Иосиф Бродский М.Б. Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты там, снизу, различала: смутный облик сначала, много позже - черты. Это ты, горяча, ошую, одесную раковину ушную мне творила, шепча. Это ты, теребя штору, в сырую полость рта вложила мне голос, окликавший тебя. Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след. Так творятся миры. Так, сотворив их, часто оставляют вращаться, расточая дары. Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень, в мирозданьи потерян, кружится шар. ЭЛЕГИЯ Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность - усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний. * * * Л.В.Лифшицу Я всегда твердил, что судьба - игра. Что зачем нам рыба, раз есть икра. Что готический стиль победит, как школа, как способность торчать, избежав укола. Я сижу у окна. За окном осина. Я любил немногих. Однако - сильно. Я считал, что лес - только часть полена. Что зачем вся дева, раз есть колено. Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. Я сижу у окна. Я помыл посуду. Я был счастлив здесь, и уже не буду. Я писал, что в лампочке - ужас пола. Что любовь, как акт, лишена глагола. Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос. Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь. Я сказал, что лист разрушает почку. И что семя, упавши в дурную почву, не дает побега; что луг с поляной есть пример рукоблудья, в Природе данный. Я сижу у окна, обхватив колени, в обществе собственной грузной тени. Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть. Не диво, что в награду мне за такие речи своих ног никто не кладет на плечи. Я сижу у окна в темноте; как скорый, море гремит за волнистой шторой. Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи. Я КАК УЛИС Зима, зима, я еду по зиме, куда-нибудь по видимой отчизне, гони меня, ненастье, по земле, хотя бы вспять, гони меня по жизни. Ну, вот Москва и утренний уют в арбатских переулках парусинных, и чужаки по-прежнему снуют в январских освещенных магазинах. И желтизна разрозненных монет, и цвет лица криптоновый все чаще, гони меня, как новый Ганимед хлебну земной изгнаннической чаши и не пойму, откуда и куда я двигаюсь, как много я теряю во времени, в дороге повторяя: ох, Боже мой, какая ерунда. Ох, Боже мой, не многого прошу, ох, Боже мой, богатый или нищий, но с каждым днем я прожитым дышу уверенней и сладостней и чище. Мелькай, мелькай по сторонам, народ, я двигаюсь, и, кажется отрадно, что, как Улисс, гоню себя вперед, но двигаюсь по-прежнему обратно. Так человека встречного лови и все тверди в искусственном порыве: от нынешней до будущей любви живи добрей, страдай неприхотливей. * * * Я не то что схожу с ума, но устал за лето. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян. Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это - города, человеков, но для начала зелень. Стану спать не раздевшись или читать с любого места чужую книгу, покамест остатки года, переходят в положенном месте асфальт. Свобода - это когда забываешь отчество у тирана, а слюна во рту слаще халвы Шираза, и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза. * * * М.Б. Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною, и увидал, что выдвинутый стул сливался с освещенною стеною. Был в лампочке повышенный накал, невыгодный для мебели истертой, и потому диван в углу сверкал коричневою кожей, словно желтой. Стол пустовал. Поблескивал паркет. Темнела печка. В раме запыленной застыл пейзаж. И лишь один буфет казался мне тогда одушевленным. Но мотылек по комнате кружил, и он мой взгляд с недвижимости сдвинул. И если призрак здесь когда-то жил, то он покинул этот дом. Покинул. Аеre perennius * Приключилась на твердую вещь напасть: будто лишних дней циферблата пасть отрыгнула назад, до бровей сыта крупным будущим чтобы считать до ста. И вокруг твердой вещи чужие ей встали кодлом, базаря "Ржавей живей" и "Даешь песок, чтобы в гроб хромать, если ты из кости или камня, мать". Отвечала вещь, на слова скупа: "Не замай меня, лишних дней толпа! Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть - не рукой под черную юбку лезть. А тот камень-кость, гвоздь моей красы - он скучает по вам с мезозоя, псы: от него в веках борозда длинней, чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней". ______________________ * Долговечнее меди (лат.) Источник: http://www.stihi-rus.ru/1/br/А.Волгина
Иосиф Бродский / Joseph Brodsky [Вопросы литературы, № 3, 2005]
События жизни Бродского в СССР складываются в развернутый миф о поэте-диссиденте; миф, изобилующий столь неправдоподобно яркими моментами, каких не встретишь и в вымышленных жизнеописаниях. Еврей в обществе, склонном к ксенофобии; юноша, осмелившийся в условиях тоталитарного режима оставаться вне каких бы то ни было — школа, организация, предприятие — рамок, предлагаемых социумом для существования индивида; человек, переживший глубокую личную драму — катастрофу в любви; молодой, но уже негласно запрещенный к изданию поэт, снискавший дружбу-покровительство прижизненного классика — А.Ахматовой; диссидент, образ мыслей которого кардинально расходится с господствующей идеологией; узник совести, приковавший к себе внимание мировой общественности; и наконец — изгнанник, скиталец, Одиссей, так и не вернувшийся на свою Итаку.
Авторская личность Бродского — синтез этой индивидуальной биографии и русской просодии. События жизни, проникая в текст стихотворений через сложную систему метафор, формируют один из наиболее значимых подтекстов творчества поэта; реалии советского социума становятся деталями художественного мира. Подобно биографическому, поэтическое «я» Бродского находится в неизбывном конфликте с некоей тоталитарной силой: общественной идеологией, атакующей, затягивающей пустотой, разрушительной диктатурой времени.
Однако 4 июня 1972 года, когда русская биография поэта перечеркивается вынужденной эмиграцией и авторское «я» в мифопоэтическом пространстве его творчества воплощается в образах Одиссея, Энея, Овидия, начинается вторая, разительно непохожая на первую, жизнь Бродского, происходит рождение нового, американского мифа о нем.
С самого начала эмиграции Бродский занял достойное место в западной словесности и филологической науке. Книги его русских стихов издавались и переиздавались. Бродский как равный был принят в круг англоязычных писателей, переводчиков и литературоведов первого ряда. Уже в 1972 году он выступал в Лондоне и Оксфорде вместе с У.Х.Оденом (В Оксфорде Бродский с Оденом не выступал в 1972 году, не выступал он там и один в этом году. - Прим. В.Полухиной), оказавшим ему значительную поддержку в сложный период адаптации к новой жизненной и культурной ситуации. В том же году Бродский стал poet in residence в Мичиганском университете и поселился в Анн Арборе.
Параллельно с репутацией Бродского — деятеля культуры — усилиями самого поэта, его друзей и издателей создавалась и новая авторская личность: Joseph Brodsky, — само имя поэта в английском написании и произношении становится одной из важнейших манифестаций этой личности, частью тщательно создаваемого имиджа. Пророческое речение Ахматовой: «Какую биографию делают нашему рыжему — как будто он кого-то специально нанял» — реализуется почти буквально.
Вынужденный эмигрировать из СССР, Иосиф Бродский не только продолжил писать на родном языке — в этом он не одинок, но он также смог самоутвердиться как англофонный прозаик, поэт и переводчик. Созданные по-английски эссе Бродского широко известны в России благодаря прекрасным авторизованным переводам.
Однако Бродский — англофонный поэт и переводчик собственных стихов русскому читателю практически неизвестен, что вполне естественно: вряд ли многие захотят ознакомиться с переводами, имея возможность читать на языке оригинала, а из немногих заинтересованных далеко не все обладают достаточной лингвистической компетенцией, чтобы читать поэзию на иностранном языке.
Англоязычный читатель вынужден верить на слово критику-слависту, когда речь идет об оригинальных стихотворениях Бродского. Русским читателям предстоит составить мнение об англоязычном поэтическом творчестве Бродского прежде всего по рецензиям, опубликованным в центральных периодических изданиях Великобритании и США. Именно они представляют собой и средство и процесс формирования литературной репутации.
I
Бродский впервые появляется на страницах «Нью-йоркского книжного обозрения» («The New York Review of Books») — одного из наиболее влиятельных изданий США — еще до своего приезда в Америку. В номере за 4 мая 1972 года он упомянут как Iosif Brodsky в статье, посвященной журналу «Russian Literature Triquaterly», издаваемому К.Проффером. «Первые два номера этого нового журнала содержат важные ранее не печатавшиеся материалы: стихотворения Иосифа Бродского (по-русски) <…> фотографии Мандельштама, Ахматовой, Бродского и многое другое. Также в них напечатаны <…> переводы стихотворений Мандельштама, Гумилева, Ахматовой, Бродского, Ахмадулиной и Цветаевой и среди них ряд особенно удачных переводов из Бродского, выполненных Д.Л.Клайном и Д.Фуллером»1.
Бродский предстает перед американским читателем как русский поэт, переведенный на английский язык первоклассными специалистами-англофонами. Но уже в следующий раз (апрель 1973) поэт фигурирует в «The New York Review of Books» как JOSEPH Brodsky: 3 стихотворения в переводе Д. Клайна напечатаны в сопровождении двух статей, принадлежащих перу У. Х. Одена и переводчика. Появление Одена в роли рецензента не случайно и исключительно значимо: хотя на данном этапе Бродский пока еще представлен читательской аудитории США как «русский поэт в английском переводе», он словно принимает творческую эстафету из рук одного из крупнейших англофонных поэтов ХХ века2.
Вскоре после этого (9 августа 1973 и 7 февраля 1974) «The New York Review of Books» публикует рецензии Бродского в переводе К.Проффера и Б.Рубина с пометкой «Translated into English by…» В то же время Бродский делает первые попытки обратиться к читателю по-английски собственным голосом — без посредства переводчика: в разделе «Letters» появляются его письма в защиту В. Марамзина3.
И наконец, в феврале 1977 года выходит эссе «На стороне Кавафиса» («On Cavafy’s Side»)4, в котором отсутствует пометка об участии в работе над ним переводчика, хотя весьма логично предположить, что Бродскому при работе с английским языком все еще нужен был ассистент или по меньшей мере редактор.
Опубликованные в последующие годы эссе «Искусство Монтале» («The Art of Montale»)5, «Надежда Мандельштам» («Nadezhda Mandelstam»)6, «О Дереке Уолкотте» («On Derek Walcott»)7, «В полутора комнатах» («In a Room and a Half»)8, «Кембриджское образование» («A Cambridge Education»)9 украсили собой страницы ведущих американских и британских изданий и создали Бродскому репутацию блестящего англоязычного эссеиста и литературного критика. Большинство эссе были объединены в два сборника: «Меньше единицы» («Less Than One», 1986) и «О скорби и разуме» («On Grief and Reason», 1996), принесших автору ряд престижных литературных премий. Так, сборник «Less Than One», удостоенный премии Национального совета критиков США, был признан и в Англии «лучшей прозой на английском языке за последние несколько лет»10. Таким образом, начало англоязычного творчества для Бродского ознаменовалось сменой даже не стиля, а рода литературы: первой формой взаимоотношений с новым языком стала проза.
Действительно, в первые годы эмиграции Бродский представлял себе своего английского двойника исключительно как прозаика. Так, в конце 70-х, отвечая на вопрос Соломона Волкова о «неминуемом переходе на англоязычные рельсы», он сказал: «Это и так, и не так. Что касается изящной словесности — это определенно не так. Что до прозы — это, о Господи, полный восторг, конечно <…> Н о с т и х и н а д в у х я з ы к а х п и с а т ь н е в о з м о ж н о, х о т я я и п ы т а л с я э т о д е л а т ь» (разрядка моя. — А.В.)11.
В этот же период Бродский рассказывал Свену Биркертсу: «Прежде всего, мне хватает того, что я пишу по-русски. А среди поэтов, которые сегодня пишут по-английски, так много талантливых людей! Мне нет смысла вторгаться в чужую область. Стихи памяти Лоуэлла я написал по-английски потому, что хотел сделать приятное его тени <…> И когда я закончил эту элегию, в голове уже начали складываться другие английские стихи, возникли интересные рифмы <…> Но тут я сказал себе: стоп! Я не хочу создавать для себя дополнительную реальность. К тому же пришлось бы конкурировать с людьми, для которых английский — родной язык. Наконец — и это самое важное — я перед собою такую цель не ставлю. Я, в общем, удовлетворен тем, что пишу по-русски, хотя иногда это идет, иногда не идет. Но если и не идет, то мне не приходит на ум сделать английский вариант. Я не хочу быть наказанным дважды. По-английски я пишу свою прозу, это помогает обрести уверенность»12. Характерна реакция Бродского на статью, в которой он был упомянут как пример человека, успешно преодолевшего изгнание, ставшего на американской почве американским поэтом: «Лестно, конечно, но это полная чушь»13.
Тогда еще Бродский, по собственному утверждению, «почетного места на американском Парнасе» не добивается. Однако участие Бродского в переводах собственных стихотворений от сборника к сборнику возрастало.
При жизни Бродского за рубежом в Великобритании и США вышли в свет четыре сборника стихотворений на английском языке14. Посмертный том — «Собрание стихотворений на английском» (Collected Poems in English. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2000. 540 p.) объединил три последних книги.
Первый английский сборник Бродского «Selected Рoems» состоит исключительно из переводов Д. Клайна. Фамилия переводчика, как и имя автора вступительной статьи, вынесена на титульный лист: «Перевод и комментарии Джорджа Л. Клайна, вступление У.Х.Одена». Сборник открывает краткая биография автора, посвященная по большей части перипетиям его жизни в СССР. Интересно, что это последний английский сборник, где упоминается «русское» имя поэта: он представлен как «Joseph (Iosif Alexandrovich) Brodsky».
Во втором сборнике, «A Part of Speech», Бродский, усовершенствовавший свою языковую компетенцию, впервые заявляет права на участие в переводах собственных стихов — в качестве редактора. Во вступительном слове он пишет: «Я взял на себя смелость переработать некоторые переводы, чтобы привести их в большее соответствие оригиналам, хотя, возможно, и сделал это за счет гладкости. Я вдвойне благодарен переводчикам за их снисходительность». В результате 24 из 37 переводов были выполнены англоязычными переводчиками и 10 — переводчиками при участии автора. С этих пор, судя по всему, сотрудничество было организовано таким образом: переводчик либо принимал поправки Бродского и становился соавтором перевода, либо не принимал поправок — и снимал свое имя с текста. Второй вариант избрал, например, Д.Уэйссборт, автор первоначального перевода цикла «Часть речи», опубликованного в альманахе «Poetry» за март 1978 года15. В сборник цикл вошел с пометкой «Перевод автора» и его принято рассматривать как первый образец автоперевода Бродского наряду с опубликованным в том же сборнике стихотворением «December in Florence» («Декабрь во Флоренции»)16.
Однако начиная со сборника «To Urania» Бродский принимает на себя ответственность за звучание своей поэзии по-английски: начинается утверждение его англоязычного alter ego как переводчика с русского и англофонного поэта. В этом новом качестве Joseph Brodsky представлен и в биографической заметке, открывающей сборник: «Он также талантливый переводчик, переведший на русский язык английских поэтов-метафизиков и польского поэта-эмигранта Чеслава Милоша». 12 из 46 стихотворений, включенных в сборник, написаны по-английски, 23 являются автопереводами, 8 — результатом сотрудничества переводчика и автора и только 4 переведены англоязычными специалистами без участия автора.
Почему же Бродский, изначально не имевший намерения интегрироваться в иноязычную поэзию, заставил свое англофонное «я» осваивать английскую просодию? Вероятно, к этому шагу его подтолкнул характер критики, высказанной в адрес «A Part of Speech»: замечания делались в основном переводчикам, которые, работая с русским текстом, находились под влиянием англо-американских литературных клише и переводили принадлежащего к иной традиции поэта «под себя». В «To Urania» Бродский почти полностью меняет штат переводчиков: вместо поэтов первого ряда он приглашает к сотрудничеству профессиональных лингвистов, лучше владеющих техникой перевода, но не могущих сравниться с автором в масштабе поэтического гения и, вероятно, более склонных уступать его требованиям. Из переводчиков, принявших участие в работе над предыдущим сборником, в «To Urania» появляются только Джордж Клайн и Алан Майерс. Joseph Brodsky становится единственным вполне легитимным переводчиком поэзии Иосифа Бродского.
«So Forth» — последний прижизненный сборник поэта, наивысшее воплощение «английского Бродского». Действительно, из сорока переводов 32 выполнены автором самостоятельно, 7 — в сотрудничестве с переводчиком и только один перевод принадлежит перу Алана Майерса. Кроме того, в сборник включено 21 стихотворение, изначально написанное Бродским по-английски. В «So Forth» наиболее полное воплощение имеет интересная тенденция, наметившаяся еще в первом авторизованном сборнике переводов стихов Бродского. Среди стихотворений, вошедших в «A Part of Speech», есть четыре, не имевших заглавия в оригинале. Одно из них получает заголовок («Я всегда твердил, что судьба — игра...» — «I Sit by the Window»), а три других («Второе Рождество на берегу...», «Осенний вечер в скромном городке...», «Классический балет есть замок красоты...») указаны в оглавлении не по первой строке, а по первой фразе, без кавычек, тем же шрифтом, что и заголовки, в результате чего оглавление выглядит абсолютно однородным. В данном сборнике тенденция эта заметна лишь по контрасту с «Selected Poems», где все переводы озаглавлены таким же образом, что и оригиналы, — за исключением стихотворения «Малиновка», напротив, потерявшего заглавие в переводе Д.Клайна17. Однако тенденция заметно усиливается в сборнике «To Urania», где 6 стихотворений, не озаглавленных в оригинале, получают заголовок наряду со всеми остальными18, и приобретает характер последовательно воплощаемой авторской воли в «So Forth», где постороннее влияние сведено к минимуму: все стихотворения сборника (а их 61) оказываются озаглавленными, хотя 11 из них в оригинале заголовков не имели19.
В контексте последнего сборника становится очевидной художественная задача, которую Бродский пытается решить, уделяя столь пристальное внимание заголовкам. Он использует оглавление наряду с титульным листом как средство направления читательского восприятия в нужное ему русло. Благодаря единому принципу наименования стихотворений оглавление сборника обретает однородность и монолитность, заголовки внутри его образуют своего рода тематические группы, внутри которых стирается грань между переводными стихотворениями и английскими оригиналами (например, «Кентавры» переведены с русского, а «Эпитафия кентавру» написана по-английски). К тому же, если в предыдущих сборниках фамилия переводчика следовала за каждым стихотворением и авторское участие в переводе специально оговаривалось, то в «So Forth» сведения о переводности / оригинальности стихов не присутствуют ни в корпусе текстов, ни в оглавлении — они напечатаны мелким шрифтом на отдельной странице вместе с выходными данными и сведениями об издательских правах. Таким образом, читатель изначально воспринимает книгу не как переводное издание, а как сборник англоязычной поэзии, созданной поэтом по имени Joseph Brodsky, чье имя стоит на титульном листе. Таким образом устанавливается дистанция между «русским» и «английским» Бродским. В читательском сознании Joseph Brodsky обретает некую независимость от своего русского alter ego и преодолевает свою вторичность по отношению к нему. Формирование авторской личности «Joseph Brodsky — англоязычный поэт-переводчик» завершено.
В последнем сборнике «Collected Poems in English», вышедшем уже после смерти поэта, происходит канонизация этой авторской личности. Фактически в этой книге под одной обложкой сведены все ранее вышедшие сборники Бродского начиная с «A Part of Speech»: структура их сохранена, но происходит унификация некоторых черт. На первой странице обложки внимание читателя сразу фиксируется на двух фактах, о которых он должен знать, приступая к чтению: «Нобелевская премия по литературе 1987» и «Переводы, рекомендованные Обществом поэтических изданий». На последней странице обложки появляются фамилии нескольких переводчиков Бродского: «…translated by A.Hecht, Howard Moss, D.Walcott, Richard Wilbur and others», но здесь же, ниже, в краткой аннотации цитируется заметка Бродского из «A Part of Speech» («Я взял на себя смелость переработать некоторые переводы…»). Вновь издатель указывает на мастерство Бродского-переводчика: «Его неизменная приверженность английскому языку, и в особенности поэтам-метафизикам, являла себя в усердии, с которым он читал на обоих языках и переводил. Он с равным энтузиазмом прилагал усилия к переводу своих произведений и создавал стихотворения непосредственно на английском». Имена всех переводчиков перечислены единым списком (без указаний на конкретные произведения: их понадобилось бы слишком много, учитывая объем издания) на странице, содержащей выходные данные и информацию об авторских правах, однако здесь им предшествует выделенное в отдельный абзац примечание редактора: «Все стихотворения сборника либо написаны по-английски, либо переведены с русского автором или при участии автора».
Таким образом, участие Бродского в переводе своих стихотворений предлагается понимать расширенно: в тех случаях, где поэт не выступил в качестве автора или соавтора перевода, он выступил как редактор — только так можно истолковать это примечание в отношении ранних сборников, где процент переводов, выполненных англофонными специалистами и не содержащих указания на сотрудничество с автором, довольно высок. В своем вступлении к сборнику редактор Анн Шелберг (Ann Kjellberg) соблюдает необходимые формальности, сообщая читателю в первом абзаце, что наряду со стихотворениями, написанными непосредственно на английском, и переводами, выполненными автором или при его участии, сборник содержит и несколько стихотворных переводов, выполненных другими переводчиками. Однако тут же редактор сообщает: «Мы склонились к выбору сообщать имена переводчиков и со-переводчиков в примечаниях. В этом мы следуем авторскому решению, принятому при работе над сборником “So Forth”, не указывать имена переводчиков на странице, где напечатано стихотворение, — как мы понимаем, таким образом поэт предлагает читателю воспринимать все стихотворения как тексты, изначально написанные по-английски; мы просим о снисхождении переводчикам Бродского, которым поэт неоднократно выражал свое восхищение и благодарность»20 .
Это сообщение чрезвычайно важно. Во-первых, редактор фактически закрепляет за Бродским преимущественное право на авторство переводов его стихов — право, о котором поэт впервые заявил в «A Part of Speech». Имена переводчиков становятся достоянием только наиболее терпеливых и вдумчивых читателей, — сноски расположены в конце книги и не очень удобны для пользования. Во-вторых, желание Бродского стереть грань между переводными стихотворениями и произведениями, написанными по-английски (мы говорили об этом, анализируя оглавление «So Forth»), здесь трактуется как ясно выраженная авторская воля. Кстати, в этом сборнике однородность оглавления приобретает особое значение — перед нами своего рода «полное собрание сочинений» Joseph’a Brodsky. Редакторы упустили только одну деталь: четыре стихотворения, не получившие заголовка при переводе, но указанные в оглавлении «A Part of Speech» по первой фразе без кавычек и потому не выделяющиеся из однородного перечня, в «Collected Poems in English» попадают в оглавление озаглавленными по первой строке. В результате графически они выбиваются и попадают в один ряд с переводами Бродского из Цветаевой («I will win you away from every earth, from every sky» и «Seeing off the beloved ones, I»), вошедшими в четвертый, дополнительный раздел книги «Uncollected Poems and Translations» (заметим, что и в этом разделе все остальные стихотворения носят заголовки). В остальном оглавление сборника однородно и едино, — выявленная нами тенденция ко взаимному тяготению заглавий продолжает работать и в объединенном пространстве всех трех оглавлений.
Так, уже после смерти поэта его душеприказчики закрепляют в сознании англоязычного читателя образ Joseph’a Brodsky таким, каким он сложился к последнему прижизненному сборнику. «Вторичная авторская личность» поэта дистанцируется и от такого явления, как «Иосиф Бродский в английском переводе»: в «Collected Poems in English» не вошли переводы Д. Клайна из сборника «Joseph Brodsky: Selected Poems». Во вступительном слове редактор поясняет: «Настоящее издание будет дополнено двумя сборниками переводов, находящимися в работе. Первый из них — это новое расширенное издание “Joseph Brodsky: Selected Poems” в переводе Д. Клайна: сборник вышел в США и Англии в 1973 году; он включает в себя большую часть стихотворений, написанных поэтом в Советском Союзе до эмиграции в 1972 году. Второй — выполненные другими авторами переводы стихотворений Бродского, написанных на русском после 1972 года и никогда не подвергавшихся автопереводу». Однако заметим, что до сих пор на страницах центральных книжных обозрений и литературных журналов США и Великобритании не появлялись переводы стихотворений Бродского, не вошедшие в прижизненные английские сборники поэта. Большинство первых газетных и журнальных публикаций — это окончательные редакции, напечатанные впоследствии в представленных выше изданиях, тексты, прочитанные и одобренные (или отредактированные) автором21.
Рецензенты разделяются на несколько групп. В первую из них входят лица, непосредственно причастные к созданию американского мифа о Joseph’e Brodsky. Они судят о нем не столько по его англоязычной поэзии и автопереводам, сколько по опыту личной дружбы и творческого сотрудничества. Их мнение основано не на отдельных текстах, а на близости им философских и эстетических установок, художественных методов поэта. К этой группе несомненно относится У.Х.Оден, учитель и проводник Бродского в англоязычной поэзии; Д.Уолкотт — поэт, талантом которого Бродский восхищался настолько, что написал эссе, посвященное ему, переводчик, принявший участие в работе над сборником «A Part of Speech»; Д.Уэйссборт — многолетний друг и терпеливый переводчик Бродского. Все они немало содействовали становлению «английского Бродского» и вхождению его в пространство американской и британской культуры.
Вторую группу составляют рецензенты, которые апеллируют по большей части не к поэтическому «я» Бродского, явленному в его английских сборниках, а к международной репутации поэта. Такие рецензенты характеризуют Бродского как знаковую фигуру в культурной жизни Америки и Европы, а не как автора данного, конкретного корпуса текстов. Они настолько находятся под обаянием творческой личности поэта, что либо не находят нужным пристально разбирать его произведения, либо готовы самые недочеты их представлять как достоинства. К такой интерпретации, например, располагает статья Майкла Хоффмана.
Особенно значима группа рецензентов, знающих русский язык, таких, как Д.Бэйли, С.Биркертс, Ч.Симик. Они четко разделяют для себя две ипостаси Иосифа Бродского: смысловой анализ его поэзии, оценка его роли в мировой культуре в их статьях происходят на материале оригинальных текстов, «вторичную авторскую личность» они воспринимают исключительно как переводчика, последовательно реализующего неприемлемые для английской поэзии переводческие принципы, — именно он-то и является объектом их критики. Возможно, именно для таких читателей-англофонов, читающих по-русски, и творил «английский Бродский»: возможно, он замышлял автопереводы как путеводители по его подлинной, русской поэзии, своего рода автокомментарии, не доработанные до гладкости самостоятельного произведения, а лишь помогающие иноязычному читателю разобраться в многослойном русском тексте, уяснить себе его стиховую структуру22 .
И наконец, последняя, наиболее критически настроенная группа состоит из рецензентов, которые принимают вызов Бродского: внешнюю независимость Joseph’a Brodsky от его русского alter ego они воспринимают как желание поэта быть прочитанным по-английски, в контексте англо-американской поэзии, безотносительно к русскому оригиналу. Что они и делают. Так появляются на свет разгромные рецензии Питера Портера, Дональда Дэви, Кристофера Рида и Крэга Рэйна. Здесь поэт фактически попадает в им самим подстроенную ловушку: вместо того чтобы защищать свое русское alter ego от некомпетентных суждений и служить проводником к нему для англоязычного читателя, отваживающегося читать по-русски, Joseph Brodsky подменяет собой Иосифа Бродского и ставит под сомнение его международную репутацию. В действительности не он, а великий русский поэт заслужил Нобелевскую премию, но она становится частью его биографического мифа, попадая на обложки его сборников, — и вот уже раздаются упреки в том, что величайшая литературная награда попала не по адресу.
Joseph Brodsky пытается воспроизвести глубокое философское содержание, сложную метафорику оригинального текста, но возмущенные лингвистическими, просодическими недочетами его текстов рецензенты не могут — или не хотят — оценить его усилия и «вычитать» мысль из неаутентично звучащей строки, — и вот уже они утверждают, что Бродский как мыслитель был вполне зауряден, а как стилист склонен к неуместным выкрутасам. Реализованный в поэзии Бродского образ поэта-изгнанника, поэта — непризнанного пророка выглядит неубедительно и мелодраматично на фоне биографического мифа и общественного имиджа преуспевающего американского литератора и университетского преподавателя, что и констатируют рецензенты. В ряде случаев они намекают, что опасность проникновения в переводы чужой — но органично английской — стилистики было бы для поэзии Бродского «меньшим злом», чем то, что он сам делает с нею, и отказ от помощи профессионалов после сборника «A Part of Speech» стал роковой ошибкой. Следует отметить, что все перечисленные рецензенты являются современными англофонными поэтами первого ряда. Они — плоть от плоти английского языка, «ведущего» и «направляющего» их так же, как Бродского — русский. И хотя нельзя сбрасывать со счетов и некоторую предвзятость перечисленных рецензентов, вызванную ревностью «собратьев по перу» к мировой славе Бродского, нельзя также и предлагать им признать правомерность насилия, совершаемого иностранцем над английским языком в попытке заставить его звучать как русский.
II
Сборник «Joseph Brodsky: Selected Poems» был принят доброжелательно и в США, и в Англии. Первые рецензии представляют собой традиционные отзывы на сборник переводной поэзии: смысловой анализ произведений и оценка качества переводов разведены, причем последнему уделяется гораздо меньше внимания, чем первому, хотя, казалось бы, критики ориентируются именно на опубликованные переводы, а не на оригинальные тексты. Восприятие рецензентов было подготовлено и в некотором смысле предопределено статьей У. Х. Одена (публикация предшествовала выходу книги в свет)23. Многие особенности оденовского эссе станут характерными чертами большинства ранних рецензий на «английского Бродского». Так, например, автор признается в незнании русского языка, ограничивающем его восприятие рецензируемых текстов: «Поскольку я не знаю русского языка и вынужден в моих суждениях опираться на английские переводы, я могу лишь догадываться, что представляют собой стихотворения Бродского». Однако здесь Оден имеет в виду лишь невозможность судить о структуре, стиховой конструкции рассматриваемых произведений; он убежден, что переводы в достаточной мере передают философский и эстетический потенциал, заложенный в поэзии Бродского. Его интересует не столько данная подборка стихотворений, сколько художественный мир поэта в целом, и переводы Д. Клайна не создают ощутимых препятствий: «По прочтении переводов профессора Клайна я без колебаний заявляю, что по-русски Иосиф Бродский, несомненно, является поэтом первого ряда, человеком, которым должна гордиться его страна».
Артур Коэн рассматривает избранные стихотворения как своего рода духовную биографию Бродского и называет его «величайшим поэтом своего поколения»24. Критик высоко оценивает и переводы Клайна: по его мнению, Бродский переведен «всегда достойно, нередко с воодушевлением, иногда блестяще». «Times Literary Supplement» ограничивается краткой нейтральной заметкой о выходе сборника в свет25. Качество переводов не обсуждается — книга охарактеризована в самых общих чертах.
Сборник «A Part of Speech» также в целом был благосклонно принят англо-американской критикой. Харольд Пинтер (Harold Pinter) называет его среди «книг года» — издательских новинок, рекомендуемых «The Observer Review»26 , характеризуя Бродского как «поэта истинного благородства». Дерек Мэхон (Derek Mahon) в «London Review of Books» положительно отзывается и о самом поэте, и о его переводчиках: отмечая «барочную виртуозность» сборника, он называет Э. Хекта и Р. Уилбера «поэтами, блестяще владеющими техникой стиха», а Бродского — «мастером сложных форм»27.
Однако Джон Бэйли (John Bayley), выступивший с рецензией в журнале «Parnassus», воспринял «A Part of Speech» критически: впервые в адрес Бродского раздаются серьезные замечания. Бэйли усматривает в переводных произведениях Бродского типологическое сходство с поэзией Одена и Лоуэлла, не присущее оригиналу, и делает вывод о некоей стилизованности переводов «под английскую поэзию», что кажется ему серьезным недостатком. Поэтический язык Бродского приближается к языку прессы, чему немало способствует использование американского варианта английского. Стихотворения звучат так, как будто они рассчитаны на публику, — бойкие переводы скрывают подлинную сущность стихотворений Бродского, превращают их в «изощренное сотрясание воздуха» (sophisticated razzmatazz): «И это печально, поскольку это искажает их, искажает их, по всей видимости, при попустительстве и поддержке их автора»28.
Поскольку Бэйли все еще отделяет автора — русского поэта Иосифа Бродского — от переводчиков (в том числе и самого поэта в этой роли), критика перевода одновременно служит своего рода комплиментом оригиналу: «Как мы видим, несмотря на все усилия Джорджа Л. Клайна, в переводе это едва ли можно назвать поэзией, и тем не менее сила и блеск оригинала дают себя знать <…> В этом искусно выполненном и гладком переводе отчасти сохранен дух оригинала, однако сама эффективность его сбивает с толку, создавая впечатление, что это и есть “настоящий” Бродский. Бродский кажется хуже и поверхностнее, чем он есть на самом деле. Кажется, что он манипулирует стандартизованной пост-оденовской поэтической техникой, которая иногда почти переходит в пародию»29.
Сходные замечания высказывает и Питер Портер (Peter Porter)30 — известный критик и крупный поэт. Он считает, что Бродскому повезло с переводчиками и со-переводчиками: «Их имена звучат как перекличка некоей Академии англоязычных поэтов: Хект, Уилбер, Уолкотт, Уэйссборт. Некоторые из них выдающиеся британские и американские ученые». Однако переводы показались Портеру «неубедительными»: поэты-переводчики, испытавшие на себе влияние Одена, Кавафиса и других, но преодолевшие его в собственном творчестве, привили это влияние поэзии Бродского, нарушив связь ее с русской поэтической традицией. «Английские стихотворения, включенные в эту книгу, разумеется, демонстрируют искушенность и виртуозность переводчиков, но по-русски они, должно быть, звучат более естественно», — полагает критик. Впоследствие П.Портер вновь возвращается к этой теме: «Поэты, с которыми Бродский работал в “A Part of Speech”, и в их числе Энтони Хект и Ричард Уилбер, — прирожденные денди. Как следствие, сборник приобрел совершенно неуместную гладкость в стиле интеллектуальной элиты, так что произведение, давшее название книге, в английском переводе самого автора звучало наиболее убедительно»31 .
Такого же мнения придерживается и американский критик Роберт Хасс (Robert Hass)32, причем настроен он еще более радикально. Хасс считает, что большинство переводов из «A Part of Speech» следовало бы включить в «антологию плохой поэзии». Впервые в отношении Бродского он остро ставит вопрос об адекватности эквиметрического перевода с сохранением рифмы и о восприятии такого перевода англоязычным читателем. «Нам часто напоминают, что русский — флективный язык, характерной особенностью которого является многосложность, с гораздо более свободным порядком слов, нежели английский. Более того, английская поэзия значительно более древнее искусство [нежели русская]. В Америке стихотворение со строгим размером, вероятнее всего, вызовет в воображении образ некоего поэта, который носит галстуки и обедает в университетском клубе. В России метрический стих распространен повсеместно <…> Переводя стихотворения Бродского, которые и без того сложны для перевода, приходится уделять внимание их форме; а это создает новые трудности, ибо стиховая форма, переданная по-английски, вполне может быть прочитана совершенно в ином ключе»33 . Переводчики, по мнению рецензента, не справляются с формой стиха Бродского, затрудняются с выбором тона, заставляя Бродского звучать то как «англичанина-интеллектуала неопределенного возраста», то как «наемного писца XVIII века, взявшегося переписывать Шекспира»; их выбор поэтической лексики зачастую абсурден. Достойные переводы составляют немногочисленные исключения. Однако Хасс не возлагает ответственность за эту «расправу над поэзией» на автора: напротив, подобно Питеру Портеру он называет автоперевод цикла «Часть речи» в числе главных удач сборника.
Критика в адрес Бродского — переводчика собственных стихов возникает на данном этапе лишь в одной рецензии — статье Кларенса Брауна34. Доброжелательно озаглавленная («Лучшая русская поэзия сегодняшнего дня»), рецензия сконцентрирована преимущественно на фигуре самого Бродского и достоинствах его поэзии в оригинале. Однако критик упоминает также об «идеальном русском читателе», слышащем в стихотворениях Бродского отголоски предшествующей русской традиции, что подготавливает его восприятие, и об «идеальном английском читателе», чей слух может быть оскорблен слишком явными перекличками «Бродского в переводе» с классиками англо-американской поэзии. Брауну нравится «Элегия на смерть Роберта Лоуэлла», написанная Бродским по-английски, однако автопереводы вызывают серьезные нарекания: «15 стихотворений из второй части книги временами высокопарно книжны, временами — идиоматически неточны, временами непонятны»35. Так впервые как характеристика автопереводов Бродского появляется слово «непонятный, непостижимый».
Итак, по мнению ряда рецензентов, переводчики «A Part of Speech» не лучшим образом справляются с задачей, однако репутация поэта от этого не особенно страдает — он лишь «допускает и поощряет» искажение своих текстов в процессе перевода. Подписанный им перевод цикла «Часть речи» представляется большинству рецензентов вполне удовлетворительным.
Вышедший вскоре после присуждения Бродскому Нобелевской премии сборник «To Urania» привлек к себе внимание практически всех центральных периодических изданий США и Великобритании. Рецензии становятся более обширными и детализированными. Именно начиная с этого времени рецензенты «английского Бродского» делятся на два лагеря: критиков и защитников.
Дерек Уолкотт, несомненно, относится ко второй категории рецензентов. В статье «Производство чуда» он преклоняется перед гением Бродского-поэта, чрезвычайно комплиментарно отзывается о Бродском-переводчике, а также отклоняет существующую и гипотетическую критику в адрес автопереводов и английских стихотворений, опубликованных в сборнике «To Urania». Английского Бродского Уолкот ставит в один ряд с Байроном, Донном, Китсом и Спенсером. Автопереводы он оценивает как вполне самостоятельные поэтические произведения на английском: «Читатель совершенно не испытывает тоски по русскому оригиналу, не чувствует, что нечто было опущено, потеряно или не передано в переводе», «читатель задумывается, так ли русский язык оригинала насыщен свистящими согласными, как и английский Бродского, а не наоборот»36 . Бродский, по мнению Уолкота, сознательно стремится к тому, чтобы его стихотворения на английском читались как оригинальные произведения, а не как переводы, однако он не пытается придать им гладкость, скрывающую в переводе подлинную сущность таких поэтов, как Пастернак, Цветаева и Мандельштам. Бродский не редактирует свою поэзию, следуя англоязычным образцам: «...когда он решает написать стихотворение по-английски <...> ничто в его произведении не указывает на то, что он следует некоему образцу, испытывает на себе влияние какого бы то ни было другого писателя, включая Одена <…> Всякий раз, когда Бродский звучит по-оденовски, это не подражание, а дань почтения, открыто приносимая поэтом»37, — так Уолкотт отводит от Бродского замечания по поводу переводов его поэзии «под Одена и Кавафиса», прозвучавшие в рецензиях на «A Part of Speech». Далее он оппонирует критикам, утверждающим, что автопереводы Бродского звучат «не по-английски»: по его мнению, критик прав «в историческом, грамматическом смысле — я имею в виду не грамматические ошибки, а определенный грамматический тон»38, однако уход поэтической речи от языка повседневности, разговорного английского, в свое время с тем же успехом мог бы быть поставлен в упрек Донну, Милтону, Браунингу и Хопкинсу.
Значительное место в рецензии занимают рассуждения о структурных особенностях стиха Бродского. Уолкот признает: «При переводе на английский шестистопная рифмованная структура, обычная для русской поэзии, рискует вызвать ассоциации комического, пародийного или иронического характера. Ни один современный английский или американский поэт не пойдет на такой риск, как употребление женских окончаний в совершенно серьезном контексте...»39 Однако, избегая комических (О. Нэш) или «архаичных» (Байрон) ассоциаций, которые вызывают точные рифмы и длинные строки, современные англофонные поэты лишают свои произведения афористичной точности мысли, эпиграмматичного остроумия и теряют связь с традицией поэтического искусства. Для поэзии Бродского такие потери неприемлемы, он намеренно противопоставляет свое творчество современной англоязычной поэзии: «Он возвращает дисциплину к тому, чем она должна быть, — к творческим мукам»40. В заключение своей рецензии Дерек Уолкот отмечает, что, хотя новый сборник и не включает в себя столь блестящих примеров «пересоздания» русского стихотворения в английском языке, как «Шесть лет спустя» в переводе Р. Уилбера, все же он, в отличие от «A Part of Speech», представляет собой не антологию поэзии Бродского в интерпретации современных американских поэтов, а единое целое — книгу, обогатившую англоязычную литературу.
В целом положительна — хотя и не столь восторженна — рецензия, появившаяся в британском журнале «Poetry Review»41. Джордж Циртес настроен по отношению к английскому Бродскому довольно комплиментарно. Его статья представляет собой анализ тем и мотивов поэзии Бродского (время и пространство, любовь, разлука), метафизики поэта, метафорического строя стихотворений; особое место уделено разбору поэмы «Горбунов и Горчаков» в переводе Гарри Томаса. Рецензент в одном ряду рассматривает переводы самого автора и профессиональных переводчиков. Он восхищается свободой Бродского в обращении с английским языком, «железной структурой» его стиха и гибкостью словаря, хотя и отмечает отдельные недочеты. «Переводы — как самого автора, так и его сотрудников, — как я уже сказал, небезупречны. Как результат щеголянья виртуозной техникой, гибкость лексики иногда вдруг оборачивается чрезмерной замысловатостью и гротеском»42. Впрочем, «развязная, почти сленговая грубость» поэтического словаря английского Бродского представляется Джорджу Циртесу не недостатком, а стилистической особенностью переводов. Наибольшие нарекания у рецензента вызывают «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», переведенные Бродским после того, как он отверг перевод П.Франса (Бродский не отвергал перевода Питера Франса, он его изменил. Я была свидетелем их отношений: после того, как проф. Франс прислал мне свой перевод "20 сонетов", я позвонила Бродскому в Париж и сообщила ему эту радостную весть. Дело в том, что Бродский неоднократно жаловался мне, что никто из англичан не берется перевести "20 сонетов к Марии Стюарт". Уже через пару недель мне позвонил Алан Майерс и сказал, что Иосиф пере-переводит перевод Питера Франса. Я предложила проф. Франсу поместить его перевод в нашем с Лосевым сборнике статей Brodsky's Poetics and Aesthetics (Macmillan Press, 1990) с комментариями проф. Франса, а Бродский свою версию опубликует сам. Проф. Франс любезно согласился на мое предложение, сказав, что ему будет очень интересно посмотреть, как Бродский переведет некоторые строфы и строчки, которые доставили ему самому большие трудности. - Прим. В.Полухиной). Свои критические замечания Циртес заключает следующим выводом: «В книге есть досадные недочеты и маньеризмы, но не имеет особого смысла на них останавливаться»43. Книгу в целом рецензент принимает.
Нейтральна по тону рецензия, опубликованная в воскресном выпуске основной британской газеты «The Sunday Times»44, однако в ней доля критических замечаний увеличивается. Рецензент Джордж Стайнер с почтением отзывается о Бродском-поэте, сравнивая его с величайшими стихотворцами античности. Но в то же время, сам не владея русским языком, он задается вопросом, насколько переводы адекватны оригиналам: «Сколь многое было потеряно и сколь значительна разница в музыке значений? И прежде всего, были ли моменты, в которые даже такой гениальный версификатор и мастер метаморфоз, как Бродский, вынужден был снизойти до “переводческого диалекта”, таких употреблений американского английского, которые ближе к русскому языку оригинала, чем к самим себе». Далее Стейнер приводит ряд цитат из автопереводов Бродского, которые, по его мнению, звучат несколько «неологично», странно и принужденно. Однако критик готов оправдать это сложными условиями, в которых творит Бродский: политическое изгнание и одновременная работа с двумя весьма несхожими языками.
Мысль о создании Бродским «собственного» английского языка по образцу русского звучит и в рецензии Д.Бэйли45. «Язык его превратился в некую неразделимую смесь — “бродское” наречие, состоящее из русского, английского и массы иных ингредиентов. Это замечание справедливо не во всех отношениях, ибо русский язык Бродского остался практически беспримесным и чистым в русле пушкинской традиции и в то же время исключительно подвижным»46. Будучи крупным ученым-славистом, Бэйли в состоянии оценить оригиналы Бродского — именно по ним в первую очередь он и судит о масштабе поэта, опираясь на них, рассуждает о темах и мотивах. Бэйли признает исключительные достоинства английской прозы Бродского, однако считает, что тот «не стал еще английским поэтом». Бэйли уважает смелость, с которой Бродский употребляет английские рифмы, однако указывает на возможность комических ассоциаций, которые такая рифмовка вызывает. Критик видит заслугу Бродского перед англоязычной поэзией в том, что тот стремится возвысить поэтический язык над языком повседневности, но тем не менее считает, что, при всем масштабе дарования, Бродский не в силах преодолеть максиму, сформулированную Р.Фростом: «Поэзия это то, что теряется в переводе».
Однако еще три рецензии — и две из них в крупнейших книжных обозрениях Великобритании «Times Literary Supplement» и «London Review of Books» — носят ярко выраженный критический характер.
На страницах «The Observer» Питер Портер возмущенно задается вопросом, «так ли хорошо Бродский и компания переводят с русского на английский»47 . Как полагает рецензент, Бродский по-английски «редко звучит естественно или хотя бы убедительно»: «Он [Бродский] — тот редкий случай, когда поэт владеет английским почти так же хорошо, как и носители языка: именно близость к идиоматике и провоцирует его на вспышки виртуозности, когда он переводит свои стихотворения или непосредственно создает их на английском». Стихотворения из сборника «To Urania» «своеобразны до непостижимости» и полны «барочных выкрутасов»: «Он забалтывается, повторяется и нисколько не интересуется эффективностью своих рифм, ритмов и выразительных средств. Слова валятся друг на друга, шутки не выходят, а сленг используется в самых неподходящих местах». В отличие от Джорджа Циртеса, находящего в сборнике Бродского лишь отдельные недочеты, Портер воспринимает как исключения удачные строки и лаконичные, непозерские стихотворения. В целом же он оценивает книгу чрезвычайно низко. Речь о Бродском Портер завершает прозрачным намеком: судя по сборнику «To Urania», Нобелевская премия, присужденная Бродскому, была политическим демаршем, а не заслуженной поэтом наградой48 .
Дональд Дэви (Donald Davie) — известный критик, литературовед и поэт, — хотя и выражает свое мнение не так резко, однако его оценка едва ли не наиболее негативна49 . Его статья «Насыщенная строка» не краткая эмоциональная реплика, подобно заметке П.Портера. В ней находится место и анализу, и обширным цитатам, и историческим справкам. Дэви полагает, что английские стихотворения Бродского до отказа перегружены тропами, «гиперактивными метафорами», игрой слов. По мнению рецензента, поэт, скрупулезно восстанавливая размер оригинального стихотворения в переводе, упускает из виду тот факт, что строгие метры русской поэзии абсолютно неприемлемы для английской просодии: «Наши ритмы, даже дробные десятисложники Марло или Драйдена, менее четки и более вариативны, нежели ритм трехсложных размеров, характерных для русской классической поэзии. Коль скоро это так, последствия чрезвычайно важны, ибо это означает, что рокочущая русская строка благополучно управляется с громыхающими в ней блистательными тропами и “конкретными физическими деталями”, под весом которых более легкая английская спотыкается, запинается и запутывается». Употребление анжанбеманов в англоязычной поэзии, по мнению критика, также требует значительно большей деликатности, нежели демонстрирует Бродский в своих автопереводах: «Коль скоро единство строки в английской поэзии менее определенно, нежели в русской, анжанбеман подвергает это единство куда большему риску, чем думает Бродский». Как результат в ряде стихотворений Бродского сохраняется только метрическое и графическое, но не музыкальное, интонационное единство. Строфы Бродского в переводе выглядят громоздкими, а сложная рифмовка — искусственной, вымученной. Финал рецензии Дональда Дэви, пожалуй, еще более нелицеприятен, чем реплика Питера Портера: Бродский, разумеется, «высокоодаренный поэт, серьезно относящийся к своему призванию», но критики, поторопившиеся с высокими оценками его англоязычного творчества, сослужили ему плохую службу, а присуждение ему в возрасте 47 лет Нобелевской премии было не только преждевременно, но и губительно. «Мы сделали из него монумент и икону, прежде чем научились видеть в нем страдающего человека и добросовестного мастера», — полагает Дональд Дэви.
Рецензия Кристофера Рида получила броский и симптоматичный заголовок «Великая американская катастрофа»50 . Рид не делает замечаний общего характера — он разбирает ряд примеров того, как Бродский в «To Urania» «не справляется» с английским языком, допуская стилистические — а то и просто грамматические — ошибки. Таким образом, рецензент подвергает сомнению не только талант и навыки Бродского как переводчика, но и саму языковую компетенцию поэта: «У Бродского, очевидно, возникают проблемы не только с временами, но и с предлогами, союзами, порядком слов в предложении, образованием формы родительного падежа и прочими мелочами, которые, возможно, и не укладываются в рамки учебника грамматики, но тем не менее используются на практике и демонстрируют уровень лингвистической подготовки говорящего или пишущего». Автопереводы Бродского звучат не по-английски: это все тот же «переводческий диалект», неологически созданный на грани оригинального и переводящего языков. Бродский взялся за перевод и сочинение на английском без должной подготовки, считает критик, он слишком поторопился, объявляя себя главным, если не единственно полномочным, интерпретатором своей поэзии на английском языке и диктуя свою волю специалистам, которые самостоятельно справились бы с работой значительно более квалифицированно: «Сама ткань и движение стиха с его какофонией, его на скорую руку сделанными анжанбеманами, его отчаянными метаниями между многословием и недоговоренностью и общей своеобычностью его тона, по всей видимости, поддерживают такую интерпретацию».
Рид готов признать, что вследствие столь экзотичного обращения с языком в англо-американскую поэзию с автопереводами Бродского могло бы войти «нечто свежее, здоровое, обладающее творческим потенциалом», как это происходило в прошлом с творчеством таких новаторов своей эпохи, как Милтон, Китс и Хопкинс, но эксперименты этих поэтов основывались на глубоком и органичном понимании английской идиоматики, тогда как новации Бродского демонстрируют отсутствие языкового чутья. Стихотворения, написанные по-английски, производят на критика лучшее впечатление, нежели автопереводы, и внушают надежду, что, затратив должные усилия на овладение поэтическим мастерством, Бродский может стать если не величайшим американским поэтом, то по крайней мере автором текстов, которые будут читаться с восхищением и удовольствием.
В целом в рецензиях на сборник «To Urania» объектом критики становятся не столько переводчики, сколько сам поэт. Однако попытка свести воедино мнения, высказанные рецензентами в адрес сборника «To Urania», вызывает серьезные трудности: наряду с единодушно негативным (и временами совпадающим даже в формулировках) мнением критиков «The Observer», «London Review of Books» и «Times Literary Supplement» и умеренно-критичными отзывами Д.Стайнера и Д.Бэйли, мы встречаем комплиментарную статью Д.Циртеса и восторженное эссе Д.Уолкота. При наличии столь взаимоисключающих мнений положительные рецензии могли иметь место вследствие ситуации, сформулированной П.Портером: «Хорошо переводить поэзию — очень трудное дело. Коммуникация запутывается вследствие доброжелательности читателя, его желания принимать стремления переводчика за достигнутый им результат»51 . Или же они отражали субъективную оценку, основанную не на беспристрастном анализе рецензируемого текста, а на личном расположении критика к автору. Что же касается негативных отзывов, то они могли явиться первой реакцией на нечто новое, не имеющее прецедента и не завоевавшее еще себе места под солнцем. Тем интереснее проследить дальнейшее развитие отношений «английского Бродского» с британской и американской литературной критикой.
Сборники «So Forth» и «Collected Poems in English», вышедшие уже после смерти Бродского, имеют особенно важное значение: первый — поскольку он оказался последней книгой, составленной самим автором, и был воспринят как некий жизненный итог, творческое завещание поэта, а второй — поскольку он представляет собой наиболее полный свод поэтического наследия «английского Бродского». Статьи, посвященные этим двум книгам, в большинстве своем также приобрели обобщающий, итоговый характер: в них мы находим и подробные биографические справки, и оценки роли И.Бродского в мировой культуре ХХ века, и ретроспективные обзоры ранних книг поэта, и, разумеется, анализ произведений, включенных в рецензируемые сборники. Говоря о «So Forth», многие критики обращаются и к книге, объединившей эссе Бродского последних лет («On Grief and Reason»).
На этот раз обсуждение в британской печати приняло характер открытой полемики.
Марианна Уиггинс в заметке на страницах «The Times»52 дипломатично уходит от разговора о сборнике поэзии, концентрируя свое внимание на эссеистике. Лишь упомянув «So Forth», она немедленно награждает «On Grief and Reason» целым рядом комплиментарных эпитетов. Она сообщает, что звучание английской поэзии Бродского ни в какое сравнение не идет со звучанием его русских стихотворений, но готова отнести это на счет не поэта, а объективного несходства русского и английского языков. Эта лингвистическая проблема, как полагает рецензент, стала бы фатальной для менее гениального поэта, но Бродский сумел реализовать свою любовь к английскому языку — через эссеистику: «Именно через призму эссе наиболее четко виден его блестящий интеллект» (заметим в скобках, оценить Бродского-мыслителя по его английской поэзии рецензент не предлагает). Далее М.Уиггинс обращается исключительно к сборнику «On Grief and Reason», рекомендуя его к прочтению.
Наиболее скандальной и наиболее часто цитируемой как критиками английского Бродского, так и его защитниками (последними в качестве образца несправедливого и неквалифицированного суждения) стала статья одного из самых выдающихся англофонных поэтов современности Крэга Рэйна (абсурдное преувеличение значимости этого поэта второго ряда! Единственный английский выдающийся поэт современности был Тед Хьюз. После его смерти ни олного из живущих поэтов нельзя величать выдающимся. - Прим. В.Полухиной) «Репутация, подлежащая инфляции»53. Не более резкая по тону, чем рецензия Дональда Дэви на сборник «To Urania», статья К.Рэйна вызвала значительно больший резонанс: в ней Бродский критикуется не только как англоязычный поэт, но и как эссеист, не только как версификатор, но и как мыслитель; вопрос уже даже не в том, заслужил ли он Нобелевскую премию, а в том, оправданно ли вообще его международное признание.
Оставляя в стороне замечания к эссе и «десакрализацию» личности Бродского, рассмотрим критику в адрес автопереводов из сборника «So Forth». Крэг Рэйн утверждает: «...этот последний <...> том “So Forth” и неуклюжая, хромающая проза “On Grief and Reason” демонстрируют, что Бродский ни в коем случае не является ровней или соперником Набокова: он так и не сумел подняться выше начального уровня владения своим вторым языком». По мнению рецензента, автопереводы Бродского грешат многословием и дешевыми сантиментами, изобилуют непонятными, туманными фразами, грамматическими и стилистическими ошибками. Поэт то злоупотребляет коллоквиализмами, что демонстрирует не легкость в обращении с языком, а неуклюжесть иностранца, то впадает в архаичность — как на уровне лексики, так и на уровне грамматических структур. Его рифмы натянуты, хотя ради них Бродский готов пожертвовать даже синтаксическим и смысловым единством строки, его ассонансы режут ухо — поэт не в ладах с английской фонетикой и готов принимать два разных гласных звука за варианты одного. Приводя такие суждения и иллюстрируя их примерами из автопереводов Бродского, Крэг Рэйн приходит к следующему выводу: «Он был нервной посредственностью мирового класса, блефующей, но знающей, сколь ненадежно его чувство английского языка, ставшее основой для его международной репутации».
Беря Бродского под защиту, Майкл Хоффман считает, что К.Рэйн, а до него К.Рид «не поладили» с английским Бродским исключительно из-за своеобразной природы метафорического строя его поэзии: «Большинство его метафор точно или полно не подлежат зрительному восприятию <…> Непохожесть и преувеличение важнее для образа, чем сходство и правдоподобие <…> Он более зависит от напряжения мысли, чем от зрительного впечатления <…> Кроме того, образ кинетичен, он гальванизирует, он действен; он не декоративен и совершенно необязательно гармонично сочетается с тем, что следует за ним или предшествует ему»54. Хоффман следует практически по тем же пунктам, что и Рэйн, но оценивает их в пользу поэта. Так, изобилие американизмов (приводятся целые списки слов и выражений), как полагает рецензент, — наилучший способ самовыражения: британский вариант звучал бы безжизненно и вяло, не сочетаясь с «демократичной живостью, здравомыслием и грубоватостью», присущими поэзии Бродского. Высмеиваемое Рэйном пристрастие Бродского к разнообразным вводным конструкциям составляет, по Хоффману, изрядную часть обаяния речи поэта; отклонения от языковой нормы (слишком очевидные, чтобы их отрицать) рассматриваются как «анархический дар» английскому языку. Строки, которые Рэйн интерпретировал бы как синтаксическую неуклюжесть, Хоффман воспринимает как «лингвистическую утонченность»: «...упорный отказ первого предложения от главного глагола посредством задыхающейся серии адвербиальных — или адъективных? — словосочетаний; емкое второе предложение, также лишенное глагола; ненавязчивое “гудит” в третьем» (впрочем, даже при столь доброжелательном настрое рецензент ниже вынужден был признать, что следующее восьмистишие, содержащее пять риторических вопросов, сбивает его с толку). Склонность Бродского к афористическим высказываниям, масштабным обобщениям, которую Рэйн интерпретирует как стремление работать на публику, Хоффман считает «сильной стороной» поэта.
Содержащая только одну прямую ссылку на К.Рэйна и К.Рида статья М.Хоффмана фактически является развернутым им ответом — вплоть до почти буквальных совпадений, но со сменой знака c минуса на плюс. Так, например, даже слово «translationese» — «переводческий язык», служащее для критиков сниженным определением «русифицированного» английского Бродского, здесь употребляется в комплиментарном контексте: «Бродский может писать на самом явном и умышленно провокативном переводческом диалекте, и тем не менее читатель продолжает относиться к тексту как к оригиналу, созданному абсолютно сознательно с пристальным вниманием к каждой детали». Рецензент убежден, что поэт такого масштаба, как Бродский, имеет право «скрещивать» два языка, «играть» с английским по правилам русского, даже если язык, на котором он пишет, сопротивляется ему.
Рецензия М.Хоффмана — работа добросовестного и беспристрастного филолога (Майкл Хофман - поэт и переводчик, а в последнее время профессор университета Флорида в США. Никак не филолог, зато репутация его как поэта куда выше репутации Крэга Рэйна. - Прим. В.Полухиной), но, стремясь защитить Бродского от чересчур резкой критики, рецензент готов оценивать в пользу поэта даже те свойства его стиха, которые выделены другими критиками как ярко выраженные недостатки. Не имея возможности опровергнуть упрек или отвести его, М. Хоффман готов едва ли не отрицать очевидное (так, например, замечание: «каждая из последовательно опубликованных книг — A Part of Speech (1980), To Urania (1988) and So Forth (1996) — имеет свои ярко выраженные языковые особенности; стиль меняется от относительно гладкого к довольно грубому, но я никогда не считал движущей силой этого процесса все большую вовлеченность автора в процесс перевода» — звучит несколько странно, поскольку стилистику первого сборника в изрядной степени определяли переводчики, а последнего — об этом подробнее будет сказано ниже — исключительно сам автор, и невозможно не связывать изменения лингвистического характера книг с этим переходом).
Полемика в британской печати продолжается после выхода в свет сборника «Collected Poems in English». Лаклан Маккиннон снабжает свою рецензию подзаголовком «Достоинства английского стиха Бродского»55 . Он отмечает, что в англоязычной читательской среде бытуют два полярных мнения об «английском Бродском»: для одних он едва ли не величайший англо-американский поэт послевоенных лет, для других — человек, не обладающий достаточной компетенцией для творчества на иных языках, кроме родного. Сам критик тяготеет скорее к первой точке зрения: «Бродский совершил то, что редко кому удавалось, — его считают и русским, и англофонным поэтом первого ряда»56. Лаклан Маккиннон открыто выступает против Крэга Рэйна, обвиняя того в филологической некомпетентности. Он готов согласиться, что в отдельных строках автопереводов наблюдаются грамматические недочеты, — сам он отмечает неточное употребление артиклей в написанном по-английски стихотворении «To the President-elect», — но прочие замечания решительно отметает. Рецензент убежден, что критика, высказанная Рэйном в адрес «английского Бродского», вызвана не недочетами текстов, а предвзятостью и методологической несостоятельностью подхода. Критик причисляет Бродского к кругу писателей-билингвов, чей английский не приобрел аутентичную гладкость, вступив в некую связь с их родным языком. Это тем не менее не значит, что они звучат как иностранцы: просто благодаря отстраненной, скептической позиции по отношению к английскому языку они более открыты лингвистическому эксперименту, нежели носители языка. Бродскому удалось создать собственный идиолект английского, найти свой уникальный голос. Маккиннон уверен, что опыт Бродского еще будет осмыслен современными англоязычными поэтами, ибо «он все же, видимо, чрезвычайно раскрепостил английский стих, вернув ему интеллектуальные устремления и напомнив нам исключительное значение Одена»57 .
В следующем номере «Times Literary Supplement» (2001. 29 июня) Крэг Рэйн откликается на статью Л.Маккиннона. Он наотрез отказывается признать правомерность соотнесения лингвистических экспериментов Бродского со специфической стилистикой позднего Одена. Оден, творивший на родном языке, осознанно форсировал языковую норму, в то время как английский Бродского попросту хромает! Чтобы придать основательность своему мнению, Рэйн цитирует несколько негативных рецензий на сборники Бродского и в их числе статьи Роберта Хасса и Шеймуса Хини, где английский Бродского характеризовался как «неуклюжий и перекошенный»: он добавляет к этим эпитетам такие, как «неидиоматичный», «хромой», «шаткий, изломанный», «неизящный, грубый». Он вновь утверждает, что Бродский в ряде случаев идет на смысловые и стилистические несообразности ради сохранения рифмовки и метрики стихотворений, искажает устойчивые обороты, неточно употребляет слова. И лишь некомпетентность в вопросах просодии, по мнению Рэйна, не позволяет Л.Маккиннону разглядеть в восхищенно цитируемом им «To the President-elect» «посредственную халтуру».
Реплика К.Рэйна спровоцировала два отзыва — Л.Маккиннона и Д.Уэйссборта, — напечатанных в очередном номере TLS (2001. 6 июля). Маккиннон, вступая в очевидное единоборство с Рэйном, доказывает свою стиховедческую компетенцию, скрупулезно обосновывая свой взгляд на метроритмическую структуру и образный строй стихотворения «To the President-elect». Он приводит словарные статьи, доказывающие, что случаи словоупотребления, рассмотренные Рэйном как ошибки Бродского, являются языковой нормой, хотя и несколько устаревшей, а также доказывает, что смысловой сдвиг, допущенный Бродским в идиоматическом выражении, сделан поэтом намеренно и выполняет определенную художественную задачу.
Реплика Д.Уэйссборта более развернута. Поэт и переводчик Бродского, он признает, что такие сторонники «английского Бродского», как Л.Маккиннон и М.Хоффман остаются в меньшинстве. Однако он готов поддержать их. Уэйссборт защищает право Бродского на лингвистическое новаторство перед защитниками «правильного английского». Он цитирует мнение поэта Петера Вьерека (Peter Viereck) (Неверная транслитерация имени Питера Вирека как Вьерека. - Прим. В.Полухиной), лауреата Пулитцеровской премии, признавшего, что «технически “неправильные” переводы Иосифа» дали ему «лучшее, новое понимание родного языка». По мнению Уэйссборта, эксперименты Бродского опередили свое время, а такие критики поэта, как К.Рэйн и Д.Дэви, не разглядели этого, ибо были ослеплены негодованием.
Последние реплики в этой полемике — К.Рэйна (TLS, 2001. 13 июля) и Л.Маккиннона (TLS, 2001. 20 июля) ничего существенно нового не добавляют и все более переходят с первоначального предмета обсуждения на личности и профессиональные навыки оппонентов. К.Рэйн продолжает утверждать, что все это «дело слуха» и он устраняется от дальнейшей дискуссии с теми, кто готов довольствоваться шершавым звучанием стихов Бродского и словоупотребительной нормой XVI века. Маккиннон в свою очередь упрекает Рэйна в уходе от разговора о языковом новаторстве Бродского и его роли в развитии английской просодии. Каждый, в сущности, остается при своем мнении. Гораздо интереснее другой факт: в TLS (2001. 20 июля) публикуется также короткая — всего 10 строк узкой колонки — реплика Алана Такера (Alan Tucker) по поводу упрека в неточном употребления артикля, который высказал в своей рецензии Л. Маккиннон, анализируя стихотворение «To the President-elect». Такер отклоняет даже столь мягкую критику, считая, что употребление артикля здесь активизирует интертекст и является «гениальным штрихом». Таким образом, одно и то же произведение в разной интерпретации характеризуется и как «посредственная халтура», и как творение гения.
В американской печати последние сборники Бродского вызвали довольно единодушную реакцию. Рецензируя сборник «So Forth», Джон Бэйли с восхищением говорит о Бродском как о человеке, сумевшем выдвинуться из эмигрантской среды в первый ряд американской интеллектуальной элиты и научившемся пользоваться чужим языком как средством самовыражения. Однако с самого начала он утверждает, что Бродский является подлинно великим поэтом только на родном языке: «Он создавал для себя особую творческую манеру на английском языке и искал свой голос в американской поэзии, но время не склонно чтить их истинную поэтическую состоятельность»58 . Муза отвергает тех, кто лишь пытался приблизиться к ней, но не достиг безупречности. Бродский стремился войти в англоязычную поэзию, опираясь на созвучность своего голоса оденовскому, но ученические опусы не могут подменить собственного творчества. По мнению критика, Бродский так и не приобрел ни слуха, ни инстинкта, позволившего бы ему свободно пользоваться английской просодией и идиоматикой. Изысканные стиховые конструкции Бродского совсем не впечатляют англоговорящего читателя. Цитируя отдельные стихотворения, Бэйли отмечает их «постыдную неуклюжесть», «издевательски-наивный дух и ритм, получившиеся ничуть не лучше образов». Однако он обращает внимание и на отдельные удачи сборника — некоторые стихотворения, написанные по-английски. Статью в целом Бэйли заканчивает на оптимистической ноте.
Свен Биркертс в статье «Подрывник стиха»59 , освещающей выход в свет «Collected Poems in English», констатирует факт: репутация Бродского за годы, прошедшие после смерти поэта, пострадала, по крайней мере в Америке. Это связано и с прекращением общественной жизни поэта, привлекавшей к нему всеобщее внимание, и с тем, что последний сборник поэта «So Forth» «уже не имел силы и изобретательности, присущей книге “A Part of Speech”» (1977), сделавшей ему имя. Обращаясь к переводам из первых прижизненных сборников Бродского, Биркертс отмечает, что они демонстрируют «беспримерную обнаженную чуткость, преломляющуюся во всех направлениях с имажистской изобретательностью и часто с мрачно-комической живостью». Рецензент анализирует ряд стихотворений (два из трех — из «A Part of Speech», в неавторизованном переводе Э. Хекта), восхищаясь способностью Бродского остраненно взглянуть на привычные вещи и явления, видя в этом подлинное проявление гения поэта. Однако он отмечает, что многие стихотворения сборника «не дотягивают» до уровня цитируемых: «Воодушевленный примером Одена в последние годы, он [Бродский] все далее следовал за своим учителем по пути нескладного стихотворства, чрезмерно наслаждаясь шутовскими эффектами, которые создаются, когда формальные ограничения накладывают узду на нелепые выкрутасы языка», — в качестве иллюстрации здесь приведен автоперевод из сборника «So Forth». И тем не менее Свен Биркертс убежден, что «лязганье ряда поздних стихотворений не может затмить потрясающей глубины основной части текстов, вошедших в сборник».
Рецензия Чарльза Симика в целом созвучна статье Свена Биркертса60. Он жестко критикует версификацию Бродского, который так и не заметил, что англофонная поэзия давно перешла на свободный стих и в большинстве своем американские поэты отказались от рифмы и размера. Русский поэт, как полагает критик, избрал себе неверные образцы для поэтического творчества на английском языке: пример приверженца строгих стиховых конструкций Роберта Фроста отнюдь не показателен, поэзия Харди и Теннисона, живи они в наше время в Бруклине или Айове, звучала бы смехотворно, классическая творческая манера выражения, к которой постоянно апеллирует Бродский, давно устарела. Бродский же продолжает навязывать английскому языку формы, от которых он давно отвык. «Образы и фигуры речи, — пишет Ч. Симик, — можно перевести, можно найти и эквиваленты идиом, но звук родного языка, его музыка и то, что она пробуждает в душе носителя языка, не могут быть перенесены из одного языка в другой»61 . Тем не менее Чарльзу Симику нравятся переводы из ранних сборников, выполненные англофонными поэтами-переводчиками: именно они, по мнению критика, сделали имя «английскому Бродскому». Собственные же переводы поэта разочаровывают критика, знакомого с оригиналами. Анализируя в качестве примера автоперевод стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», Симик отмечает многочисленные добавления в образной структуре и характеризует большинство из них как неидиоматичные и неуклюжие: «Эти бессмысленные добавления служат для сохранения метра и рифмы, но они уничтожают элегантную лапидарность и эмоциональное воздействие русского стихотворения»62. Бродский — подлинный мастер на родном языке, но он нередко оказывается глух к нюансам английского. Даже в прекрасном, по мнению рецензента, стихотворении «Taps» (в автопереводе «Меня упрекали во всем, окромя погоды…») встречаются неудачный выбор слов и натянутые рифмы. Рассуждая о чертах художественного мира Бродского, Симик обращается к эссе поэта и переводам, выполненным другими авторами. Он полагает, что, несмотря на серьезные недостатки переводов, в собрании сочинений «английского Бродского» немало настоящей поэзии.
* * *
Велик разброс мнений при оценке англоязычного Бродского. Трудно сказать, какая из точек зрения станет превалировать в будущем. Возможно, следующее поколение англоязычных читателей, которому английская просодия «после Бродского» достанется уже как данность, а перипетии судьбы поэта — как устоявшийся культурный миф, будет воспринимать поэзию Joseph’a Brodsky как вполне органичное явление своей отечественной литературы.
Во всяком случае, Иосифу Бродскому в неавторизованном английском переводе будет сложно конкурировать на издательском рынке с Joseph’ом Brodsky и «переводами, рекомендованными Обществом поэтических изданий». Авторская личность Joseph’a Brodsky приобретает самостоятельную ценность и едва ли не заслоняет собой русское alter ego. Так, в «Энциклопедии американской поэзии»63 он рассматривается в ряду «anglophone writers» — «англоязычных поэтов», а в популярном словаре-справочнике «International Authors and Writers Who’s Who»64, выпущенном в 2000 году Международным биографическим Центром в Кембридже, происходит любопытная контаминация: Бродский появляется как «Brodsky, Joseph (Alexandrovich)», «выдающийся американский поэт русского происхождения».
Сам Бродский склонен был к строгому разделению двух своих биографических мифов и связанных с ними авторских ипостасей. Вспомним, что он с самого начала не принял транслитерацию своего имени как Iosif в англо-американской печати и в то же время даже в частной дружеской корреспонденции, столь охотно цитируемой мемуаристами, как правило, не подписывался как «Джозеф»65 .
Косвенным подтверждением тому, что Бродский считал свою «русскую» жизнь вполне завершенной моментом изгнания, служит тот факт, что он наотрез отказался побывать в постперестроечной России, несмотря на многократные предложения со стороны властей и частных лиц: туристический визит на родину не вписался бы в русский миф о поэте-изгнаннике (ср. ахматовское «Он и после смерти не вернулся в старую Флоренцию свою. Этот, уходя, не оглянулся…»), а намерения репатриироваться Бродский не имел.
В то же время Бродский оберегал свою американскую биографию от вторжения советского прошлого: раздражался, когда речь заходила о судебном процессе над ним, не любил рассказывать в интервью о лишениях, перенесенных им в советских психушках и тюрьмах, настойчиво уходя от имиджа «жертвы режима» к имиджу «self-made man», хотя тем самым он навлекал на себя нарекания друзей, ожидающих от него выступлений в поддержку советских диссидентов.
Эссеистом, несомненно, является англоязычный Joseph Brodsky (из 60 изданных им в разное время прозаических текстов только 16 изначально написаны на русском языке), поэзия же по преимуществу — сфера Иосифа Бродского (46 стихотворений, написанных по-английски, теряются на фоне 540 русских)66. Отметим также, что, выступая в роли университетского преподавателя русской литературы, Бродский, по свидетельству его бывших студентов, принципиально говорил только по-английски. Судя по всему, с момента отъезда за рубеж русское egо становится для Бродского сокровенным, потаенным. Создав Joseph’a Brodsky, Бродский, как Джекил Хайда, посылает его туда, где самому ему быть нельзя, не потеряв своей мифологической и культурной самоидентификации. Brodsky стал его «общественным имиджем»: порожденный американской языковой и культурной средой, он, по мысли Бродского, естественным образом в эту среду вписался и тем самым уберег от ассимиляции в переводах его русское поэтическое «я».
Joseph Brodsky — идеальный переводчик для Иосифа Бродского: он точно воспроизводит стиховую структуру оригинала и сознательно отказывается от гладкости стиха, заставляя английский язык имитировать поэтическую интонацию русского, пробуждая в читателе стремление добраться до исходного текста.
Однако здесь и таится опасность, которой сам Бродский, видимо, не предвидел: его подлинное «я» будет окончательно закрыто для англо-американского читателя Joseph’ом Brodsky — смелым реформатором языковой нормы, блестящим экспериментатором в области стиха, но поэтом, отнюдь не равновеликим русскому оригиналу — Иосифу Бродскому.
г. Нижний Новгород
1 The New York Review of Books. 1972. 4 мая.
2 «Благословение» Одена – как и дружба Ахматовой в русский период – играет огромную, но неоднозначную роль в восприятии Бродского англоязычной аудиторией. С одной стороны, поэт становится «наследником» прославленного и уважаемого им самим мэтра, но с другой стороны, вынужден доказывать свою независимость от некоего «загробного покровительства», навязываемого ему не вполне доброжелательными – или не в меру восторженными – рецензентами (так, например, статья по поводу присуждения Бродскому Нобелевской премии в Independent за 23.10.87, вполне комплиментарная по сути, получила заголовок «Writer in the Shadow of W.H. Auden» — «Писатель в тени У.Х.Одена»).
3 The New York Review of Books. 1974. 19 сентября; The New York Review of Books. 1974. 23 января.
4 The New York Review of Books. 1977. 17 февраля.
5 The New York Review of Books. 1977. 19 июня.
6 The New York Review of Books. 1981. 5 марта.
7 The New York Review of Books. 1983. 10 ноября.
8 The New York Review of Books. 1986. 27 февраля.
9 Times Literary Supplement. 1987. 30 июня.
10 Полухина В. Вступление к главе «В Англии» // Иосиф Бродский: труды и дни. М.: Независимая газета, 1998. С. 85.
11 Волков С. Диалоги с И. Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 170 — 171.
12 Интервью с И.Бродским Свена Биркертса // Звезда. 1997. № 1. С. 96.
13 Там же.
14 Joseph Brodsky: Selected Poems/Translated and introduced by George L. Kline, with a Foreword by W.H. Auden. Penguin Books, 1973; A Part of Speech. Oxford University Press, 1980.; To Urania. Penguin Books, 1988; So Forth. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1996.
15 Poetry. 1978. Март. P. 311.
16 В этом же сборнике опубликована «Elegy: for Robert Lowell» («Элегия: Роберту Лоуэллу») — стихотворение, которое в критической литературе рассматривается как первое изначально написанное Бродским по-английски. Тем не менее хронологически первым английским стихотворением Бродского является «Elegy to W.H. Auden». Опубликованное в New York Review of Books за 12 декабря 1974 года, в номере памяти У.Х.Одена. Впоследствии оно не вошло ни в один сборник Бродского, включая «Collected Poems in English» (2002), куда включены даже детские стихи поэта. По всей видимости, Бродский разочаровался в результате своего первого опыта поэзии на английском языке.
17 Интересно отметить, что два неозаглавленных перевода в «A Part of Speech» также принадлежат перу Д.Клайна.
18 Только одна строка в оглавлении представляет собой предложение, взятое в кавычки, но оно не является первой строкой, а вынесено в заголовок стихотворения. Выделение этого текста среди всех остальных явно предусмотрено автором: в примечании оно представлено как перевод древнего шумерского памятника.
19 О том, как работают заголовки в сборнике «So Forth», подробнее см.: Волгина А. Функция заглавия в автопереводах Иосифа Бродского // Поэтика Иосифа Бродского. Сб. научн. трудов. Тверь: Тверской государственный университет, 2003.
20 Collected Poems in English. P. XIII. Заключение этого абзаца вызывает в памяти вступительную заметку Бродского из «A Part of Speech», уже процитированную на обложке («Я вдвойне благодарен переводчикам за их снисходительность»).
21 Среди немногих исключений перевод цикла «Часть речи», выполненный Д.Уэйссбортом и напечатанный в альманахе «Poetry» (1978. March; в сборник «A Part of Speech» вошли 15 из 20 стихотворений, кардинально переработанных автором и обозначенных как автопереводы без упоминания первого переводчика). В сборнике статей «Brodsky’s Poetics and Aesthetics» также появляется изначальный перевод «Двадцати сонетов к Марии Стюарт», выполненный П.Франсом, а впоследствии вошедший в «To Urania» в авторской редакции как совместная работа автора и переводчика; однако здесь П.Франс специально оговаривает, что этот текст печатается с разрешения Бродского «как часть комментария к его произведению».
22 Своеобразными антиподами рецензентов-славистов являются те, кто, объявляя о своем незнании русского языка, тем не менее пускаются в рассуждения о месте Бродского в русской поэзии. Возможно, фигура Joseph’a Brodsky, поглощающая внимание рецензентов, отчасти как раз и была призвана защитить автора оригинальных текстов от суждений в стиле «Я не знаю русского языка, но думаю…», которые подозрительно, хотя и парадоксально, напоминают те, что Бродский слышал на своем процессе («Я этих стихов не читал, но скажу…»).
23 The New York Review of Books. 1973. 5 апреля.
24 The New York Times Book Review. 1973. 30 декабря.
25 Simple yea-saying // Times Literary Supplement. 1972. 15 марта.
26 Books of the Year // The Observer Review. 1980. 7 декабря.
27 Mahon D. Long Goodbye // London Review of Books. 1980. 20 ноября — 4 декабря.
28 Bayley J. Sophisticated Razzmatazz // Parnassus. 1981. Весна-лето. P. 88.
29 Bayley J. Sophisticated Razzmatazz. P. 86, 87.
30 Porter P. Satire with a heart // The Observer. 1980. 14 декабря.
31 Porter P. Lost properties // The Observer. 1988. 11 декабря.
32 Hass R. Lost in Translation. Цит. поизд.: Hass R. Twentieth Century Pleasures: Prose on Poetry. N. Y.: The Ecco Press, 1984. P. 134 — 241.
33 Hass R. Lost in Translation. Цит. поизд.: Hass R. Twentieth Century Pleasures: Prose on Poetry. N. Y.: The Ecco Press, 1984. Р. 136.
34 Brown Р. The Best Russian Poetry Written Today // The New York Times Book Review. 1980. 7 сентября.
35 Ibid. Р. 18.
36 Walcott D. Magic Industry // The New York Review of Books. 1988. 24 ноября.
37 Ibid.
38 Ibid.
39 Walcott D. Magic Industry. Р. 37.
40 Ibid.
41 Szirtes G. The Muse of Absolute Zero // Poetry Review. 1988—1989. № 4. V. 78. P. 40 — 42.
42 Szirtes G. The Muse of Absolute Zero // Poetry Review. 1988—1989. № 4. V. 78. Р. 41.
43 Ibid.
44 Steiner G. Poetry from the shadow-zone // The Sunday Times. 1988. 11 сентября.
45 Bayley J. Not Afraid of Sounding Major // The New York Times Book Review. 1988. № 27.
46 Bayley J. Not Afraid of Sounding Major // The New York Times Book Review. 1988. № 27.
47 Porter P. Lost properties // The Observer. 1988. 11 декабря.
48 Эта рецензия — последний отзыв на книгу Бродского, который удалось найти в газете «The Observer». Можно предположить, что негативное мнение Питера Портера серьезно повлияло на позицию этого весьма популярного издания по отношению к Бродскому.
49 Davie D. The saturated line // Times Literary Supplement. 1988. 23—29 декабря.
50 Reid Ch. Great American Disaster // London Review of Books. 1988. 8 декабря.
51 Porter P. Op. cit.
52 Wiggins M. From beyond the grave // The Times. 1996. 21 ноября.
53 Raine C. A Reputation Subject to Inflation // Financial Times. 1996.16—17 ноября.
54 Hoffmann M. On absenting oneself // Times Literary Supplement. 1997. 10 января.
55 Makkinnon L. A Break from Dullness. The virtues of Brodsky’s English verse // Times Literary Supplement. 2001. 22 июня.
56 Ibid. P. 10.
Оригинал статьи находится в журнале «Вопросы литературы» (№ 3, 2005)
Источник: http://noblit.ru/content/view/93/33/
Ранее |
ООО "Интерсоциоинформ" |
|