Бродский о Вергилии

О своем пребывании в Вене Бродский вспоминал: «Я очень ясно помню первые дни в Вене. Я бродил по улицам, разглядывал магазины. В России выставленные в витринах вещи разделены зияющими провалами: одна пара туфель отстоит от другой почти на метр, и так далее... Когда идешь по улице здесь, поражает теснота, царящая в витринах, изобилие выставленных в них вещей. И меня поразила вовсе не свобода, которой лишены русские, хотя и это тоже, но реальная материя жизни, ее вещность. Я сразу подумал о наших женщинах, представив, как бы они растерялись при виде всех этих шмоток. И еще одно: как-то я плыл из Англии в Голландию и увидел на корабле группу детей, ехавших на экскурсию. Какая бы это была радость для наших детей, подумалось тогда мне, и ее украли у них навсегда. Поколения росли, старели, умирали, ничего так и не увидев...»

     Поэт, чей глас иных из нас
     Еще до гласности потряс,
     Сегодня с нами;
     Он сам прошел свой трудный путь…

Шеймас Хини, лауреат Нобелевской премии
по литературе за 1995 год (пер. Г. Кружкова)

     В Петербурге прошла презентация книги Валентины Полухиной "Иосиф Бродский глазами современников. Книга вторая (1996-2005), (издание журнала "Звезда", СПб, 2006)". Как видно из названия - это вторая книга данной серии; первая вышла в 1997 году. Первая книга составлялась еще при жизни поэта. Естественно, основное внимание в ней было уделено поэзии Бродского. Во второй книге много внимания уделено Бродскому как человеку, его "истории", его характеру, его взаимоотношениям с близкими (и не очень) людьми. Автор книги Валентина Полухина - профессор Кильского университета (Англия), известный специалист по современной русской поэзии, автор книг об Иосифе Бродском, его творчестве, и жизни. О ней можно также сказать как о человеке, пользовавшемся большим личным доверием поэта. О степени доверия и близости В.Полухиной к Бродскому может свидетельствовать, например, такой бытовой факт: будучи в гостях у поэта в Америке, она, уроженка Сибири, а сейчас профессор и доктор, лепила для Бродского и компании его друзей сибирские пельмени. Это, однако, не всегда шло на пользу самому Бродскому, иногда переедавшего их в ущерб своему здоровью.

     Книга представляет собой довольно объемистый (544 стр.) сборник интервью автора с самыми различными людьми, бывшими в разное время связанными с поэтом деловыми или дружественными узами. Широкий, не односторонний выбор интервьюируемых людей и обсуждаемых тем позволяет нам непредвзято и по-новому взглянуть на великого поэта, его неординарную жизнь и его творчество.
     В самом деле, что вытолкнуло его, еврейского мальчика, ушедшего из восьмого класса советской школы и с тех пор не получавшего никакого формального образования, на Олимп поэтической славы мира? У людей, имеющих десятки различных дипломов, аттестатов и сертификатов, в данном случае я имею ввиду и себя, этот факт с трудом укладывается в голове.

     В связи с этим вспоминается указанный в книге случай, о том, как декан американского университета спрашивает у поэта, рекомендовавшего Бродского для преподавания в этом университете: "В каком университете Бродский получил степень доктора?". Сделав серьезное лицо, поэт - протеже Бродского отвечает: "В Гулагском университете". Не поняв юмора, декан был вполне удовлетворен ответом. Эта характеристика - "в гулагском университете" являлась однако для самого Бродского "палкой о двух концах". Дело в том, что он, уже будучи вполне признан в Америке, всячески уклонялся от рассказов о своих "тяжелых" переживаниях советского периода, желая, чтобы его ценили исключительно за поэзию, а не за прошлые страдания. Здесь встает вопрос о роли биографии в судьбе поэта: Ахматова, прочитав "Большую элегию Джону Донну", первая признала в Бродском гения. Она сразу предсказала его возможную большую судьбу, узнав о ссылке Бродского на Север: "Какую биографию делают нашему рыжему!".

     Книга предваряется вступлением соредактора журнала "Звезда" Якова Гордина, бывшего еще в Ленинграде одним из ближайших друзей Бродского, навестившего Бродского в ссылке. Сама книга состоит из четырех частей. В первой части собраны интервью с друзьями Бродского, старыми, знакомыми еще по Ленинграду, и новыми, с которыми он сблизился уже на Западе.
     Английский писатель, автор романов о жизни разведчиков Джон ле Карре рассказывает о том, как Бродский узнал о присуждении ему Нобелевской премии осенью 1987 года. Ле Карре и Бродский сидели в одном из китайских ресторанов Лондона, когда пришла хозяйка, у которой Бродский остановился, и сказала: "Иосиф, тебе надо идти домой". "Зачем?". "Тебе присудили премию". "Какую премию?". "Нобелевскую премию по литературе". Все это, конечно, не значило, что присуждение премии было для Бродского совсем уж полной неожиданностью. Уже в 1980 году от него слышали фразу: "В воздухе пахнет Нобелевкой".

     Среди интервьюируемых друзей Бродского - М.Хейфец, Л.Лосев, И.Ефимов, Г.Штейнберг, Э.Блумштейн, М.Ардов, О.Целков, Т.Венцлова, Д.Шраер-Петров, В.Голышев, А.Сумеркин, П.Вайль, Б.Янгфельдт. Остановимся на интервью писателя Игоря Ефимова. Именно он вместе с Яковом Гординым навестил Бродского в его архангельской ссылке. У самого Бродского в это время болели зубы, которые в тех условиях негде было лечить и "он боролся с болью иногда путем выбегания на улицу". "Никаких сдвигов в сторону освобождения мы не привезли ему, - рассказывает Ефимов, - Только еду, выпивку и множество лекарств по его заказу. Мы даже тревожились, зачем ему столько лекарств, но нам стало ясно: заходили крестьяне, и он "без лицензии занимался лечением"…Днем мы вместе ходили помогать ему разгребать горох - в амбаре лежал зеленый горох слоем примерно в полметра и начинал греться внутри, его надо было постоянно ворошить".

     Другой старый друг Бродского - поэт и прозаик Давид Шраер-Петров рассказывает о "соревновании поэтов" в Институте народов Азии с участием Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана, Бродского и самого Давида: "Найман "упал", Диму не выбрали, получилось, что мы с Иосифом остались вдвоем.…Каждый должен был читать по одному стихотворению.…Иосиф сидел рядом со мной, и я заметил, как он побледнел, и в результате никто не победил…Я пожалел тогда, ах, думаю, надо было…". "Позволить ему выиграть?". "Да. И мне кажется, это был один из первых незаметных стежков, которые нас развели потом". Д.Шраер-Петров был одним из тех, кто был на отпевании Бродского в католическом соборе в Нью-Йорке: "Я надел свою кипу. Я встал напротив гроба и всматривался в черты покойного. Лицо у него было торжественное, красивое, лоб мощный, нос крупный. Он походил на спящего патриция.…Как помнил, я прочитал по-еврейски "Кадиш", заупокойную молитву. Я тяжело пережил смерть Бродского.…И вдруг от меня отпало. Больше не было тяжести и не было человеческой пронзительной жалости. Осталось только уважение к писателю".

     Вторая часть книги содержит интервью с женщинами, с которыми Бродский дружил или был тесно связан по жизни. Здесь рассказчицами выступают Л.Штерн, Н.Горбаневская, З.Ратайчак-Капусцинская, А.Эпельбуэн, Е.Чернышева, Н.Спендер, С.Зонтаг, А.Аллева, Т.Ретивова, Т.Щербина. Все они отмечают несомненное мужское обаяние Бродского, его доброту и желание помочь, его притягательность и в то же время желание сохранить личную независимость от них, личную отстраненность. Одной из знакомых Бродского еще по Ленинграду была балерина Елена Чернышева. Однажды, уже в Америке, он позвонил ей: "Почему вы мне не скажете, что вам нужны деньги? ... Сейчас же приезжайте в Нью-Йорк. Сейчас же, сегодня же". "Нет, сегодня я не могу. Завтра приеду". "Завтра чтобы вы были здесь, я послезавтра уезжаю в Италию. И, во-первых мне надо стричься". "Я приехала и его подстригла, - рассказывает Чернышева, - И у него осталось от Нобелевской премии 50 тысяч. И он говорит: "25 тысяч для вас и 25 тысяч для меня"…Конечно, через три месяца я приехала в Вену и вернула ему эти деньги тремя порциями. И мы никогда больше об этом не говорили.… Я почти всегда его стригла. …Иногда он давал мне такие житейские советы, что думаешь: "Ну как, такой гений, с такими мозгами, ну что он несет!".

     Другая его знакомая, итальянская поэтесса и переводчик Аннелиза Аллеева познакомилась с Бродским на его лекциях в Риме: "Мне тогда было 24 года, а ему почти 41…я смотрела на него и мне казалось, что он тоже смотрел на меня, когда поднимал глаза во время лекции или во время вопросов. Так оно и оказалось. К концу лекции я подошла к нему вместе с другими за автографом…Я заметила, что он подписывает книги тем, кто стоял за мной, а мне жестом дает знать, чтобы я подождала. Потом он дал мне автограф, добавив к нему номер своего телефона. У меня сразу уменьшился аппетит и ухудшился сон".

     Третья часть книги содержит интервью с различными писателями - зарубежными друзьями Бродского. Здесь фигурируют Ш.Хини, М.Стрэнд, П.Вирек, Д.Уолкотт, Д.Аарон,
     У.Уодсворт, Л.Маррей. Американский поэт Марк Стрэнд рассказывает о том, как в начале 90-х годов Иосиф Бродский, после него самого, был выбран на полуобщественную - полуофициальную должность Поэта - лауреата США. Иосиф расценил свое избрание очень серьезно, в частности он предложил выкладывать "Антологию американской поэзии" в гостиничных номерах вместе с Библией. "Антологию обычно утаскивали, а Библию оставляли", - замечает М. Стрэнд. Американскому поэту и эссеисту Уильяму Уодсворту Бродский сделал другое предложение: "Мы должны расписать грузовики стихами: они будут по утрам доставлять молоко в супермаркеты, а вместе с молоком - и поэзию". М.Стрэнд подчеркивал колоссальную память Бродского, знавшего наизусть его стихи: "У меня возникло чувство, что он понимает в моей поэзии больше меня".

     Дерек Уолкотт, поэт, лауреат Нобелевской премии рассуждает об истоках любовной лирики Бродского: "Никакое стихотворение не может передать физические черты красоты. Стихотворение воспевает фантом. Мне кажется, Иосиф имел в виду именно это: идею красоты, идеал женщины, идеал любви. Женщину как таковую".
     Австралийский поэт Лес Маррей подчеркивает большую эрудированность Бродского, но замечает: "Я не уступал Бродскому в эрудированности, поэтому нам всегда было интересно друг с другом,…я чувствовал, что общаюсь с исключительно умным человеком. Я не очень понимаю, что значит гений".

     В четвертой части книги собраны беседы с переводчиками и издателями Бродского: А.Майерсом, Д.Уайссбортом, П.Франсом, М. Скэммелом, П.Киганом, Р.Страусом. Питер Франс, филолог и переводчик, отвечает на вопросы В.Полухиной: "Он (Бродский) один из десяти крупных поэтов в плане того, как его воспринимают и читают с тех пор как умерли Пастернак и Ахматова, не было ни одного другого поэта в России, который имел бы такое влияние. В англоговорящем мире большинство людей считают, что Бродский входит в суперлигу вместе с Лесом Марреем, Шеймасом Хини и Тедом Хьюзом". Другого мнения придерживается редактор многих англоязычных изданий Пол Киган: "...я не уверен, что в английском языке вообще найдется ниша, куда можно было бы поместить статую "последнего великого русского поэта 20 века".
     Майкл Скэммелл, литературовед и переводчик, объясняет любовь Бродского к английскому языку и Англии "...понятием греко-римской цивилизации. Вспомните его стихи об Италии и Риме, его интересовала высокая культурная традиция. К тому же, подобно очень многим русским, в душе он был империалистом. Ведь он родом из Петербурга, у него в крови этот имперский взгляд на мир, его восхищали империи в зените славы. И Британия восхищала его именно своим прошлым".

     Самые серьезные и сложные вопросы, поднятые в книге, я намеренно оставил "на десерт". Практически каждому интервьюируемому задавались вопросы об отношении Бродского к еврейству, иудаизму, христианству, другим религиям. Из ответов вырисовывается человек, спокойно относившийся ко всем религиям, веровавший в абстрактного Бога, Творца всего сущего, наблюдающего за всем и благословившего самого его, Бродского, на путь поэзии. Мы помним фразу Бродского на суде, перед ссылкой - "от Бога". Такое же понимание своих задач он пронес через всю свою жизнь. Отпевание мертвого Бродского в католических соборах, крест в его руках в соборе Нью-Йорка - все это было решение его семьи, его жены Марии, полу-итальянки по рождению. Все это совершенно ничего не говорит о его убеждениях. Иногда, правда, он, очарованный американской Новой Англией, в шутку называл себя кальвинистом. Однако после приглашения на встречу с Далай-ламой, он, войдя в студенческую аудиторию с чашкой кофе в руках и с сигаретой во рту, сказал "Я встречался с Богом". На вопрос, на сколько Бродский ощущал себя в действительности евреем, следует дать осторожный ответ. Об этом говорит его питерский приятель Эдуард Блумштейн: "Для меня Иосиф - такой еврейский человек, у которого были определенные религиозные поиски, христианского толка в основном. И на этом пути он прошел определенное расстояние, но он при этом считал бестактным уходить от себя самого, каким он родился, и от тех, среди кого он вырос".

     Особые отношения сложились у Бродского с Солженицыным. Известно выражение Солженицына о том, что Бродскому полная отсидка его срока в ссылке могла бы пойти на пользу. Нам известны также и другие недружественные высказывания Солженицына. При всем этом очень удивительна благорасположенность Бродского к А. И., которую мы можем отнести лишь к ярой антисоветскости Солженицына, антисоветскости, в которой оба Нобелевских лауреата так ярко сходились. Правда, в отличие от Солженицына, антисоветизм Бродского означал не политическое противостояние власти, а полное безразличие к ней.
     Другим часто встречавшимся вопросом был вопрос об отношении Бродского к стране, где он родился и откуда он уехал, вернее откуда его выслали. Это была страна, где его сажали в психиатрическую больницу, высылали в ссылку, не печатали. Сюда его не пустили проститься со скончавшимися родителями. Вполне понятно, что он, хотя и написавший в свое время "Ни страны, ни погоста не хочу выбирать", не питал особой любви к этой стране, и самое малое, что он, любитель футбола, мог пожелать этой стране - это проигрыша в футбольном матче. Не мог он приехать и в новую страну, в обстановку парадности и шумихи вокруг его имени.

     Еще один, часто встречающийся вопрос - о его отношении к английскому языку и его попытках писать стихи и прозу по-английски. Большинство английских поэтов и часть американских не признало его возможности на равных с ними писать стихи по-английски, отмечало огрехи в его английском стихосложении, неправомерность использования слов и сокращений, применявшихся исключительно в разговорной речи, неперспективность его попыток вернуть английское стихосложение к рифме. Что касается его прозы, эссе, написанных по-английски, то здесь свидетельствует его близкая приятельница, писательница Сюзан Зонтаг: "Не забывайте, что его эссе сурово редактировались".
     Его отношения с писателями - друзьями по Ленинграду можно охарактеризовать как сложные, за исключением, быть может, отношений с Яковом Гординым, о котором в книге сказано, что он никогда ничего у Бродского не просил, а наоборот, помогал родителям Бродского до самой их смерти. Его друзья - поэты Евгений Рейн, Анатолий Найман и другие, даже будучи старше его и поначалу бывшие его наставниками, признавали за ним его первенство в поэзии. Однако, после оглушительного успеха Бродского на Западе, вслед за приземлением в Вене с "печатной машинкой, бутылкой водки и томиком Джона Донна" (С.Зонтаг), прежние друзья стали обременять Иосифа просьбами, а после присуждения Нобелевской премии договорились до того, что стали объяснять эту премию их коллективным успехом (см. Л.Штерн).

     Здесь можно в какой-то мере противоположить группу московских поэтов - Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину, имевшую, при всей своей фронде, по крайней мерке разрешительное признание властей, группе питерских поэтов - Бродский, Рейн, Найман, Кушнер. Не все здесь зависело от самих поэтов. Ленинград, бывший в советское время "городом с областной судьбой", имел в 60-70 годы крайне консервативных и трусливых руководителей, напуганных "ленинградским" и другими "делами" и "дувших на воду". Не следует, впрочем, преувеличивать и успехи поэтов - москвичей. Люди с солидной литературной подготовкой не могли относиться к ним как к серьезным и большим русским поэтам. Об этом говорит поэтесса Татьяна Щербина: "Казалось, что эпоха письменной поэзии кончилась,…это казалось отдельным жанром, вроде эстрадных песен…Последним письменным поэтом был для меня Пастернак. И вдруг - Бродский, это был тот же субстрат поэзии, от Пушкина до Пастернака, который у современных авторов я не встречала". Но многое зависело и от поведения поэтов. Самому Бродскому несколько раз предоставлялась возможность напечататься за некоторые "уступки" и "поправки" его стихов. Бескомпромиссная позиция Бродского может служить примером возможного отношения поэта к своим произведениям и, в итоге, и к своей судьбе. Несмотря на имеющиеся свидетельства попыток Евтушенко помочь Бродскому, хотя, по мнению первого, стихи Бродского не были похожи на русское стихосложение, ничего у Евтушенко не вышло. Что касается отношения самого Бродского к советским поэтическим мэтрам Евтушенко и Вознесенскому, то оно было резко отрицательным. Это было показано демонстративным выходом Бродского из американской Академии после избрания в нее Евтушенко. Данное отношение не распространялось, конечно, на Беллу Ахмадулину, которую сам Бродский представил американской публике в качестве "a poet of genius" ("поэта с божественной искрой", А.Сумеркин). Белла Ахмадулина, в свою очередь, сказала о Бродском: "Мой способ отношения к Бродскому один.…Это обожание.…Это совершенное чудо".

     А что же Бродский сегодня? Неужели все это в прошлом? На этот вопрос пытается ответить поэтесса и переводчик Татьяна Ретивова: "…средний возраст моих сотрудников 27 лет, многие из них выпускники инязов и пединститутов. Из 100 человек, может быть 2-3 читали Бродского, а им уже почти 40 (лет)". Так что, все так плохо? Обратимся на этот раз к Н.В.Гоголю. Читаем в "Выбранных местах из переписки с друзьями": "Влияние Пушкина (!) как поэта на общество было ничтожно (а как же: "Поэт в России больше, чем поэт"?). Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща.…Но влияние его было сильно на поэтов,…он был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты.…Всех этих поэтов возбудил на деятельность Пушкин; других же просто создал". Эти слова Гоголь написал в 1847 году, через 10 лет после гибели Пушкина. И что же мы видим сегодня, через 10 лет после смерти Бродского? Упоминавшаяся нами поэтесса и переводчик Аннелиза Аллеева говорит: "Я так представляю себе одну из родословных в русской литературе: Толстой от Пушкина, Ахматова от Пушкина, Толстого и Достоевского, Бродский от Ахматовой, многие современные поэты от Бродского, как Борис Рыжий, Олег Дозморов, Елена Тиновская и другие. Живут, пишут, страдают и умирают уже потомки Бродского". При всем упрощении поэтической ситуации в России, слова А.Аллеевой могут быть выбраны как предмет для обсуждения.

Петр Вайль: «Перспективный юбилей русской словесности»

21.10.07

Ровно 20 лет назад – 22 октября 1987 года – Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе. В пятый и пока в последний раз нобелевку получил русский писатель. Бродский оказался в логичном ряду: четверо из пяти – в той или иной степени изгнанники: эмигрант Иван Бунин в 33-м, неугодный и общественно осужденный Борис Пастернак в 58-м, враг и "литературный власовец" Александр Солженицын в 70-м, эмигрант (замкнув цикл) Иосиф Бродский в 87-м. С одним только Михаилом Шолоховым, который стал лауреатом в 65-м, не было никаких политико-государственных хлопот.

За двадцать прошедших лет премия Бродского и в особенности его Нобелевская речь окутались легендами – что естественно для любого значительного события. Но и напомнить о первоисточнике – тоже естественно и необходимо.

Сколько раз за это время приходилось слышать и читать – а недавно напомнил в письме один молодой поэт из Москвы: "Бродский сказал, что начитанный человек не способен убить другого. А как же нацисты, коммунисты?.."

Не говорил такого Бродский, человек четкого организованного мышления. Сказал он в Нобелевской речи следующее: "Я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи, затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего". Отметим, что степень здесь сравнительная: "затруднительнее" – и это, конечно, правда. Речь тут о масштабах личности. Вобравший ценности культуры человек как личность выше и больше того, кто культуре внеположен. Его труднее обмануть, им сложнее манипулировать. Его затруднительнее подвигнуть на массовый психоз.

У Бродского это звучит афористически: "Я твердо убежден, что человека, читающего стихи, труднее одолеть, чем того, кто их не читает".

Как злободневен этот тезис в современной России.

"Эстетика – мать этики", – говорит он. И следует по пушкинскому пути: "Поэзия выше нравственности, по крайней мере, совсем иное дело".

Бродский умер почти двенадцать лет назад, и все более становится ясно, что четыре десятилетия русская словесность прошла под знаком Бродского. Его физическое присутствие в русском культурном процессе было некой гарантией преемственности и жизнеспособности – неважно, где находился сам Бродский: в Ленинграде или Нью-Йорке.

Когда-то он, после смерти Анны Ахматовой, написал: "Твой образ будет, знаю наперед, в жару и на морозе-ломоносе, не уменьшаться, но наоборот, в неповторимой перспективе Росси". Эти строки в еще большей степени относятся к самому Бродскому, и важно то, что образ поэта нарастает и возрастает не только в перспективе Росси, то есть не только России. Величайшая заслуга Бродского в том, что он придал современной русской словесности всемирное звучание, вернул ей в XX веке завоевания века XIX-го, русского классического.

Дело не только в истории, но и в географии. Он сделал фактами русской культуры не только Ленинград-Петербург, Крым, архангельскую деревню, но и Рим, Венецию, Нью-Йорк, маленькие городки Новой Англии и Среднего Запада. Глобус Бродского – весь земной шар. В этом смысле он для России – поэт будущего. Его эпоха продолжается, точнее сказать – она впереди.

Источник: http://svobodanews.ru/Article/2007/10/21/20071021000036107.html