О последнем стихотворении Иосифа Бродского
Об авторе
Антон Желнов родился в 1981 году в Нижнем Тагиле. Окончил факультет журналистики МГУ. Тема дипломной работы: “Иосиф Бродский и Пушкин. Соотношение культурных парадигм”. Публиковался в “НГ-Ex libris”.
Август
Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди — река.
И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т.п.,
где взгляд, в котором читается “Будь ты проклят”,
прямо пропорционален отсутствующей толпе.(Январь 1996)
1
“Август” — единственное стихотворение Иосифа Бродского, датированное 1996 годом. Американский издатель получил его по факсу из университетского городка Саут-Хедли (где Бродский регулярно жил и преподавал в одном из пяти колледжей Массачусетского университета) за неделю до смерти поэта.
Дружный с Бродским на протяжении многих лет Петр Вайль позже в своей статье писал о январском “Августе” как об образце “некой абсолютной поэзии”, о “высочайшей экономии языка” . Й. Херлт в статье “Поэт и сплетни. Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского” признавал за “Августом” право итогового (не только волею судеб) произведения. Тем не менее, на сегодняшний день “Август” остается не до конца разобранным и понятым стихотворением поэта. Особенно если принимать во внимание то, что работа Херлта не публиковалась в России, а ценные упоминания “Августа” Вайлем, даже с учетом выходившей семь лет назад заметки в журнале “Итоги” (“Август в январе”; “Итоги”, № 4, 1997 г.), c 1998 года нигде не выходили, и сегодня даже пытливому читателю трудно их найти. Что касается цитируемого ниже фрагмента Андрея Ранчина из его фундаментального труда “Интертексты Иосифа Бродского”, то это всего лишь короткий фрагмент, раскрывающий (совсем не в полной мере и, по большей части, в сносках) только финальную тему статуи. Есть надежда, что Виктор Куллэ, поэт и автор комментариев готовящегося к выходу специального VIII тома собрания сочинений, уделит особое внимание последнему стихотворению Бродского и даст собственные примечания. Среди прочего, будем ждать объяснений и от превосходного знатока Бродского поэта Льва Лосева (США), заканчивающего собственные комментарии текстов И.Б., которые выйдут двухтомником в серии “Мировая библиотека поэта”.
Сразу хочу оговориться: мы нисколько не настаиваем на однозначности публикуемых ниже выводов. Отказ от односложной интерпретации обусловлен прежде всего самой природой поэзии, корни которой — не четкий выверенный смысл, не формула, но широчайший психологический фон, толчок извне, тональность (суть настроение). Именно фон, предъязык интересует нас в этой работе более всего. Что является фоном данного стихотворения, на какие метафизические высоты поднимается автор? Почему “Август” действительно итоговое произведение? И почему все происходит в последний месяц лета?
2
Обращение к августу столь же характерная для русской поэзии тема, что и пушкинская или баратынская осень. Я вспомнил, по какому поводу / Cлегка увлажнена подушка. / Мне снилось, что ко мне на проводы / Шли по лесу вы друг за дружкой. / Вы шли толпою, врозь и парами, / вдруг кто-то вспомнил, что сегодня / Шестое августа по-старому, / Преображение Господне, — писал в цикле стихов Юрия Живаго Борис Пастернак. В сборнике поэта Инны Лиснянской “Музыка и берег” (2000 г.) одно из стихотворений начинается со строк: Август. Знойная сырость. / Август. Яблочный Спас. / И почему-то сирость / Мимо глядящих глаз. Современные поэты продолжают августовские настроения, в стихах московского поэта Андрея Ланского мы читаем: Август правит свой вечер последний, / и Орфей возвращается в ад. / И прощается с роскошью летней / привокзальный большой циферблат.
Август Бродского также насквозь проникнут темой смерти, однако, как и у обожаемой им Марины Цветаевой, этот месяц несет в себе и неоспоримо важный для Бродского имперский окрас. Полновесным, благосклонным / Яблоком своим имперским, / Как дитя, играешь, август. / Как ладонью, гладишь сердце / Именем своим имперским: / Август-Сердце! (Марина Цветаева, стихотворение 1917 года. “Август — астры”).
Таким образом, август для Бродского не только синонимичен смерти, но и являет собой акт правления, главенства. Это месяц-имя, месяц-император. И действительно, самый величественный и роскошный месяц природы — август — ее венец, пора максимального плодоношения и зрелости. Вероятно, особым образом в эту пору расположены и звезды. Как сказал о падающих в августе звездах поэт: зеркалом вод обманув, заманив/ ширью просторов и золотом нив,/ не отпускает обратно/ тяга земная — тугая сума.1 За пиком, которого достигает в августе природа, неумолимо следует смерть и увядание, наступающие уже воспетой Пушкиным осенью. В августе же мотив смерти проявлен как попытка уйти в зените, загодя, не дожидаясь распада.
3
Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.“Маленькие города” в последнем произведении Иосифа Бродского, безусловно, наделены неявными, но чертами возлюбленного отечества (взять хотя бы такую реалию, как подросток в передней или вокзальная площадь со статуей), куда и совершает гипотетическое путешествие поэт. В стихотворении 82-го года “Келломяки” Бродский касался этой темы: В маленьких городках узнаешь людей/ не в лицо, но по спинам длинных очередей;/ и населенье в субботу выстраивалось гуськом,/ как караван в пустыне за сах. песком… В “Августе” отчетливо доносится эхо тех же российских городков, связанных у Бродского не только с воспоминаниями о возлюбленной (“Келломяки”) и глубинно-личными переживаниями, но с изолированностью этих мест от городов больших. В последнем стихотворении, однако, маленькие города простираются куда дальше России, становясь своеобразной метафорой того, что твоя жизнь всегда где-то в стороне от тебя самого или большое затерянное место на карте. Виктор Куллэ в частном разговоре справедливо подметил, что “маленькие города” — собирательный образ и провинциальных уголков России, и маленьких университетских городов Новой Англии (США), и дорогих для поэта мест в принципе. Умалчивание правды, исходя из расширенного контекста, принимает значение не столько российской привычки к заблуждениям и лжи и пуританских нравов Новой Англии (правду не говорит профессор, прохожий, местный рабочий), сколько затерянности и забвения самой жизни вообще.
4
Размышляя о динамике стихотворения Бродского, осмелюсь сказать, что “Август” — кинематографичное стихотворение. Если в основе своей стихи Бродского тяготели к изобразительной, априори застывшей во времени форме, то в “Августе” автор пускается в повествование, факт совершающийся, но не свершившийся. От этого необыкновенное движение с использованием принципа монтажа, где “сопоставление двух монтажных кусков не сумма, а произведение” (Сергей Эйзенштейн). Бродский играет именно на сопоставлении: “Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту, известному только поезду. Где-то гудит пчела”. Сразу обнаруживаем параллельность одновременно нескольких действий: поезд сотрясает ландшафт, от этого шуршат и “поддакивают” вязы, где-то гудит пчела. В принципе, описание нетрудно принять и за законченное полотно, но способ реорганизации времени и динамика — кино и походит скорее на рассказ, чем на стихотворение. Причем, рассказ с осознанной ориентацией на прозу лучших образцов русской литературы.
Последние недели жизни Бродский, как мы знаем из статей ближайшего окружения (Лев Лосев, Петр Вайль), зачитывался прозой Пушкина. Ее он приводил в пример современным прозаикам, выделяя “Историю села Горюхина” и “Египетские ночи”. В статье “Вслед за Пушкиным”2 Петр Вайль пишет: “Бродский безудержно восхищался “Историей села Горюхина” и несколько раз повторял, что хотя бы эту вещь — “не говоря о всем А.С.” — следует читать как инструкцию по ясности и внятности нынешним русским прозаикам”. В продолжении Вайль приводит следующую мысль Бродского: “Радостно воспринятый метод потока сознания, наложившись на русский синтаксис с его тяготением к уходящим в никуда сложноподчиненным предложениям, — дал результаты удручающие”. И далее: “Несколько раз Бродский повторял, что проза Пушкина (в сложившемся грамматическом соблазне. — А.Ж.) действует “отрезвляюще””.
Столь резко проявившаяся страсть к прозе главного отечественного поэта стала предзнаменованием того, что Бродский невольно закончит свой поэтический путь в пушкинской традиции. В “Августе” он перенял “горюхинскую” ностальгическую тональность, сжатую до предела форму эмоциональных характеристик, перенос тяжести от “качественных” слов-описаний на динамику действия и, безусловно, русские картины.
5
Здесь нужно отметить и неожиданный факт возвращения Иосифа Александровича к своим ранним стихам, где романтический пафос еще опережал проявленный позже дух классики. Противопоставление романтики и классики — старый камень преткновения и споров литературоведов. Между тем, существуют психологические черты-признаки обеих традиций. Классический стиль предполагает нейтральную просодию, лишенную всякой экскламации, интонационной неровности, надрывности. Ему присущи риторизм, выраженная рациональность, умствование, логическая продуманность. Романтический стиль, напротив, эмоционален, напряжен. Его приметы — трагизм, герметичность, усложненность содержания, темнота смысла. Иосиф Бродский строил свои стихи, пользуясь лексикой “Августа”, “на перепутье”, лишь порой поддаваясь полностью овладевающему им чувству романтика или классика. В “Августе” — равновесие двух начал, усиливающееся нотой повествовательности, ролью рассказчика. За счет этого — восхитительная языковая и эмоциональная плотность, та самая, как писал Вайль, “абсолютная поэзия”, “смысловая и музыкальная нагрузка на каждую букву”.
6
Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди — река.
И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.“Перепутье” из первой строчки является скрытой глубоко личной авторской отсылкой к Пушкину. В упомянутой выше статье Вайль вспоминает один из телефонных разговоров с Бродским периода декабря 95-го — января 96-го, в котором автор “Августа”, говоря о пушкинской дуэли, отмечает сильное изменение поэта с начала 30-х годов. По мнению Бродского, у Пушкина изменился сам взгляд на литературу и жизнь. Пушкин стал настоящим, с точки зрения традиции, классиком: жизнь и литература отныне существовали порознь и романтический поступок в виде дуэли выглядел элементом тавтологии, самоповтора. В конце разговора Бродский произнес: “Он был на перепутье, и светофор там не стоял”. Позже, по словам Вайля, нечто схожее, но уже проецируемое на самого лирического героя, он обнаружил в последнем стихотворении Бродского. После этого “Август” выглядит итогом и завершением русской поэтической традиции с вечным противостоянием романтического и классического мироощущений. Тем, что поэт “из перепутья”, примиряются не только полярные традиции, но и все конфликты абсурдности бытия.
Значителен и важен в стихотворении образ “зеркала”. В эссе “Набережная неисцелимых” Бродский пишет: “Безжизненные по природе, гостиничные зеркала потускнели еще сильнее, повидав столь многих. Они возвращают тебе не тебя самого, а твою анонимность… Ибо здесь ты сам — последнее, что хочется видеть”3. Не в Венеции, а в предсмертном взгляде на себя со стороны зеркало возвращает смотрящему не столько анонимность, сколько забвение, размытость. По прошествии стольких прожитых в изгнании лет, стольких внутренних и внешних изменений, забвение и потеря очертаний — главная ловушка для человека, приравненная к памяти тех, кто не помнит.
7
Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.В последних двух строках наблюдается уже явная перекличка с пушкинским стихотворением “Вновь я посетил” со строками: “Здравствуй, племя младое, незнакомое”. В некотором роде “Август” — большая аллюзия на “Вновь я посетил”, ибо мотив и тональность стихотворений едины. Практически едины и пейзажи: оба возвращения происходят на лоне природы. Подросток, как и “племя младое, незнакомое”, — суть ее проявление. Бродский делает особый акцент на отождествлении естества природы и человека: подросток представляется “загорелым”, “выбежавшим”, “в одних трусах”. Перед нами — дыхание жизни, поглощающее старость: с ее опытом, признанием и, в конечном итоге, будущим. От этого — “долго смеркается”. Закат и наступление вечера продлены во времени, уплотнены перспективой вечности. Вспоминается Ахматова: И голос вечности зовет / C неодолимостью нездешней, / И над цветущею черешней / Сиянье легкий месяц льет. В этом любимом Бродским стихотворении Ахматовой помимо “черешни” и “легкого месяца” присутствуют: ветхие скворешни, изумрудная чаща, дорога, стволы, аллея, царскосельский пруд. У “Августа” Бродского мы видели схожие пасторальные перечисления. Но в финале стихотворения поэт резко меняет виды, интонацию, усложняет размер и ритм, вводя математическую терминологию и излюбленные образы площади, статуи и толпы.
Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т.п.,
где взгляд, в котором читается “Будь ты проклят”,
прямо пропорционален отсутствующей толпе.Мы предполагаем, что данный заключительный фрагмент повествует о предсмертном прибывании в пункт назначения — Россию. В “смеркающемся вечере” — гипотетическое путешествие заканчивается вокзалом с характерной деталью советской эпохи — статуей вождя. “А площади перед вокзалами! С их фонтанами и статуями Вождя, с их лихорадочной суматохой машин и тумбами афиш, с их проститутками, обколовшейся молодежью, нищими, алкашами, рабочими-мигрантами; с их такси и приземистыми шоферами, громогласно зазывающими вас на немыслимых наречиях”, — пишет в эссе “Место не хуже любого” Бродский. Выдержку из этой работы приводит и крупный исследователь Бродского Андрей Ранчин4. В своем труде “Интертексты Иосифа Бродского” он опровергает трактовку статуи в виде памятника Поэту, настаивая на однозначной ассоциации вокзала, прежде всего у автора самого стихотворения. Ранчин предлагает наиболее явное и очевидное прочтение: статуя и проклятие принадлежат вождю, власти. Прямая пропорциональная зависимость их с пустотой вокруг объяснена тем, что в этом проклятии и вездесущности темных сил нет места людям: они попросту разошлись. Развивая мысль Ранчина, добавим, что коль скоро масштаб проклятия пропорционален, т.е. равнозначен масштабу толпы, которой, как мы видим, нет, то проклятия и власти, соответственно, тоже не существует.
В своем возвращении поэт застает “свободный” город, если угодно — абсолютный, несуществующий. В нем нет адресатов власти — толпы, а значит, обессиленной делает поэт и самую власть. Проклятие и зло как характерные символы бытия выглядят неживыми и экзистенциально забвенными на фоне отсутствия. Так прорисовывается самый важный и характерный для Бродского всех возрастов сквозной мотив небытия, при помощи которого поэт декламирует свои размышления о важности человеческой свободы, абсолютной, никем не ущемленной воли.
При версии изречения проклятия не статуей, а человеком (неважно, кому оно адресовано) прямая пропорциональная зависимость оного с отсутствием и пустотой, в любом случае, сводит счеты к нулю, подчеркивая тем самым свободу (что есть для Бродского безлюдье), опустевшее пространство, небытие, ставящее в растерянность иерархию самой реальности.
Таким образом, трагическое, но успокоенное созерцание поэта, его превосходящие все вокруг трезвость и забвение приводят к тому, что чаще всего видит человек, находясь в дальней разлуке, — к вокзалу. Со строк “поэтому долго смеркается” речь Бродского достигает кульминации, статичности, максимальной напряженности. Идея о свободе и воле человека, его потенциале, — главных ценностях бытия — декларируется в главных итоговых строчках, становясь метафизическим наследством, которое оставляет поэт всем живущим.
1 М. Амелин, сборник стихотворений “Конь Горгоны”; М.: “Время”, 2003. С. 27.
2 Иосиф Бродский: труды и дни; М.: “Независимая газета”, 1998. С. 24—28.
3 Сочинения Иосифа Бродского. Т. 7; Санкт-Петербург: “Пушкинский фонд”, 2001. С. 14.
4 “На пиру Мнемозины”: интертексты Иосифа Бродского; М.: НЛО, 2001. С. 283.
Источник: http://magazines.russ.ru/znamia/2004/9/zhel17.html
Виктор Куллэ
ИОСИФ БРОДСКИЙ: БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ ОБЗОР
Цель настоящего обзора – оказать предварительную
помощь волонтерам, рискнувшим пополнить когорту исследователей творчества
Бродского. Когорты, к которой принадлежит автор этих строк. Количество
написанного Бродским огромно, а написанного о нем – и вовсе не поддается
исчислению. Полная библиография текстов Бродского, как и работ, ему посвященных,
представляется делом заведомо безнадежным, едва ли не титаническим. Американский
славист Томас Бигелоу занимается ее составлением несколько лет и труд его
далек от завершения [7]. Поскольку библиография Бигелоу
не опубликована, отсылаем желающих к библиографиям, наиболее полным на
настоящее время [1-3]. Библиографии интервью Бродского
[5] и его переводов [6] опубликованы
в специальном выпуске журнала "Russian Literature". Отечественные
публикации последнего десятилетия, в силу их сравнительной доступности
для исследователя, выходят, за редчайшими исключениями, за пределы настоящего
обзора. Отчасти они освещены в издании "Литература русского зарубежья
возвращается на Родину" [4].
Библиографию работ о творчестве Бродского открывают критические отзывы
на выход сборника "Стихотворения и поэмы" (ILLA, 1965). Авторы
рецензий – как правило, представители "первой волны" эмиграции
– возводят литературную генеалогию начинающего Бродского к поэтам "серебряного
века", делая упор как на тогдашние обстоятельства его биографии, так
и на чуждость его советской поэзии [65]. Наиболее прозорливые
из рецензентов уже тогда отмечали ряд черт, характерных для последующей
поэтики Бродского. Так, Юрий Иваск в своем анализе "Большой элегии
Джону Донну" первым обратил внимание на попытку органического соединения
достоинств русской и английской поэтической речи [39-40],
а Борис Филиппов сделал вывод о "метафизической непредрешенности"
поэзии Бродского [68], вылившейся впоследствии в его
упрямый спор с самой идеей конечности – вплоть до неприятия идеи Рая и
Ада как "метафизического тупика".
С той поры список статей и исследований, посвященных поэзии Бродского,
перевалил за тысячу наименований. Работы эти могут быть разделены на несколько
групп. Первую составляют статьи биографического и мемуарного характера.
Имеются в виду как материалы знаменитого "процесса", так и многочисленные
вариации на тему поэта-изгнанника, увенчанного Нобелевской премией. Из
наиболее добросовестных публикаций этого круга выделяются работы Якова
Гордина [35], Ефима Эткинда [10] и
Николая Якимчука [14].
Вторую группу составляют статьи, авторы которых стремятся дать "итоговую"
оценку творчества Бродского, либо определить его место в литературной иерархии.
По меткому определению Льва Лосева, их интересует не собственно поэзия,
а "миф о Бродском, Поэте Милостью Божьей" [51].
В лучших из этих работ, однако, не только содержится ряд ценных наблюдений
о соотнесенности поэтики Бродского с определенной традицией, но и воссоздается
широкая панорама развития русской поэзии второй половины XX века и, в частности,
такого ее феномена, как "параллельная культура". В качестве примера
можно привести статьи Михаила Айзенберга [20-21] и Виктора
Кривулина [41-43]. К этой же группе примыкают и работы,
авторы которых настроены не только критически, но и откровенно агрессивно.
Как правило, это связано с "невписываемостью" поэзии и самой
фигуры Бродского в привычный литературный (или идеологический) контекст.
В ряде случаев авторы заходят а своем мифотворчестве довольно далеко. Так,
в цикле статей Зеева Бар-Селлы (Владимира Назарова) эволюция поэта прослеживается
как путь измены собственному "еврейству", гибельный для творчества
Бродского [23-26].
И, наконец, сравнительно немногочисленный ряд работ, посвященных, собственно,
поэтике. Михаил Крепс, автор первой монографии о поэте [8],
содержащей анализ отдельных произведений Бродского вне общего контекста
его творчества, одновременно, включает их в широкий контекст русской классической
и европейской поэзии. Валентина Полухина в фундаментальной англоязычной
монографии [11] стремится показать, что "лингвистическая
направленность поэзии Бродского не уступает философской". Скрупулезный
филологический анализ системы тропов, словаря, синтаксиса является здесь
ключом к пониманию мироощущения поэта. Автор подробно рассматривает метафоры
времени у Бродского и приходит к выводу, что основным приемом поэта все
чаще становится "отстраненная метонимия".
Составленный В.Полухиной и Ю.Пярли "Словарь тропов Бродского"
[18] является, по мнению Ю.М.Лотмана, "словарем
принципиально нового типа: в нем объединяются данные, традиционно относимые
лишь к сфере языкознания, с теми, которые считаются специфически литературоведческими".
Словарь является промежуточным итогом работы, начатой более десяти лет
назад изучением грамматической структуры метафоры в диссертации д-ра Полухиной
[96], работы, которая, по сообщению авторов, будет продолжена.
Завершающий книгу частотный словарь сборника "Часть речи", предлагая
возможность сопоставления со словарем тропов, не только является незаменимым
подспорьем грядущим "бродсковедам", но и вносит вклад в спорный
по настоящее время вопрос о самой природе тропа, его функционировании в
рамках текста.
"Судьбе поэта" в изгнании посвящена монография Дэвида Бетеа
[16]. В русском переводе опубликована глава из нее, посвященная
противоборству иудейской и христианской парадигм в судьбе и творчестве
Мандельштама, Пастернака и Бродского [28]. В неопубликованной
монографии Сергея Кузнецова [19] проведен мотивный анализ
семантической структуры текстов, группирующихся вокруг сборника "Урания"
(Ardis, 1987) и пьесы "Мрамор" (Ardis, 1984), тщательно проинвентаризованы
мотивные пучки, связанные в поэтике Бродского с категориями пространства,
времени, поэтического творчества, смерти; проведено сопоставление мотивов
пустоты и молчания у Мандельштама и Бродского.
К монографическим исследованиям примыкают статьи сборников "Поэтика
Бродского" [9], "Brodsky's Poetics and Aesthetics"
[12], специального выпуска "Joseph Brodsky"
журнала "Russian Literature" [17]. Различных
аспектов его поэтики касаются и многие из участников книги В.Полухиной
"Brodsky throught the Eyes of his Contemporaries" [15],
составленной из интервью с поэтами – друзьями Бродского и исследователями
его творчества. Следует упомянуть также отечественный юбилейный сборник
"Иосиф Бродский размером подлинника" [13].
Статьи, опубликованные в сборниках и в периодике, также распадаются
на несколько групп. Из обобщающих работ стиховедческого характера следует
упомянуть исследование М.Л.Гаспарова о рифме Бродского [34],
работы Барри Шерра [69, 87], Дж.Смита
[88] и М.Ю.Лотмана [55] о строфике
и метрике поэта. Соотношению грамматики и семантики у Бродского посвящена
работа В.Полухиной [59].
Значительный раздел составляют работы, содержащие анализ отдельных
произведений Бродского [29, 31-33,
37, 45, 49-50, 64,
67, 70-72, 75-77,
90-92, 97], либо его генеалогических
связей с конкретными авторами [27-28, 38,
40, 46, 52, 60,
66, 70-74, 76, 83,
94]. Жанровой полифонии Бродского, его попыткам создать
новые "невозможные" жанры, либо кардинально обновить старые,
посвящены статьи [30, 36, 44,
46, 63, 86, 88].
Магистральные темы поэзии Бродского – свобода и вера, Империя и изгнание,
воздействие времени на человека, противостояние времени и языка, – разрабатываются
в статьях таких поэтов, переводчиков и исследователей творчества Бродского,
как Ст.Баранчак [22], Дж.Кляйн [78],
Л.Лосев [47-53, 79-81], Ю.М. и М.Ю.
Лотманы [54], Чеслав Милош [56], А.Найман
[57-58], Ж.Нива [82], И.Пильщиков [84],
В.Полухина [61-62, 85], Дерек Уолкотт
[93]. Каждая из этих статей не только предлагает тонкий
анализ избранной темы, но и намечает направления, еще ждущие своих исследователей.
Завершая этот краткий обзор, хочу обратиться с просьбой ко всем, кому
дорого творчество Бродского. Каждый добросовестный исследователь заинтересован
в скорейшем и, по возможности, полном издании его библиографии. Это необходимо
и для нормальной литературоведческой работы, и для подготовки комментированного
"Собрания Сочинений", которое будет базироваться на четырехтомнике,
изданном "Пушкинским фондом" (СПб). Проследить за всеми появляющимися
в печати публикациями чрезвычайно сложно. Если вы хотите помочь в этой
работе, высылайте свои материалы Томасу Бигелоу, который занимается этой
работой в Америке и автору этих строк, занимающемуся тем же дома. Наши
адреса:
- Thomas Bigelow. PO Box 520. Cooper Station. New York, NY 10003. USA. Fax: 212-254-3154. E-mail: noon@spacelab.net.
- Россия. 198260. Санкт-Петербург, ул. Стойкости, д. 20, кв. 93, Виктор Куллэ. Тел. (812) 155-06-92.
ЛИТЕРАТУРА:
I. БИБЛИОГРАФИИ
1. Kline G. A Bibliography of the Published Works of
Iosif Aleksandrovich Brodsky // Ten Bibliographies of Twentieth Century
Russian Literature. Ann Arbor: Ardis, 1977. P. 159-175.
2. Stevanovic B., Wertsman V. Brodskii, Iosif Aleksandrovich
// Free Voices in Russian Literature, 1950s-1980s. A Bio-Bibliographical
Guide. New York: Russica, 1987. P. 70-73.
3. Polukhina V. Select bibliography // Polukhina V. Joseph
Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.
P. 304-314.
4. Данченко В.Т. и др. Бродский Иосиф Александрович //
Литература русского зарубежья возвращается на Родину. Выборочный указатель
публикаций 1986-1990. Вып. I. Часть 1. М.: Рудомино, 1993. С. 81-90.
5. Polukhina V. Bibliography of Joseph Brodsky's interviews
// 'Joseph Brodsky'. Special Issue / Ed. by V.Polukhina // Russian Literature.
North-Holland, 1995. Vol. XXXVII-II/III. C. 417-425.
6. Куллэ В. Библиография переводов Иосифа Бродского //
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 427-440.
7. Bigelow Th. Joseph Brodsky. A Diskriptive Bibliography.
1962-1996. [A Work in Progress].
II. МОНОГРАФИИ И СБОРНИКИ
8. Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor: Ardis,
1984.
9. Поэтика Бродского / Сб. статей под ред. проф. Л.Лосева.
Tenafly, N.J.: Hermitage, 1986.
10. Эткинд Е. Процесс Иосифа Бродского. London: OPI, 1988.
11. Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time.
Cambridge: Cambridge University Press, 1989.
12. Brodsky's Poetics and Aesthetics / Eds. by L.Loseff
& V.Polukhina. London: The Macmillan Press, 1990.
13. Иосиф Бродский размером подлинника. [Сборник, посвященный
50-летию И.Бродского] / Сост. Г.Ф.Комаров. Ленинград-Таллинн, 1990.
14. Якимчук Н. Как судили поэта. Л-д: Аквилон, 1990.
15. Polukhina V. Brodsky through the Eyes of his Contemporaries.
Basingstoke/New York: The Macmillan Press, 1992.
16. Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile.
Princeton: Princeton University Press, 1994.
17. 'Joseph Brodsky'. Special Issue / Ed. by V.Polukhina
// Russian Literature. North-Holland, 1995. Vol. XXXVII-II/III.
18. Полухина В., Пярли Ю. Словарь тропов Бродского (на
материале сборника "Часть речи"). Тарту, 1995.
19. Кузнецов С. Иосиф Бродский: попытка анализа. [Неопубликовано].
III. СТАТЬИ И ДОКЛАДЫ
20. Айзенберг М. Некоторые другие... (Вариант хроники:
первая версия) // Театр. 1991. N 4. С. 98-118.
21. Айзенберг М. Одиссея стихосложения // Арион. 1994.
N 3. С. 22-27.
22. Баранчак Ст. Переводя Бродского // Поэтика Бродского.
Ibid. С. 239-251.
23. Бар-Селла З. Толкования на... // Двадцать два. 1982.
N 23. С. 214-233.
24. Бар-Селла З. "Все цветы родства"// Двадцать
два. 1984. N 37. С. 192-208.
25. Бар-Селла З. Страх и трепет // Двадцать два. 1985.
N 41. С. 202-213.
26. Бар-Селла З. Поэзия и правда // Двадцать два, 1988.
N 59. С. 156-168.
27. Бетеа Д. Изгнание как уход в кокон: Образ бабочки
у Набокова и Бродского // Русская литература. 1991. N 3. С. 167-175.
28. Бетеа Д. Мандельштам, Пастернак, Бродский: иудаизм,
христианство и созидание модернистской поэтики // Русская литература XX
века. Исследования американских ученых. СПб: Петро-РИФ, 1993. С. 362-399.
29. Вайль П., Генис А. От мира – к Риму // Поэтика Бродского.
Ibid. С. 198-206.
30. Вайль П. Пространство как метафора времени: стихи
Иосифа Бродского в жанре путешествия // 'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 405-416.
31. Верхейл К. 'Эней и Дидона' Иосифа Бродского // Поэтика
Бродского. Ibid. С. 121-131.
32. Верхейл К. Кальвинизм, поэзия и живопись. Об одном
стихотворении И.Бродского // Звезда. 1991. N 8. С. 195-198.
33. Венцлова Т. И.А.Бродский. 'Литовский дивертисмент'
// Венцлова Т. Неустойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов.
New Haven: YCIAS, 1986. С. 165-178.
34. Гаспаров М.Л. Рифма Бродского // Гаспаров М.Л. Избранные
статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С.83-92.
35. Гордин Я. Дело Бродского // Нева. 1989. N 2. С. 134-166.
36. Гордин Я. Странник // 'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 227-245.
37. Жолковский А.К. 'Я вас любил...' Бродского... // Жолковский
А.К. 'Блуждающие сны' и другие работы. М.: Наука, 1994. С. 205-224.
38. Иванов Вяч. Вс. О Джоне Донне и Иосифе Бродском //
Иностранная литература. 1988. N 9. С. 180-181.
39. Иваск Ю. И.Бродский. 'Стихотворения и поэмы' // Новый
журнал. Нью-Йорк, 1965. N 70. С. 297-299.
40. Иваск Ю. Литературные заметки: Бродский, Донн и современная
поэзия // Мосты. Нью-Йорк, 1966. N 12. С. 161-171.
41. Каломиров А. [В.Кривулин]. Иосиф Бродский (место)
// Поэтика Бродского. Ibid. С. 219-229.
42. Каломиров А. Двадцать лет новейшей русской поэзии
// Русская мысль. 1985. 27 декабря. / Лит. приложение N 2. С. VI-VIII.
43. Кривулин В. Слово о нобелитете Иосифа Бродского //
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Лит. приложение N 7. С. II-III.
44. Кривулин В. Литературные портреты в эссеистике Иосифа
Бродского // 'Joseph Brodsky'. Ibid. С. 257-266.
45. Куллэ В. Структура авторского 'Я' в стихотворении
Бродского 'Ниоткуда с любовью' // Новый журнал. 1990. N 180. С. 159-172.
46. Куллэ В. 'Там, где они кончили, ты начинаешь...' (о
переводах И.Бродского) // 'Joseph Brodsky'. Ibid. С. 267-288.
47. Лосев А. [А.Лифшиц]. Ниоткуда с любовью... Заметки
о стихах Иосифа Бродского // Континент. 1977. N 14. С. 307-331.
48. Лосев А. Английский Бродский // Часть речи. Нью-Йорк,
1980. Альм. N 1. С. 53-60.
49. Лосев А. Первый лирический цикл Иосифа Бродского //
Часть речи. 1981/82. Альм. N 2/3. С. 63-68.
50. Лосев Л. [А.Лифшиц]. Иронический монумент: пьеса Иосифа
Бродского 'Мрамор' // Русская мысль. 1984. 14 июня. С. 10.
51. Лосев Л. Бродский: от мифа к поэту. Предисловие //
Поэтика Бродского. Ibid. C. 7-15.
52. Лосев Л. Чеховский лиризм у Бродского // Поэтика Бродского.
Ibid. С. 185-197.
53. Лосев Л. Иосиф Бродский: эротика // 'Joseph Brodsky'.
Ibid. С. 289-301.
54. Лотман Ю.М., Лотман М.Ю. Между вещью и пустотой (Из
наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского 'Урания') // Лотман Ю.М.
Избранные статьи [т.3]. Таллинн: Александра, 1993. С. 294-307.
55. Лотман М.Ю. Гиперстрофика Бродского // 'Joseph Brodsky'.
Ibid. С. 303-332.
56. Милош Ч. Борьба с удушьем. // Часть речи. 1983/84.
Альм. N 4/5. С. 169-180.
57. Н.Н. [А.Найман]. Заметки для памяти // Бродский И.
Остановка в пустыне. Стихотворения и поэмы. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова,
1970. С. 7-15.
58. Найман А. 'Величие поэтического замысла' // Русская
мысль. 1990. 25 мая. / Специальное приложение: Иосиф Бродский и его современники.
К пятидесятилетию поэта. C. II-III.
59. Полухина В. Грамматика метафоры и художественный смысл
// Поэтика Бродского. Ibid. С. 63-96.
60. Полухина В. Ахматова и Бродский (к проблеме притяжений
и отталкиваний) // Ахматовский сборник. Вып. I. Париж: Институт славяноведения,
1989. С. 143-153.
61. Полухина В. Поэтический автопортрет Бродского // Russian
Literature. 1992. Vol. XXXI-III. С. 375-392.
62. Полухина В. Ландшафт лирической личности в поэзии
Иосифа Бродского // Literary Tradition and Practice in Russian Culture.
Amsterdam: Rodopi, 1993. P. 229-245.
63. Полухина В. Жанровая клавиатура Бродского // 'Joseph
Brodsky'. Ibid. C. 145-155.
64. Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского
'Горбунов и Горчаков' // Поэтика Бродского. Ibid. С. 132-140.
65. Райс Эм. Ленинградский Гамлет // Грани. 1965. N 59.
С. 168-172.
66. Д.С. [В.Сайтанов]. Пушкин и Бродский // Поэтика Бродского.
Ibid. С. 207-218.
67. Смит Дж. Версификация в стихотворении И.Бродского
'Келломяки' // Поэтика Бродского. Ibid. С. 141-159.
68. Филиппов Б.А. Бродский И. 'Стихотворения и поэмы'
[Рецензия] // Русская мысль. 1965. 3 апреля.
69. Шерр Б. Строфика Бродского // Поэтика Бродского. Ibid.
С. 97-120.
70. Янечек Дж. Бродский читает 'Стихи на смерть Т.С.Элиота'
// Поэтика Бродского. Ibid. С. 172-184.
71. Bethea D. Exile, Elegy, and Auden in Brodsky's 'Verses
on the Death of T.S.Eliot' // PMLA. Vol. 107. March 1992. P. 232-245.
72. Bethea D. Joseph Brodsky as a Russian Metaphysical:
A Reading of 'Bol'shaia elegiia Dzhonu Donnu' // Canadian-American Slavic
Studies. 1993. Vol. 27. N 1-4. P. 69-89.
73. Bethea D. Brodsky's and Nabokov's Bilingualism(s):
Translation, American Poetry and 'Muttersprache' // 'Joseph Brodsky'. Ibid.
C. 157-184.
74. Burnett L. The Complicity of the Real: Affinities
in the Poetics of Brodsky and Mandelstam // Brodsky's Poetics and Aesthetics.
Ibid. P. 12-33.
75. France P. Notes on the Sonnets to Mary Queen of Scots
// Brodsky's Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 98-123.
76. Givens J. The Anxiety of a Dedication: Joseph Brodsky's
'Kvintet/Sextet' and Mark Strand // 'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 203-226.
77. Kline G. On Brodsky's 'Great Elegy to John Donne'
// Russian Review. 1965. N 24. P. 341-353.
78. Kline G. Variations on the Theme of Exile // Brodsky's
Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 56-88.
79. Loseff L. Iosif Brodskii's Poetics of Faith // Aspects
of Modern Russian and Czech Literature. Columbus: Slavica Publishers, 1989.
P. 188-201.
80. Loseff L. Poetics / Politics // Brodsky's Poetics
and Aesthetics. Ibid. P. 34-55.
81. Loseff L. Home and Abroad in the Works of Brodskii
// Under Eastern Eyes. The West as Reflected in Recent Russian Emigre Writing.
London: The Macmillan Press, 1991. P. 25-41.
82. Nivat G. The Ironic Journey into Antiquity // Brodsky's
Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 89-97.
83. Pilschikov I. Brodsky and Baratynsky // Literary Tradition
and Practice in Russian Culture. Amsterdam: Rodopi, 1993.
84. Pilshchikov I. Coitus as a Cross-Genre Motif in Brodsky's
Poetry // 'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 339-350.
85. Polukhina V. The Self in Exile // Writing in Exile.
Renaissance and Modern Studies. 1991. Vol. 34. University of Nottingham.
P. 9-18.
86. Polukhina V. The Self in Brodsky's Interviews // 'Joseph
Brodsky'. Special Issue. C. 351-363.
87. Scherr B. Beginning at the End: Rhyme and Enjambment
in Brodsky's Poetry // Brodsky's Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 180-193.
88. Scherr B. Two Versions of Pastoral: Brodsky's Eclogues
// 'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 365-375.
89. Smith G. The Metrical Repertiore of Shorter Poems
by Russian Emigres 1971-1980 // Canadian Slavonic Papers. Vol. 28. N 4.
P. 365-399.
90. Smith G. 'Polden' v komnate' // Brodsky's Poetics
and Aesthetics. Ibid. P. 124-134.
91. Smith G. England in Russian Emigre Poetry: Iosif Brodskii's
'V Anglii' // Under Eastern Eyes. Ibid. P. 17-24.
92. Venclova T. A Journey from Petersburg to Istanbul
// Brodsky's Poetics and Aesthetics. P. 135-149.
93. Walcott D. Magic Industry [A review of Brodsky's 'To
Urania'] // The New York Review. 1988. November 24. P. 35-39.
IV. ДИССЕРТАЦИИ
94. Кnox J. Iosif Brodskij's Affinity with Osip Mandel'stam:
Kultural Links with the Past. Ph.D., University of Texas at Austin, 1978.
95. Steckler I. The Poetic World and the Sacred World:
Biblical Motifs in the Poetry of Joseph Brodsky. Ph.D., Bryn Mawr College,
1982.
96. Polukhina V. Joseph Brodsky: A Study of Metaphor.
Ph.D., Keele University, 1985.
97. Innis J. Iosif Brodskij's 'Rimskie elegii': A Critical
Analysis. Ph.D., Indiana University, 1989.
98. Margolis C. Joseph Brodsky's Poetic Images of Vulnerability,
Silence and Chaos. M.A., Columbia, 1989.
99. Spech A. The Poet as Traveller: Joseph Brodsky's Mexican
and Roman Poems. Ph.D., Bryn Mawr College, 1992.
100. Куллэ В. Поэтическая эволюция Иосифа Бродского в
России (1957-1972). К.ф.н., Москва, Литературный институт, 1996.
Опубликовано "Литературное обозрение",
№ 3, 1996. С. 53 - 56.
Источник: http://www.screen.ru/vadvad/Litoboz/brbibl1.htm
Валентина Платоновна Полухина
18.06.1936
Род. в с. Урюп Кемеровской обл.. в семье польских ссыльных. Окончила Тульский пед. ин-т (1959), аспирантуру МГУ (1971) и аспирантуру ун-та в Киле (1985). Работала в ун-те Дружбы народов. Эмигрировала (1973) в Англию. Доктор филологии, профессор Кильского ун-та (Великобритания).
Печатается как историк литературы с 1979. Автор кн. о творчестве И.Бродского: Yoseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge, “Cambridge UP”, 1989; Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Basingstoce/New York, “The Macmillan Press”, 1992; Словарь тропов Бродского (На материале сб. “Часть речи”). Тарту, 1995; Бродский глазами современников. СПб, ж-л “Звезда”, 1997. Выпустила под своей редакцией научные сб-ки, посвященные творчеству И.Бродского: Brodsky,s Poetics and Aesthetics. London, “The Macmillan Press”, 1990 (совместно с Л.Лосевым); “Yoseph Brodsky”. Special Issue. North-Holland, 1995.
Президент Фонда русских поэтов, член редсовета ж-ла “ЛО” (с 1997).
Живет в Лондоне.
Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" («Знамя»)
Источник: http://magazines.russ.ru/authors/p/poluhina/
РУССКИЕ ПОЭТЫ О БРОДСКОМ
Библиография составлена Валентиной Полухиной (1994), дополнена Виктором Куллэ (1996).
Виктор Куллэ
1. Айзенберг, Михаил [1991] – Айзенберг М. Некоторые другие...
Вариант хроники: первая версия
Театр. 1991. N 4. С. 98-118. О Бродском – С. 109-110.
2. Айзенберг [1994] – Айзенберг М. Одиссея стихосложения
Арион. 1994. N 3. С. 22-27.
3. Ахмадулина, Белла [1987] – Akhmadulina B. Interviewed by V.Polukhina
Brodsky's Poetics and Aesthetics / Eds. L.Loseff and V.Polukhina. London:
Macmillan Press, 1990. P. 194-204.
4. Ахматова, Анна [1961-66] – Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой
М.: Худож. лит., 1989. С. 10, 73, 124, 137-142, 171, 210-211.
5. Ахматова [1963-65] – Иванов Вяч. Вс. Беседы с Анной Ахматовой
Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Сов. пис., 1991. С. 473-502. О
Бродском – С.495.
6. Ахматова [1964-65] – Диалог поэтов (Три письма Ахматовой к Бродскому)
/ Публ. Я.Гордина
Ахматовский сборник. Вып. I. / Сост. С.Дедюлин и Г.Суперфин. Париж:
Институт славяноведения, 1989. С. 221-224. – То же: 'Вы напишете о нас
наискосок'. Три письма Иосифу Бродскому
Ленинградский рабочий. 1989. 23 июня. С. 12.
7. Ахматова [1965а] – Адамович Г. Мои встречи с Анной Ахматовой
Воздушные пути. Нью-Йорк, 1967. Альм. Вып. 5. – То же
Воспоминания об Анне Ахматовой. Ibid. 1991. С. 56-77. О Бродском – С. 75.
8. Ахматова [1965b] – Франк В.С. Беседа с Георгием Адамовичем [Сокращ.
текст радиобеседы 1965 г.]
Русская мысль. 1980. 24 апреля. – То же
Ахматова А. После всего / Сост. Р.Д.Тименчик. М.: МПИ, 1989. С. 227-236.
О Бродском – С. 228.
9. Ахматова [1965c] – Адамович Г. 'Сердце, ты было счастливым...' [Беседа
с О.Андреевой-Карлайл]
Литературное обозрение. 1990. N 11. C. 46-51. О Бродском – стр. 50.
10. Ахматова [1965d] – Берлин И. Из воспоминаний 'Встречи с русскими
писателями'
Воспоминания об Анне Ахматовой. Ibid. С. 436-459. О Бродском – С. 453-454.
11. Бараш, Михаил [1987] – Бараш М. 'К Урании': О новой книге стихов
Иосифа Бродского
Русская мысль. 1987. 6 ноября. С. 10.
12. Бараш [1988] – Бараш М. Мрамор речи. 1988. [Неопубликовано].
13. Бек, Татьяна [1993] – Бек Т. Интервью Е.Градовой
Литературная газета. 1993. 13 мая. с. 3.
14. Берберова, Нина [1980] – Берберова Н. 'В тот день, когда мы
с Вами в первый раз увиделись и обнялись...' ["Не прерывайте работы,
маэстро!..." Материалы к юбилею Бродского]
Новый американец. 1980. 23-29 мая. C. 8.
15. Бершин, Ефим [1993] – Бершин Е. "Пророк? Еретик? Дезертир?"
[Беседа с писателями]
Литературная газета. 1993. 7 апреля.
16. 3.
17. Бетаки, Василий [1983] – Бетаки В. Остановись, мгновенье [Рецензия
на 'Римские элегии']
Континент. 1983. N 35. C. 384-388.
18. Бетаки [1985] – Бетаки В. Новые стансы к Августе
19. [Рецензия]
Стрелец. 1985. N 4. С. 19-20.
20. Бетаки [1987] – Бетаки В. Шествие через пустыню
Бетаки В. Русская поэзия за 30 лет: 1956-1986. Orange: Antiquary, 1987.
21. 202-205.
22. Бобышев, Дмитрий [1984] – Бобышев Д. 'Ахматовские сироты'
Русская мысль. 1984. 8 марта. С. 8-9.
23. Бобышев [1989a] – Бобышев Д. Два лауреата
Стрелец. 1989. N
24. (61). С. 254-260.
25. Бобышев [1989b] – Бобышев Д. 'Я уезжал навсегда...' [Интервью Т.Ковальковой]
Советская культура. 1989. 7 ноября. С. 6.
26. Ваншенкин, Константин [1993] – Ваншенкин К. 'Сочинения Иосифа
Бродского' [Рецензия]
Литературная газета. 1993. 14 июля. C. 4.
27. Гозиас, Соломон [1986] – Гозиас С. Об ахматовских сиротах
The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry / Eds. by K.Kuzminsky
& G.Kovalev. Newtonville, Mass., 1986. Vol. 2B. P. 183-187.
28. Горбаневская, Наталья [1987] – Горбаневская Н. 'Из Стокгольма
– с любовью'
Русская мысль. 1987. 18 декабря. С. 16.
29. Горбаневская [1989] – Gorbanevskaya N. 'Subordination to the
Language' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Basingstoke/New York: Macmillan
Press, 1992. P. 74-93.
30. Горбаневская [1991a] – Горбаневская Н. Три половинки
31. карманной луковицы [Рецензия на 'Примечания папоротника']
Русская мысль. 1991. 25 января. C. 14.
32. Горбаневская [1991b] – Горбаневская Н. 'Иосиф Бродский - размером
подлинника' [Рецензия]
Русская мысль. 1991. 29 марта. C. 13.
33. Горбаневская [1992] – Горбаневская Н. 'Несколько странной кажется
мне...'
Русская мысль. 1992. 16 октября. С. 9.
34. Горбовский, Глеб [1991] – Горбовский Г. Остывшие следы. Записки
литератора. Л-д: Лениздат, 1991. С. 217, 247, 269, 279-281, 283, 290, 362.
35. Гордин, Яков [1989a] – Гордин Я. Дело Бродского.
Нева. 1989. N 2. С. 134-166.
36. Гордин [1989b] – Gordon Y. 'A Tragic Perception of the World'
[Interviewed by V.Polukhina
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 29-52.
37. Гордин [1990] – Гордин Я. 'Поэт трагический, но человек - веселый'
Час Пик. Л-д, 1990. 12 ноября. С. 7. – То же: Другой Бродский
Иосиф Бродский размером подлинника / Сост. Г.Ф.Комаров. Ленинград-Таллинн,
1990. С. 215-221.
38. Гордин [1993] – Гордин Я. Странник
Бродский И. Избранное: Третья волна, 1993. С. 5-18. – То же
'Joseph Brodsky'. Special Issue
Russian Literature. North-Hollan: Elsevier, 1995. Vol. XXXVII-II/III. C.
227-245.
39. Елагин, Иван [1980] – Елагин И. 'Поэзия Бродского дорога мне
высокой настроенностью...' ["Не прерывайте работы, маэстро!..."
Материалы к юбилею Бродского]
Новый американец. 1980. 23-29 мая. C. 9.
40. Иваск, Юрий [1965] – Иваск Ю. И.Бродский, 'Стихотворения и поэмы'
[Рецензия]
Новый журнал. Нью-Йорк, 1965. N 70. С. 297-299.
41. Иваск [1966] – Иваск Ю. Литературные заметки: Бродский, Донн
и современная поэзия
Мосты. Нью-Йорк, 1966. N 12. С. 161-171.
42. Иваск [1971] – Иваск Ю. Иосиф Бродский, 'Остановка в пустыне'
[Рецензия] Новый журнал. Нью-Йорк, 1971. N 102. С. 294-297.
43. Иваск [1974] – Иваск Ю. Мандельштам по-английски и по-бродски
[Рецензия на 'Beyond Consolation']
Русская мысль. 1974. 25 апреля.
44. Иваск [1977] – Yvask Y. 1978 Jurors and Their Candidates for
the Neustadt International Prize for Literature
World Literature Today. 1977. Autumn. Vol. 51. N 4. C. 570.
45. Иваск [1986] – Иваск Ю. Похвала Российской Поэзии
Новый журнал. Нью-Йорк, 1986. N 165. – С. 112-128.
46. Иваск [1988] – Иваск Ю. Иосифу Бродскому ("Города и расстояния
отбросив")
Иваск Ю.
Играющий человек. Поэма. Париж-Нью-Йорк: Третья волна, 1988. С. 78-80.
47. Казинцев, Александр [1989] – Казинцев А. Новая мифология
Наш современник. 1989. N 5. С. 144-168. О Бродском – С. 153.
48. Карабчиевский, Юрий [1985] – Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского
Мюнхен: Страна и мир, 1985. С. 272-279. – То же
М.: Сов. пис., 1990. С. 209-214.
49. Колкер, Юрий [1988] – Колкер Ю. Эпиграмма
Израильский дневник. 1988. Февраль. С. 20.
50. Колкер [1991] – Колкер Ю. Несколько наблюдений (О стихах Иосифа
Бродского)
Грани. 1991. No. 162. С. 93-152.
51. Крепс, Михаил [1984] – Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann
Arbor: Ardis, 1984.
52. Крепс [1990a] – Крепс М. Ад и Рай в поэзии Иосифа Бродского
Семья. 1990. N 35. C. 9.
53. Крепс [1990b] – Крепс М. Царевна-лягушка [Пародия на 'Пятую годовщину']
Новый журнал. 1990. N 179. С. 25-29.
54. Крепс [1991] – Kreps M. V.Polukhina, 'Joseph Brodsky: A Poet for
our Time' [A review]
Partisan Review. 1991. Vol. 50. N 3. P. 358-359.
55. Кривулин, Виктор [1977] – [Под псевдонимом Александр Каломиров].
Иосиф Бродский (место)
Вестник РХД. 1977. N 123. С. 140-151. – То же
Поэтика Бродского / Сб. статей под. ред. Л.Лосева. Tenafly, N.j.: Hermitage,
1986. C. 219-229.
56. Кривулин [1985] – [Под псевдонимом Александр Каломиров]. Двадцать
лет новейшей русской поэзии
Русская мысль. 1985. 27 декабря. / Литературное приложение N 2. C.
VI-VIII.
57. Кривулин [1988] – Кривулин В. Слово о нобелитете Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. C. II-III.
58. Кривулин [1989] – Кривулин В. Русский поэт – американский гражданин
на французском экране [Реценция на фильм 'Joseph Brodsky. Poete russe –
cytoyen americain']
Русская мысль. 1989. 3 марта. C. 13.
59. Кривулин [1990a] – Кривулин В. Проблема книги в творчестве Иосифа
Бродского. Доклад на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского
– культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
60. Кривулин [1990b] – Krivulin V. 'A Mask that's Grown to Fit the
Face' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 176-199.
61. Кривулин [1991] – Кривулин В. Театр Иосифа Бродского [Послесловие
к пьесе 'Демократия!']
Современная драматургия. 1991. N 3. С. 15-17.
62. Кривулин [1994] – Кривулин В. Литературные портреты в эссеистике
Иосифа Бродского
Вестник новой литературы. СПб.: 1994. No 7. С. 241-249. – То же
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 257-266.
63. Кублановский, Юрий [1983] – Кублановский Ю. На пределе лиризма
[Рецензия на 'Новые стансы к Августе']
Русская мысль. 1983. 11 августа. С. 10.
64. Кублановский [1987] – Кублановский Ю. Поэзия нового измерения
Вестник РХД. 1987. N 151. С. 91-93. – В нов. ред.
Новый мир. 1991. N 2. С. 242-246.
65. Кублановский [1989] – Kublanovsky Y. 'A Yankee in Russian Poetry'
[Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 200-214.
66. Кублановский [1990] – Кублановский Ю. 'Он постоянно ведет с
Творцом своего рода тяжбу'
Литературная газета. 1990. 16 мая. C. 6.
67. Кузьмин, Дмитрий [1990] – Кузьмин Д. К вопросу о символе в раннем
творчестве Иосифа Бродского. Доклад на "Первых Всесоюзных Бродских
чтениях" (Москва, май 1990). [Неопубликовано].
68. Кузьмин [1993] – Кузьмин Д. Привходящие обстоятельства
Независимая газета. 1993. 17 марта. С. 7.
69. Кузьминский, Константин [1980] – The Blue Lagoon Anthology of
Modern Russian Poetry. / Eds.. K.K.Kuzminsky & G.L.Kovalev. Newtonville,
Mass./ N.Y.: Oriental Research Partners, 1980. Vol. 1. P. 24-39, passim.
70. 77.Кузьминский [1983] – The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian
Poetry. Ibid., 1983. Vol. 2А. C. 106, 111, passim. Vol. 4А, 4Б, passim.
71. Кузьминский [1986] – The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian
Poetry. Ibid., 1986. Vol. 2Б. C. 177, 180, 182-191; "Who is who?",
C. 233; 264, 267, 272, 282; Право первой ночи (о первой книге Бродского),
С. 301-303; passim. Vol. 3А, passim. Vol. 3Б. Здравствуйте, Бродский, С.
754-758, passim. Vol. 5А, 5Б, passim.
72. Кузьминский [1987] – Кузьминский К. Лауреат 'Эрики'
Русская мысль. 1987. 30 октября. С. 11, 14.
73. Куллэ, Виктор [1990a] – Куллэ В. Структура авторского 'Я' в
стихотворении Бродского 'Ниоткуда с любовью'
Новый журнал. Нью-Йорк, 1990. N 180. С. 159-172.
74. Куллэ [1990b] – Куллэ В. 'Обретший речи дар в глухонемой вселенной'.
(Наброски об эстетике И.Бродского)
Родник. Рига, 1990. N 3. С. 77-80.
75. Куллэ [1992a] – Куллэ В. 'Там, где они кончили, ты начинаешь...'
Бродский И. 'Бог сохраняет все'. М.: Миф, 1992. С. 5-6.
76. Куллэ [1992b] – Kulle V. 'The Linguistic reality in which we
all exist' '[Interviewed by V.Polukhina]
Essays in Poetics. Keele, 1992. Vol. 17. N 2. P. 72-85.
77. Куллэ [1992c] – Куллэ В. 'Пьяный корабль' и 'Письмо в бутылке'.
Рембо и Бродский. Доклад на Международной литературной Академии 'Христо
Ботев' (Болгария, Несебр, сентябрь 1992). [Неопубликовано].
78. Куллэ [1992d] – Куллэ В. Бродский глазами современников. [Рецензия
на кн. V.Polukhina, "Brodsky through the Eyes of his Contemporaries"]
Грани. 1993. N 167. С. 297-302.
79. Куллэ [1993] – Куллэ В. Милош, Венцлова, Бродский. Постэсхатологическое
сознание восточноевропейской поэзии. Доклад на Международной литературной
Академии 'Христо Ботев (Болгария, Несебр, сентябрь 1993). [Неопубликовано].
80. Куллэ [1994] – Куллэ В. Иосиф Бродский: парадоксы восприятия. (Бродский
в критике З.Бар-Селлы)
Structure and Tradition in Russian Society / Eds. J.Andrew, V.Polukhina,
R.Reid.
81. Helsinki: Slavica Helsingiensia, 1994. Vol. 14. С. 64-82.
82. Куллэ [1995] – Куллэ В. 'Там, где они кончили, ты начинаешь..."
(О переводах Иосифа Бродского)
'Joseph Brodsky'. Ibid. С. 267-288.
83. Кушнер, Александр [1964, 72, 74, 76, 87] – Кушнер А. Цикл стихотворений
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. 234-239.
84. Кушнер [1987a] – Кушнер А. "С первых своих шагов в поэзии.."
Нева. 1988. N 3. C. 109-110. – То же: О Бродском
Кушнер А. Аполлон в снегу. Л-д: Сов. пис., 1991. С. 392-396.
85. Кушнер [1989a] – Кушнер А. Заметки на полях
Кушнер А. Аполлон в снегу. Ibid. С. 438-489. О Бродском – С. 441-444.
86. Кушнер [1989b] – Кушнер А. Противостояние
Кушнер А. Аполлон в снегу. Ibid. С. 499-509. О Бродском – С. 500-501.
87. Кушнер [1990a] – Кушнер А. Несколько слов
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 239-241.
88. Кушнер [1990b] – Кушнер А. 'Поэт безутешной мысли, едва ли не
романтического отчаяния'
Литературная газета. 1990. 16 мая. C. 6.
89. Кушнер [1990c] – Kushner A. 'The World's Last Romantic Poet'
[Iinterviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 100-112.
90. Лен, Владислав [1989] – Лен, Слава. Гусеница Владимира Набокова
Человек и Природа. 1989. N 11. С. 65-75.
91. Лен [1990] – Лен, Слава. Экология стилей и художественных школ
Человек и Природа. 1990. N 7 / 1990. N 8. C. 65-77.
92. Лен [1991] – Лен, Слава. Древо русского стиха (Концепция "бронзового
века")
Человек и Природа. 1991. N 1. C. 86-94.
93. Лимонов, Эдуард [1984] – Лимонов Э. Поэт-бухгалтер. (Несколько
ядовитых наблюдений по поводу феномена И.А.Бродского
Мулета. Семейный альбом. Париж, 1984. Вып. А. С. 132-135. – То же
The Blue Lagoon Anthology of Modern Russian Poetry. Ibid., 1986. Vol.
2Б. C. 310-312.
94. Лимонов [1990] – Лимонов Э. Лимонов о Бродском
Alma Mater. Тарту, 1990. Сентябрь. С. 6.
95. Лосев, Алексей (псевдоним Алексея Лифшица) [1977] – Лосев А.
Ниоткуда с любовью... Заметки о стихах Иосифа Бродского
Континент. 1977. N 14. С. 307-331.
96. Лосев [1978] – Лосев А. Иосиф Бродский: посвящается логике
Вестник РХД. 1978. N 127. С. 124-130.
97. Лосев [1980a] – Лосев А. Иосиф Бродский. Предисловие
Эхо. Париж, 1980. N 1. С. 23-30.
98. Лосев [1980b] – Лосев А. Английский Бродский
Часть речи. Нью-Йорк, 1980. Альм. N 1. С. 53-60.
99. Лосев [1980c] – Лосев А. Первый лирический цикл Иосифа Бродского
Часть речи. Нью-Йорк, 1981/82. Альм. N 2/3. С. 63-68.
100. Лосев, Лев (псевдоним Алексея Лифшица) [1983] – Лосев Л. Пока
народ жив, жива и поэзия..." [Интервью Юрию Кублановскому]
Русская мысль. 1983. 28 июля. С. 9.
101. Лосев [1984] – Лосев Л. Иронический монумент: пьеса Иосифа
Бродского 'Мрамор'
Русская мысль. 1984.14 июня. С. 10.
102. Лосев [1985] – Лосев Л. Б.Езерская. 'Мастера' [Рецензия]
Russian Reviev. 1985. Vol. 44. N 2. P. 198-1997.
103. Лосев [1986a] – Лосев Л. Бродский: от мифа к поэту. Предисловие
Поэтика Бродского. Ibid. C. 7-15. – То же
Slovo/Word. 1988. N 3. P. 11-14.
104. Лосев [1986b] – Лосев Л. Чеховский лиризм у Бродского
Поэтика Бродского. Ibid. С. 185-197.
105. Лосев [1987] – Лосев Л. Праздник справедливости
Русская мысль. 1987. 30 октября. C. 9.
106. Лосев [1989a] – Лосев Л. "Мой друг идет по лесу..."
Русская мысль. 1989. 16 июня. С. 8-9.
107. Лосев [1989b] – Loseff L. Iosif Brodskii's Poetics of Faith
Aspects of Modern Russian and Czech Literature / Ed. by A.McMillin.
Columbus, Ohio: Slavica Publishers, 1989. P. 188-201.
108. Лосев [1990a] – Loseff L. Poetics/Politics
Brodsky's Poetics and Aesthetics. Ibid. P. 34-55.
109. Лосев [1990b] – Loseff L. 'New Conception of Poetry' [Interviewed
by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 113-139.
110. Лосев [1990c] – Loseff L. Joseph Brodsky
Gels et Degels. Paris: Artheme Fayard, 1990. P. 725-740.
111. Лосев [1991] – Loseff L. Home and Abroad in the Works of Brodskii
Under Eastern Eyes. The West as Reflected in Recent Russian Emigre Writing.
/ Ed. by A.McMillin. Basingstoke: Macmillan Press, 1991. P. 25-41.
112. Лосев [1995] – Лосев Л. Иосиф Бродский: эротика
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 289-301.
113. Мейлах, Михаил [1989a] – Meilakh M. 'Liberation from Emotionality'
[Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 158-175.
114. Мейлах [1989b] – Мейлах М. Заметки о поэзии И.Бродского. Доклад
на международной конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России
и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
115. Набоков, Владимир [1969] – [Письмо Веры Слоним-Набоковой Карлу
Профферу]
Nabokov V. Selected Letters. 1940-1977 / Eds. by Dmitry Nabokov and
Mattew J. Bruccoli. New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1989. P. 461.
– Рус. пер.: Лало А.Е. 'Твердые мнения' В.В.Набокова
Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1994. N 1. С. 140-152. О Бродском
– С. 144.
116. Найман, Анатолий [1964, 68] – [Под псевдонимом Н.Н.]. Заметки
для памяти
Бродский И. Остановка в пустыне. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова,
1970. С. 7-15.
117. Найман [1986] – Найман А. Об Ахматовских конференциях
Литературная газета. 1986. 16 августа. С. 4.
118. Найман [1989a] – Найман А. Четыре стихотворения
Литературное обозрение. 1989. N 5. C. 110-111.
119. Найман [1989b] – Найман А. Интервью Валентине Полухиной
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 127-153.
120. Найман [1989c] – Naiman A. 'A Coagulation of Linguistic Energy'
[Interviewed V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 1-28.
121. Найман [1990a] – Найман А. 'Величие поэтического замысла'
Русская мысль. 1990. 25 мая. / Специальное приложение: Иосиф Бродский и
его современники. К пятидесятилетию поэта. C. II-III.
122. Найман [1990b] – Найман А. Принцип равенства слов в поэзии Иосифа
Бродского". Доклад на международной конференции "Поэзия Иосифа
Бродского – культура России и Запада" (Санкт-Петербург, 7-9 января
1991). [Неопубликовано].
123. Найман [1990c] – Найман А. Пространство Урании: 50 лет И.Бродскому
Октябрь. 1990. N 12. C. 193-198.
124. Найман [1993] – Найман А. 'Буквы, проступающие на стене' (фрагмент
из книги 'Поэзия и неправда')
Литературная газета. 1993. 21 апреля. C. 6.
125. Некрасов, Всеволод [1989] – Некрасов В. Стихи из журнала. М.:
Прометей, 1989. С. 6, 8, 38.
126. Озеров, Лев [1992] – Озеров Л. 'Ну, как там, Флавий...' [Пародия
на Бродского]
Литературная газета. 1992. 3 июня. С. 16.
127. Парщиков, Алексей [1989] – Parshchikov A. 'Absolute Tranquillity
in the Face of Absolute Tragedy' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 261-275.
128. Пригов, Дмитрий [1992] – Пригов Д.А. "Сейчас я занят самиздатовским
изданием 'Евгения Онегина'..." [Интервью А.Вс.Вознесенскому]
Книжное обозрение. 1992. 3 июля. С. 8-9
129. Пурин, Алексей [1992] – Пурин А. Краткий курс лирической энтомологии
Литературная газета. 1992. 24 июня. С. 5.
130. Рейн, Евгений [1988] – Рейн Е. Предисловие к 'Стихам разных
лет'
Дружба Народов. 1988. N 8. C. 175.
131. Рейн [1990a] – Рейн Е. Бродский – последний реальный новатор
Книжное обозрение. 1990. 18 мая.
132. Рейн [1990b] – Rein E. 'The Introduction of the Prosaic onto
Poetry' [Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 53-73.
133. Рейн [1991] – Рейн Е. Вступительное слово на международной
конференции "Поэзия Иосифа Бродского – культура России и Запада"
(Санкт-Петербург, 7-9 января 1991). [Неопубликовано].
134. Рейн [1992] – 'На излете романтизма' [Интервью Татьяне Рассказовой]
Литературная газета. 1992. 26 августа. С. 5.
135. Рейн [1994a] – Рейн Е. Промежуток
Арион. 1994. N 1. c. 18-21.
136. Рейн [1994b] – Рейн Е. "И географии примесь к времени
есть
137. судьба" [Беседа с Маэлем Фейнбергом]
Арион. 1994. N 2. C. 33-40.
138. Рождественский, Всеволод [1966] – Рождественский Вс. Иосиф
Бродский – 'Зимняя почта' – (Сборник стихов) [Внутренняя рецензия] / Зимняя
почта. К 20-летию неиздания книги Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. С. IV.
139. Савицкий, Дмитрий [1987a] – Savitsky D. Poche du mois
Magazine Litteraire. 1987. May. P. 97.
140. Савицкий [1987b] – Savitsky D. Un parasite chez les Nobel
Liberation. 1987. 23 October. P. 38-39.
141. Савицкий [1987c] – Savitsky D. 'Et la Neva va...'
Liberation. 1987. 9 December. P. 42.
142. Савицкий [1988a] – Savitsky D. Brodski, c'est Byzance [Review
of 'La Fuite de Byzance']
Liberation. 1988. 6 October. P. IX.
143. Савицкий [1988b] – Savitsky D. Brodski: du Goulag au Nobel
Emois. Lausanne, 1988, N 10. P. 58-63.
144. Самойлов, Давид [1990] – Самойлов Д. Из дневника / Публ. Г.И.Медведевой
Литературное обозрение. 1990. N 11. С. 93-103. О Бродском – С. 93,
96, 98, 99, 100.
145. Сатуновский, Ян [1964, 1970, 1972] – Сатуновский Я. Рубленая
проза. Собрание стихотворений / Сост. Вольфганга Казака. Munchen: Verlag
Otto Sagner in Kommission, 1994. C. 64, 119, 142.
146. Седакова, Ольга [1989] – Sedakova O. 'A Rare Independence' [Interviewed
by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 237-260.
147. Седакова [1990] – Седакова О. Музыка глухого времени
Вестник новой литературы. 1990. N 2. С. 257-265.
148. Сопровский, Александр [1980] – Сопровский А. Конец прекрасной
эпохи
Континент. 1982. N 32. С. 335-354.
149. Топоров, Виктор [1991] – Топоров В. 'Поэты – вид. А вовсе не
порода'
Смена. 1991. 26 апреля. C. 4.
150. Уфлянд, Владимир [1989a] – Уфлянд В. Интеллигенция. Некоторые
соображения терминологии
Русская мысль. 1989. 6 января. С. 11.
151. Уфлянд [1989b] – Ufland V. 'One of the Freest Men' [Interviewed
by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 140-157.
152. Уфлянд [1989c] – Уфлянд В. От поэта к мифу
Русская мысль. 1989. 16 июня. C. 8. – То же
Аврора. 1990. N 5. С. 58-59. – То же
Иосиф Бродский размером подлинника. Ibid. C. 163-164.
153. Уфлянд [1990a] – Уфлянд В. Предисловие к кн.: Бродский И. Осенний
крик ястреба. Л-д: ИМА-пресс, 1990. С. 3-4.
154. Уфлянд [1990b] – Уфлянд В. Могучая питерская хворь. Заклинание
собственной жизнью
Звезда. 1990. N 1. C. 179-184. О Бродском – C. 183-184.
155. Уфлянд [1990c] – Уфлянд В. Как стать знаменитым поэтом
Искорка. 1990. N 5. C. 44-45.
156. Уфлянд [1990d] – Уфлянд В. Белый петербургский вечер 25 мая
Вечерний Ленинград. 1990. 24 мая. C. стр. 3. – То же
Аврора. 1990. N 12. C. 129-135.
157. Уфлянд [1991a] – Уфлянд В. Шестьдесят минут демократии [Рецензия]
Русская мысль. 1991. 19 июля. C. 13.
158. Уфлянд [1991b] – Уфлянд В. Один из витков истории Питерской
культуры
Петрополь. Л-д, 1991. Альм. Вып. 3. С. 108-115.
159. Уфлянд [1992] – Уфлянд В. Предисловие к кн. Бродский И. Форма
времени. Стихотворения, эссе, пьесы в 2-х томах [том 1]. Минск: Эридан,
1992. С. 6-12.
160. Ушакова, Елена [1991] – Ushakova E. 'A Poet of Intense Thought'
[Interviewed by V.Polukhina]
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. P. 94-99.
161. Франк, Илья [1993] – Франк И. Сгусток пустоты
Франк И. Третий глаз. Диалектика искусства. М.: Мартис, 1993. С. 38-62.
162. Чижова, Елена [1991] – Чижова Е. 'Любовь сильней разлуки'
Бродский И. Письма римскому другу. Л-д: Экслибрис, 1991. С. 3-14.
163. Чижова [1993] – Чижова Е. 'Эвтерпа, ты?' Любовная лирика Бродского
'Joseph Brodsky'. Ibid. C. 393-403.
164. Чиннов, Игорь [1992] – Чиннов И. Интервью Ольге Черновой
Огонек. 1992. N 9. C. 14.
165. Шефнер, Вадим [1967] – Шефнер В. О рукописи Иосифа Бродского
'Зимняя почта' [Внутренняя рецензия] / Зимняя почта. К 20-летию неиздания
книги Иосифа Бродского
Русская мысль. 1988. 11 ноября. / Литературное приложение N 7. С. V.
166. Шварц, Елена [1990] – Shvarts E. 'Coldness and Rationality'
[Interviewed by V.Polukhina
Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Ibid. 215-236.
167. Щербина, Татьяна [1990] – Щербина Т. Бродский. Жидкие кристаллы
Урал. 1990. N 1. C. 99-101.
168. Якимчук, Николай [1989] – Якимчук Н. 'Я работал – я писал стихи'.
Дело Бродского
Юность. 1989. N 2. С. 80-87.
169. Якимчук [1990] – Якимчук Н. Как судили поэта (Дело И.Бродского).
Л-д: Аквилон, 1990.
Опубликовано "Литературное обозрение",
№ 3, 1996. С. 48 - 52.
Источник: http://www.screen.ru/vadvad/Litoboz/brbibl2.htm
Валентина ПОЛУХИНА*
БРОДСКИЙ О СВОИХ СОВРЕМЕННИКАХ
Более шестидесяти эссе, предисловий, послесловий, рецензий и писем Бродского о его современниках напоминают наброски к огромному полотну, под названием “что есть великая русская поэзия”.1 Для всей прозы поэта – от писем протеста или в защиту до пространных эссе-предисловий к сборникам Венцловы и Рейна – характерна общая манера письма и тона, смещенная семантика оценок, глобальные обобщения, изобилие риторических ходов и рационалистических отступлений. За несколькими исключениями вы не найдете в них портрета конкретного поэта, зато вы почувствуете невероятную тоску Бродского по тому, какой должна быть великая поэзия и невысказанный протест против суровой несбыточности этой мечты. Но только ли напряженные поиски сути и смысла, цели и целостности изящной словесности побуждали его тратить так много времени и сил на этот далеко не самый интересный жанр предисловий и послесловий?
Все, кто знал Бродского, подтвердят, что он принимал довольно активное участие в литературной и человеческой судьбе многих своих современников. Вопреки упрекам в равнодушии и высокомерии, он был чрезвычайно отзывчив и щедр. Так за два года до смерти он чрезвычайно благожелательно отозвался на письмо неизвестного ему поэта, Ольги Табачниковой, попросив ее присылать ему свои стихи и в дальнейшем.2 Почти любой поэт в его положении чувствовал себя обязанным помочь собрату по перу опубликовать книгу, вызволить его из тюрьмы или спасти от очередного ареста, как в случае Горбаневской, Ратушинской, Марамзина, Азадовского. “Щедрость была чертой его натуры, – пишет о Бродском Чеслав Милош. – Он был готов в любой момент помочь, организовать, устроить. А главное – похвалить”.3 Нередко он представлял поэта читающей публике и просто потому, что не мог отказать в просьбе друзьям, а иногда писал по ностальгическим соображениям (например, заметки о Кушнере и Наймане); наконец, в тех случаях, когда человек этот был предметом сильной привязанности Бродского (как Рейн, Уфлянд, Лосев, Алешковский и другие). Сам Бродский не скрывал истинных мотивов своей эссеистики: “В конце концов, эссеистика, которой я занимаюсь, это, скорее, популяризирование. Когда я пишу о русских авторах – о поэзии ХХ-го века, я занимаюсь этим главным образом по-английски для английского читателя, который довольно мало знает о русской литературе. Это с одной стороны. С другой стороны, вообще все эти эссе пишутся по необходимости и, будь моя воля, я бы этим никогда не занимался. Просто кто-то просит рецензию, предисловие и так далее, и таким образом, как бы сказать, обретает существование”.4
Спрашивается, а писал ли Бродский о своих современниках исключительно потому, что действительно высоко ценил своего коллегу? Как это ни странно, с определенной степенью уверенности ответить положительно на этот вопрос можно только говоря о не русских поэтах: эссе о W.H. Auden, Stephen Spender, Richard Wilbur, Czeslaw Milosz, Anthony Hecht, Derek Walcott, Mark Strand,* {У. Х. Одене, Стивене Спендере, Ричарде Уилбуре, Чеславе Милоше, Энтони Хехте, Дереке Уолкотте, Марке Стрэнде,}Томасе Венцлове тому подтверждение. Многие из этих эссе остаются за пределами моего внимания, как, впрочем, и его заметки о прозаиках: Солженицыне, Кише, Кундере, Довлатове, Алешковском, хотя иногда я буду на них ссылаться.5
Меня занимает и еще один вопрос при чтении критической прозы Бродского, по каким критериям мы можем опознать, что одно эссе написано по долгу дружбы, а другое по любви и уважению к предмету описания? Критериев можно предложить, по крайней мере, два. Первый, казалось бы, самоочевидный: какое количество слов уделено в эссе поэтике и эстетике конкретного литератора. Но все, написанное Бродским, отличается не количеством, а качеством сказанного. Второй критерий тоже не прост: что из сказанного о данном поэте действительно относится к его эстетике, а что заимствовано из арсенала поэтических средств самого Бродского? Ни для кого не секрет, что Бродский со свойственным ему избытком щедрости приписывал поэтам, о которых он писал, качества, свойственные его собственной эстетике и наличествующие у других только в зачаточном состоянии, см. о Лимонове: “Э. Лимонов – поэт, который лучше многих осознал, что путь к философским прозрениям лежит не столько через тезис и антитезис, сколько через самый язык, из которого удалено все лишнее” (1978: 153). Он уподобляет себе объект внимания, а точнее тот уподобляется ему, попадая в фокус внимания Бродского: “Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака” (1983: 362). Или почитаем, что он пишет о Денисе Новикове: он “уснащает свою речь изрядной долей словаря своей эпохи” (1995: 99). Хочется напомнить, что это делают почти все современные поэты, и никто в такой мере, как это делал сам Бродский.
Он то поднимает поэта на более высокий уровень, то пытается приблизить его к своему уровню поэтического мышления, щедро наделяя своих собратьев по перу качествами, свойственными ему самому. Так, выделяя способность Новикова “заключать заведомо трагический материал в скобки как самоочевидный и в комментариях не нуждающийся” (1995: 98), Бродский втягивает его в свой круг мыслей, идеалов и поэтической практики. Предисловие к сборнику Новикова представляет собою скорее набросок обретений современной поэзией тех очертаний, без которых изящная словесность для Бродского вообще не представляет интереса: автономность дикции, безадресность речи, ориентированность на сам язык, “ускорение души, преодолевающей тяготение эпохи и биографии” (1995: 99), психологическая неприкаянность. Кстати, о психологической неприкаянности, о “высокой степени эмоционального неблагополучия” поэта Бродский уже писал в 1978 г. во вступительной заметке о Лимонове (1978: 153) и повторил в интервью Волкову о Цветаевой, определяя ее интонацию как “голос колоссального неблагополучия”.6 И в эссе о Новикове этот сюжет звучит как эхо природы поэтического творчества вообще и фундаментального свойства поэтики Цветаевой и самого Бродского.
Когда дважды на одной странице в эссе о Stephen Spender мы читаем: ‘Wystan’s and Stephen’s superior intelligence’ {‘исключительный интеллект Уистана и Стивена’}, ‘their extraordinary intelligence’ {‘присущий им необычайный интеллект’}, ‘their perceived intellectual superiority’ {‘ощущаемая в них необычайная интеллектуальная исключительность’} (1995: 470), мы понимаем, как много они открывают нам в самом Бродском, сознательно насаждавшем аналитическое начало в своей поэзии. Более того, умственное, дистанцирующее начало в стихах – это именно то, что он пытался привить русскому стиху вообще и не упускал случая выделить это свойство у других. Бродский, безусловно, грешит тем, что выталкивает своего коллегу в те сферы поэтики и эстетики, которые он освоил или осваивал сам.
Проблема для критика (как, впрочем, и для поэта, о котором Бродский пишет) уяснить, что из сказанного относится к самому Бродскому, а что – к предмету его внимания. Знаменитая сдержанность тона, которую так культивировал Бродский в собственной речи, по Бродскому, свойственна и Кушнеру, и Лосеву: “Лосев – поэт сдержанный, крайне сдержанный” (1979: 66 ).7 Он отмечает у Кушнера ‘tonal reserve’ {‘сдержанность тона’} (1988: xi), называя его поэтику поэтикой стоицизма. Он чувствует “дух кальвиниста” (‘a fierce Calvlnlst spirit’ {‘свирепый дух кальвиниста’}) не только в поэзии Цветаевой,8 но и находит его в стихах американца Weldon Kees {Уилдона Киса} (‘a strong Calvinist streak’ {‘мощный кальвинистский рывок’}, 1993: 93). He говорит ли нам все это кое-что об одержимости самого Бродского, о его “высокой болезни”?
Он наделяет общими качествами таких разных поэтов, как Ахмадулина и Горбаневская, Найман и Новиков: “лиризм ее [Ахмадулиной] поэзии есть в значительной степени лиризм самого русского языка” (1977: 112). Этим же качеством наделен и Александр Кушнер – лирический поэт (1988: ix), и Денис Новиков – чистый лирик (1995: 98). О том, насколько это качество Бродский считал самой сутью поэзии, мы узнаем из его эссе о Монтале: “В конечном счете, искусство отличается от жизни своей способностью достичь ту степень лиризма, которая недостижима ни в каких человеческих отношениях” (1977: xlvi). Его возвышенные эпитеты в эссе о Наймане или Владимире Гандельсмане носят явно избыточный характер: “напряженный лиризм” поэзии Наймана (1989: 91) и “интенсивность духовной энергии” Владимира Гандельсмана (1990: 7). “Прилагательные обычно прикрывают слабость”, — оговаривается Бродский во вступительном слове об Ахмадулиной (1977: 112),– и свидетельствуют “об определенной недостаточности употребляемого существительного” (О Рейне, 1991: 5).
В эссе о Стивене Спендере Бродский заметил, что о человеке много можно узнать по его выбору эпитетов (‘You can tell a lot about a man by his choice of epithet’ {‘Вы можете многое узнать о человеке по его выбору эпитетов’}, 1995: 469). Обратим внимание на два повторяющихся эпитета: великий (great) и лучший (best) и их синонимы. Я приведу несколько примеров в хронологическом порядке их появления: 1973 – ‘Gorbanevskaya is one of the best, if not simply the best poet in Russia today’ {‘Горбаневская – один из лучших, если не самый лучший поэт в современной России’} (c. 13); 1974 – Владимир Марамзин “наиболее выдающийся прозаик послевоенного поколения” (с. 9); 1976 – ‘Mr Tomas Venclova is the best poet living on the territory of that empire of which Lithuania is a small province’ {‘Мистер Томас Венцлова – лучший поэт из живущих на территории той империи, крохотной провинцией, которой является Литва’} (c. 39); 1980 – Czeslaw Milosz is ‘perhaps the greatest poet of our time’ {Чеслав Милош – ‘возможно, величайший поэт нашего времени’} (p. A10); 1981 – ‘Anthon y Hecht is, without question, the best poet writing in English today’ {‘Энтони Хехт, без сомнения, является на сегодняшний день лучшим поэтом, пишущим по-английски’} (p. 49); 1983 – Derek Walcott is ‘the great poet of the English language’ {Дерек Уолкотт – ‘великий англоязычный поэт’} (p. 39); 1988 – ‘Aleksandr Kushner is one of the best Russian lyric poets of the XXth century’ {‘Александр Кушнер является одним из лучших русских поэтов-лириков двадцатого столетия’} (p. ix); 1991 – Рейн один из лучших поэтов , пишущих сегодня по-русски. Некоторая самоочевидная незаконность, почти непристойность подобных эпитетов (я уверена, что сами авторы, за несколькими исключениями, не претендуют на подобный статус) извинима, если знаешь, насколько доброжелательным было отношение Бродского к чужим текстам. Остается только пожалеть, что не он раздавал Нобелевские, Букеровские и Гонкуровские премии.
Не менее показательны повторы и самоцитаты Бродского. Его вступительная заметка о Наймане (1991) напоминает лоскутное одеяло: начало взято из эссе 1980 г. о Достоевском: “Литературные судьбы, складываясь по-разному, начинаются, как правило, одинаково: со стремления к самоусовершенствованию, со стремления, если угодно, к личной святости [...]. Рано или поздно, однако, взявшийся за перо замечает (и чаще позже, чем раньше) — что оно, перо, обладает большей живостью и подвижностью, нежели его внутреннее “я”, нежели его душа” (1991: 90). Сравните: “Всякое творчество начинается как индивидуальное стремление к самоусовершенствованию и, в идеале, – к святости. Рано или поздно — и скорее раньше, чем позже – пишущий обнаруживает, что его перо достигает гораздо больших результатов, нежели душа”. 9 Между эссе о Достоевском и Наймане эта же мысль высказана в эссе об Anthony Hecht: ‘Every poetic career starts as a personal quest for sainthood, for self-betterment. Sooner or later, as a rule rather soon, a man realizes that his pen accomplishes more than his soul’ {‘Всякая поэтическая карьера начинается как личное стремление к святости, к самоусовершенствованию. Рано или поздно, как правило, скорее рано, человек осознает, что его перо совершает больше, чем его душа’} (1981:50). Продолжение эссе о Наймане отсылает нас к статье о Цветаевой: “Повторение самого себя [...] для стихотворца очевидней, чем для прозаика, и заставляет его всякий раз пытаться взять [...] нотой выше” (1989: 90). Аналогичный совет “попробовать взять нотой выше” Бродский дает Владимиру Гандельсману (1990: 8). Во вступительную статью к Избранному Евгения Рейна (1991) перекочевал почти весь предпоследний параграф из предисловия Бродского к сборнику стихотворений Томаса Венцловы на польском языке (1989), начинающийся словами: “У всякого крупного поэта есть свой собственный внутренний идеосинкратический ландшафт, на фоне которого в его сознании – или, если угодно, в подсознании – звучит его голос” (1990: I). Ср. о Рейне: “У всякого крупного поэта есть свой собственный излюбленный идеосинкратический пейзаж” (1990: I).
Он повторяет определение поэзии Монтале как “безнадежно семантического” искусства10 и во вступительной статье к английскому сборнику Кушнера, и в послесловии к сборнику Кублановского (“поэзия неизлечимо семантическое искусство”), и в статье о Weldon Kees (‘the incurable semantic art of poetry’ {‘это неизлечимо семантическое искусство поэзии’}, 1983: 93). В статье о Новикове повторяется сказанное о Кушнере: “Новиков, безусловно, не новатор — особенно в бульварном понимании этого термина, но он и не архаист — даже в тыняновском (1995: 99). Ср. “Кушнер, безусловно, не новатор, особенно в бульварном понимании этого термина, но он и не архаист, даже в тыняновском” (1995: 11).11 Вы чувствуете, когда Бродскому скучно, когда он ищет за что ухватиться, пытается найти нечто, что было бы ему самому интересно, какую-то поэтическую задачу, которую он решает в собственном творчестве. Не находя такого интереса, он варьирует излюбленные метафоры и мысли в культурной перспективе. Не бесполезно проследить за развитием метафоры маятника, которая фигурирует в самом названии английского эссе Бродского о Кавафисе, ‘Pendulum Song’ {‘Песнь маятника’}, где Бродский пишет: “Понимание, что он не выбирал между язычеством и христианством, но раскачивался между ними, подобно маятнику, значительно расширяет рамки поэзии Кавафиса. Рано или поздно, впрочем, маятник постигает поставленные ему пределы”.12 Эхо этой метафоры слышно в статье о Кублановском: говоря о русской поэзии, Бродский замечает, что “читатель ее постоянно имел дело со стилистическим маятником, раскачивающимся между пластичностью и сдержанностью” (1983: 362). В заметке о Кундере мы читаем: ‘this pendulum motion of the individual psyche between two abysses, good and evil’ {‘это раскачивание маятника души индивидуума между двумя безднами – добром и злом’} (1985: 31), а в эссе о Наймане эта же метафора преображена в “черепную коробку маятника” (1989: 90). Все эти точечные переклички мало что объясняют в творчестве конкретного поэта или писателя.
Несколько другая картина предстает перед нами в эссе о Рейне. В нем всё на месте и всё к месту. Почти всё. Его заинтересованность в творчестве Рейна вряд ли кто может поставить под сомнение: он неоднократно называл Рейна своим учителем. Похоже, он всю жизнь мечтал о Рейне как о вечном глобальном наперснике и друге, как это было в его ранней юности. Рейн воспринимался им как некий трагический катализатор состояния русской поэзии. Называя Рейна “элегический урбанист”, Бродский имеет в виду не только избыточность городских деталей в стихах Рейна, но и обширность поэтической генеалогии Рейна (помимо отечественной словесности, переводная литература, кинематограф, радио, пресса, пошленький мотивчик Вадима Козина). Этот пошленький мотивчик символизирует крушение мира или мифа, гибель миропорядка, воплощением коего для Рейна служит город. Темы Рейна – эрозия, распад “человеческих отношений, нравственных категорий, исторических связей и зависимостей”. Награждая Рейна титулом “трагический элегик”, Бродский имеет в виду надрывность его мелодики и изуродованность поэтической судьбы своего мэтра. Выпукло сформулированы и самые характерные качества поэтики Рейна: помесь бормотания и высокой риторики, почти алогичный синтаксис, моментальная соотнесенность зрения и слуха, сходство с живописью, наконец, высокая степень неприязни к своему лирическому герою. Вывод Бродского: Рейн радикально раздвинул поэтический словарь и звуковую палитру русской поэзии “гораздо раньше тех, кому расширение это официально приписывается; он расширил – раскачал – также и психологическую амплитуду русской лирики” (1991: 10).
Личная заинтересованность и высокая оценка поэзии Рейна побуждает Бродского извиняться за то, что он “пользуется меньшим для описания большего” (1991: 6). При внимательном чтении замечаешь, что Бродский и в этом эссе пользуется большим для описания меньшего. Сама поэзия, замечает Бродский, на сегодняшний день аллюзивна, ретроспективна, сама и есть элегия. Он высказывает пожелание, чтобы в поэзии Рейна воспрял аристократизм духа классицизма и античности и, не смущаясь расстоянием, высказывает уверенность в том, что “на новые вергилиевы эклоги или элегии Проперция сил у Рейна хватить может и должно” (1991: 12). Читая такую возвышенную оценку Рейна, как “метрически самый одаренный поэт второй половины 20-го века” (1991: 7), думаешь прежде всего о метрической виртуозности самого Бродского. Тень Бродского выступает на сцену и в следующей фразе: “у читателя зачастую складывается ощущение, что предметом элегии оказывается сам язык, самые части речи, как бы освященные садящимся солнцем прошедшего времени и отбрасывающие поэтому в настоящее длинную тень, задевающую будущее” (1991: 8). “... И при слове “грядущее” из русского языка выбегают мыши” – сюжет всего творчества Бродского.13
Во всех эссе перед нами предстает прежде всего система ценностей самого Бродского, поэтических и этических. Бродский оценивает своих современников по самым высоким критериям, в частности, насколько поэт “соизмерим со своими предшественниками” (об Ахмадулиной, Кублановском). Он ищет у каждого качественно новое мироощущение, а когда не находит (чаще не находит), приписывает им таковое. Его “мыслительная территория” столь огромна, что способна вместить в себя любого поэта, о котором почему-либо Бродский вынужден писать.
Почти все его вещи написаны под углом пересечения двух точек зрения: глобальной и конкретной. Их отличает изобилие и интенсивность высказываний о языке и питает страсть к слову, озаряющая все творчество Бродского. Бродский верил, что каждый большой поэт является голосом языка, ибо поэзия для него есть “высший предел речи”, “высшее достижение языка” (о Мандельштаме, 1977: 32), 14 и “у поэта есть только один долг перед обществом: писать хорошо” (о Юрии Кублановском, 1983: 364): “хороший поэт – всегда орудие своего языка, но не наоборот. Хотя бы потому, что последний старше предыдущего” (об Ахмадулиной, 1977: 11); или о Денисе Новикове, который, по мнению Бродского, может претендовать “на роль инструмента родной речи” (1995: 99). Даже некоторые из прозаиков удостаиваются этого высшего комплимента, н-р, Юз Алешковский: “голос, который мы слышим, – голос русского языка, который есть главный герой произведений Алешковского, главнее его персонажей и самого автора” (1995: 10) и там же: “русский язык записывает себя рукою Алешковского” (1995: 11). Не менее щедрая похвала достается и тем, чью интонацию Бродский сравнивает с интонацией фольклора. будь то “невнятные причитания” Беллы Ахмадулиной (1977: 11) или лексический материал Новикова, в котором Бродскому видится “эквивалент фольклора” (1995: 99). Идеи эти знакомы нам по его эссе о Мандельштаме, Цветаевой и Ахматовой, где они развиты Бродским в более убедительной форме.
В эссе о современниках, как правило, отсутствует развернутая аргументация глобальных тем: языка и времени, поэзии и памяти, веры и любви. Но одержимость этими темами не оставляет его даже в заметке на полстраницы. Вот примеры из заметки 1994 г. о молодой русской американке Яне Джин: “Гений измеряется прежде всего его способностью подчинить время языку”; “Пророк побеждает свое время – тем, что смотрит сквозь него – в будущее” (1994: 13). Все эти отступления Бродский делает как бы походя, но иногда заполняя ими большую часть написанного. В таких случаях образ конкретного поэта подменяется идеей поэта абсолютного, а разрыв между конкретным и глобальным увеличивается.
После всего сказанного, вероятно, несколько тавтологично прозвучит вывод о том, что в любом из полусотни коротких ли, длинных ли высказываний Бродского о своих современниках мы всегда имеем дело не с упрощенным, а, напротив, с весьма усложненным восприятием поэзии. Его озабоченность собственной репутацией давно отступила перед мучившим его вопросом, какой должна быть современная поэзия. И каждое конкретное эссе – всего лишь повод поразмыслить об этом вслух. Если мы соберем вместе все или хотя бы некоторые атрибуты, которыми Бродский наделяет творчество своих современников (или которые он выделяет), то перед нами предстанет весь канонический антураж великой поэзии, некий поэтический идеал, как он виделся Бродскому накануне третьего тысячелетия, а именно: “трезвость сознания” (о Наймане, 1989: 90) и “ трезвость воображения” (о Юзе Алешковском, 1995: 7); “негромкая музыка здравого смысла”, действующая на читателя отрезвляюще (о Довлатове, 1990: 359); отстраненность, “взгляд автора со стороны на себя” (о Наймане, 1989: 91; о Цветаевой, 1981: 101); “безадресность речи” (о Цветаевой, 1979: 74; о Денисе Новикове, 1995: 98); “неуловимая сдержанная музыка” (о Монтале, 1977: xvi); “та же сдержанность, та же приглушенность тона, то же достоинство” (о Лосеве, 1979: 67); “чрезвычайная интенсивность стиха” (о Лиснянской, 1983: 8), “духовная автономность” (о Монтале) и “автономность стихотворения” (о Венцлове, 1990: 1) как “принцип автономности человеческого существования” (о Довлатове, 1990: 7, 360). Отсюда перегруженность его прозы рациональными прояснениями и дефинициями, вытесняющими конкретного поэта на периферию или в тень. Так ведь и сюжет собственной жизни Бродский давно заменил сюжетом из жизни о свойствах стиха (отсылаю к “Большой элегии Джону Донну”). Всегда о высоком, всегда о самом главном.
Что касается его эмоциональных всплесков, оставивших свой след в эпитетах-гиперболах “великий”, “лучший” и “выдающийся”, то можно удовлетвориться словами самого поэта: ‘... what matters in life as well as on paper – with deeds as well as with epithets – is what helps yo u to retain your dignity, and gentleness and civility do’ {‘... в жизни так же как на бумаге – с поступками так же как с эпитетами – что помогает вам сохранить ваше достоинство, благородство и корректность’} (on S. Spender, 1995: 64). Этот смущающий нас перебор извиним и местом, и временем сказанного: свободный голос звучит с другого конца земли.
Примечания:
1. В избранной библиографии, приложенной ниже, перечислены заметки, предисловия и статьи Бродского о всех поэтах, на которых читатель найдет ссылки в данной статье, включая и тех, которые только весьма условно могут быть названы его современниками. Эта библиография свидетельствует и о том, насколько плохо информированы некоторые критики Бродского о его прозаической деятельности. Так, Виктор Кривулин замечает: “Его излюбленный литературно-критический жанр – предисловия к английским переводам русских классиков”, “Литературные портреты в эссеистике Иосифа Бродского”, Russian Literature XXXVII (1995), Special Issue. Joseph Brodsky, ed. by V . Polukhina, p. 257. Перепечатано в ж. Петрополь (С.-Птб, 1996), с. 65-74 и под несколько измененным названием “Чужое лицо” в зеркале Бродского-эссеиста” включено в сборник эссе Кривулина Охота на Мамонта (С-Птб, 1998), с. 200-17. Кривулин, рассматривая эссе Бродского о Мандельштаме, Ахматовой, Цветаевой, Исайе Берлине и Платонове, приходит к выводу, что почти все литературные портреты “оборачиваются автопортретом” (с. 264). Более полная библиография о прозе Бродского напечатана в Russian Literature XLI-II (15 February 1997), pp. 241-254.
2. Пользуюсь случаем поблагодарить Ольгу Табачникову, передавшую мне копию письма Бродского от 30 марта 1993 г. В этом письме Бродский комментирует два стихотворения Табачниковой (“Жечь бумагу можно силой тоски...” и “Я вижу явь, как будто сны вдогонку...”), отдавая предпочтение первому, более короткому, ссылаясь на Чехова и видоизменяя его слова: “В краткости хорошо не то, что она – сестра таланта, а то, что она усиливает нагрузку на каждое слово”.
3. Чеслав Милош, “Об Иосифе Бродском”, Русская мысль. Специальное приложение, 16-22 мая 1996, с. I. In English, ‘Notes on Joseph Brodsky’{‘Заметки об Иосифе Бродском’}, Partisan Review, vol. 6, no. 2 (Spring 1996), pp. 184-187.
4. Беседа Биргит Файт с Иосифом Бродским, Избранные интервью Иосифа Бродского, составитель В. Полухина (М.: Захаров, 2000).
5. О критических работах Бродского, посвященных творчеству Солженицына, Довлатова, Милоша и Уолкотта, читатель найдет статьи в этом номере журнала.
6. Бродский о Цветаевой (М.: Независимая газета, 1997), с. 31. В эссе “Поэт и проза” Бродский говорит об “источнике трагедийного сознания”, называя систему взглядов Цветаевой “философией дискомфорта”. Ibid, pp. 66, 70. Эссе было написано как предисловие к Марина Цветаева, Избранная проза в двух томах 1917-1937, т. 1 (NY: Russica, 1979), с. 7-17.
7. Весьма поучительно для исследователей прозы Бродского прозвучит признание Льва Лосева: “Как один из субъектов Вашей статьи могу сказать, что в заметке Иосифа в Эхе было только одно “необщее” место: “На кого он похож? Ни на кого.” Никто ничего более лестного никогда обо мне не писал. Я не знаю, продолжал ли бы я печататься, если бы это не было сказано”. Из письма автору от 11 октября 1999 года после критического прочтения данной статьи. Хотелось бы выразить профессору Лосеву свою признательность.
8. Ср. “...жестокий, временами – почти кальвинистский дух личной ответственности, которым проникнуто творчество зрелой Цветаевой”, Бродский о Цветаевой (М.: Независимая газета, 1997), с. 70.
9. О Достоевском, Сочинения Иосифа Бродского (1995), том IV, с. 181-82; included in Less Than One, as ‘The Power of the Elements’ {‘Мощь деталей’} pp. 157-63. В переводе Сумеркина опубликовано в Russica 1981. Литературный сборник (NY: Russica, 1982), с. 209-213. Обратим внимание на любопытное противоречие в приведенных цитатах: в эссе о Наймане мы читаем: “Рано или поздно, однако, взявшийся за перо замечает (и чаще позже, чем раньше) – что оно, перо, обладает большей живостью и подвижностью, нежели его внутреннее “я”, нежели его душа”; тогда как в эссе о Достоевском наоборот: “Рано или поздно – и скорее раньше, чем позже – пишущий обнаруживает, что его перо достигает гораздо больших результатов, нежели душа”.
10. Е. Montale, Nel nostro tempo (Milano: Rizzolini, 1972), p. 59; Poet in Our Time {Поэт в наше время} (London: Marion Boyars, 1976).
11. Сам Бродский вполне отдавал себе отчет в том, что он вынужденно или нарочито повторялся: “Будучи автором многочисленных предисловий к поэтическим сборникам, я не без удивления для себя хотел бы подметить, что использованные в них мои же слова тут неуместны”, – пишет он в заметке “О поэзии Яны Джин”, – поскольку приходится иметь дело с совершенно инородным материалом”. Литературная газета, 12 сентября 1997, с. 13.
12. Joseph Brodsky, ‘Pe ndulum Song’ in Less Than One, pp. 53-68. Авторизованный перевод с английского Л. Лосева “На стороне Кавафиса”, Сочинения Иосифа Бродского (1995), том IV, с. 175. Метафора маятника была перенесена Бродским в прозу из его поэзии, где она встречается 43 раза (Татьяна Патера, Словарь поэтического языка Бродского, рукопись). В рецензии на Архипелаг ГУЛАГ и Из-под глыб Бродский, цитируя Достоевского, опять прибегает к помощи этой метафоры: “There are two abysses in man, according to Dostoevsky, but he does not c hoose between them: he oscillates like a pendulum”. {Согласно Достоевскому, есть две бездны в человеке, но он не выбирает между ними: он колеблется подобно маятнику}. Geography of Evil, Partisan Review, vol. 44, no. 4 (Winter 1977), p. 642. See also Brods k y’s essay ‘Why Milan Kundera is Wrong about Dostoevsky’ {‘Почему Милан Кундера не прав в отношении Достоевского’}: ‘He [Dostoevsky] writes [...] about this pendulum motion of the individual psyche between two abysses, good and evil’. New York Time Book Re view (Febr. 17, 1985), p.31.
13. Кстати, секрет этого тропа не раскрыт никем из писавших об этом стихотворении Бродского, несмотря на то, что сам поэт расшифровал его еще в 1979 году в одной из интервью: ‘It refers in a way to the phonetics of the Russian word for “future”, which phonetically resembles the word for “rodents”. Therefore, I spin it off into the idea that the future, that is, the word itself, gnaws – or whatever it is, sinks its teeth – into the cheese of memory’ {‘Это объясняется фонетикой русского слова “грядущее”, которое похоже по звучанию на слово “грызуны”. Из этого я вывел идею, что грядущее, то есть само слово, грызет, или запускает свои зубы – в сыр памяти’}. Interview with Joseph Brodsky, conducted by Eva Birch and David Chin, Columbi a . A Magazine of Poetry & Prose, No. 4, Spring/Summer 1980, p. 54. Этот случай еще раз показывает, как тесно и сложно переплетено все сказанное и написанное Бродским: стихи, эссе, интервью развивают его излюбленные мысли и образы.
14. Introduction to Osip M andelstam: 50 Poems, transl. by Bernard Meares (NY: Persea Books, 1977), pp. 7-17; included in Less Than One as ‘The Child of Civilization’ {‘Дитя цивилизации’} , pp. 123-44; rpr. as Сын цивилизации в Набережная неисцелимых (1992), с. 31-46, перевод Д. Чекалова, с. 32.
* Валентина Полухина, профессор русской литературы Кильского университета (Англия) родилась в Сибири, в несуществующей больше деревне Утюп, Кемеровской области. Предки Полухиной по матери, Баникевич/Гронские, были сосланы в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Отец, Борисов Платон Евсеевич, был раскулачен. Семья жила в невероятной бедности. В деревне не было ни радио, ни электричества. Во всей округе не знали, что такое врач или медсестра. Полухина вспоминает, что в трехлетнем возрасте во время долгой болезни родные сочли ее умершей, более того – заказали даже гробик и выкопали могилку. Но, по счастью, кто-то догадался поднести к губам ребенка зеркало, и непоправимого не случилось. В деревне была только начальная школа, и в среднюю приходилось ходить пешком за два километра. Отец часто повторял: “Доченька, если выживешь, беги на запад, как можно дальше на запад”. “Доченька” в 14 лет, после окончания 7 класса, на подножке поезда (не на что было купить билет) с картонным чемоданом приехала в Мариинск и поступила в педучилище, закончила его с отличием и была принята в МГУ, но опять-таки ни у кого в деревне не оказалось денег на проезд. Не будучи Ломоносовым, в Москву не пошла, но сумела добраться до Кемерово, а еще через пару лет – до Тулы, где и закончила пединститут. Вышла замуж за Владимира Полухина, переехала в Москву, закончила аспирантуру МГУ, работала. Случай помог сделать следующий “бросок” на Запад. И, начиная с 1973 года, по сей день Валентина Полухина – преподаватель Кильского университета. В 1977 году в Лондоне встретилась с Иосифом Бродским. И эта встреча окончательно определила ее научные интересы – Полухина начала работать над докторской диссертацией о поэтике Бродского. В 1980 в качестве стипендиата Британской Академии провела 5 месяцев в Мичиганском университете (США), посещая все лекции и семинары J.B., и еще месяц следовала за ним по пятам в Нью-Йорке. Докторская диссертация, защищенная В. Полухиной в 1985 году, стала основой для первой английской монографии о Бродском – “Joseph Brodsky: A Poet for Our Time” (CUP, 1989). Затем последовало еще несколько книг: “Brodskii Through the Eyes of His Contemporaries” (NY, 1992), расширенная версия вышла в России в 1997 году и называлась “Бродский глазами современников”. Вместе с поэтом Львом Лосевым Валентина Полухина подготовила два сборника статей “Brodsky’s Poetics and Aesthetics” (L, 1990) и “Joseph Brodsky: The Art of a Poem” (L, 1999), была одним из двух составителей словаря тропов Бродского, вышедшего в Тарту в 1995 году. Полухина является также автором многочисленных статей о современных поэтах. Она также является организатором Благотворительного фонда русских поэтов.
Источник: http://magazines.russ.ru/urnov/2000/3/poluh.html
Беседа с Александром Сумеркиным
- Вы подробно и замечательно описали ваше участие в рождении последнего русского сборника стихов "Пейзаж с наводнением". Кроме этого вы переводили некоторые эссе и стихи Бродского с английского на русский. Был ли он так же требователен к переводам его стихов на русский, как и к переводам его стихов на английский? Много ли он правил ваши переводы?
- Дело в том, что стихи я переводил, когда его уже не стало, и я делал не поэтические переводы (я никогда и не называл их переводами), а просто честные подстрочники. Эта идея родилась в Ленинграде во время конференции 1997 года. Поскольку журнал "Звезда", проводивший конференцию, не очень богат, то организаторы попросили своих друзей расселить некоторых гостей у себя. И я поселился у одного из друзей журнала: это был Владислав Александрович Станкевич, настоящий ленинградский интеллигент, который хорошо помнил всю историю с Бродским; он прекрасно владеет французским и немецким языками, но не знает английского, как часто бывает в России среди людей его поколения. Мы с ним очень сдружились, прежде всего на почве ночных чаепитий и любви к "Пиковой даме", и в какой-то момент он спросил меня: "А что, действительно Иосиф хорошо писал стихи по-английски?" Я ответил, что не знаю, хорошо ли, но есть стихи, которые мне правда очень нравятся. Он сказал: "А ты не можешь мне хотя бы какое-то представление дать об этих стихах?" И я попытался так вот, с листа, перевести "Epitaph for a Centaur". Но, конечно, у меня ничего не получилось. И когда я вернулся в Нью-Йорк, я подумал, что хотя бы для него нужно сделать подстрочный перевод этого стихотворения. Потом я сделал еще несколько подстрочников - мне очень приятно, что их включили в петербургское собрание Иосифа как приложение к его английским стихам.
- А эссе? Их вы переводили при жизни Иосифа. Он просматривал ваши переводы?
- Не только просматривал, но реально просто переписывал, очень много правил. Причем правил дважды: я делал первый вариант, черновой, потом я его старался немного привести в порядок сам, после чего показывал перевод автору, который сначала очень долго не хотел на него смотреть. Но потом все же смотрел и обычно возвращал мне мою машинопись с густыми пометками, которые я честно переносил, перепечатывал. К счастью, началась уже эпоха компьютеров, это было проще. После чего я ему приносил исправленный вариант, и он делал еще одну правку. То есть от исходного моего текста там оставались предлоги и союзы. Поэтому, между прочим, такая катастрофическая разница между моими (да и другими) переводами, которые делались уже после смерти Иосифа, и переводами, которые он успел поправить. Хотя Иосиф все равно был этими переводами не вполне доволен.
Все началось с того, что "Коллекционный экземпляр" хотели прочитать по радио "Свобода". И там какая-то симпатичная дама это эссе перевела, но перевела, правда, не очень хорошо, не потому, что она плохая переводчица, а просто это очень сложный текст. Тогда Иосиф спросил меня: "Может быть, вы это переведете заново?" Что мы, в сущности, и сделали вместе. У меня сохранились все варианты, оригиналы я отдал Энн Шеллберг для архива. Иосиф вносил правку зелеными чернилами, так что она сразу заметна. А потом, когда он по второму разу перевод вычитал и дал "добро", мне позвонил из "Свободы" Сергей Юрьенен и спросил: может быть, Иосиф согласится прочесть хотя бы кусочек сам. Я передал эту просьбу Иосифу, и он ответил: "Нет, все-таки это не моя дикция". Хотя там каждое второе слово было написано им.
- Но ведь действительно, когда читает сам Иосиф свои вещи, это влияет на смысл. И когда те же вещи читает даже очень прекрасный чтец, это просто режет слух, искажается смысл. В своей рецензии на "So Forth" вы не беретесь оценивать английские стихи Иосифа и его автопереводы. Я - тоже. Одна из исследовательниц автопереводов Бродского объясняет несовпадения между оригиналом и английским переводом тем, что Бродский ставил перед собой задачу не совпадать с собой, а "обогатить и преобразовать себя". Разделяете ли вы это мнение, что два языка высвечивают разные стороны автора, который пытается через себя приблизить эти языка друг к другу!
- Я думаю, что, как правило, он стремился как можно больше приблизить перевод к оригиналу, но с другой стороны, он действительно обладал уникальным языковым слухом, которому мы все можем позавидовать, и поэтому он часто что-то менял или дополнял: чтобы стихотворение стало читаемым английским стихотворением, а не явным переводом с другого языка, нужно было что-то изменить. И, конечно, будучи автором, он был здесь в привилегированном положении: возможно, другому переводчику он такого "своеволия" не простил бы, - ему бы казалось, что тот произвольно что-то поменял ради благозвучия. А поскольку здесь он был хозяином, то он отчасти переписывал стихотворение, так как это для него было важно. С прозой было по-другому: помню, я его спросил однажды, когда он в очередной раз сердился по поводу какого-то перевода прозы: "Иосиф, а почему бы вам самому не сесть и не перевести это?" Он ответил: "Что же я буду по второму разу пережевывать однажды съеденное!"
- Вы, вероятно, знакомы с отзывами о его автопереводах. Я, может быть, знаю это лучше других, поскольку я собирала все рецензии на английские сборники Бродского, - в Англии его автопереводы подвергались жесткой критике. В русских стихах Бродского смысл, стиль и звук, как известно, образуют органическое единство, что по природе своей не сохраняется в его автопереводах. Можем ли мы, русские, оценивать его автопереводы?
- Я честно говорю, что не могу, на меня влияет в любых переводах, в том числе и в переводах самого Иосифа, оригинал. Я как бы слышу русский текст. Невозможно отделаться от русского "подстрочника". Поэтому то, что может показаться неоправданным или натянутым обычному языконосителю, нам таковым не кажется, - мы понимаем, откуда это пришло и ради чего это сделано. А оценить, насколько оправдана та или иная натяжка или какой-то оборот, может только человек, который слышит это как языконоситель, а не как человек, язык выучивший, даже хорошо выучивший.
- Кроме обвинений в том, что английский язык Бродского недостаточно идиоматичен, есть еще один аспект, который мало кем учитывается: нужно знать, что сейчас происходит в современной английской или американской поэзии. Насколько он попадает в сегодняшнее поэтическое русло или идет против этого течения, и тогда почему он это делает!
- Мне кажется, что на этот вопрос он сам дал ответ в своем эссе про Гарди. Понятно, что Гарди сейчас как поэта не очень принимают. А в Иосифе был силен дух противоречия, это подтвердят все, кто его знал, и он хотел доказать, что "архаичный" Гарди нисколько не устарел. Известно, что Иосиф был большим сторонником русской традиционной просодии. Что значит русской? Это она сегодня русская, а двести лет назад она была всеобщая.
- Потому что русская поэзия по крайней мере на двести лет моложе европейской.
- Конечно, конечно. Поэтому он так настойчиво пропагандировал Гарди, о котором как о поэте девяносто процентов языконосителей уже забыли. Он как бы настаивал на том, что эта форма жизнеспособна и сегодня, если поэту есть что сказать и если он обладает нужным мастерством. И русский опыт Иосифа доказывает, что эта система жизнеспособна, потому что русская поэзия, хотя она и молода, тоже нередко отходит от жестко традиционного стихосложения. Уже Кузмин, а потом Маяковский расшатывали классические формы. А за последние полвека в русском стихосложении родилось множество экспериментов. В рамках сугубо традиционной просодии сегодня, видимо, очень трудно сказать что-то, что не будет казаться повторением. Я думаю, что от этого у некоторых английских и американских критиков возникает ощущение, что автопереводы Иосифа, которые стремятся сохранить эту просодию, звучат либо как повторение сказанного, либо как неудачная попытка сказать в этих рамках что-то новое, что-то свежее. Для русской поэзии это было ново, потому что Иосиф нашел внутренние ходы, которые позволили, не разрушая систему в целом, обновить ее, расширить.
- А что вы знаете о заказе Юрия Любимова перевести Хоры из "Медеи" Еврипида? Любимов утверждает (интервью, ЕГ, ноябрь 2003), что переводы потеряны. Перевел ли Иосиф больше, чем опубликовано?
- Нет, нет. Насколько я знаю, все, что он перевел, опубликовано. Помню, что я пришел к Иосифу по делам, а он сидел, обложившись "Медеей" в разных вариантах: там был и перевод Анненского, и какая-то старая английская версия. Иосиф рассказал, что Любимов попросил его, для какой-то новой постановки, сделать Хоры удобопроизносимыми вслух. И Иосиф чрезвычайно этим увлекся. Между прочим, Иосиф отметил, что Любимов даже не упомянул ни о какой оплате заказа, в то время как работа оказалась гигантской. Но в результате мы должны быть признательны Любимову, потому что, по-моему, эти Хоры из "Медеи" - одно из лучших поздних произведений Иосифа. Случилось, что я был первым публикатором перевода: я тогда временно работал в "Новом Журнале", и первый кусочек, который Иосиф перевел, он мне отдал, потому что я был совершенно потрясен: когда-то в юности, в университете, я должен был читать Эсхила и Эврипида, и у меня осталось впечатление некоторой тяжеловесности всего этого. А тут вдруг удивительный стих, совершенно живой. Я заныл: "Дайте напечатать". А он сказал: "Да вот берите, пожалуйста". Это была примерно половина. А потом, когда составлялся "Пейзаж с наводнением", я тоже настоял на том, чтобы включить эти Хоры, потому что Эллендея Проффер - человек более академического склада, у нее как у издателя были свои представления, и она возражала: "Это же сборник оригинальных стихотворений. Зачем тут переводы Эврипида и Одена?" Я спорил: "Какие это переводы? Это русские стихи". Иосиф тогда еще какие-то мелочи поправил и отдал мне все, что было на тот момент. А больше, насколько мне известно, ничего не было.
- Вернемся к началу начал. По мнению многих, Бродский появился как фигура идеального поэта задолго до того, как стал ему соответствовать. Что, на ваш взгляд, способствовало этой мифологизации?
- Мне кажется, его характер. Иосиф всегда очень сердился, когда речь заходила о биографии. На самом деле, если вспомнить его биографию, то задолго до того, как он решил стать поэтом и сознательно уже начал как бы действовать в этом направлении, он был человеком незаурядным и независимым. Поэтому даже если бы он не стал поэтом, он бы мог стать известным человеком в другой области: искателем приключений, преступником, изобретателем, я не знаю кем, но человеком, который живет вне принятой системы. Он ушел, как мы знаем, из школы, жил какой-то удивительной жизнью, работал в морге, ездил по геологическим экспедициям. То есть с самого начала в нем были задатки человека незаурядного.
- Талант сотрясал его изнутри.
- Да, да. В нем была энергия, которая искала себе выхода и никак не могла уложиться в стандартные общественные шоры. Советское общество в этом случае не имеет решающего значения, это могло быть и несоветское общество: просто его индивидуальная энергия и неспособность принимать многие общепринятые вещи как сами собой разумеющиеся определяли его поступки. Я думаю, что одной из его главных психологических черт была потребность все проверять, все ставить под сомнение, надо всем ставить вопросительный знак. И только после самостоятельного обдумывания приходило приятие или отвержение того или иного тезиса, правила, закона. Поначалу это касалось жизни, а потом стало касаться слова.
- А потом это превратилось в инстинкт. Даже в разговоре, если кто-то высказывал интересную мысль, он тут же заходил с обратного конца и возражал.
- Это, конечно, был и дух противоречия, но в то же время и внутренняя необходимость проверить все варианты. То есть проверить "да" и проверить "нет". Если кто-то говорил "да", он говорил "нет", и начиналась проба этих двух вариантов. Я думаю, этим и объясняется его, условно говоря, романтическая позиция, в результате которой и его биография и его творчество пошли не по обычному для российской интеллигенции 60-х годов руслу.
- У Бродского было несколько святынь, ради которых он готов был многим пожертвовать. Служение изящной словесности и независимость частного лица, например. Не могли бы вы продолжить этот список!
- Он был очень преданным товарищем. Я очень поздно с ним познакомился, уже на Западе. И первое время мне было трудно судить о его отношении к своим товарищам, потому что они оставались в Ленинграде, а он был в Нью-Йорке. Но я помню, с какой теплотой он о них говорил, с какой энергией и настойчивостью пытался пропагандировать стихи Рейна, стихи Наймана, стихи Уфлянда. Я помню, Иосифу прислали подборку стихов Рейна, еще до Горбачева, и он не знал, как лучше поступить: с одной стороны, он хотел как-то пропагандировать Рейна, а с другой стороны, опасался, что публикация на Западе может автору повредить.
Помню, когда я работал в "Руссике" (это был год 79-й или 80-й), мы уговаривали Иосифа сделать избранный том или двухтомник его стихотворений, а он сопротивлялся: "Ну, Саша, поймите, у меня тут уже вышло четыре сборника, у ребят-то в Ленинграде ничего нет. У Рейна до сих пор нет ни одной книжки". Меня это настолько потрясло, потому что я, честно говоря, и не знал тогда о существовании Рейна и Наймана, и Кушнера, вернее, Кушнера я знал по нескольким его стихотворениям времен то ли "Синтаксиса", то ли "Феникса". Это было реальное ощущение его товарищества.
А когда наконец началась перестройка, он всех здесь опекал и пристраивал. И хотя, как мы помним, в более поздние годы было много кошек разных, которые между ними пробегали, но это не мешало Иосифу в самые последние годы, когда он уже был действительно тяжело болен, встать с постели (или из-за рабочего стола), чтобы представить Кушнера на каком-нибудь чтении. Он мог ради Рейна обзвонить полстраны, чтобы устроить ему какое-нибудь выступление, чтобы Рейн мог заработать сотню долларов. Это прекрасно, с одной стороны, но, с другой стороны, я уже знал, чего это стоит Иосифу, и очень сердился на всех гостей, которые налетали на него и всегда о чем-то просили, а он старался что-то для них сделать, и до последнего дня тратил невероятное количество времени и сил, чтобы выполнить их просьбы. Я думаю, это чувство товарищества было в нем очень глубоко и сильно.
- Не кажется ли вам, что многие его друзья, приезжавшие из России, злоупотребляли его дружбой? Мы знаем случаи, когда они оставались недовольны всеми его заботами и хотели большего. Мы также знаем, что они воспринимали буквально каждое его слово, особенно высокие публичные оценки, и считали, что если он "учитель Бродского", то заслужил и Нобелевскую премию, и Оксфордскую мантию.
- Да, да. Я помню, как сюда приехала еще до перестройки Белла Ахмадулина, которую я сам, кстати, обожаю. Иосиф ее представлял американцам, он написал маленький очерк о ней по-английски, опубликованный в журнале "Вог". На ее чтении он говорил, разумеется, по-английски, и сказал, что она - а poet of genius, что точнее всего можно было бы перевести как поэт с божественной искрой. А русские слушатели решили, что он назвал ее гением: "Ну, какой она гений?" - сердилась Виктория Швейцер. Ибо по-русски гениальный поэт - это все-таки Пушкин или Пастернак.
- Тут в защиту Беллы я могу сказать, что когда я брала у нее интервью в октябре 1987 года в Лондоне, она сказала: "Мой способ отношения к Бродскому один... Это обожание... Это совершенное чудо".
- Вы правы, она действительно никогда не злоупотребляла его щедрыми словами. Вы также правы, что его высказывания воспринимались буквально или даже искаженно, им приписывалось больше, чем он имел в виду. Но, несомненно, это большой соблазн, если по-человечески рассудить.
- Мы знаем, что Бродский был меломан. Что еще интересовало его, кроме поэзии и музыки?
- Его интересовало все на свете. Вот что поразительно. Его интересовали и архитектура, и футбол, и джаз, и политика, и география, в частности - путешествия. Просто по образу жизни он реже ходил в театр, например, или на концерты. Он был чрезвычайно любознательным, что меня всегда поражало.
- Иосиф мог часами говорить, оставаясь на высоком уровне, никогда не повторяясь. Доводилось ли вам присутствовать при подобных монологах?
- Всякий раз, когда речь заходила о каких-то вещах, действительно для него важных, он был способен развить совершенно невероятное ускорение, совершить такой взлет, как самолет, когда отрывается от земли. И иногда мне было трудно, с моими скромными способностями, следить за такими его взлетами. Но мне неоднократно доводилось при этом присутствовать. Помню, поздней осенью 95-го года он долго говорил о проблеме власти, о структуре власти, о том, что обществу нужен президент, король, то есть символический глава государства, который бы объединял народ. Очень интересно он об этом говорил и с невероятной увлеченностью. Очевидно, в этот момент он думал о России, как бы все так организовать, чтобы добиться единства нации при оптимальной широте политического спектра. Я очень жалею, что не пытался все это записывать. Казалось, что все это естественно.
- Саша, вам не кажется, что если бы вы записывали, это бы повлияло на качество вашей дружбы?
- Очень может быть.
- Он мог свободно говорить в вашем присутствии, зная, что вы ничего не записываете.
- К сожалению, это так.
- Когда я за ним все записывала почти полгода на магнитофон, несмотря на то, что он мне разрешил, он иногда просил: "Валентина, уберите микроскоп". Теперь другой вопрос. Что вам известно об отношении Бродского к Пастернаку? Критики отмечают, что Иосиф не посвятил ему ни одного доклада, хотя однажды был приглашен на пастернаковскую конференцию, не написал о нем ни одного эссе. Не дал ни одного обстоятельного интервью, не упомянул в Нобелевской лекции. Значит ли это, что из всей великолепной семерки Пастернак был ему наименее близок!Мне известно, что он его преподавал, называл его всегда Борис Леонидович и относился к нему с большой любовью. Что известно вам?
- Прежде всего, я думаю, если бы он дурно относился к Борису Леонидовичу, он бы не написал сравнительного эссе "Примечание к комментарию" о "Магдалине" Цветаевой и Пастернака. У меня такое ощущение, что он чувствовал своим долгом в первую очередь рассказать о Мандельштаме, рассказать о Цветаевой, довести сведения об их существовании до максимально широкой аудитории: в газетах, студентам, в Нобелевской речи и так далее. Согласимся с тем, что если Борису Леонидовичу чего-то досталось с избытком, хотя бы и посмертно, то это мировой славы. Я думаю, что тут сыграл свою роль вот этот простой момент. А кроме того, я думаю, что он в каком-то смысле от Пастернака актуально зависел, скажем, в своих рождественских стихах. И, может быть, он это осознавал и даже как-то сопротивлялся этому.
- И в этом смысле, хвалить Пастернака - значит, хвалить себя.
- Ну, конечно. И в Нобелевской речи понятно, почему он его не упомянул: он был его предшественником, и все это помнили. Если мы посмотрим на адресатов его серьезных трудов, то многие из них - и Фрост, и Гарди, и даже Оден в каком-то смысле - не являются магистральными для современного литературоведения, то есть у Иосифа всегда была дополнительная цель - обратить внимание на этих недостаточно популярных поэтов. А Пастернак не страдал от невнимания к нему исследователей и критиков.
- Эссе Бродского о нерусских поэтах - это результат его преподавательской работы или поиски родственных миров? Или просто культурная экспансия?
- Конечно, поиски родственных миров, потому что, особенно в поздние годы Иосиф был достаточно свободен в выборе тем, он мог посвятить эссе
Т. С. Элиоту или Рильке или кому угодно другому. Я думаю, что это действительно выражало какие-то его внутренние движения и поиски опоры, особенно в западной ситуации. А себя он ощущал в некотором роде продолжателем тех, о ком он писал.
- Бродский-эссеист и Бродский-поэт. Мы различаем их для облегчения понимания творчества Бродского. Как вам представляются внутренние отношения между Бродским-эссеистом и Бродским-поэтом! Или это, говоря словами Цветаевой, продолжение поэзии другими средствами?
- Думаю, что это продолжение поэзии, но только другими средствами, потому что, если бросить взгляд на стилистику его прозы, по сути она очень близка к стилистике его поэзии. То есть это смешение всех штилей ломоносовских буквально на одной странице; это стремление к пародоксальным высказываниям, афоризмам, даже если они, может быть, не так броско звучат, как в стихах; это способность к довольно длительным отступлениям, как в стихе, когда вдруг начинается настойчивое развитие какого-то одного "побочного" мотива. Я думаю, что в его прозе и стихах можно найти еще гораздо больше общего.
- Я сделала сравнение между "Watermark" и его стихами и могу продолжить ваш список: он переносит целые куски собственных стихотворений в "Набережную неисцелимых"; он наполняет прозу фразами, которые могли бы стать моностихами: "One's eye precedes one's pen", "love comes with the speed of light; separation, with that of sound"; аллитерация и ассонанс, анафора и эпифора, даже внутренние рифмы: "I was neither a star nor even an extra", "they don't so much help you as kelp you", повторы, параллелизмы поэтизируют его прозу.
- Очень интересно.
- Вся мировая поэзия осознавалась Бродским как "единый живой организм" или как единый культурный океан. Что помогало Бродскому не утонуть в этом океане?
- Я просто боюсь дать какой-либо ответ на этот вопрос. Я думаю, в нем все время звучала его собственная музыка, которая давала ему достаточную опору, это был надежный спасательный круг в этом океане, то есть он не боялся утонуть. Отсюда - его великолепные вариации других звучаний, например, "Испанская танцовщица", своего рода русское "эхо" стихотворения Рильке, - которые становились фактом русской поэзии. Он сам говорил, что вся поэзия - это продолжение, влияние, развитие.
- В поэзии все эхо всего.
- Конечно. Он все это слышал и не боялся, потому что знал, что в нем есть собственная музыка, его собственный основополагающий аккорд, который все может отразить, но сам от этого не изменится.
- По мнению Ольги Седаковой, тот факт, что Бродский не получил российских наград и российских званий, есть самая высокая честь. Кстати, ему дали звание почетного гражданина Санкт-Петербурга. Принял ли он это звание?
- Я, честно говоря, не знаю. Я знаю, что его приглашали в Петербург, и он сначала хотел поехать, а потом все-таки решил этого не делать. Иосиф не раз говорил, что если бы он мог тихо поехать в Ленинград с Марией и с Нюшей и там просто побродить и показать им город, он с удовольствием бы это сделал, но он понимал, что он, увы, уже не частное лицо. Я не уверен насчет российских наград и званий. Я думаю, что они были бы ему приятны, как всякому человеку. Мы знаем, что Брамс, например, когда был уже самым признанным и самым любимым композитором во всем тогдашнем культурном мире, так до конца жизни и не успокоился, потому что ему в родном Гамбурге не дали какого-то звания гамбургского. Так что признание в отечестве, каким бы оно ни было (Иосиф, кстати, часто в разных формах напоминал, что отечество остается отечеством), всегда приятно.
- Я согласна с вами, помню, как в день объявления о Нобелевской премии я позвонила ему, он был в Лондоне, и сказала: "Наконец-то слепые увидели и глухие услышали". Он ответил: "Ничего подобного, Валентина, дома-то - ни слова". Кстати, какие чувства вызывали у Бродского изменения в России на протяжении 80-х и 90-х?
- Мне кажется, и надежду и разочарование поочередно, как у нас у всех, но его они, конечно, очень глубоко волновали и очень беспокоили, и он очень радовался и даже тихонько гордился, когда возникла возможность публикации в России. Он прекрасно понимал, что он все-таки русский поэт и что его репутация обеспечена русским языком и русским читателем.
- "Главное - это величие замысла", - говорил Бродский. Какой из его замыслов вы считаете великим?
- Это очень сложный вопрос. Затрудняюсь найти объективный ответ. Мне лично дорог замысел "Школьной антологии", очень жаль, что он не был доведен до конца. Он хотел написать такую книгу, тридцать главок. Это была бы совершенно уникальная вещь.
- Наблюдали ли вы, как менялся Бродский, его мироощущение, его характер? Эти изменения диктовались меняющимися обстоятельствами или ростом души?
- Подозреваю, что это, как всегда, происходит вместе, поскольку наша душа тоже зависит от обстоятельств. Большую роль сыграла вынужденная эмиграция, а потом - брак и особенно рождение дочери. Он как-то невероятно смягчился, просто на глазах. То есть ему открылось нечто, чего прежде, очевидно, он никогда не переживал. И такая банальная вещь: мужчины обычно не очень хорошие отцы, если отцовство начинается рано. Его брак - это был как бы шок, который он сам себе нанес, и некоторое время сам не мог в это поверить и прийти в себя. Но ко времени, когда родилась Нюша, в нем что-то изменилось, в нем открылась какая-то дверца, створка, о которой он сам не подозревал.
- Настоящий поэт не может быть атеистом, поскольку он не может не чувствовать соучастие высших сил. Во что верил Бродский?
- На московской книжечке "Рождественских стихов" - кстати, по-моему, единственной среди всех своих русских книг, которой Иосиф безусловно и безоговорочно радовался, - он сделал мне такую надпись: "Александру... от христианина-заочника". Мне это очень нравится, потому что, как мне кажется, точно описывает его позицию. Конечно, он не был атеистом, достаточно прочесть "Римские элегии": "Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я / Благодарен за все...", где "Ты" с большой буквы. Но его как человека чрезвычайно независимого и свободомыслящего, до упрямства свободомыслящего, конечно же, отвращали любые формы организованной веры и исповедания. Кроме того, поскольку он был еврей по национальному происхождению, о чем он тоже не раз публично упоминал, то ему тем более было невозможно себя к церкви причислить, потому что если бы он объявил, что он - христианин, это было бы некрасиво. Как мы помним: "Еврей крещеный, что вор прощеный". Эта грубая русская пословица несет в себе какой-то элемент истины. И он не хотел быть ни тем, ни другим. Помимо всего прочего, он действительно нигде бы не чувствовал себя на месте.
- Вам, видимо, тоже приходилось слышать упреки со стороны приятелей евреев Бродского, что поминки Бродского проходили по-католически?
- Поминки организовывала Мария. И она делала это так, как было естественно для нее и для дочери. Это все было в контексте семейной ситуации. А скромная семейная панихида проходила, кстати, в экуменической церкви, в Бруклине, неподалеку от их дома. Я уверен, что Иосиф достаточно любил Марию и Нюшу, чтобы не придавать этому никакого значения.
Источник: http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/1/pol11.html
Беседа с Львом Лосевым
- Мы в свое время беседовали о вашем знакомстве и дружбе с Бродским в Ленинграде. Как часто вы общались с ним в Америке?
- Когда как. Первые три года, когда и он и мы жили в Энн-Арборе, очень часто, почти каждый день. В семьдесят шестом году, когда мы только приехали в Энн-Арбор и пока еще не нашли квартиру, мы - я с женой и двумя детьми - жили у Иосифа целый месяц. Жалко его было. Подниматься рано утром для него всегда было мучительно. Помните: "неохота вставать, никогда не хотелось"? Но своей машины у нас еще не было, а детей надо было отвозить в школу, и ему приходилось это делать. Потом мы переехали в Нью-Гемпшир, а вскоре и он покинул Энн-Арбор и стал жить попеременно в Нью-Йорке и Саут-Хедли. Саут-Хедли - это всего часа два от нас на машине. Одно время, в середине восьмидесятых, он довольно часто приезжал к нам. У него тогда были и другие близкие люди в нашем колледже. Я тогда нередко ездил в Нью-Йорк и почти всегда останавливался у него или у его друзей в том же доме. В последние годы, девяностые, встречались редко - раз-два в год. Но по телефону подолгу разговаривали. Обычно звонил он - прочитать только что написанные стихи, или ему не терпелось рассказать новый анекдот, или надо было навести справку, ну а потом начинался длинный разговор. В последний раз я с ним говорил примерно за месяц до его смерти, а виделись мы последний раз в мае девяносто пятого года. Мы с Ниной приезжали к нему в Саут-Хедли.
- Вы навещали его в Mayнт-Холиоке? Расскажите о его жизни в этом городке, который мне показался еще скучнее, чем Энн-Арбор.
- Маунт-Холиок - это название колледжа, а городок называется Саут-Хедли. Городок, действительно, игрушечный - небольшой кампус старинного женского колледжа Маунт-Холиок в центре и вокруг несколько кварталов белых с зелеными ставнями новоанглийских домов, где живут преподаватели. Но так же, как Маунт-Холиок входит в консорциум вузов, в котором кроме него Амхерст-колледж, Смит-колледж, Массачусеттский университет и Хэмпшир-колледж, так и городишки переливаются друг в друга: Саут-Хедли, Амхерст и Нортхэмптон. Так что получается в сумме приличного размера населенный пункт, где у Иосифа было много друзей и знакомых. Он любил свою нью-йоркскую нору в Гринвич-виллидж и свои полдома в Саут-Хедли. (Кстати, сейчас, буквально вот в эти дни, делаются последние отчаянные попытки спасти это жилье Иосифа от сноса и замузеить его.) Это было очень удобно - можно было убежать из Нью-Йорка в Саут-Хедли и из Саут-Хедли в Нью-Йорк. Между двумя жилищами автомобильной езды два часа, а с превышением скорости и полтора.
Хотя телефон звонил и посетители появлялись и в Саут-Хедли, но все же не так, как в Нью-Йорке. Так что Саут-Хедли был для него вроде убежища, где можно спокойно поработать. Вроде Комарова или Переделкина, только без писателей.
В американском документальном фильме, снятом вскоре после Нобелевской премии, есть эпизод, где Иосиф с вершины холма смотрит на Саут-Хедли, на долину реки Коннектикут, в тех местах она называется Пайонир-вэлли (Pioneer Valley), и говорит, что вот, не такое уж плохое место, чтобы быть похороненным. Такой вариант обсуждался после его смерти - похоронить его где-нибудь под деревом прямо на кампусе, но оказалось, что это не разрешается законом. Потом колледж повесил на стену дома, где жил Бродский, бронзовую табличку с очень красивой фразой, сказанной на панихиде одним профессором в прощальной речи: "Здесь приходили к нему слова, и он возвращал их в вечность произнесенными своим голосом". Сейчас участок этот продан, дом вот-вот снесут, а куда денут табличку, я не знаю.
Что касается скуки - мне кажется, что Иосифу никогда не было скучно с самим собой.
- Объединяет вас с Бродским кроме любви к поэзии и общий дар дружбы. Кроме Юза Алешковского и Томаса Венцловы какие у вас с Бродским есть/были общие друзья в Америке?
- Я не могу сказать, что мы с Томасом близкие друзья. Он замечательно талантливый человек, и мне всегда очень интересно и приятно с ним встречаться, но это происходит очень редко. Познакомил нас Иосиф уже в Америке. Кроме Юза у нас с Иосифом есть еще один общий друг в Америке - это Гарик Гинзбург-Восков. Он приехал в Энн-Арбор в 1977 году и до сих пор живет там. Иосифу он был больше, чем друг, - как старший брат. Иосиф познакомился с Гариком в ранней юности, почти подростком. Сейчас не осталось другого человека в мире, который бы так интимно, по-семейному понимал характер Бродского.
- Люда Штерн рассортировала все окружение Бродского по четырем категориям: кого он любил, к кому хорошо относился, кого терпел, кого на дух не выносил. Попадут ли в разные камеры "ахматовские сироты"?
- Я полагаю, что у всех нас знакомые относятся к этим четырем категориям. Из "ахматовских сирот" (дурацкое название!) Иосиф нежно любил Рейна. Из остальных, по известным причинам, одного презирал, а другой его раздражал.
- Известно, что Бродский не терпел вокруг себя определенный тип людей. Как бы вы охарактеризовали этот тип?
- Не знаю, как насчет типологии, но были у него такие постоянные определения для тех, кто ему сильно не нравился. "Баранина в глазах" - о бессмысленных и назойливых энтузиастах чего-либо. Это чаще о соотечественниках. "Костюмоноситель" - о пустых, претенциозных господах. Это чаще об американцах.
- Иногда Бродскому трудно было не только с другими людьми, но и с самим собой. У меня было такое впечатление, что он не любил себя. В письме к Сергееву он говорит о своем "гнусном характере". Трудный у него был характер?
- Об отношении к самому себе, о постоянном сознании собственной экзистенциальной вины у Бродского очень много сказано в стихах и в интервью. Мне к этому нечего прибавить. А характер - "нрава он был не лилейного". В молодости часто высказывался с обидной прямолинейностью, дерзил. С годами, конечно, стал вежливее, тактичнее. Кроме того, он жил с нестандартной скоростью и этим мог причинять окружающим неудобство и огорчение, поскольку люди, живущие в обычном человеческом темпе, воспринимали это как непостоянство. Но это я сужу со стороны. К нам с Ниной он всегда относился очень деликатно. Мне с ним было легко.
- При всем при том, он оставался в любой ситуации самим собой, а для этого следует хорошо знать себя. Как, на ваш взгляд, он относился к саму себе? С любовью, с уважением, с гордостью, с должным смирением?
- На каждый из этих пунктов можно ответить: знал себе цену.
- "Люди, которые занимаются поэзией, - самые совершенные в биологическом отношении образцы человеческого рода", - говорит Бродский в одном интервью. Разделяете ли вы столь политически некорректное заявление?
- Это ведь не рациональное умозаключение, а метафора, по-настоящему понятная только в контексте других метафорических высказываний Бродского о поэтах и поэзии. Понимать и "разделять" это буквально - нельзя.
- Бродский несколько раз пишет о предательстве и в стихах и в прозе: "неважно, сколько раз тебя предавали". Что конкретно он имеет в виду? Предательство женщин, друзей, знакомых? Или что-то более глубокое и общее?
- Думаю, что "предательство женщин, друзей, знакомых".
- Его самого тоже продолжают обвинять в предательстве: отказался приехать в родной город и получить звание почетного гражданина, не вернулся в Россию и вплоть до истеричных выкриков: "нет не любил он, не любил, не любил он родину". Стоит ли защищать его от пошлости неправды? Или лучше нам вспомнить слова самого поэта: "И защищать тебя / от вымысла - как защищать деревья / от листьев с ихним комплексом бессвязно, / но внятно ропщущего большинства"?
- Обвинения в "предательстве" - полная чушь. Они свидетельство ущербности обвинителей. Ведь кто обычно распинается в любви к родине, "обижается за державу" и т.п.? Те, кому нужно заполнить пустоту в душе заемными символами - березками, двуглавыми орлами, осьмиконечными крестами или там шестиконечными звездами, звездами и полосами... Для Бродского родина - это люди, страдания которых он разделял в сумасшедшем доме, в вагонзаке и на колхозном поле, это "уступчивость речи русской", это русская литература, петербургская архитектура. От этой родины его оторвать невозможно, она - его стихи, его кровь и плоть.
- Что вы знаете о "карьере" летчика? Он учился летать в Мичигане. Вам не кажется, что без этого опыта он не написал бы свое послание человечеству "Крик осеннего ястреба"?
- Он в юности очень увлекался книжками Сент-Экзюпери "Ночной полет" и "Земля людей". В Энн-Арборе взял несколько уроков. Бросил это дело, главным образом, потому, что для пилотирования самолета нужно научиться очень четко пользоваться профессиональным языком летчиков и авиаконтролеров, а у него и обычный английский тогда еще оставлял желать лучшего.
Очень может быть, что взгляд с высоты - из опыта полетов. Но в не меньшей степени "Осенний крик ястреба" обязан и мифу об Икаре, и оде Горация "К Меценату", и "Царскосельскому лебедю" Жуковского, и, конечно, "Орлу" Гумилева, и даже, может быть, "Песне о Соколе" Горького. Между прочим, я как-то прочитал это стихотворение ученому-орнитологу и услышал, что с точки зрения науки там все невероятно, чистая выдумка. Стихи гениальные.
- Как вы относитесь к сегодняшним исследованиям о творчестве Бродского? Вам не кажется, что в некоторых из тех, что опубликованы в последние годы в России, вместо анализа сложного и прекрасного мира поэта идет подмена и упрощение его воззрений и идей?
- "Бродсковедение", которое мы с вами начинали лет двадцать назад, сейчас работает с индустриальным размахом. Есть хорошие исследования - книга Ранчина, например. Есть две очень емкие, интересные книги - насколько я с моей весьма скромной философской подготовкой могу судить - о Бродском в свете философии: Ирины Плехановой (издание Иркутского университета) и Евгения Келебая (Москва, изд. "Университет"). В обеих книгах, правда, не все в порядке с названиями. У Плехановой то ли несколько названий на выбор, то ли одно несусветно длинное, а у Келебая - короткое, но непонятное: "Поэт в доме ребенка". При чем здесь заведение, куда сдают подкидышей, я не понял. Кроме того, Келебая мне было очень трудно читать из-за его манеры чуть ни каждое второе слово брать в кавычки. Вроде: "Келебая "очень трудно" "читать" из-за его "манеры"..." Это вроде как разговаривать с человеком, у которого лицо дергается от сильного нервного тика.
Но за всем уследить я не в состоянии. Меня огорчает то, что мы имеем дело с огромным количеством анализов и интерпретаций, но только изредка с историко-архивной и текстологической работой. А ведь в литературной и общественно-политической биографии Бродского еще многое требует прояснения. Конечно, Бродский не раз высказывался против "биографизма", говорил, что факты личной жизни поэта ничего не дают для понимания его стихов. Но как только он сам принимался рассуждать о стихах Цветаевой, Кавафиса, Фроста и других, то вовсю пользовался биографическими материалами. Пока что мы часто принимаем за биографию Бродского тот миф, который он сам лелеял, и тот миф, который ему, по словам Ахматовой, сделали ("Какую биографию делают нашему рыжему!").
- Приходилось ли вам видеть Бродского в состоянии обиды или раздражения? Как он переносил эти чувства?
- Конечно, он бывал обиженным, раздраженным, огорченным. Мне очень печально, что наш последний длинный телефонный разговор был, в значительной части, именно об этом. О двух обидах. Иосифа обидела рецензия Кутей в "Нью-Йорк ревью оф букс" на его книгу "О скорби и разуме". Прохладная критика задела его тем более, что Кутей он ценил и тепло о нем отзывался в рецензируемой книге (в эссе памяти Стивена Спендера). И в том же разговоре он с обидой и раздражением говорил о бывшем приятеле, который опубликовал в Москве зарифмованную сплетню о нем.
- "Меня обвиняли во всем, окромя погоды". Боюсь, что Иосиф ошибся:
Солженицын обвиняет его в "полярном климате" души, а Коржавин - оба - в необязательном выборе слов. Даже такой шедевр, как "Я входил вместо дикого зверя в клетку", Коржавин не в состоянии прочитать беспристрастно.
- Я об этом писал в статье "Солженицын и Бродский как соседи". Мне кажется, что тут просто проблема поколений. Эстетика и поэтика Бродского просто "не прочитывается" Солженицыным. То же и с Коржавиным, от которого я не раз за годы нашего знакомства слышал темпераментные филиппики против Бродского. Спорить в таких случаях бесполезно. Это вроде как я не слышу современную музыку. Для меня она просто неприятный шум.
- Бродский говорил, что никогда не мог относиться всерьез к любым словесным нападкам. Огорчили бы его нападки Солженицына и Коржавина, особенно резкие и унизительные? Почему оба они решили написать так о Бродском только после смерти Бродского, когда он ответить не может!
- Думаю, что ему эта критика была бы безразлична, хотя кто знает! Что касается "только после смерти", как я уже сказал, от Коржавина я слышал то же самое задолго до смерти Бродского. И Солженицын, наверное, давно уже так думал, хотя в 1977 году он еще писал Бродскому, что с интересом читает все, что Бродский печатает в русских журналах. Конечно, смешно думать, что Солженицын или Коржавин боялись, не решались высказать свое мнение при жизни Бродского. Так вышло, что обнародовали они свои оценки только после 1996 года. Я в этом ничего неэтичного не вижу. Если мы с вами имеем право после смерти Бродского писать о том, как мы его любим, так же другие имеют право высказывать противоположное мнение. Проблема тут не в этике, а в эстетике, в том, что эти два писателя старшего поколения эстетически глухи к поэтике Бродского.
- Что вас наиболее удивляло в зрелом Бродском? Его мудрость? Его смирение? Его щедрость?
- Храбрость. Он был смертельно болен, не тешил себя никакими иллюзиями и продолжал делать свое дело буквально до самого конца.
- Как известно, Бродский "плохо" относился к своим ранним стихам. Уже в 1972 году в интервью Майклу Скаммеллу он "осудил" свои юношеские стихи: "Они не так хороши... Это я только сейчас понимаю". Это что, нормальное отношение зрелого поэта к своим юношеским опытам? Согласны ли вы с этой оценкой?
- Согласен. Как Бродский сам сказал интевьюеру: "Я не Рембо". Рембо не Рембо, а в России никто не писал великих стихов в юности. Даже юношеские стихи Пушкина и Лермонтова интересны и милы задним числом, в свете их зрелой лирики. Самый ранний в нашей поэзии расцвет - это Мандельштам. У Иосифа настоящие стихи начинают появляться с 1962 года. То, что раньше, интересно с точки зрения становления этой необычной личности. Даже в первую настоящую книгу Бродского, "Остановка в пустыне" (1970), еще проникло несколько ювенильных вещей: "Глаголы", "Стихи под эпиграфом",
"А. А. Ахматовой". Повторяю, они интересны, поскольку сыграли значительную роль в судьбе поэта.
- Почему не вышел уже подготовленный в Союзе писателей сборник "Зимняя почта"? Виктор Топоров утверждает, что издательство отказалось включить в сборник большие поэмы, а сам Иосиф где-то говорит, что вмешалась цензура. Что известно вам?
- Судя по опубликованным издательским документам, либеральные сотрудники редакции и внутренние рецензенты изо всех сил старались протащить книжечку стихов Бродского. Интересно, как в запротоколированном редакционном обсуждении на все лады мелькает слово "небольшая" - о книге; они словно бы заклинают духов советской власти: ну, небольшую-то книжечку разрешите! Ну, какой от нее вред, от небольшой-то?! Но издательское начальство издевательски долго тянуло с ответом и потом практически потребовало от Бродского написать на полкниги идеологически выдержанных стихов, а тогда уж во второй половине могут быть его стихи "о природе севера". То есть они знали, что он ничего такого писать не будет, и просто издевались. Примерно такая же история в том же издательстве (Ленинградском отделении издательства "Советский писатель") чуть позже произошла со сборником рассказов Владимира Марамзина. Только горячий Марамзин запустил директору издательства в харю чернильницей, за что его судили и дали год условно, а презрительный Иосиф плюнул и издал "Остановку в пустыне" в Америке. Почти наверняка директор издательства действовал по указке ленинградского обкома партии и ленинградского КГБ. Я помню, как вскоре после того, как Иосиф окончательно расплевался с "Советским писателем", он вызвал меня для разговора и рассказал, как с ним встретились двое из КГБ и в свойственной им эвфуистической форме предложили доносить на приезжающих к нему иностранцев: "Знаете, в основном, конечно, это честные, порядочные люди, но иногда попадаются..." Если он согласится - "В наших силах сделать так, чтобы ваша книга вышла...". Иосиф сказал, что он желает "торжества справедливости" (так он иронически говорил об издании своих стихов), но быть им полезным никак не может.
Вот такие вещи, между прочим, и требуют еще историко-архивных исследований.
- По свидетельству Андрея Сергеева, Бродский переделывал свои стихи основательно и пристрастно. Это правда? Вам знакомы его черновики?
- О, да! В черновых тетрадях он по многу раз записывает строки и строфы, пробуя новые варианты, переписывает стихотворение целиком, потом начинаются еще перечеркивания и вписывания. Потом он перепечатывает текст на машинке. Потом начинается зачеркивание и надписывание в машинописном тексте. Иногда что-то заклеивается полоской бумаги с другим текстом. К листу подклеивается кусочек бумаги снизу. Получается порой интересный предмет - хоть в музее выставляй. Чувствуется, что эта работа его сильно увлекала, доставляла ему удовольствие. А вот публикация, увидеть свои стихи напечатанными - это его во второй половине жизни не интересовало. Он очень любил читать стихи вслух - с эстрады или один на один, но был равнодушен к печатному тексту.
- Бродский - аристократ духа, поэт элиты, застал рабочий класс в том состоянии, в котором его описал Маркс, и полтора года провел среди крестьян. Сделал ли его этот опыт жизни среди народа более демократичным?
- Бродский, зрелый Бродский, для неподготовленного читателя трудноватый поэт, но ошибка думать о нем как об отпрыске петербургской элиты, прирожденном эстете. Он вовсе не был "юношей тепличным". От природы он был необычайно умен и одарен, но он не был интеллигентским ребенком, внезапно брошенным в народную среду. Его семья была интеллигентной в бытовом понимании, но ни к интеллектуальной, ни к художественной элите города не принадлежала. И с точки зрения этой семьи, Иосиф катился вниз по социальной лестнице, когда он плохо учился, остался на второй год в седьмом классе, бросил школу и пошел на завод и т. д. Если он не вполне вписывался в городской пролетариат, то это в силу его психологических, а не культурных особенностей. Но у него так мало общего было с профессорскими и писательскими сынками. (Я знаю, я сам из таких.) В северной деревне произошло преображение безумно талантливого, но культурно дезориентированного Бродского в гения, сознающего, что он делает, что он должен делать. Но это произошло благодаря углубленному чтению книг, а не благодаря пахоте, березкам, мужикам и бабам. Сельский труд, северная природа и сельские жители не были потрясением и откровением для Иосифа. Он чувствовал себя с ними спокойно и уверенно. Действительно на равной ноге, без народнических придыханий.
- В "Набережной неисцелимых" Бродский пишет: "... я не мудрец, не эстет и не философ", но именно так он воспринимается большинством читателей. В чем тут дело?
- Я уже употребил выше выражение "подготовленный читатель". Не только Бродский, любой серьезный писатель требует подготовленного читателя, то есть такого, который не пытается выяснить: "что хотел сказать автор своим художественным произведением", а умеет наслаждаться поэтическим текстом как таковым. Я уже сказал, что Бродский никак не эстет. Что касается философии, то попробуйте выстроить хоть какое-то подобие философской системы из сентенций Бродского в стихах и прозе. Ничего не получится. Все всему противоречит, все необосновано, шутки и парадоксы притворяются силлогизмами. Он интересовался философией, но сам занимался совсем другим делом. Единственный, кого из великих философов Иосиф напоминает, это Ницше. Но большинство нынешних философов считают Ницше не философом, а поэтом.
- В какой степени мировоззрение Бродского можно назвать христианским? Насколько всерьез был он захвачен христианской тематикой?
- Об этом он сам написал и сказал так много, что мне нечего добавить. См., например, "Путешествие в Стамбул".
- К своим переводчикам Бродский не имел снисхождения. Был ли он снисходителен к своим автопереводам? Какие из его переводов собственных стихов останавливают ваше внимание?
- Я некомпетентен отвечать на этот вопрос.
- Насколько Бродский преуспел в скрещивании двух культур, двух поэтик и двух языков? Я имею в виду английский и русский. И что от этого выиграла русская литература?
- Русский язык и русская культура всегда прибавлялись иностранными заимствованиями. Это самая благодетельная форма империализма - завоеванная территория ничего не теряет, а нам прибавляется. Компас русской культуры стал показывать в англо-американскую сторону еще, я думаю, в тридцатые годы. Я имею в виду тогдашнее повальное увлечение Джойсом, Хемингуэем, Хаксли и др. в хороших, кстати сказать, переводах. И для Иосифа все началось с антологии новой английской поэзии Гутнера, на самом деле Мирского, и американской Зенкевича и Кашкина. Обе книги вышли перед Второй мировой войной. Я помню энтузиазм по поводу приезда в СССР Фроста в шестьдесят втором году. (Бродского, между прочим, в Ленинграде в это время не было. Я думаю, что он как раз был в Казахстане в это время, так что у Виктора Куллэ в комментарии к собранию сочинений ошибка - Бродский Фроста не видел.) Ну, казалось бы, понятно, что мы, молодые, знали, благодаря нашему западничеству, кое-что о Фросте. Но ведь и очень даже советские писатели старшего поколения разволновались. Я перевел тогда несколько стихотворений Фроста, что, к слову говоря, очень способствовало возникновению нашей дружбы с Иосифом, и понес их в редакцию журнала "Нева". Отделом поэзии там заведовал Сергей Орлов, танкист с обожженным лицом. Какой он был человек, я не знаю, но поэт - самый стандартный, советский. Одно у него было знаменитое стихотворение - "Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат..." - и то ходили слухи, что он этот образ, "зарыли в шар земной", у кого-то свистнул. Но вот этот Орлов мои переводы у меня прямо из рук вырвал и в ближайшем номере напечатал. Видно было, как ему интересно. И при всем при том, если влияние американской прозы двадцатого века на русскую очень даже легко проследить, с поэзией не получается. Даже переводов приличных после тех антологий за шестьдесят лет очень мало. Разве что переводы Андрея Сергеева, но даже у него не все удачны. Как-то очень трудно врубиться русскому поэту в совсем иную поэтическую идиоматику. Даже очень большому поэту, как Кушнер. Я читал несколько стихотворений Ларкина в переводе Кушнера - это какой-то анти-Ларкин. Иосиф, пожалуй, единственный, кто органично освоил жанры англоязычной поэзии двадцатого века. В русской поэзии до конца столетия продолжал доминировать жанр лирического стихотворения, а вот, скажем, такого отчужденного от лирической персоны, наполненного внутренним драматизмом "рассказа в стихах", как у Э. А. Робинсона, Фроста, Одена, Макниса, до "Школьной антологии" и "Посвящается Ялте", у русских не было. На более глубоком уровне, Иосиф создал русский адекват идиоматики англо-американского стиха двадцатого века, в первую очередь, конечно, оденовского, - этот в общем-то очень искусственный, который только каким-то чудесным образом производит впечатление естественного, лирико-иронический сплав вульгарного просторечья и интеллектуального дискурса.
- "Вот чего нашей Музе недостает - этого отвлечения от себя, плюс диагноз происходящего без личного нажима", - писал Бродский Андрею Сергееву. Восполнил ли он этот пробел?
- Он старался.
- Составляя хронологию жизни Бродского, я еще раз подивилась, с какой скоростью и интенсивностью он жил: "гигантское ускорение сознания" в стихах и сотни поэтических выступлений, десятки стран, квартир, отелей, друзей и знакомых в жизни. Что гнало его по жизни с такой скоростью?
- Как говорил Зощенко, "позвольте мне, старому, грубоватому материалисту...". Я думаю, все дело в генетике. Так уж его природа запрограммировала. В юности он сам не мог понять, что с ним происходит, что это за elan vital его несет, а после Норенской как-то смирился с таким скоростным существованием.
- Поэт, мудрец, умница, Бродский к тому же обладал неотразимым обаянием. Пользовался ли он этими качествами с выгодой для себя?
- Ну, во-первых, не все его любили и считали таким уж неотразимым. Кокетства в нем не было совсем. Быть резким, неприятным он умел, особенно смолоду. "Обаять" - нет.
- Самуил Лурье считает, что Бродский выстраивал главный сюжет своей жизни вокруг его страсти к свободе: никому не принадлежать, ничего не иметь, никого не любить. Как бы вы кратко определили главный сюжет жизни Бродского?
- Как ни странно, но такой проницательный критик, как Лурье, впадает в заблуждение, характерное для неопытных читателей: отождествлять выстроенную автором лирическую персону с самим автором. Дело, конечно, не в том, что Иосиф в стихах притворялся, вставал на демонические котурны. Нет, но в лирической поэзии выражает себя фрейдовское сверх-Я. Особенно неверно, если вы точно цитируете Лурье, насчет никого не любить. В одном стихотворении, которое по личным причинам мне особенно дорого, Иосиф писал: "Я люблю немногих, однако сильно". Мне как-то пришло на ум посчитать на основании того, кого я знаю, кого Иосиф мог включить в эту рубрику. Я легко составил список из двадцати человек (не "донжуанский список", а именно кого любил - включая и платоническую любовь, дружбу). И еще позднее он писал: "Многие в этом мире, собственно все, достойны любви". Это отнюдь не противоречит страсти к свободе.
- Вы не просто присутствовали, но и принимали активное участие во всех трех службах: в траурной службе в Grace Church в Бруклине 31 января; в соборе St. John Divine и в церви Св. Михаила в Венеции. Какая из этих служб пришлась вам особенно по душе и почему!
- Никаких положительных эмоций я по поводу ни одного из этих мероприятий не испытывал.
- Известно ли вам желание самого Иосифа, где бы он хотел бы быть похоронен: в Нью-Йорке, в Саут-Хедли, в Венеции, в России?
- Насколько я понимаю, он особенно над этим не задумывался. Он несколько раз высказывался, в том числе в документальном фильме о нем, "A Maddening Space", в том смысле, что вот, наверное, тут мне и лежать, в Новой Англии, в Саут-Хедли. Уже после похорон в Венеции я наткнулся у него в шутливом стихотворном послании Андрею Сергееву на строки о желании быть похороненным на Сан-Микеле. Но это все не очень серьезно. В стихотворении "Лахта", например, он просит похоронить его в песочке на пляже этого ленинградского пригорода.
- Правда ли, что некто Колеров предложил Марии Бродской перевезти тело Иосифа за счет его компании в Санкт-Петербург и организовать там перезахоронение?
- Не знаю. На нью-йоркских поминках крутился какой-то "новый русский". Возможно, тот, которого вы называете. Помню, что он "за свой счет" привез на похороны Женю Рейна, а что хотел обратно с гробом улететь, этого мне не говорили. Все это немножко напоминает анекдот про богатого грузина, который "Ленина видел". - "Был в мавзолее?" - "Зачэм? Дал двэсти рублэй, они мнэ его вынэсли".
- Илья Кутик пишет в российской газете о том, что гроб с телом Бродского открылся в полете, а когда в Венеции стали грузить гроб на катафалк, он переломился пополам и тело Бродского пришлось переложить в другой гроб. Вырыли могилу у ног Эзры Паунда, нашли в ней кости, вырыли другую могилу, очень неглубокую, "захоронили почти на поверхности, едва присыпав землей" (НГ, 28.01.99). Где тут правда, а где вранье?
- Все, что написал Илья Кутик по этому поводу, несусветная ахинея. В Венеции Кутика не было, какой-то звон он слышал и все переврал для макаберного эффекта. Я не люблю жанра "писем к редактору", но в тот раз написал в газету возмущенное письмо, и оно было напечатано. Я думаю (надеюсь), что когда Кутик проспался и увидел, чего наплел по поводу похорон Бродского, ему стыдно стало.
- Что вам известно о встрече Бродского с Горбачевым, когда тот навестил его в Библиотеке Конгресса?
- То же, что он рассказывает в интервью Адаму Михнику, которое вошло в составленную вами книгу. Кроме того, он говорил, что встреча была мимолетной. Их представили друг другу. Горбачев сказал: "Иосиф, за что вы меня ненавидите?" Иосиф: "Помилуйте, Михаил Сергеевич, с чего вы взяли?" Горбачев: "Ну, значит, меня неправильно информировали". Вот и все. Потом Иосиф добавил, что Горбачев сам этого не понимает, но впечатление такое, что с ним в комнату входит История. Что-то в этом роде. Что-то такое Иосифа взволновало.
- Говорили ли вы с Иосифом о политике? Как он относился к переменам в России?
- О политике говорили всегда и немало - о советской, американской, всякой другой. Дружно прерывали телефонный разговор, когда начинался "Час новостей" Макнила и Лерера на телевидении. Потом он звонил или я звонил, и продолжали разговаривать. Его "Демократия!" оказалась довольно-таки верным предсказанием того, что происходит в России сейчас, но вообще "Подражание Горацию" точнее отражает его отношение к событиям начала девяностых годов. Это все его волновало, и ему хотелось надеяться. Страшно радовался переименованию Ленинграда в Петербург. Радовался разгону парламента в 93-м году. Прислал мне по этому поводу открытку из Пизы с двустишием: "Мы дожили - мы наблюдаем шашни / броневика и телебашни". Под конец мы вместе осуждали то, что Москва стала творить в Чечне. Он даже повторил потом в интервью то, что я ему сказал: "Просто-напросто нехорошо, когда большой бьет маленького".
- Российская империя пала, но имперская ментальность будет жить еще долго, судя по моему наблюдению за англичанами. В какой степени универсальна его метафора империи?
- У Иосифа, как это ни странно, немало ницшеанских идей. Его империя сильно смахивает на ницшеанские "вечные возвращения", дурную бесконечность истории.
- Говоря об империи, что вы знаете об отказе Бродского от поездки в Японию после того, как он принял приглашение самого императора?
- Ни от Иосифа, ни от японского императора никогда об этом не слыхал.
- В характере Иосифа, считает Андрей Сергеев, был дидактизм. Чему он вас поучал?
- Да, он был не прочь поучить. Найман, с его памятливостью на недостатки друзей, смешно описывает где-то, как Иосиф объясняет компании докторов природу желудочных заболеваний. В последний раз он меня учил, что сказать автомеханику (я пожаловался на то, что в моей машине мотор глохнет). Сначала, выслушав симптомы поведения машины, он уверенно сказал : "Это карбюратор". Потом назвал еще несколько деталей. Я уже отъезжал, а он, раздухарившись, кричал вдогонку: "Карданный вал, так и скажи!"
- Бродский всюду чувствовал себя одновременно иностранцем и как дома - и в России, и в Америке, и в Европе. Где нам искать объяснение этому странному феномену: в характере, в еврейских генах, в таланте?
По-моему, это возрождение типа русского интеллигента - космополита вроде Версилова у Достоевского. Все мы, когда впервые оказываемся в Риме или в Париже, испытываем радость узнавания, как будто вернулись после долгой отлучки.
- Другая не русская и не еврейская черта характера Бродского - нежелание жаловаться, стоическое принятие любой ситуации.
- Да, он так себя воспитал; дициплинировал, но я не думаю, что это этническое. Я знал и русских, и евреев, и всяких других с таким же характером.
- Является ли для вас Бродский еще и великим подвижником, или только великим поэтом.
- Насчет подвижничества не знаю. Эпитет "великий" слишком затерт, чтобы иметь смысл. Что для меня несомненно, это то, что Иосиф по природе своей был человеком необычным. Как я уже сказал, таким уж он уродился - с повышенной интенсивностью чувств, скоростью мысли.
- Что вас до сих пор больше всего озадачивает в Бродском?
- Вот это и озадачивает. Поэтому литературоведы, вроде меня, и не должны никогда претендовать на полноту интерпретации такого феномена, как Бродский или любой другой природный гений. У нас просто-напросто нет и не может быть сравнимого собственного опыта, чтобы вполне понять ход мысли и чувства гения. Даже Лотман или Гаспаров, когда имеют дело, скажем, с Пушкиным или Мандельштамом, это меньшее, пытающееся осознать большее.
- К 1978 году, когда Бродский уже создал цикл "Часть речи" и написал такой шедевр, как "Колыбельная Трескового мыса", он считал, что "Горбунов и Горчаков" - одна из его самых серьезных вещей, которую он сделал за свою жизнь. Как вы объясняете такую иерархию оценок?
- Не знаю (см. ответ на предыдущий вопрос). "Горбунов и Горчаков" действительно удивляет и интеллектуальной насыщенностью, и порою виртуозным стихом, и архитектурой целого. Предполагаю, что Иосиф высоко ценил эту поэму, в первую очередь, как раз из-за последнего качества. У него нет другой вещи, где бы он так справился со сложной, но безупречно симметричной постройкой. А он ведь очень любил неоклассическую архитектуру. Ну и, конечно, в "Горбунова и Горчакова" был вложен самый страшный из его жизненных опытов.
- Бродский сожалел, что он не написал свою "Божественную комедию", своих "Метаморфоз". Но ведь он пишет историю своей жизни как эпическое полотно, пусть даже фрагментарно, и не только в плане ранних поэм, но и в плане экспансии времени и пространства. А как вы видите это полотно?
- Я знаю, в каком смысле вы употребили слово "полотно", но мне бы хотелось за это полотно ухватиться и переосмыслить: ткань. Как известно, слово "текст" однокоренное со словом "текстиль", оба от латинского глагола "texere" - "ткать". Все мы в каком-то смысле ткем текст нашей жизни, но Бродский в больших и мелких стихах, в прозе, в письмах, шутках, поступках всегда словно бы видел все нити и следил за их переплетениями, никогда не упуская из виду и общий дизайн своей гигантской шпалеры. Он оставил нам свою ткань неоконченной. "И, наколовшись об шитье с невынутой иголкой..."
- Бродский сумел повернуть русский стих в новое направление. Как бы вы его определили?
- Я не разделяю распространенного мнения о том, что большие поэты что-то "вносят" в русский стих, куда-то его "поворачивают". Все, что вносится и поворачивается в поэзии, происходит только в индивидуальном порядке. Повторять эти достижения - удел эпигонов. Был гениальный Маяковский, а потом какой-нибудь бездарный М. Луконин или Р. Рождественский писали "лесенкой". То же с многочисленными подражателями обэриутов, Мандельштама, Есенина, Бродского. Свое надо иметь.
- Вы составляете комментарии к двухтомнику Бродского, который выйдет в Новой Библиотеке Поэта. Кроме удовольствия ежедневного общения с Бродским, какие трудности вы испытываете?
- Никаких. Одно удовольствие. Поэтому и тяну это дело уже семь лет.
- Ваше стихотворение Бродскому!
- Возьмите любое.
Где воздух "розоват от черепицы",
Где львы крылаты, между тем как птицы
Предпочитают по брусчатке пьяццы,
Как немцы иль японцы, выступать;
Где кошки могут плавать, стены плакать,
Где солнце, золота с утра наляпать
Успев и окунув в лагуну локоть
Луча, решает, что пора купать, -
Ты там застрял, остался, растворился,
Перед кафейней в кресле развалился
И затянулся, замер, раздвоился,
Уплыл колечком дыма, и - вообще
Поди поймай, когда ты там повсюду -
То звонко тронешь чайную посуду
Церквей, то ветром побежишь по саду,
Невозвращенец, человек в плаще,
Зека в побеге, выход в Зазеркалье
Нашел - пускай хватаются за колья,
Исчез на перекрестке параллелей,
Не оставляя на воде следа,
Там обернулся ты буксиром утлым,
Туч перламутром над каналом мутным,
Кофейным запахом воскресным утром,
Где воскресенье завтра и всегда.
9 мая 1996
Источник:http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/1/pol10.html
Беседа с Еленой Чернышевой
- Вы бывали на выступлениях Иосифа в Америке?
- Нет, ни разу.
- А в Ленинграде?
- Я бывала на его частных, домашних чтениях, но никогда на официальных, потому что, когда я с ним познакомилась, я вела программу на телевидении для молодежи, но я уже жила в Москве и училась в ГИТИСе, поэтому я познакомилась с ним, когда я приехала в Питер в гости, а уже здесь мы подружились.
- Я помню, когда он представил вас мне на его дне рождения в 1980 году, он сказал: "Вот Лена Чернышева, которую сам Барышников боится". Не помню точно, не то боится, не то слушается. Вы тогда работали с Барышниковым?
- Да, я работала с Барышниковым, но у меня никогда не было с ним таких отношений, как с Иосифом и с Геной Шмаковым, потому что Миша зажатый человек. А только о балете говорить ведь невозможно всю жизнь.
- А чем вы сейчас занимаетесь?
- Сейчас я готовлю выставку, на которую мы будем приглашать фотографов, художников. Мы хотим центр такой сделать, где будет все современное, куда я буду приглашать всех, кто представляет лучшее в мире, в смысле движения, это может быть балет, это могут быть шаманские танцы.
- Этот центр будет в России или в Америке?
- Они хотят и в России и в Нью-Йорке, но я считаю, что здесь это никому не интересно. А это все-таки следующий шаг нашей действительности - двигаться уже в эзотерические вещи. Иосиф сначала смеялся надо мной, что я с духами разговариваю, но все равно ему было любопытно. А потом у него появился даже серьезный интерес, потому что Гена умер, а я с Геной разговаривала.
- Вы, кажется, видели Иосифа совсем незадолго до смерти. Расскажите, пожалуйста, как он себя чувствовал? О чем вы с ним говорили?
- В последний день перед смертью мы сидели здесь в кафе, я должна была идти в театр, в New York City Ballet, а он на следующее утро надумал уезжать в Массачусетс. Он говорит: "Я уже Юзу позвонил, я у них остановлюсь. Он там еды мне вкусной наготовит. Нет, я на операцию не ложусь. Я должен позвонить врачу и отказаться". У него был appointment, назначена встреча с врачом. Но я почувствовала, что не все так просто. Я его уговаривала, конечно, делать операцию. А он говорит: "Нет, Елена". Какой-то ему врач дурацкий сказал, что (я знала этого врача, он тоже умер) там уже такие швы после двух операций, что это будет очень сложно, он может умереть под ножом. Я сказала: "Иосиф, техника сейчас такая современная, не стоит бояться. И лучше умереть под ножом, чем по дороге, когда вы будете вести машину". Я помню, что у меня какая-то дикая паника на этот счет была. Он сказал: "Ничего, ничего. Мне будет там хорошо, там мои студенты". Там его обожали, боготворили. Он хотел доехать до своего колледжа всеми правдами и неправдами. На следующий день был день рождения Миши Барышникова. Он меня уговаривал, чтобы я позвонила Мише, чтобы я не забыла позвонить. Ну, я позвонила, Миша был во Флориде. Я оставила сообщение и перезвонила Иосифу. Это было где-то часов в десять вечера. Я говорю: "Осенька, я все сделала, как вы хотели, позвонила Мише и оставила ему большое поздравительное сообщение". Он говорит: "Очень хорошо, я очень рад". Я спрашиваю: "А что это у вас такой голос, как у мальчишки пятилетнего?" Я никогда не слышала такой радости в его голосе. Какая-то легкость и освобождение от чего-то. И молодой, молодой, юный голос. "А что такое случилось, Осенька? Вы звучите как нашкодивший мальчишка". Он отвечает: "Вы знаете, Лена, я сейчас разбирал свои архивы и нашел пару неплохих стишат. Теперь и умереть можно". По этому разговору я поняла, что он знал, что он умрет. Я боюсь, что он не принял лекарства, он знал. Что это он вдруг свои архивы перебирал? Что это он вдруг сказал: "Теперь и умереть можно"? И нашел пару очень неплохих стишат. Это во-первых. Во-вторых, мы сидели в кафе, и вместо того, чтобы я ему сказала, что у меня был только час или полтора времени, он сказал, что ему надо идти. А просидели мы четыре часа. Он принес мне новую книгу с его правками.
- "Пейзаж с наводнением"?
- Да. Мы обо всем говорили, он вдруг сказал: "Елена, я очень волнуюсь, такая плохая ситуация с работой в Америке". После всех моих работ, здесь оторвешься и тут же выпадаешь из марки. Вроде у меня и такой статус и знают меня все, но никому в голову не приходит, что у меня нет работы. А с другой стороны, я как-то не могу ходить, стучаться, искать работу: нас этому не научили. Иосиф очень волновался, он говорит: "Если бы вы были устроены, я бы чувствовал себя спокойнее". - "Боже мой, что-нибудь найду, не волнуйтесь". - "Нет, я говорю про вашу настоящую устроенность в жизни". Я так на него посмотрела, а он продолжает: "У меня всегда такое чувство, что вы знаете больше, чем вы говорите. У вас такая интуиция". И так смотрит на меня. И я, конечно, всякие мысли о его смерти отгоняю. То, что он мне написал в этой книжке, понятно - человек прощался. Я боюсь, что он не принял лекарство, и это было все сделано сознательно.
- Лена, уже по глазам было видно, как он болен. У него очень изменились глаза.
- Он страдал, он страшно страдал. Я умоляла его принять лекарство. В конце концов, перед тем как мы ушли из кафе, он принял таблетку. Ему нельзя было курить, нельзя было пить кофе, а он делал все наоборот. Я помню, как в другой раз мы встретились тоже в кафе, посидели, он проголодался. И вместо того, чтобы идти домой на ужин, он купил hot dogs и что-то еще не менее ужасное. Дома для него ужин никто не готовил.
- Почему, как вы думаете, он не хотел возвращаться в Россию?
- Я думаю, самая главная причина - его здоровье. Здесь у него был свой врач. Он знал, что техника кардиологических операций здесь самая высокая. И второе - Мария. Дочь. Мария там бы не прижилась. А без них он не мог вернуться. Он не говорил, конечно, об этом. Россия - это его боль. И хотя он здесь прижился и все обожали его, но России ему не хватало.
- Вы бы предпочитали, чтобы Бродский был похоронен в России?
- Да, в России, в Петербурге, потому что там его читатели.
- Одни считают Иосифа жертвой режима, другие чуть ли не святым. Какой образ стоит для вас за Иосифом?
- Я бы сказала, что он жертва режима. Он бы не уехал сам никогда. Он бы страдал вместе со всем народом, но не уехал. Вы же знаете Иосифа, когда он получил Нобелевскую премию, он сразу половину денег раздал. Он помогал каким-то талантливым безденежным ученикам, всем приехавшим из России друзьям. Мне, а я его не просила ни о чем. Перед тем как я поехала в Вену, я год была без работы, но у меня не такая была ситуация, что мне кусок хлеба был нужен. Я строила на даче бассейн. Он мне вдруг звонит на дачу и говорит: "Елена, в чем дело? Почему вы мне не скажете, что вам нужны деньги?" Я говорю, что мне не нужны деньги. Он говорит: "Пожалуйста, не врите. Сейчас же приезжайте в Нью-Йорк. Сейчас же, сегодня же". - "Нет, сегодня я не могу. Завтра приеду". - "Завтра чтобы вы были здесь, я послезавтра уезжаю в Италию. И, во-первых, мне надо стричься". Я приехала и его подстригла. И у него осталось от Нобелевской премии 50 тысяч. И он говорит: "25 тысяч для вас и 25 для меня". "Но мне не нужно 25 тысяч". А он говорит: "Я знаю, вы найдете способ, как их потратить". Конечно, через три месяца я приехала в Вену и вернула ему эти деньги тремя порциями. И мы никогда больше об этом не говорили. Такой он был человек. Чтобы русский человек думал о деньгах, ему нужно изменить ментальность. И некоторые из моих коллег по балету, став очень богатыми, изменили свою ментальность. Но не Иосиф. Я, к сожалению, тоже.
- Лена, вы не оговорились, сказав, что стригли его иногда?
- Почти всегда.
- Какой красивый был у Иосифа парикмахер!
- Он даже где-то писал об том, что я его стригла, как барана. Иногда он давал мне такие житейские советы, что думаешь: "Ну как, такой гений, с такими мозгами, ну что он несет!" Он придумал и говорит: "Елена, давайте бизнес делать". - "Какой, Осенька?" - "Я придумал спички, которые будут прикреплены прямо к пачке сигарет. Представляете, какое удобство? Мы продадим патент и сделаем большие деньги".
- Что в нем было самое притягательное, стихи или личность?
- Я думаю, что без личности не было бы и стихов.
- Для тех, кто знал его, магнетизм его личности все-таки перекрывал все. И стихи его читаешь как подтверждение того, что ты имеешь дело с гением.
- Абсолютно. Конечно. И без стихов вы четко знаете, с кем вы имеете дело. Теплота такая невероятная.
- У него было много знакомых и друзей среди людей балета и в России, и на Западе. Кроме Барышникова и вас, в Ленинграде была еще Маша Кузнецова, от которой у него есть дочь. Как часто он ходил на балет?
- Это я познакомила его с Машей. Он придумал, что ему обязательно надо иметь подругу балерину. Тогда модно было иметь любовницу-балерину. А балет-то он вообще ненавидел и не ходил на балет. Я его однажды притащила, но я выбрала такую интеллектуальную программу. И он стал как бы снисходительно приобщаться к балету. Однажды он предложил: "Давайте "Лебединое озеро" переделаем". А мне предложили в Берлине ставить "Лебединое озеро". Я спрашиваю, как? "Ну, вот, представляете, выйдут четыре маленьких лебедя в наполеоновских киверах. Такие маленькие наполеончики". Он увлекался, как ребенок. Но ему понравилась эта программа - как Миша танцевал, как он двигался. Такая координация, как во сне. Это он сразу понял, такую невероятную природную координацию. Это то же самое, что стихи писать: если у тебя нет координации, гармонии, ничего не получится. И тут вдруг это он увидел, пластику эту почувствовал. Но все эти балетные сюжеты, они такие наивные, поэтому его не привлекал балет. Нет, балет он не полюбил.
- И оперу тоже, кроме "Эней и Дидона", на эту тему он написал даже стихи. Вам не кажется, что этот сюжет больше отражает ситуацию с М. Б., чем саму оперу?
- Абсолютно.
- Он даже где-то сказал, что это стихотворение не о любви и не о сожжении Карфагена, а о предательстве в любви. То есть выдал нам секрет.
- Полным текстом. А "Мрамор"? Я читала это в рукописи и под другим названием. О чем, вы думаете эта пьеса? Он сказал: "Это как мои диалоги с Геной Шмаковым". Когда он начал писать пьесу, Генка был еще жив. Он сказал: "Пишу наши с Геннадием диалоги и споры". Гена был как ходячая энциклопедия. Иосиф часто к нему обращался за справками, за информацией. Он ведь знал Генку в России, я тоже. И он его очень не любил. А здесь нас было очень мало, когда мы приехали. И Генка сам потянулся к Иосифу, и Иосиф так снисходительно относился к нему. И только потом, когда я уже вошла в их компанию так плотно, с Геной мы дружили с России, я стала ему говорить: "Осенька, вы расслабьтесь и посмотрите на Гену, он добрый, он открытый, он эрудит. Это совсем не то, что вы о нем думаете". А потом он так с ним сдружился и говорил: "Лена, я вам очень благодарен, вы мне открыли Гену и Сашу Сумеркина". Он очень боялся за Сашу, Саша болен, не дай Бог, умрет: "Только не Сумеркин", - повторял он. Когда умер Гена, мы все так переживали. Иосиф больше не мог терять тех, что ему и заменяли Россию.
- И с ними можно о чем угодно говорить: то, чего ему не хватало в американских друзьях.
- Конечно. Но это были избранные русские. К Иосифу было не так-то просто попасть в дом и завязать близкие отношения.
- Елена, вот вы здесь говорили о теплоте и щедрости Иосифа, а не знающие его, как Солженицын и Коржавин, обвиняют его в холодности.
- В холодности? Это качество не имеет отношения ни к душе Иосифа, ни к его интеллекту. Он просто был очень избирательный человек. И если ему по какой-то причине что-то в человеке не нравилось, то он сразу становился нелюбезным, но больше он был в России такой. Он просто хамил людям в лицо. Здесь он тоже хамил, но меньше.
- Здесь еще одно противоречие: человек культуры, обожающий все тонкое и умное, как он мог так вести себя некультурно в жизни? Мог носить одну и ту же рубашку неделями, мог руками есть, мог отшить человека и т. д.
- Это то уникальное качество, которое дано очень редким людям, - быть натуральным. Когда он должен был надевать смокинг, это были страдания. Он выглядел при этом шикарно. Вы знаете, на любого мужчину надень смокинг и это - король. А Иосиф с дантовской такой сущностью - особенно был неотразим в смокинге. Но он никогда не любил новые вещи, он покупал все в "секонд-хэнде". Не потому что он был жадный: Иосиф и жадность - это абсолютно несовместимые вещи. Это было удобно, и он был таким, какой он есть.
- Я знаю. Когда он приехал в первый раз к нам в университет в 1978 году, я встречала его на станции и вырядилась в свою соболью шубу. Он обнял меня и, почувствовав качество меха, сказал: "А на мне пальто за сто долларов, купленное на рынке". На что я ответила: "Иосиф, вы можете себе это позволить".
- Но он любил, когда женщины были одеты хорошо. Женщины существуют для любования. Поклонниц у него и женщин было бессчетное количество.
- Да, его донжуанский список будет подлиннее, чем у Александра Сергеевича. Вы упомянули Данте. Говорили ли вы с ним когда-нибудь о Данте?
- Мы, конечно, Данте не обсуждали. Я вообще считала себя со своим балетным уровнем не на своем месте. Когда он мне читал свои новые стихи и спрашивал: "Ну как, Елена?" - я считала, что вообще не имею права говорить, что это хорошо. Но все-таки один-единственный раз я сказала: "Осенька, рок-н-ролл - это шестидесятые годы, а вы пишете стихи сегодня", - и думаю: что я несу. Я могу говорить про балет на любом уровне с любым человеком, но говорить с поэтом о его стихах - это неприлично.
О Данте. Приезжает он ко мне однажды на дачу, мой московский приятель наготовил пельменей. Он пельмени совершенно обожал. Он остался ночевать у нас. И утро у нас такое философское было, и он мне говорит: "Елена, я думаю самое время начинать вам перечитывать Данте". Я говорю: "Да, у меня здесь есть, между прочим, Данте". Он взял и сказал: "Вот с сегодняшнего дня и постоянно". Он был так рад, что у меня оказался Данте. И сам все время перечитывал Данте.
- Был ли Иосиф верующим человеком?
- Да. В Бога он верил. Когда началось мое увлечение и подключение к потустороннему миру, он этим очень интересовался.
- Вы, конечно, знаете, что многие его друзья были недовольны христианской службой и поминками.
- Да, слышала недовольные голоса, но, понимаете, это никакого отношения к Бродскому не имеет. Он верил в Бога, но он прекрасно понимал, что это все ритуалы, нужные для людей, которым надо жить такой кучкой, жить правильно, а иначе они начнут есть ногами. Он не стеснялся своего еврейства и считал себя русским поэтом, но ни в какие ритуалы, ни в русские, ни в еврейские, он не верил. Что касается службы в соборе St. John the Divine, то это просто было великолепное зрелище в красивом месте, как театр с аудиторией в три тысячи человек.
- А верил ли он в какие-либо указания судьбы?
- Он все время у меня об этом спрашивал. У него была невероятно обостренная интуиция. Он часто ошибался в людях, это правда. Но гораздо чаще не ошибался. Этим же чувственным аппаратом он воспринимал все политические события. В нем глубоко жило чувство справедливости, чтобы всем было хорошо. Я часто говорила ему, что все держится на плюсе и минусе, и если всем раздать деньги, все будут бедные, и не будет прогресса. Я тоже хочу, чтобы всем было хорошо, и, могу я или не могу, пытаюсь всем помогать. Вот на эти темы мы иногда говорили.
- А как Иосиф перестройку встретил и все дальнейшие изменения в России?
- Он приветствовал, но он говорил, что должно пройти много лет, пока там поймут, что такое демократия.
- Аксаков как-то сказал о Баратынском, что его чувства мыслят и рассуждают. Вам не кажется, что это относится и к Иосифу?
- Да, да. Всякий раз, когда он начинает о чем-то рассказывать или о чем-то спорить, у него сначала включается мозг. Он все так логично раскладывает, потом вы вдруг видите эту перемену: мгновение - и вошла эмоция и начала все разбрасывать в другие места. И эти процессы - энергетический, философско-психологический, эмоциональный - чередуются в течение одного ужина. И не потому, что он хочет с вами спорить, а потому, что он видит по-другому. В любой данный момент он может видеть по-другому и абсолютно в это верить. То, что он никогда не врал, то, что он не льстил никому. Хотя мне он один раз польстил. У меня есть письмо, я вам покажу, где он мне предложение делал, и он сказал: "Таких, как я, много, таких, как вы, - нет".
- Таких, как он, много?
- Да. Это же надо такое придумать! Я сказала, что я не принимаю такого комплимента. Он мог делать комплименты, чтобы сделать человеку приятное, но не чтобы получить от этого какую-то выгоду.
- Его недоброжелатели говорят, что Иосиф знал, как использовать людей, на какие кнопки нажать, с кем водить компанию.
- Это совсем не в его характере. Он мог иногда нажать какие-то кнопки, чтобы кому-то помочь.
- Иосиф говорил, что к концу жизни он все чаще накладывает на себя запреты. Вы наблюдали какие-то ограничения, запреты?
- Он стал мягче, он стал добрее, безусловно. Стал отвечать на письма даже совсем незнакомым людям. Он написал совершенно потрясающее вступление к моей книге, которая, наверное, вообще никогда не выйдет. Он несколько глав прочел и предложил написать вступление. Потом наследники требовали, чтобы я его вернула.
- А книга написана?
- Книга написана, я ее редактирую.
- У кого-нибудь есть копия этого вступления? Мне казалось, что я собрала всю его прозу, но это эссе мне неизвестно.
- Нет, ни у кого нет. Я его найду и вам пришлю. Он, помню, звонил мне целый день - я была в Коннектикуте - и выяснял детали, а потом написал его за два дня. А еще я его научила плавать, он же не умел плавать.
- Да, во время одной геологической экспедиции он дважды тонул.
- Однажды после операции на сердце он приехал в Коннектикут к Либерманам, там был теплый бассейн с соленой водой. Я сказала: "Как не стыдно - не уметь плавать! Это же необходимая гимнастика для вашего сердца". Он сказал, что боится воды. Татьяна говорит: "Уверена, Иосиф, что она вас уговорит". - "Ну, конечно, даже если она меня утопит, я пойду", - ответил он. Потом он мне кричал: "У меня сейчас будет разрыв сердца!"
- Очень любопытные детали, благодарю вас.
- Этих вещей никто не знает. Может быть, через сто лет кому-нибудь будет интересно.
- Это интересно уже сейчас, поскольку существует запрет на биографию Бродского.
- От кого исходит этот запрет?
- Якобы от самого Иосифа.
- Не верю.
- Может быть, Мария не так его поняла. Казалось бы, мы уже все знаем о его жизни. Какие могут быть секреты?
- Если будет объективная биография, что не просто: человек начинает писать и уже врет. Люди, которые рассказывают, всегда немножко добавляют. Если писать всю правду о Бродском, то тогда надо писать про все его похождения. Мария этого не хочет. А если взять один аспект, это же будет неполноценный человек. В последний день Иосиф говорит: "Елена, вы ведь знаете, уже девятнадцать лет я в вас влюблен". Я говорю: "Так что же, юбилей на следующий год будет?" И он: "Боюсь, что без меня".
18 ноября 2003 г., Нью-Йорк
Источник: http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/5/pol16.html
div class=pa> Валентина ПолухинаБеседа с Зофьей Ратайчак-Капусцинской
- Бродский посвятил вам несколько стихотворений: "Лети отсюда, белый мотылек..." (1960), "Пограничной водой наливается куст..." (1962), "Все дальше от твоей страны..." (1964), "Полонез: вариация" (1981). Он назвал вашим именем поэму "Зофья" (1962). Знали ли вы об этих посвящениях в то время, когда эти стихи были написаны? Как вы реагировали на них?
- Да, я знала о них тогда же, когда они были написаны. Все эти стихотворения были присланы в письмах. А поэма "Зофья" была передана с Дравичем. Дравич привез эту поэму из Москвы, когда они первый раз встретились. Но еще раньше в письмах он упоминал, что пишет эту поэму: "Я тут написал такие стихи, за которые в другое время меня бы посадили". Меня это, конечно, очень заинтересовало, что это за стихи. Я не вижу в поэме "Зофья" никаких опасных вещей. Мне все показалось странно фантастическим в этой поэме. Я всегда удивлялась, почему эта поэма названа моим именем, потому что там гораздо более сложные проблемы его личной жизни. Я думаю, что это был какой-то перелом в его внутренней жизни и в его творчестве. Мне всегда казалось, что это как будто не Бродский, а кто-то другой написал поэму, потому что все стихи, которые я читала и слышала, казались совсем другими.
Есть еще несколько важных для меня стихотворений Иосифа, подаренных мне, особенно "Твоей душе, блуждающей в лесах..." (в письме от 1 ноября 1964 года, написанном рукой Толи Наймана), "В глазах темно..." и, конечно, "Полонез: вариация". Последнее, думаю, написано как реакция на события в Польше.
- Поэма "Зофья" действительно несколько загадочна, но, как заметила Ядвига Шимак-Рейферова, мы найдем здесь многие варианты тем и мотивов Бродского: мотивы дома, семьи, опасности, бегства, погони, Рождества. Она также находит в поэме следы прочитанного в это время Бродским: Библия, Махабхарата, Бхагавадгита, Лев Шестов, Серен Кьеркегор и многое другое. Профессор Рейферова напоминает нам, что Зофья - это польский вариант русской Софьи и греческой Софии, влекущие за собой "несколько значений: Sophia - Anima Mundi, мистическая Душа Мира, гностическая Душа, которая является Прачеловеком, самого себя приносящим в жертву"1.
- Но Бродскому очень хотелось подчеркнуть, что это Зофья, а не София. И это было очень личное, без символических значений, по-моему. Там страшно много страстей. И у меня такое впечатление, что он удаляется от причинно-логического принципа, в ней много фантастического. Вот что он написал в письме от 21 февраля 1962 года: "Дело, Зошка, в том, что у меня в конце января были крупные неприятности с госбезопасностью... Единственное неприятное обстоятельство во всей этой не кончившейся истории то, что при обыске у меня взяли все стихи и поэмы и среди них ту, которую я только начал, я теперь в какой-то темноте". Я думаю, что он работал над поэмой "Зофья". Это всего лишь догадка. В письмо был вложен рисунок со стихами:
В глазах темно, вокруг темным-темно.
Огонь души в ее слепом полете
не был бы виден здесь давным-давно,
не будь у нас почти прозрачной плоти2.
- Бродский, по-моему, практикует в поэме "Зофья" прием монтажа: фотоаппарат, линзы, зеркала. Известно ли вам, когда Бродский читал Данте? В поэме содержится несколько аллюзий на "Божественную комедию": образы тьмы и света, ада и рая, запрятанных в рифме "клАД / хлАД", образ души ("Ничто твоей души не сокрушит" и "от Страшного суда душа спасет" и многое еще).
- Я не знаю точную дату, когда он впервые прочитал Данте, но через несколько месяцев после передачи мне этой поэмы он мне писал о том, что читает "Божественную комедию". Вполне возможно, что он читал ее до написания и после написания "Зофьи". Ведь Данте становится настольной книгой для многих, кто его начинает читать.
- Наташа Горбаневская утверждает, что Иосиф запретил распространять "Зофью" в самиздате, но поэма эта так ей нравилась, что она переписывала ее от руки и "распространяла вовсю". Вы не знаете, почему Иосиф не велел распространять эту поэму?
- Мне кажется, что могли быть две причины. Одна, что он хотел ее сначала мне подарить, а только потом распространять. А другая, что поэма была неоконченной. Обратите внимание, что вторая часть во многом повторяет первую, я думаю, что это был вариант. Диалоги и голоса в этой поэме как будто идут с разных сторон.
- Поэма эта еще ждет своего исследователя. Она должна быть прочитана в более широком контексте.
- Я еще вот что хотела сказать. В одном из писем Иосиф прислал рисунок - вы знаете, что он довольно хорошо рисовал, мог даже портрет сделать. Я так поняла, что он видел себя как бы поэтом древности, римским поэтом или даже самим Данте. Возможно, он себя отождествлял с Данте.
- Да, вспомним его строки: "И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово" (II:309). Вы сказали, что не увидели ничего опасного в поэме. Но само слово "душа" тогда находилось под запретом. А в поэме Бродский говорит о "безмерной одинокости Души", "душа моя неслыханно чиста", "душа твоя тебя превознесет", подчеркивая свою индивидуальность и предсказывая свое будущее. Вам посвящено еще одно не менее интересное стихотворение 1981 года "Полонез: вариация". Есть ли у вас объяснение, почему "полонез"? У Бродского обычно все названия значимы.
- Это стихотворение очень важно для меня. Оно написано по-русски, и Бродский сам перевел его на английский.
- Расскажите, как вы с ним познакомились и когда?
- Я слышала о нем и о его стихах гораздо раньше, чем я его увидела. Он дружил с Толей Найманом, с Женей Рейном и Галей Патраболовой, моей подругой по университету. Она тоже была психологом. Она-то и познакомила нас, пригласив его к себе. Это был конец 1960-го или уже 1961 год. Тогда-то я впервые услышала его стихи. На меня его чтение произвело грандиозное впечатление. Возможно, я тогда и не понимала поэзию, но мне казалось, что я все понимаю, что это страшно интересно и важно. Именно его душа взволновала меня: видно было, что это исключительно талантливый мальчик. Про него так говорили: "Мальчик, рыжий мальчик. Такой молодой! Кем он будет через десять лет?"
- Вы не помните, какие стихи он читал тогда, при вашей первой встрече с ним?
- Помню, например: "Зачем опять меняемся местами...", "Теперь я уезжаю из Москвы...", "Приходит время сожалений...", "Приходит март, я сызнова служу...", "Теперь все чаще чувствую усталость...". Потом, когда я приехала в следующий раз, я заметила, что он стал уже довольно известным, признанным поэтом в литературных кругах. Стихи, которые он читал, были гораздо более зрелые и производили необыкновенное впечатление. Тогда он особенно ценил "Рождественский романс", "Холмы", "Ты поскачешь во мраке..." и, конечно, "Большую элегию Джону Донну". Появились большие формы. При нем была рукопись поэмы "Гость", которую он мне показал, когда мы гуляли по Большому проспекту. Это была какая-то новая эпоха. Мы встречались очень мало. Потом я уехала в Польшу, и наша дружба, знакомство, связи, все то, что важно между людьми, все было перенесено в письма.
- Вы сказали в одном интервью, что эта переписка была очень важной и для него и для вас. Какие вопросы вы обсуждали?
- Трудно сказать, что мы обсуждали какие-то вопросы. Главным образом, он выражал свои мнения (и сомнения), свои предчувствия, взгляды на жизнь и на вопросы, связанные с творчеством. Например, он писал мне: "...житейская правда только эхо другой грандиозной правды, которая сейчас мне не по силам. Это все чертовски страшно и мучительно, но здесь есть какая-то справедливость, о которой я догадываюсь, и поэтому разрешаю себе писать тебе письма". Понимаете, я была прежде всего адресатом, хотя он иногда спрашивал мое мнение, например, про поэму "Исаак и Авраам". Я ответила, что суть этой поэмы не в сюжете. Он сказал: "Это гениально". У него был период какого-то душевного перелома, поисков, переоценки всего. Он был полон противоречий. С одной стороны, он был человеком очень целенаправленным, а с другой стороны, быстро менял отношение к другим, делал резкие переоценки, перебрасывался на разные темы и интересы. Был резок и нередко причинял боль другим. Короче говоря, это был период поисков самого себя. Но так же неожиданно бывал очень мягким, с нежностью и вниманием готовый к грандиозной отдаче. Я его помню взволнованным, немного даже истеричным в реакциях, и одновременно - очень спокойным где-то внутри. Сам себя он считал обреченным на одиночество, но все знают, как часто он стремился к людям, к общению, к общине. Стихи - крик души, обращенный к другим. Все-таки.
- Все, о чем вы говорите, нашло отражение в стихах: "Я ищу. Я делаю из себя человека...". Вы упомянули вашу подругу Галину Патраболову. Это ей посвящен "Сонет" 1961 года "Мы снова проживаем у залива..." с инициалами "Г. П."?
- Нет, не ей, но кому, я не знаю.
- Он знал польский язык, когда вы с ним познакомились?
- Я не думаю, но он интересовался польскими поэтами. Он хотел переводить их, чтобы получать какие-то деньги. Особенно он заинтересовался Галчиньским, может быть, потому, что я подарила ему пластинку с его чтением. По-моему, он прекрасно перевел его "В лесничестве Пране". А "Заговоренные дрожки" - просто чудо, это конгениально. Но Норвидом он заинтересовался по другим причинам, не потому, что надо было переводить: в нем он нашел что-то близкое для себя. Потом как будто до него дошло, что польские поэты, конечно, хороши, но это не то. Он начал искать метафизическую поэзию. И нашел, конечно, в Англии семнадцатого века.
- К какому времени он все-таки овладел польским языком? Вы переписывались по-русски?
- Исключительно по-русски. Но он очень забавно делал польские вставки в письмах ко мне, иногда переводы, иногда сам сочинял на польском языке стишки, смешные, старался меня развеселить.
- Вы сказали, что переписка оборвалась. В силу каких обстоятельств?
- Он уехал из России.
- Вы снова встретились с ним в 1976 году в Америке?
- Я была год в Соединенных Штатах по стипендии Фулбрайта в Питсбурге и приехала на несколько дней в Энн Арбор. Там был очень известный Институт социальной психологии. Я узнала, что Иосиф работает в Энн Арборе, потому что встретилась с кем-то с кафедры филологического факультета в библиотеке, кто знал телефон Иосифа в Нью-Йорке. Я попросила у него номер телефона и позвонила Иосифу. Он абсолютно не ожидал такого сюрприза. У него еще не было своей квартиры в Нью-Йорке, он жил у своего приятеля американца. Пригласил меня в свою "каюту" и читал мне свои стихи. Одно особенно сложное - "Колыбельная Трескового мыса".
- Ну, это один из его шедевров. Продолжайте, пожалуйста, рассказ о вашей встрече в Америке.
- Так вот, когда я позвонила ему, он очень обрадовался. "Это нечто мистическое", - повторял он несколько раз. Я была в Нью-Йорке три дня, потом уехала в Нью-Хейвен, и он звонил мне каждый день. И когда я вернулась в Нью-Йорк, мы встретились. Это было и смешно и страшно. Я боялась этой встречи. Знаете, как люди меняются. Но все было так, как будто мы виделись вчера. Он пригласил меня в китайский ресторан, потом мы пошли в Гринвич Виллидж. И там он читал стихи по-польски в оригинале - "Заговоренные дрожки". И я обалдела, потому что это был прекрасный польский язык без акцента. Он и тогда переводил Галчиньского, исключительно хорошие переводы. Он схватил дух юмора Галчиньского. Официантка спросила, на каком языке мы разговариваем.
- У вас есть любимые стихи Бродского, кроме посвященных вам?
- Стихи о Венеции. Конечно, для меня очень важна его поэма "Исаак и Авраам". Тоже нечто совершенно новое и необыкновенное. Ее привез Дравич из России. По-моему, эта поэма - тоже доказательство его душевного перелома.
- Говорили ли вы устно или письменно на религиозные темы?
- Он сначала писал, что есть что-то, что можно назвать Абсолютом, а потом о своих сомнениях. По-моему, все его личные невзгоды, бедствия, все осложнения жизни служили ему стимулом для творчества и для героической жизни. Но с другой стороны, он все-таки считал, что это несправедливо, что столько бед на него свалилось. А вот что он писал: "Я сейчас подумал, что если понадобятся какие-то мотивы, документы, для поступления когда-нибудь в тот монастырь, можно будет с успехом употребить эти письма".
- Да, самоуничижение и гордость легко в нем уживались. Не потому ли его не принимали за своего ни христиане, ни евреи?
- Может быть, он этого хотел. Он хотел во что бы то ни стало сохранить свою самостоятельность.
- И все-таки мы не должны забывать, что он на каждое Рождество писал стихи.
- Да, это как будто аргумент в пользу того, что он христианский поэт. Я думаю, что Рождество было таким праздником, который даже физически стимулировал его к размышлениям и к творчеству. К какому-то очень тонкому, без дерзости, без иронии писанию.
- Вам не кажется, что он все время осознавал, как близко стоит за плечами смерть. Ведь у него с детства было больное сердце...
- Мне трудно согласиться с этим. Это нечто спекулятивное. Ведь он страшно обожал жизнь и совершенно себя не берег. Мне рассказывали друзья из
Оксфорда, что когда он приезжал в Оксфорд, он мог читать часами, пил, курил и любил поесть. Однажды у него был сердечный припадок, приехал врач, сделал укол и посоветовал лечь в больницу, но Иосиф отказался.
- Я это знаю. Когда я приехала в Энн Арбор в 1980 году, он при первой же встрече попросил меня сделать сибирские пельмени. Я налепила их сотни. Вечером пришли Иосиф и его друзья, выпили и съели все пельмени. А на следующий день он здорово опоздал на нашу встречу и явился только вечером. Спрашиваю, в чем дело? "Да объелся вчера ваших пельменей, ночью плохо стало, и сам себя в больницу увез, думая, что это инфаркт". Вы были в Венеции?
- Да. Я была на похоронах Бродского.
- Вы получили приглашение от Марии Бродской?
- Нет, я получила его от друга Бродского, которому он посвятил "Водный знак" ("Набережная неисцелимых").
- Американский художник Роберт Морган. Когда я его навещала, у него подруга была полька. Недавно он подарил мне копию своего портрета Бродского и разрешил поместить ее на обложке этого сборника интервью. Очаровательный человек.
- Да, да. Мы как раз жили у его подруги Евы.
- На похороны приехал сын Бродского Андрей. Вы говорили с ним?
- Да, конечно. Он совсем не похож на Марину. Бледная копия Иосифа.
- А вы встречали Марину Басманову?
- Да, мы встречались несколько раз. Она произвела на меня сильное впечатление. Я знаю, что она самая важная женщина в жизни Иосифа.
- Действительно хороша собой?
- Да, да. Очень хороша, просто красавица, с лицом холодным, неприступным.
- Самоуверенная и гордая?
- Ох! Но, видимо, ему это нравилось.
- Способствовали ли вы распространению стихов Бродского в Польше?
- В какой-то степени да, потому что у меня была подруга Евгения Семашкевич. Она была первым переводчиком Бродского на польский. Ее переводы были напечатаны в Польше, ее и Дравича, параллельно. Я удивлялась, как можно одно и то же стихотворение так по-разному перевести: "Огонь, ты слышишь, начал угасать..." и "Слепые музыканты".
- Бродский и Польша. Почему его привлекал и польский язык, и польская поэзия, и польские женщины?
- Что касается женщин, не мне судить. Мне кажется, что это был такой момент, такой период исторический, когда в России молодые люди, особенно интеллектуалы, интересовались польской литературой, им нравилось читать польские журналы, например "Przekroj". В Польше в то время было больше свободы, чем в России. И это привлекало. Это был круг людей, которые интересовались польской литературой. Бродский видел некоторые фильмы Вайды, например "Пепел и алмаз", и считал его абсолютно гениальным, и идею этого фильма и как он сделан.
- И конечно, на польский язык были переведены многие западные писатели, как Джойс и Фолкнер, которые были недоступны в России.
- О да, я посылала ему эти книги и на английском языке, потому что у нас раз в год проходили международные книжные ярмарки, на которых можно было купить все, что угодно. Книги, привезенные на выставку, оставались в Польше. Я покупала многие книги и посылала их Иосифу по почте. Может быть, не все дошло. Но и он тоже подарил мне несколько важных книг и сборников: Державина, Тютчева, Баратынского, Цветаевой, Заболоцкого и много рукописных текстов самиздата. Он очень любил "читать лекции", и мне это очень нравилось. В качестве абсолютно необходимой литературы заставил читать Достоевского "Записки из подполья".
- А как и где вы выучили русский язык так хорошо?
- Я пять лет училась в Ленинградском университете и закончила психологическое отделение философского факультета. Вся существенная часть моей молодости прошла в России.
- После отъезда Иосифа из России как часто он посещал Польшу?
- Всего два раза. Первый раз его пригласил в 1991 году Анджей Дравич, бывший тогда директором телевизионного центра. Иосиф был в Кракове три дня, и мы встретились в Кракове. А потом он приехал на неделю в Польшу в 1993 году, три дня был в Катовицах (21-23 июня) и три дня в Варшаве.
- Чья это была идея - дать ему звание доктора Honoris Causa в вашем университете?
- Это была идея директора театра в Катовицах Богдана Тоши. Филологический факультет моего университета решил сделать это совместно, ибо он прежде всего поэт. Я, конечно, была "за". Театр ставил пьесу "Мрамор", и театральная труппа очень хотела познакомиться с автором. Я привезла вам книгу жены директора театра, Эльсбиты Тоши, в которой все описано и есть много фотографий4. Конечно, славянское отделение тоже участвовало в этом торжестве. Приехало много народу: критики, переводчики Бродского, в частности, Станислав Бараньчак, а также Катаржина Кржижевская и другие. Сам Милош представлял Бродского и три дня был в Катовицах. И они вместе читали стихи. Вся церемония описана в этой книге. Речь Бродского "Польша" очень интересна. Она также напечатана в книге Эльсбиты Тоши, Laudatio1 было прочитано Т. Славком, ведущим англистом нашего университета.
- Что произвело на вас самое большое впечатление в его речи на торжественной церемонии?
- Он говорил о том, что научился искусству сопротивления у поляков, что у нас теперь нет "удобного" внешнего врага. Сейчас мы должны встать лицом к лицу со злом, которое в нас самих: "Сопротивление собственному интересу, постоянная забота о других требуют выработки совершенно иного инстинкта, нежели тот, который противостоял полицейскому государству". Что ни Запад, ни Восток не предлагают убедительной модели. Он советовал развивать хороший вкус и сомнение в самом себе. Говорил, что культура, в особенности литература, - единственная защита от вульгарности.
- Вы упомянули Бараньчака. Его переводы хвалил Милош в разговоре со мной.5 Но существует несколько разных переводов Бродского на польский. Чьи переводы вы считаете наиболее удачными?
- Переводы Бараньчака, видимо, самые лучшие, но я бы хотела подчеркнуть большую заслугу Катаржины Кржижевской. Она писала дипломную работу, посвященную поэзии Бродского, и перевела почти все, что он написал. Некоторые стихи Бродского были здесь положены на музыку. Стихи Иосифа вообще очень музыкальны, правда? И потом, как он читает свои стихи!
- Кстати, вы познакомились с ним в начале шестидесятых, и он читал вам стихи при первой встрече. Это та же манера чтения?
- Да, та же манера. По-моему, она производила огромное впечатление.
- Даже если люди не понимали языка, они были загипнотизированы голосом. Где именно в Катовицах читали Милош и Бродский?
- В Силезском театре. Были сотни и сотни слушателей. Был огромный интерес и еще больший успех. Вечер на большой сцене театра считался культурным событием страны. В тот же день вечером была организована встреча с актерами и друзьями театра на малой сцене. Они читали стихи Иосифа, а потом его самого попросили читать. И вдруг... с ним случилось потрясение, он стал рыдать, а Богдан Тоша просил успокоиться. Как оказалось, успешно. На следующий день на пресс-конференции он объяснил причину своего потрясения: вдруг вспомнились Ленинград, где проходила его молодость, друзья и климат тех времен.
- Может быть, ему было грустно, что его чествовали в Польше, а не в России?
- Нет. Посмотрите текст его выступления "Польша" на церемонии. Он выражает свое уважение Польше за то, что она никогда никому не покорялась. И в поляках ему больше всего нравилась их непокорность. Но ему тогда не нравились новые времена - дикий капитализм и тому подобное. Это был 93-й год, самое начало, но он уже видел, к чему это приведет. У него было очень острое зрение. Я наблюдала, как он все видит. Ему достаточно было заметить знаки чего-то, как он уже видел результат, во что это прорастет.
- Его взляд способен был проникнуть за занавес, закрывающий так многое для нас. Вы, конечно, читали его эссе. В них это его качество тоже заметно.
- Да, конечно. У меня есть книги, подаренные им, его любимые - Цветаева, Заболоцкий, у которого сильная метафизическая струя. У меня много его подарков.
- У вас также много его писем. Вы их вернули наследникам Бродского? Они всех нас просили вернуть письма и рукописи Иосифа.
- Я передала им все письма, точнее - копии. Оригиналы я оставила себе.
- Я тоже передала все пленки с его лекциями и семинарами. Все это лучше сохранится в архиве Бродского в Йельском университете. Еще один вопрос. Переводя польских поэтов, имея столько польских друзей, что он взял, позаимствовал, присвоил из польской культуры?
- Я чувствую, в нем есть многое из Норвида, особенно форма стихотворения. Он считал, что у Норвида есть некое прекрасное сочетание абсолюта с конкретным. Он одной рукой брал, а другой - отбрасывал.
- Читают ли сейчас Бродского в Польше?
- Читают. Еще как. Его популярность с самого начала огромная, особенно у молодой публики. Должна заметить, что стихи Бродского были впервые опубликованы в польских журналах раньше, чем в Советском Союзе. Журнал литераторов ("Odglosy", г. Лодзь) напечатал сонет в переводе Е. Семашкевич в 1963 году; "Большая элегия Джону Донну" в переводе А. Дравича появилась в журнале "Wspolczesnosc" (№ 21, 1963). Потом, начиная с 1985 года, регулярно появлялись стихи и проза в нелегальных издательствах, например: J. Brodski. "Wybor poezji" (переводчики: Бараньчак, Дравич, Мандальян, Вирпша, Ворошильский, Краков, 1985, 1987). "Zeszyty Literackie" (№ 19, 1987) тоже печатала его нелегально. В течение 1989-1998 годов в Польше изданы следующие книги переводов поэзии Бродского: "82 wiersze i poematy" (пер. Бараньчака, предисловие Милоша, Краков, 1989); "Wiersze i poematy" (пер. Кржижевской, Краков, 1992); "Lustro Weneckie" (пер. Кржижевской, Краков, 1993); "20 sonetow do M. Stuart" (пер. Нэтс, Катовицы, 1993); "Poezje" (пер. П. Фаст, Катовицы, 1993); "Znak Wodny" (пер. С. Бараньчака, Краков, 1993); "Marmur" (пер. Гондович, Катовицы, 1993); "Zamiec w Massachusetts" (пер. Кржижевской, Краков, 1994); "Fin de siecle" (пер. Кржижевской, Краков, 1996); "Poezje wybrane" (пер. Бараньчака, Кржижевской, Ворошильского, Краков, 1996); "Pochwata nudy" (пер. Бараньчака, Колышко, Клобуковского, Краков, 1996); "Wiersze ostatnie" (пер. Кржижевской, Бараньчака, Краков, 1998). Журнал "Literatura na swiecie" (№ 7, 1988) полностью посвящен творчеству Бродского. Похоже, это не полная библиографическая справка, но она достаточно свидетельстует о том, что Бродского знают и читают в Польше. Все его книги, изданные после 93-го года, были бестселлерами. Кроме того, существует много книг и статей о творчестве Бродского.
- Если бы я попросила вас назвать самую определяющую черту характера Бродского, вы бы указали на клубок противоречий?
- Нет, на страсть.
- А как же упреки в холодности, рационализме, отсутствии теплой русской струи?
- Эти критики тоскуют о сентиментальности, которая Бродскому была чужда. Он искал во всем новый смысл, все время шли поиски чего-то над, чего-то выше всего того, что человек видит. И чувствовалось, что он это может, что он это найдет. Что язык, который он считал универсальным средством духовной жизни, выведет его к этому высшему смыслу.
- Вот почему он так идеализировал язык. От кого вы узнали о его смерти?
- Я узнала от моей подруги, которая жила тогда в Петербурге. Она позвонила мне в Варшаву в тот же самый день вечером. Мне кто-то послал его последнюю фотографию. Мне было страшно, я его почти не узнала. Это такая фотография из газеты "New York Times", где много-много сигарет лежит на полу. А у него такое абсолютно безнадежное лицо. Он знает - конец. Потом я слышала, что многие посвящали ему стихи.
- Я одно время собирала их, в моей папке более ста стихотворений, адресованных и посвященных Бродскому. Может получиться целый сборник. Уверена, что собрала не все.
1 Как работает стихотворение Бродского. Составители Л. Лосев и В. Полухина. М., 2002.
С. 30.
2 Строки из стихотворения "Стекло" ("Ступенька за ступенькой, дальше, вниз..."). См. небольшие разночтения с версией, включенной в Собрание сочинений Бродского (СПб., 1992. Т. 1. С. 297).
3 Jerzy Illg. Reszty nie trzeba. Rozmowy z Josifem Brodskim. Katowice, 1993.
4 Elzbieta Tosza. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim, Katowice: Ksiaznica, 1993.
5 Валентина Полухина. Бродский глазами современников. СПб.: "Звезда", 1997. С. 318.
23 апреля 2004 г., Краков
1 Похвальное слово (лат.).
Источник: http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/5/pol15.html
Ранее
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком: [ Музей Иосифа Бродского в Интернете ] [ Музей Арсения Тарковского в Интернете ] [ Музей Вильгельма Левика в Интернете ] [ Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ] [ Поэт и переводчик Семен Липкин ] [ Поэт и переводчик Александр Ревич ] [ Поэт Григорий Корин ] [ Поэт Владимир Мощенко ] [ Поэтесса Любовь Якушева ]
Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы: [ СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ] [ МАРКЕТИНГ УСПЕХА ] [ ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ] [ УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ] [ НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ] [ БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ] [ КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ] [ КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ] [ ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ] [ БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ] [ БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ] [ РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ] [ СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ] [ УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ] [ АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]
ООО "Интерсоциоинформ"
