the Close of the War with Germany (May, 1945) / George F. Kennan, Memoirs, 1925—1950. Boston: Little, Brown, and Company, 1967; pp. 532—546; pp. 534—535.

Источник: http://magazines.russ.ru/slo/2001/2/grgr.html

Для меня было полным откровением, что существует такой замечательный журнал... Еще удивительней было то, что он выходит на русском языке.
Я очень рад, что получил последние 6 номеров вашего журнала, некоторые материалы из последних номеров мы опубликовали на страницах нашей газеты. В особенности мне понравилась статья Иосифа Бродского «Польша», потому что она помогла отказаться от некоторых стереотипов о Польше, которые годами навязывались нам свыше, также большой неожиданностью стала статья Лешека Бальцеровича «О польском хозяйстве». Хотя, можно сказать, что ни один из материалов вашего журнала не оставил меня равнодушным.
Алмаз Исманов, главный редактор газеты «ОшПресс-Вести»
2000

Новая Польша № 4 / 2000 Иосиф Бродский, Польша Валерий Мастеров, Почему нет рая на земле Жорж Нива, Он был паромшиком... Лешек Бальцерович, Polnische Wirtschaft? Виктор Кулерский, Хроника (некоторых) текущих событий Православная церковь в Польше... Митрополит Савва отвечает на вопросы НП Польское православие С воли. Беседа с Александром Янышевым Виктор Кулерский, Продолжение «Большевика» Василий Щукин, Между Афинами и Иерусалимом Петр Мицнер, Русские юношеские стихи польского поэта Ярослав Ивашкевич, Русские юношеские стихи Януш Красинский, Моя читательская жизнь Тадеуш Столяжевский, На «Газике» по России Лешек Шаруга, Обзор литературной периодики Янина Куманецкая, Летопись культурной жизни Ирина Алексеевна Иловайская О. Михал Чайковский, О старших братьях по вере (Беседа с Катажиной Яновской и Петром Мухарским) Из нашей почты Источник: http://www.novpol.ru/index.php?id=89

После вполне кафкианского по сути судебного процесса Бродский был сослан из родного Питера в Архангельскую область как "тунеядец", а через несколько лет после ссылки ему было предложено покинуть Советский Союз. Получать Нобелевскую премию он ездил уже из Америки, а в Россию так больше никогда и не приехал. Накануне дня рождения поэта мы побеседовали с его близким другом, поэтом Евгением РЕЙНОМ.

- Евгений Борисович, вы отмечали день рождения Бродского много раз. Про какой из них вам приятно вспомнить?

- Мне вспоминается последний день рождения Бродского перед его отъездом в 1972 году. Собрались друзья. Его мама, Мария Моисеевна, замечательная женщина, умная, добрая, гостеприимная, приготовила мое любимое блюдо - маринованную корюшку. Мы сидели за столом, а Иосиф все не приходил и не приходил, и опоздал больше чем на час. Он отлучался по каким-то делам. Так что начали мы без него. Это было словно бы предупреждение о скорой с ним разлуке.

- Насколько оживленными были ваши застолья? Ощущалось ли лидерство Бродского?

- Он был человеком чрезвычайно благовоспитанным, скромным, мы общались, как общаются друзья. После нескольких рюмок Иосиф мог и спеть, у него был хороший голос, музыкальный слух. Бывало, иногда он впадал в депрессивное состояние, но, как правило, всегда был очень мил, весел и гостеприимен.

- А на американских днях рождения Бродского вы уже не бывали?

- Однажды я действительно попал на день рождения Иосифа в Америке, я ехал в Бостон на Ахматовскую конференцию через Нью-Йорк. Иосиф пригласил меня, но там день рождения проходил совсем иначе, было очень много иностранцев, и атмосфера была другой, не такой родной, конечно, так что гораздо приятнее все-таки вспоминать Питер. Сейчас, кстати, насколько мне известно, квартиру Бродского в доме Мурузи на Литейном расселили, там собираются делать музей. На доме висит мемориальная доска, объявлен конкурс на проект памятника Бродскому. Все это очень достойно и замечательно, хотя в Петербурге нет еще памятника Ахматовой и, кажется, нет памятника Блоку.

- Бродский так никогда и не приехал в Петербург, даже когда эта возможность появилась. В одном из интервью он сказал, что его чувство к родине с каждым годом "устервляется"...

- Бродский был поэтом ленинградским, хорошо знал свой город и очень его любил. Я его много раз расспрашивал о приезде, он ничего однозначного и толкового мне не сказал. Возможно, он боялся ажиотажа. К тому же у него были серьезные проблемы с кардиологией, с сердцем, он должен был быть рядом со своими врачами. Был момент, когда он пообещал Собчаку приехать, но потом раздумал и свое обещание отменил. В другой раз он собирался на несколько дней в Ленинград с Михаилом Барышниковым, тоже не вышло. Почему он так никогда и не приехал - это его тайна.

- Как вы сами относитесь к петербургскому юбилею?

- Конечно, 300-летие Петербурга - это громадное событие. Я родился в Петербурге и считаю этот город лучшим на земле. Часто там бываю. Но что принесет ему юбилей, пока себе не представляю. Несколько лет назад проходил Пушкинский юбилей, и мне он очень не понравился. Это был маскарад, это была какая-то ерунда, толчея, и все, что происходило, мало соответствовало значению этого дня. Не знаю, что подготовили к 300-летию Петербурга. То, что сейчас туда съезжаются коронованные особы, знаменитости, - это нормально, всякая театрализация может быть и достойной, и пошлой.

     Накануне дня рождения поэта в Клубе на Брестской открылась фотовыставка, организованная Польским культурным центром "Иосиф Бродский среди поляков". На выставке представлены редкие фотографии, письма, шуточные рисунки поэта, связанные с его пребыванием в Польше и общением с польскими друзьями.
     В письме близкому приятелю, известному слависту Анджею Дравичу Бродский писал: "Я всегда считал себя поляком хреновым". Это была шутка, суть которой поэт повторил и в 1993 году в торжественной речи на церемонии вручения почетного звания доктора honoris causa, которую присудил ему Силезский университет в Катовицах. Как призналась куратор фотовыставки Эльжбета Тошова, Катовицы - не слишком выразительный, промышленный городок, Силезский университет молод и незнаменит. Конечно, Бродский всегда относился к Польше с достаточной нежностью и теплотой: он знал польский язык, в юности даже писал по-польски стихи, переводил польских поэтов, а Силезский театр первым в Восточной Европе поставил его пьесу "Мрамор". И тем не менее согласие Бродского приехать в Катовицы было воспринято поляками как огромная честь, как эмоциональный дружеский жест. Ведь к тому времени Бродский уже был Нобелевским лауреатом, почетным доктором Оксфорда, поэтом с мировой славой.
     Бродский провел в Польше несколько дней, общался с польскими читателями, со своим другом Чеславом Милашом, Томасом Венцловой, Анджеем Дравичем. Дни его пребывания в стране и запечатлены на фотографиях, в общем полулюбительских, но сделанных с любовью и нескрываемым почтением. На вечере, посвященном открытию выставки, выступили близкие друзья Бродского - поэты Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, академик-вулканолог Генрих Штейнберг. А увенчался вечер демонстрацией шуточного, обаятельного и смешного, наполовину мультипликационного фильма по мотивам произведений поэта "Полтора кота" и документального фильма, запечатлевшего беседы Бродского с Дравичем.

Опубликовано в "Российской газете" от 24 мая 2003 г., N^o 98 (3212).

Источник: http://www.rg.ru/Anons/arc_2003/0524/7.shtm

7-8 / 2001
Чеслав Милош

РОССИЯ

Глава из книги “Rodzinna Еuropa” (1959)

Не вижу смысла прикидываться белой вороной и скрывать болезнь, гложущую любого поляка; наоборот, ее нужно признать и привыкнуть, в конце концов, обходиться с ней по возможности беспристрастно. Итак, поляки и русские друг друга не любят. Точней, испытывают друг к другу самые разные неприязненные чувства, от презрения до ненависти, что, впрочем, не исключает какой-то непонятной взаимной тяги, всегда тем не менее, окрашенной недоверием. Между ними стоит – воспользуюсь словами Джозефа Конрада – incompatibility of temper*. Может быть, любой народ, если смотреть на него как на единое целое, а не сообщество личностей, способен лишь оттолкнуть, и соседи узнают на его примере одну только неприятную правду о людях? Полякам, не исключаю, известно о русских то, о чем те и сами подозревают, но не хотят себе в этом признаться, — и наоборот. Поэтому неприязнь к полякам у националиста Достоевского — что-то вроде самообороны. Уважительно он отзывается о них только в „Записках из Мертвого дома”, хотя и здесь сотоварищи по каторге, бронированные католичеством и патриотизмом, на каждом шагу подчеркивающие свою чужеродность, если не прямое превосходство над прочими, не пробуждают в нем теплых чувств. Похоже, каждое столкновение с русскими полякам в тягость и настраивает их на самозащиту, поскольку разоблачает перед самими собой.

Описать запутанные истоки распри так же трудно, как причины застарелой вражды двух семейств, испокон веку живущих на одной улице; они могли бы показаться чем-то сугубо местным и провинциальным, не скрывайся за ними начатки событий мирового масштаба. Россия сумела стать такой, какой стала, только упразднив граничившую на юге с Турцией польско-литовскую республику (…)

Обычно говорят, что поляки недоброжелательны к русским, помня о пережитых обидах. Отчасти это так. И корни здесь уходят куда глубже двух последних веков, а любые перемены в Европе свидетельствуют: при любых внешних сдвигах основа остается прежней. Ее не коснулись ни революция во Франции, ни октябрьский переворот в России, ни послевоенный приход к власти коммунистов в Польше. Может быть, каждая цивилизация несет отпечаток того периода, который был для нас ключевым. Франция обязана всем своему городскому сословию — силе созидательной и мощной уже за два столетия до Революции. А в Польше в эту эпоху складывалась дворянская культура, и польский крестьянин или рабочий по сей день колют ею глаза русскому, сплошь и рядом неся на себе ее следы, почему и получают от него злорадную кличку „пана”.

Начало всему — шестнадцатый и семнадцатый века, Сейчас трудно себе даже представить, что польский язык — язык господ, к тому же господ просвещенных—олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева. Московия была землей варваров, с которыми — как с татарвой — вели на окраинах войны, но которыми особенно не интересовались: в тогдашней польской словесности чаще встретишь портрет венгра, немца, француза или итальянца, нежели упоминание о подданных русского царя. У этих последних авторы отмечают непостижимую покорность произволу властей, склонность нарушать данное слово, коварство и высмеивают дикость их обычаев (так французам казались дикими обычаи Сарматии). И движение идей, и колонизация лесостепной зоны шли с запада на восток. Все ценное — образцы ремесла, архитектуры и письменности, спора гуманизма и Реформации — приходило в Польшу из Фландрии. Германии, Италии. Если какие заимствования с востока и были, то — через посредство Великого торгового пути — лишь из турецких земель, особенно по всем, что касалось сбруи, упряжи и соответствующего словаря. Московия же той поры, понемногу превращалась в Россию, при всем ее большем или меньшем могуществе не представляла собой для поляков ничего привлекательного. Оставившие в польской культуре несводимый отпечаток XVI и XVII столетия для России наступили лишь в XIX веке. Из этого ощущения пустынной полосы со стороны востока у поляков сложился образ России как чего-то запредельного, находящегося за краем света. Свое поражение в войне поляки встретили недоуменно, как восприняли бы, наверно, победу татар: если в ней и крылся какой-то смысл, то разве что наказания за грехи. (…)

Побежденные презирали победителей, не видя в них ни малейших достоинств, кроме слепого послушания приказу. А оно раздражало. Закрадывалась мысль: да, вы сильны, но какой ценою? Напомню, что между русскими и польскими писателями, — как правило, эмигрантами, жившими в Париже, — не умолкал спор, в котором ни одна из сторон не щадила другую. Антипольские стихи Пушкина дышат гневом на безумную гордыню побежденных, не признающих, что проиграл и бесповоротно, а все еще мечтающих о возмездии, хитрящих и настраивающих дипломатические канцелярии Европы против России. В конце концов, в этих строках нет ничего, кроме проклятий народу, который пытается отстоять свою независимость. В них еще жива память о давнем соперничестве: существование самостоятельной Польши снова поставило бы в повестку дня вопрос, кому должны отойти Полоцк и Киев, иначе говоря, — быть или не быть Российской Империи. Не зря Пушкин предсказывает, что „славянские ручьи сольются в русском море”.

Моральная ситуация польского поэта, революционера и союзника итальянских карбонариев, была, понятно, не в пример лучше, чем у его собрата по перу (и товарища, пока их не развела политика), наполовину узника царского двора. Жестокий антироссийский памфлет Мицкевича, написанный стихами, до сего дня образцовыми по лаконизму, попадает точно в цель как раз потому, что ненависть к самодержавию соединяется здесь с сочувствием к его жертве — народу России. Увиденное польским поэтом по сути, не расходится с гоголевскими сатирами, хотя есть тут и нечто новое: все-таки на страну смотрит иноземец, чьи привязанности не смягчают критического взгляда. Его приводит в ужас бесчеловечность этих просторов, бесчеловечность отношений между людьми, пассивность и апатия подданных. И сам населяющий эту страну народ пугает его, как бесформенная глыба, которой еще не коснулся искусный резец истории (…)

Традициям ли благодаря, католическому кодексу морали или принадлежности к Западу, но поляки так или иначе чувствовали свое превосходство. Их бесило какое-то оловянное спокойствие в глубине русского характера, долготерпение русских, их упрямство, их чуждое людям обдуманного компромисса стремление к крайностям, отчего и память о понесенном разгроме была особенно унизительной. А для русских польская привычка к условным реверансам, улыбкам, вежливости и лести выглядела пустой формальностью и потому отдавала фальшью. Они, со своей стороны, пестовали в себе чувство превосходства над легковесными, неглубокими, мотыльковыми поляками с их раздражительным гонором и тягой к самосожженчеству в героическом и бессмысленном порыве. Достаточно проницательные, чтобы не пугать мучимую отсталостью от Запада, более старую культурную формацию с нечистой совестью прихлебателей самодержавия, они вполне отдавали себе отчет в том, почему в польском воздухе носится так и не брошенное по их адресу слово „варвары”. Их возбуждало именно то, что отталкивало: поэтичность, ирония, легкое отношение к жизни, латинский церковный обряд. (…)

Именно наполеоновская легенда окончательно кристаллизовала политические установки поляков, всегда принимавших за аксиому, будто свобода — это „веяние Запада”. Позже, надеясь свергнуть царей и тиранов, они ставили на демократическую революцию. Но революции гасли без видимых результатов, а Крымскую войну даже при желании не удалось бы выдать за крестовый поход.

На протяжении всего девятнадцатого века в поляках укреплялось что-то вроде „комплекса Кассандры”. Если исключить минутные, всегда несколько риторические приступы гнева и оставить в стороне двух таких ярых русофобов среди пишущей братии, как Карл Маркс и маркиз де Кюстин. то поляки постоянно сталкивались с непостижимой для них любовью западноевропейцев к России, и к ее символу — власти русского царя. Сколько они ни кричали, что на просторах Евразии зреют гигантские амбиции и гигантские возможности, союзники, вежливо выслушав все это, отравлялись за сведениями о неблагонадежных элементах в российское посольство. Поэтому чувства Поляков к Западу всегда оставались но меньшей мере двусмысленными, а то и втайне злорадными.

Казалось, борьба с царизмом должна была породнить польских и русских революционеров. Но, чтобы там ни толковали учебники, прочный союз между этими одинаково готовыми пожертвовать собой и одинаково образованными (поскольку принадлежали и там, и здесь к просвещенным классам) людьми затруднялся той же incompatibility of temper, иными словами — различием исторических формаций. Даже самые радикальные поляки опирались на богатейшие внутренние ресурсы, любя собственное прошлое и потому — зачастую бессознательно — видя в революции не начало чего-то, нигде и никогда не существовавшего в помине, а средство распространить на всех давние парламентские привилегии дворянства. Если революция несла с собой справедливость, то в первую очередь ей предстояло упразднить господство одних народов над другими, восстановив тем самым нарушенную преемственность государственного существования. Стремление реформировать общество всегда шло у нас рука об руку со стремлением к независимости, но поскольку это последнее объединяло (пусть не во всем) и постепеновцев, и консерваторов, то острота наиболее радикальных программ притуплялась. Другое дело — русские революционеры: их в ту пору занимало совсем иное. О своем суверенном — да еще как! — государстве они могли думать лишь с горечью. Ничто — ни первейшая опора трона, религия, ни прежние органические устои, которых они не любили, видя в них только цепи и всевластие царей, — не сдерживало их мечтаний. Поэтому они и обращались исключительно к будущему, ставя целью смести все и начать на земле, обращенной в tabula rasa, строить наново. Движение нигилистов, со всеми его неисчислимыми последствиями, не коснулось Польши. И даже когда революционеры обоих народов приходили вроде бы к полному взаимопониманию, им так и не удавалось забыть о яблоке раздора — Белоруссии и Украине. Упрекая своих польских соратников в том, что они идут по пути Речи Посполитой, постепенно полонизировавшей эти края, поддерживая униатскую или грекокатолическую церковь, русские говорили правду. Но правы были и поляки, упрекая теперь уже своих русских сотоварищей в замыслах русифицировать земли, языком официальных бумаг называемые — как единственно возможное и само собой разумеющееся — Западной Россией. А поскольку обе стороны признавали тамошние языки всего лишь местными диалектами, то все то дело о no man’s land окончательно тонуло в зыбкости и тумане.

В начале века иные наши марксисты, увидев, что национальное чувство гасит революционные порывы и ведет к классовому миру, объявили задачей номер один переворот в масштабах всей империи и подняли голос против движения за независимость. Эта ошибка Розы Люксембург дорого обошлась ее приверженцам и наследникам. Представьте себе сегодня призыв к революции в Африке с условием, что она останется частью Франции. Социалисты „независимцы” — и среди них Пилсудский — естественно, взяли верх. Из-за безвластия своего восточного соседа Польша вышла из Первой мировой войны независимой, а война между ней и Советской Россией в 1920 году стала народной, получив поддержку польских рабочих и крестьян. (…)

Маркс, нравится нам это теперь или нет, рассуждал о „европейской цивилизации” и делил народы на „плохие” и „хорошие”. На восточных окраинах той цивилизации он помещал три народа, к которым относился с симпатией, видя в них созидателей и приверженцев свободы, — поляков, венгров и сербов. Панславизма он не переносил и — за двумя перечисленными исключениями — питал явную антипатию к славянам, всегда готовым, как он не раз говорил, служить слепым орудием тирании. Именно поэтому его статьи о международной политике производят на польских читателей действие необычайное; их мог бы написать поляк XIX века. Насколько точны оказались его тогдашние предсказания, можно убедиться и сегодня. Среди всех народов мира истинная и взаимная приязнь связывает поляков только с венграми и сербами.

Для моего поколения все эти, уже ставшие прошлым, сложности казались туманными и далекими. Мы росли в обычном государстве, чьи блеск и нищета оставались его внутренним делом, поскольку все так или иначе решалось в Варшаве, а не где-нибудь еще. Муки, заговоры, ссылка в Сибирь поминались в учебниках и, конечно же, вызывали сочувствие, но разум подталкивал нас относиться к романтическому пафосу прошлого с известной улыбкой. Россия в мыслях присутствовала, но как-то смутно. В конце концов, спор был закончен, нас разделяли пограничные столбы, а на страже стоял запрет вдумываться, исключена ли у нас, их система. Марксизм, революция и прочее были их и только их делом. У себя пусть творят все, что заблагорассудится, нас это не трогает. Легко теперь назвать эту точку зрения глупостью, Но в ту пору она была общепринятой, а запретный порог — реальным, и всякий политик, не принявший их в расчет, совершил бы грубейшую ошибку.

В краю, зажатом между Германией и Россией, эмоциональные детерминанты складывались везде по-разному. В северо-западных и южных областях, по-прежнему числившихся в составе прусской и австрийской империй, такой детерминантой оставалась и первую очередь опора на традиционный немецкий „Drang nach Osten”. Кроме чудовищного мифа об ордене крестоносцев, немцы не имели ко мне ни малейшего касательства, языка их я не знал; при всем том армия кайзера Вильгельма не оставила по себе особенно неприятных воспоминаний в наших краях. Крутя, как многие мои соотечественники, пальцем у виска при виде крепнущего гитлеризма, я глубоко переживал скорее уж драму эпохи в целом, чем задумывался над ролью в ней этих неотличимых друг от друга марсиан. Политику я зашифровывал в космических образах. А Россия была, на первый (и только на первый!) взгляд, совершенно конкретна: памятные с детства хаос и безмерность, но прежде всего — язык. За столом в нашем бедном и темном (как я теперь понимаю) доме русский был языком юмора именно потому, что его волнующе-брутальные оттенки никакому переводу не поддавались. В переводе такой, к примеру, отрывок из Щедрина, где два сановника осыпают друг друга бранью посреди веселящегося простонародья: „И ругались так ужасно, что восторженные босяки ежеминутно кричали "ура'', — попросту терял смысл. Главное, что через язык, притягивающий поляков и высвобождающий в них славянскую половину души, они интуитивно прикасались к самой сути русского: в языке было все, чему вообще стоило учиться у России. Но притягивал и вместе с тем настораживал он их — в этом, вероятно, и состоял урок — именно своей многозначностью. Нужно было втянуть воздух и нутряным басом выдохнуть: „Вырыта заступом яма глубокая*”, — чтобы следом, беглым тенорком, прощебетать то же по-польски: „Wykopana szpadlem jama głeboka”. Ритмический рисунок ударных и безударных и первом случае выражал понурость, мрачность и силу, во втором — легкость, свети слабость. Иначе говоря, с языком учились самоиронии и вместе с тем осмотрительности.

Однако понимание опасности мои сверстники перекладывали на других, а политический тупик, уже окрашивавший и мысль, и слово, старались так или иначе замаскировать. Им не приходило в голову, что отправленный в музей мартиролог вдруг придется начинать сызнова. А у меня если и было предчувствие катастрофы, то самое общее, в масштабе планеты и уж никак не страны. Это, кстати, должно было рано или поздно привести меня еще к одному конфликту с окружающими, Большинство поляков уже в первый месяц Второй мировой войны предпочло одним прыжком вернуться к старому и опереться на привычные шаблоны. Двадцать лет государственного суверенитета - срок слишком короткий, и нажитые за эти годы привычки стерлись, как пыльца с мотыльковых крылышек – и один миг. Действовало и сходство ситуаций: раздел страны между двумя врагами, тюрьмы, депортация, Сибирь, ставка на Францию и Англию, польские легионы на Западе. Политические идеи эмиграции сложились из тех же шаблонов. Освобождения ждали от разгрома и Германии, и России, поскольку так было в Первую мировую. Однако, как справедливо замечено, история однократна, а повторяясь, — перемешивает трагедию с кровавым гротеском. Многие из нас, созревших мыслью в условиях, когда народные порывы могли вызвать разве что скептическую усмешку, пережили за годы войны нестерпимый внутренний раскол: чудовищно тяжело признаваться себе, что и умом, и глазами видишь все ту же фальшь застарелых штампов, когда этими штампами охвачены миллионы утоптанных в грязь и казнимых катами людей. (…)

В польской литературе не найдешь таких героев, как Алеша или князь Мышкин, стоящих перед дилеммой: или все в мире благо, или все — зло — как не встретишь и отчаянного метания „лишних людей”, жаждущих высшей Цели, Бога, и почти на сто лет вперед предсказавших России революцию с ее абсолютизмом целей. Ключевое, не меньше „Фауста” в Германии ценимое произведение польской словесности построено на прометеевом бунте против Бога во имя солидарности с угнетенным человеком (тягчайшее обвинение здесь: „И не Творец небесный ты, а - ... Царь*”). Но бунт этот осложнен христианским послушанием и вместе с тем политическим действием во имя жизни людей (русский бы, наверное, выбрал или послушание и святость или действие). Если вглядеться, заоблачный польский романтизм со всей его тоской куда ближе к земле, куда скромней, чем русский реализм, приправленный непомерной жаждой. И хотя я вынес из школы вполне ощутимые начатки раздвоенности, которые, думаю, и позволяли мне лучше других понимать русское, они уравновешивались другими влияниями: обозначу их заглавием одной книги XVI века (мы проходили ее по программе) — „De Republica emendanda*”. Важной оказалась и привязанность к литовцам. Сравнивая их с поляками, я признавал превосходство литовской основательности и хозяйственности. Их взаимоподдержку и взаимовыручку могла бы взять за образец вся Европа. Материю, какую ни на есть, со счетов не сбросишь — по крайней мере, я этого делать не собирался.

Прав я или нет, не стану скрывать и самый свой главный комплекс. „Глубина” русской литературы всегда казалась мне подозрительной. Не слишком ли велика ее цена? Разве, выбирая из двух зол, мы бы не предпочли что-нибудь „попроще”, будь за этим как надо отстроенные дома, сытые и ухоженные люди? И чего стоит мощь, если всегдашний ее источник — опять лишь столичная власть, а тем временем в забытом Богом провинциальном городке снова и снова разыгрывается сюжет гоголевского „Ревизора”? Именно через Польшу времен моей юности проходила граница, отделявшая области, которыми некогда управляли Пруссия и Австрия, от тех, куда свидетельство своих управленческих талантов вложили русские. Империя была по обе стороны. Но мечтая начать с tabula rasa, русские революционеры лгали самим себе. Утвердившись в Кремле, они могли строить лишь из того „материала” людей, обычаев и привычек, который имели под рукой. И, что еще хуже, сами были слеплены из того же материала. Советские историки твердят, будто Иван Грозный, Петр Великий и Екатерина II были их „предшественниками”, трудясь на благо будущей революции. И хоть подобные представления о предшественничестве могут вызвать только смех, они немало говорят о культе силы, сметающей любые преграды приказом с единого престола, этой точки наивысшего контроля надо всем, — и о полнейшем пренебрежении к естественному росту.

В моем отношении к России — начало позднейших недоразумений между мной и моими французскими и американскими друзьями. Они, случалось, обвиняли меня и национализме, хотя прекрасно видели, что я не делю людей на лучших и худших ни по языку, ни по цвету кожи, ни по вероисповеданию и считаю коллективную ответственность разновидностью преступления. При этом их удивляла моя симпатия к каждому русскому по отдельности, моя предрасположенность в его пользу. Все вместе складывалось в какое-то непонятное для них целое. К сожалению, вынужден признать, что у меня нет языка, способного раз и навсегда отграничить одно от другого. И этот недостаток терминов — не только мой грех. В паническом страхе перед бреднями националистов и расистов XX пек пытается засыпать разверзшуюся пропасть времен цифрами произведенной продукции или титулатурой нескольких государственно-политических систем, отказываясь вникать в тончайшую ткань реальных явлений, где нельзя упустить ни единой нити. Среди таких явлений и взгляды всеми забытых старых русских сект. Это только кажется, что прошлое канет без следа. По сути, оно незаметно преображается, и такие вроде бы далекие реалии, как уклад жизни и Древнем Риме, продолжают жить и сегодня, поскольку именно там и больше нигде сложились формы будущего католицизма. (...)

Некоторые афоризмы о взаимоотношениях двух наших стран и сегодня поражают какой-то, не ухватываемой рассудком правдой. К примеру, русский писатель Дмитрий Мережковский говорил одному из своих польских собеседников так: „Россия — это женщина, у которой никогда не было мужа. Ее только насиловали — татары, паны, большевики. Единственным мужем ей могла бы стать Польша. Но Польша была слишком слаба”. Если кому-то трудно задуматься над справедливостью или несправедливостью этих слов, тогда, может быть, он хотя бы узнает в них некоторые следы старых и, право же, не во всем глупых людских верований?

6 / 2006

ОТГОЛОСКИ ГОДОВЩИНЫ СМЕРТИ БРОДСКОГО

Беседа с Барбарой Торунчик

Словно тысячи рек умолкают на миг, на мгновение вдруг,

я запомню себя, там, в горах, посреди ослепительных стен,

там внизу, человек, это я говорю в моих письмах на Юг,

добрый день, моя смерть, добрый день, добрый день.

Этим строкам, написанным в 1961 г. юношей 21 года от роду, суждено было сбыться через 35 лет. Иосиф Бродский скончался 28 января 1996 года. Этот поэт не только в России “больше, чем поэт”... Не будет преувеличением сказать, что в Польше к Бродскому особое отношение. Его поэзия пришла в Польшу в переводах Виктора Ворошильского, Анджея Дравича, Станислава Баранчака, Катажины Кшижевской.

А стараниями Барбары Торунчик, главного редактора польского литературного журнала “Зешиты литерацке” (“Литературные тетради”), стихи “рыжего гения”, как любовно называли Бродского многие друзья, стали известны каждому польскому читателю поэзии. Не случайно номер этого журнала, вышедший в 10‑ю годовщину смерти Иосифа Бродского, целиком посвящен его памяти.

— Как началась история творческих взаимоотношений Иосифа Бродского с вашим журналом?

— Иосиф Бродский сотрудничал с “Зешитами литерацкими” с самого начала существования журнала. Он даже участвовал в его основании. Именно тогда мы с ним и познакомились в США. Это был рубеж 1981-1982 года, время введения в Польше военного положения. Польские события очень нас сблизили. Бродский невероятно Польшей интересовался, очень мне помогал, не только профессионально, но и в личном плане. Я была совершенно подавлена, чувствовала себя очень одиноко — то ли эмигрантка, то ли беженка... Было неизвестно, какая судьба ожидает выехавших из страны. С другой стороны, нас очень сблизило беспокойство о положении литературы в той политической обстановке. Я была связана с польским подпольным издательским движением, о чем Бродский знал. Независимое издательство НОВА, которое я тогда представляла, издало в это время сборник стихотворений Ахматовой, и накануне нашей первой встречи с Бродским я как раз получила его из Польши. Знаете, первое, что я сделала во время нашей встречи, — в каком-то безотчетном порыве протянула ему эту книгу. И оказалось, что это был лучший ключ к Бродскому, ведь сейчас все мы знаем (а я тогда еще не знала), насколько важной личностью в его жизни была Ахматова... В то время в связи с тем, что происходило в Польше, представители эмиграции из стран Восточной Европы старались как-то поспеть за развитием ситуации в “нашем бараке”, и мы часто говорили с Бродским не только о политической ситуации, но и о литературе в нашей стране. Надо сказать, что тот период стал поворотным моментом в формировании политической мысли эмиграции из восточноевропейских стран. Впервые дело дошло до объединения в нашей деятельности и живого практического интереса к тому, что происходит друг у друга. После поражения “Солидарности” можно было подытожить печальный опыт. Ведь это была уже не только интервенция в Афганистане, не только крах “пражской весны”. Подавление “Солидарности” стало крушением надежд на то, что где-то у нас можно обрести свободу, не вводить советские войска и не начинать репрессии. Поэтому все мы так нуждались друг в друге, чтобы сообща думать, что делать дальше. Следует отметить, что где-то с конца 70‑х в польских эмигрантских кругах зрела и развивалась мысль, что о будущем стран Восточной Европы надо мыслить не только в политических, но и в философских, религиозных, культурных категориях. Об этом много говорил, например, Чеслав Милош, связанный с парижской “Культурой”. В ту пору в связи с польскими событиями это издание сильно политизировалось, и от этого несколько страдал литературный аспект. Наверное, именно поэтому я подумала об основании журнала строго литературной направленности, чтобы не отрывать политическую мысль от литературно-философской, мыслить более глубокими категориями, в более далекой перспективе. Так совпало, что и Бродский как раз в то время имел отношение к основанию русского литературного журнала в Нью-Йорке, а значит, мы шли по одному пути.

— Когда в 1993 г. Бродский был в Польше в связи с присвоением ему степени почетного доктора Катовицкого университета, он сказал, что Польша для него — понятие не только и не столько географическое, сколько духовное. Со свой стороны Збигнев Херберт, узнав о смерти Бродского, в письме к Станиславу Баранчаку после слов “Я потрясен...” написал, что хоть Бродский и не был его близким другом, но он всегда питал к нему чувство большее, чем дружба, — духовное братство. Подобное чувство испытывала значительная часть польской интеллигенции. В чем вы видите корни духовного родства, взаимного притяжения двух явлений — поэта Бродского и страны Польши?

— Мне кажется, что проблемой номер один поколения Бродского и самого Бродского было установление связей с великим духовным наследием европейской цивилизации. Поэт часто впрямую говорил об этом... Родившийся в 1940 г., воспитанный в советской системе, он рос полностью изолированным от этого наследия. При этом Бродского уже смолоду характеризовала невообразимая тяга к европейской культуре и тоска по ней. Это можно назвать попросту голодом. И мы, рожденные после Ялты, позже оказавшиеся за Берлинской стеной, переживали то же самое. Мы нуждались в доказательстве, что этот настоящий мир существует. Я говорю о формировании некой духовной вселенной... Для Бродского таким первым заграничным резервуаром духовности, первым “европейским связным” стала Польша, польская литература, его польские друзья, писатели и поэты — классики и современники, которых он переводил. В свою очередь для поляков Бродский был как гениальным поэтом и эссеистом, так и живым воплощением личной и творческой независимости.

— Что же содержится в номере “Зешитов литерацких”, посвященном памяти Бродского?

— Номер, который мы издали и посвятили Бродскому в 10‑ю годовщину его смерти, — не первый, связанный с ним. Мы очень много печатали и самого Бродского, и о нем. Позади у нас 23 года тесного сотрудничества с Бродским. Были целые годы, когда “Зешиты литерацке” печатали эссе Бродского еще до того, как они появлялись в России и даже во Франции. Все основные тексты Бродского, и поэтические, и публицистические, и литературоведческие, мы опубликовали еще при его жизни. Поэтому делая сейчас номер к этой печальной годовщине, я должна была задать себе вопрос: что дать, чтобы не повторяться и одновременно остаться в атмосфере его мыслей и чувств? В результате получился номер, который я бы назвала “Дыхание России”. Его концепция состояла в том, чтобы собрать материалы, дающие представления о том, чем была жизнь в России для таких авторов как Бродский и Цветаева — важнейший для Бродского поэт в литературном аспекте.

Стоит добавить, что кроме очерков самого Бродского и стихов Цветаевой в последнем номере “Зешитов литерацких” есть и публикации польских авторов об этих поэтах, об атмосфере Петербурга, о взаимоотношениях в литературных кругах России и многое другое, что связано с миром русской поэзии.

Беседу вела Ирина Завиша