Спорные страницы
Мы знаем, кто изображен на снимке, но не знаем причин,
обусловивших то состояние, в котором находится поэт.
Понятно, что нельзя все время улыбаться, но знание истинных причин гнева,
сарказма, боли, вызова и т.п. всегда помогает зрительской "наводке на резкость".
Тюрьма — это, по существу, недостаток пространства, возмещённый избытком времени; для заключённого и то и другое ощутимо. Вполне естественно, что именно это соотношение, вторящее положению человека во вселенной, делает заключение всеобъемлющей метафорой христианской метафизики, а заодно и практически повивальной бабкой литературы. Что касается литературы, это в некотором смысле понятно, поскольку литература в первую очередь является переводом метафизических истин на любое данное наречие.
Такой перевод, конечно, может быть осуществлён и без заключения, и, возможно, с большей точностью. Однако от Павла и по сей день христианская традиция с замечательной настойчивостью полагалась на тюрьму как на средство, способное сподвигнуть к откровению. Ныне культуры и литературы, основанные на иных, нежели христианство, верованиях и принципах (если это слово вообще уместно), делают всё возможное, чтобы угнаться за своей великой старшей сестрой — или, в китайском случае, младшей — в надежде, без сомнения, породить таким образом своих собственных Вийонов и Достоевских.
В ХХ веке заключение писателей происходит практически повсеместно. Вы вряд ли сможете назвать язык, не говоря уже о стране (разве что Норвегия?), чьих писателей совсем не затронула эта тенденция. В некоторых языках и странах с этим обстоит, конечно, получше; в других — хуже. Россия, по-видимому, превзошла всех. Но с другой стороны, СССР был весьма населённой империей. С его кончиной центр тяжести этой проблемы сместился из Европы к дальневосточным и южным просторам Азии, в Африку и к южным архипелагам Тихого океана. Что тоже не слишком радует, поскольку эти пространства тоже чрезвычайно населены. В неразборчивости география, по-видимому, жаждет сравняться с историей.
Или, возможно, это история равняется на географию. По большей части писатель оказывается за решёткой, приняв некую сторону в политическом споре, что, конечно же, признак истории. (Отсутствие подобного спора, несомненно, является главной характеристикой географии.) Он может даже утешаться таким объяснением своего затруднительного положения, которое к нынешнему дню приобрело вид благородной традиции.
Однако с этим объяснением в камере он долго не протянет, — слишком общее, оно не сделает её комфортнее. Неважно, в какой исторический колокол звонит тюрьма — он всегда пробуждает вас — обычно в шесть утра — к неприятной реальности вашего собственного срока.
Не тюрьма заставляет вас забыть ваши абстрактные представления. Напротив, она урезает их до наиболее сжатых формулировок. В действительности, тюрьма является переводом вашей метафизики, этики, чувства истории и прочего на сухой язык вашего повседневного поведения. Наиболее эффективное место для этого, конечно, одиночка с её сведением всей человеческой вселенной к бетонному прямоугольнику, постоянно освещённому светилом в 60 ватт, под которым вы кружите, пытаясь сохранить остатки душевного здоровья. Через пару месяцев солнечная система полностью скомпрометирована в отличие, надо надеяться, от ваших друзей и сотоварищей — и, если вы поэт, вы можете сложить десяток приличных стихотворений в уме. Поскольку ручка и бумага редко доступны узнику.
Так что с рифмой и размером жить там всего удобнее — так оно лучше запоминается, особенно учитывая некоторые методы допросов, которые делают ваш затылок зачастую ненадёжным. Вообще же, в одиночке поэтам лучше, чем беллетристам: их зависимость от профессиональных орудий минимальна, ибо ваше повторяющееся движение взад-вперёд под этим электрическим светилом само по себе вызывает в памяти стих, несмотря ни на что. И ещё потому, что стихотворение, по сути, бессюжетно и, в отличие от вашего дела, развёртывается в соответствии с внутренней логикой языковой гармонии.
Фактически, писание — точнее, сочинение в голове — метрической поэзии может быть предписано в одиночке как род терапии, наряду с отжиманиями и холодными обливаниями. В общей камере дела обстоят несколько иначе, и прозаик уживается там лучше, нежели поэт. Проза, как известно, является искусством, укоренённым в общественных отношениях, и беллетрист быстрее найдёт общий знаменатель со своими сокамерниками, нежели поэт. Будучи рассказчиком, он любопытен почти по определению, и это помогает ему установить отношения со своими товарищами по несчастью, расспрашивая об обстоятельствах их дела, а заодно потчуя их собственными или заёмными сюжетами. Он может воображать, что собирает материал для будущих произведений, или так будут думать его сокамерники, которые только рады одарить его собственными, очень часто приукрашенными историями из своей жизни.
Основную массу написанного в тюрьме явно составляет проза. Не потому, что беллетристы попадают за решётку чаще поэтов (на практике, по-видимому, как раз наоборот). Происходит это прежде всего потому, что монотонный язык тюремной определённости поэзия находит враждебным порывистой природе стиха. Не в том дело, что искусство поэзии отказывается удостаивать низменную реальность угнетения цветами красноречия, хотя можно сказать и так. Просто сутью любого хорошего стиха является конденсация, скорость. В результате, если поэт и решается записать свой тюремный опыт, он, как правило, обращается к прозе. Стихотворение о тюрьме рождается труднее — даже в современной русской литературе — нежели роман о ней, не говоря уже о мемуарах. Возможно, поэзия — наименее миметическое из всех искусств.
А если это и не так, то предмет её мимесиса находится явно за пределами или поверх тюремных стен, ощетинившихся колючей проволокой, охранниками, пулемётами и т.д. “Всё искусство стремится к состоянию музыки”, — сказал Уолтер Патер, и поэзия, коль скоро речь идёт о ней, по-видимому, не желает очаровываться человеческими страданиями, включая страдания тех, кто их причиняет. Естественно сделать вывод, что существуют темы более захватывающие, нежели хрупкость нашего тела или муки нашей души. Этот вывод, сделанный как публикой так и её надзирателями, помещает поэзию, а с ней и все искусства, в разряд опасных занятий. Другими словами, невольным побочным продуктом искусства является представление, что общий человеческий потенциал гораздо значительнее, нежели может выявить — не говоря уже удовлетворить — любой данный социальный контекст. В некоторых кругах эта новость не приветствуется, и чем шире эти круги, тем больше они склонны обтесать автора.
Конечно, писатель не священная корова: он не может быть выше закона или, коли на то пошло, беззакония своего общества. Тюрьма и концентрационный лагерь являются продолжением этого общества, а не иностранной территорией, хотя одна ваша диета там может навести на такую мысль. Оказавшись за решёткой, писатель лишь продолжает разделять незавидное положение своего народа. Ни в глазах сограждан, ни, надо надеяться, в своих собственных, он неотделим от них. Существует, на самом деле, некоторый элемент нечестности в попытке вызволить писателя из тюрьмы, набитой его соотечественниками, его, так сказать, читателями и героями. Это всё равно, что бросать единственный спасательный жилет в переполненную лодку, тонущую в море несправедливости.
Однако бросить этот жилет стоит, потому что лучше спасти одного, чем никого, и ещё потому, что этот спасённый сможет послать более мощный сигнал SOS, чем кто-либо другой на этой тонущей лодке. И, хотя наши полки ломятся от книг, до которых никогда не дойдут руки, спасательный жилет должен быть брошен писателю по той простой причине, что он может произвести на свет ещё одну книгу. Чем больше книг на наших полках, тем меньше людей мы сажаем в тюрьмы. Конечно, вызволяя писателя — особенно поэта — из тюрьмы, общество, возможно, лишает себя некоторых метафизических прорывов, но большинство его членов с готовностью обменяли бы их на банальность относительной безопасности, неважно каким образом эти метафизические истины получены. Короче, время, потраченное на чтение книги, — это время, уворованное у действия; а в мире, населённом так густо как наш, чем меньше мы действуем, тем лучше.
Написанное в тюрьме — о страдании и стойкости. Как таковое оно вызывает неодолимый интерес у публики в целом, которая всё ещё блаженно воспринимает заключение как аномалию. Именно для того, чтобы это представление сохранилось в грядущем мире, написанное в застенках должно быть прочитано. Ибо нет большего искушения, чем рассматривать заключение людей как норму. Так же как нет ничего проще, чем усматривать в тюремном опыте — и даже извлекать из него — пользу для души.
Человек имеет обыкновение обнаруживать высокую цель и смысл в очевидно бессмысленной реальности. Он склонен рассматривать руку власти как орудие — хоть и тупое — Провидения. За этим стоит ощущение вины и отсроченного возмездия, которое делает человека лёгкой добычей, причём он ещё гордится тем, что достиг новых глубин смирения. Это старая история, такая же старая как сама история угнетения, которая, надо сказать, так же стара как история покорности.
Но то, что может быть восхождением для паломника, для общества — скользкий склон. Грядущий мир непременно будет ещё более переполнен, чем нынешний, и даже аномалия в нём примет размеры эпидемии. Здесь не существует пенициллина; единственное пригодное средство — домашнее: целиком индивидуальное, самобытное поведение потенциальной жертвы. Ибо писатели, прежде всего и вне зависимости от своих убеждений или физических данных, — индивидуалисты. Они не ладят друг с другом; их дарования и стилистические приёмы существенно разнятся; и чувство вины у них сильнее, чем у большинства людей, потому что им лучше известно, что повтор компрометирует слова. Иначе говоря, писатель сам является превосходной метафорой человеческого состояния. Следовательно, то, что они могут сказать о заключении, должно представлять большой интерес для тех, кто воображает себя свободным.
В конечном счёте то, что он говорит, может частично рассеять ореол таинственности, окружающий тюрьмы. В сознании большинства населения тюрьма есть некое неизвестное, и потому в чём-то родственна смерти, которая есть предел неизвестности и лишения свободы. Во всяком случае поначалу одиночку без особых колебаний можно уподобить гробу. Аллюзии из загробного мира в разговоре о тюрьмах — общее место на любом наречии — если такие разговоры не являются просто табу. Ибо с позиции обычной человеческой реальности тюрьма — действительно потусторонняя жизнь, структурированная также замысловато и неумолимо как любая богословская версия царства смерти, и изобилующая главным образом оттенками серого.
Однако, частичное лишение свободы — каковым является тюрьма — хуже абсолютного лишения, поскольку последнее отнимает у вас способность это лишение регистрировать. И ещё потому, что в тюрьме вы находитесь не во власти некоих неосязаемых демонов; вы в руках ваших сородичей, чья осязаемость чрезмерна. Вполне возможно, что бульшая часть образности загробного мира в нашей культуре происходит прямо из тюремного опыта.
В любом случае, написанное в тюрьме показывает вам, что ад — дело рук человеческих, ими сотворённый и укомплектованный. И в этом — ваша перспектива вынести его, ибо люди жестоки, насколько им за это платят, халатны, продажны, ленивы и т.д. Ни одна система, созданная человеком, не совершенна, и система угнетения не исключение. Она подвержена усталости, трещинам, которые вы обнаружите с тем большей вероятностью, чем дольше ваш срок. Другими словами, нет смысла смирять свои убеждения по эту сторону стены, потому что вы можете оказаться за ней. Вообще же, в тюрьме выжить можно. Хотя надежда — это как раз то, в чём вы меньше всего нуждаетесь, входя сюда; кусок сахара был бы полезней.
Перевод с английского Елены Касаткиной
Примечания
На языке оригинала текст опубликован: Brodsky J. The Writer in Prison // New York Times Book Review. Oct. 1996, pp. 24—25. Эссе было перепечатано в качестве предисловия к антологии Пен-клуба: This Prison Where I Live: The Pen Anthology of Imprisoned Writers. Ed. by Siobhan Dowd. New York / London, 1996, pp. XI—XV. Предисловие было датировано декабрем 1995 года.
Источник: http://magazines.russ.ru/slo/2001/2/brod2.html
Валентина ПОЛУХИНА
Опыт Словаря тропов Бродского
(на материале сборника "Часть речи")
Сообщение на конференции,
посвященной творчеству Иосифа Бродского 24 мая 1995 г.
Митин журнал.
Вып. 52 (лето 1995).
Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович.
С.106-126.
Быть может, всемирная история - это история нескольких метафор.
Борхес
Метафоризм - естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм - стенограмма больной личности, скоропись ее духа.
Пастернак
...всякое слово в художественном тексте - в идеале троп...
Лотман
Для нас, доктора Улле Парли (Тартуский университет) и меня, большая честь и привилегия представить собравшимся здесь глубокоуважаемым слушателям рукопись первого словаря тропов Бродского. Для не посвященных в проблемы современной риторики я вынуждена нескромно заметить, что наш словарь - это не только первый словарь тропов русского поэта, но и, если мы правильно информированы, первый словарь тропов европейского поэта вообще.
Уникальность этой ситуации объясняется очень просто: трудности, встающие на пути составителей словарей поэтических тропов, вряд ли можно преувеличить. Во-первых,это трудности чисто технического порядка - обработка и описание огромного количества материала. Во-вторых, трудности методологического характера - принято думать, что не существует адекватного механизма вычленения тропов из поэтического текста, как не существует и объективного принципа их классификации. Наконец, проблемы теоретические: несмотря на то, что за последние 50 лет о тропах опубликовано работ больше, чем за две тысячи триста лет со времен Аристотеля, среди них нет ни одной, которая учитывала бы все тропы, хотя бы одного поэта. Исследователи тропов пользуются материалом выборочно и иллюстративно и не приводят полного списка тропов описываемого автора. В результате мы имеем дело со своего рода парадоксом: чем оригинальнее, изысканнее и сложнее теория тропа, тем труднее ее практическое приложение. И тут я должна сказать несколько слов о природе тропов.
Будучи одним из способов описания мира и человека, или одним из средств "превращения жизни в искусство"1 , всякий троп относится одновременно к лингвистическому, композиционному и содержательно-концептуальному уровням текста. Так, мета-фора, согласно М.Хайдеггеру и Ж.Деррида, становится возможной лишь в системе определенной мета-физики2. Вводя новую "таксономию" объектов, метафорическое видение поэта и философа "описывает мир заново"3 , обнаруживая сходное в различном и различное в сходном. Поэт сближает в тропе объекты и понятия, "вне риторической ситуации не поддающиеся сближению"4.
Нериторическое сознание видит в метафоре (или в дизъюнкции "метафора-метонимия") протоформу тропа как такового, микрокосм, отражающий макрокосм фигуративной речи. Обратная сторона такого "сужения" видения5 - его максимальное "расширение", при котором тропом оказывается все, что "видимо" через призму метаязыка6. Последнее заставляет "практика" риторического описания (т.е. человека, описывающего не набор теоретически возможных тропов, но наличную данность суммы тропов в конкретном корпусе текстов) либо четко определить свою метапозицию (что снижает фактическую ценность его труда, поскольку приводит к отбрасыванию части материала, интуитивно "видимого", но не описываемого как троп в рамках данного метаязыка), либо отказаться от метаопределения тропа7. Или, выражаясь точнее, определение тропа неизбежно, но оно может быть дано таким образом, что оно не будет имплицировать имманентную таксономию объекта, то есть, из него не будет выводиться характеристики тропеических типов (а набор последних не будет представлять собой закрытую систему). Роль классификатора при распределении материала в метатексте ("словаре-списке") будут играть структуры какого-либо "внешнего" ряда (например, синтаксические структуры).
Следствием вышесказанного является причисление к фигуративным любого включенного в рамки предикативной единицы контекста, при том условии, что зафиксированное словоупотребление выходит за пределы языкового узуса (т.е., как выражается П.Рикер, не может быть включено в нормативный словарь). Троп, таким образом, является продуктом индивидуального творчества автора, сознательной девиацией по отношению к несуществующему горизонту "нулевого уровня" письма. Фиксируя эту девиацию, мы неизбежно должны полагаться на собственное мета-литературное сознание (т.е. сознание фиксирующего); правила фиксации не предшествуют этому сознанию, но являются рационализацией его действия. Или иначе, "в риторике также существует гермевтический круг" (Ж.Женетт)8.
В свете сказанного неудивительно, что до сих пор не создано такой теории тропов, которая предложила бы адекватный критерий их каталогизации наиболее удовлетворительным образом. Любая попытка редуцировать это сложнейшее гетерогенное явление языка и мышления до непротиворечивой таксономической классификации обречена на неудачу. Похоже, что дистанция между метаязыком исследователя тропов и языком поэта непреодолима. Так, ни одна из известных нам теорий метафоры, будь то традиционные и наиболее распространенные теории сравнения и замещения, или теории взаимодействия9, или теории, рассматривающие метафору как двойную метонимию10 или как двойную синекдоху11 , не в состоянии охватить все реально существующие в конкретных поэтических текстах тропы. Ни одна из них не годится в качестве теоретических посылок для составления словаря тропов поэта.
О выборе принципа классификации Принимая во внимание, что тропы возникают в сфере семантики, но получают языковое выражение в форме конкретных грамматических структур, составители словаря тропов Бродского отважно решили пойти против общего течения и воспользоваться синтактико-грамматическим методом выделения тропов из стихотворений Бродского как наиболее объективным способом их каталогизации. При всем разнообразии грамматических конструкций, способных участвовать в образовании тропов, их структурные схемы выстраиваются в определенные модели, численно ограниченные. Так, способы синтаксической реализации тропов можно редуцировать до семи позиций: субъекта, предиката, объекта, атрибута, адверба, приложения и обращения. Грамматические структуры тропа внутри этих позиций детерминированы природой языка.
Наша идея классификации тропов, хотя и противостоит влиятельным и авторитетным тенденциям в тропологии новейшего времени, сама по себе не нова. Так, исследование метафоры как явления прежде всего лингвистического было уже осуществлено Кристиной Брук-Роуз12, а вслед за ней и несколькими русскими филологами13. Брук-Роуз на выборочном материале из разных английских поэтов убедительно показывает, что все существующие классификации тропов (на основе их лексического состава, сфер аналогии, семантических сдвигов и т.д.) уступают в логике грамматической классификации: "Означает ли образное использование слова перенос общего на частное, неодушевленного на одушевленное, абстрактного на конкретное, именуется ли посредством тропа вещь, сделанная из данного материала, самим материалом или целое - частью, является ли метафора натянутой (или весьма приемлемой), оправдывает ли общее свойство двух объектов перенос (или нет), из той или иной области мышления взята метафора, протащена ли она контрабандой или возникла естественно "изнутри", правдива ли она или лжива, глубока или поверхностна, сознательна или бессознательна, декоративна или припрятана, навязчива ли, радикальна ли, обладает ли какими-то другими свойствами, посредством которых ее можно анализировать, все равно должен существовать способ, позволяющий рассматривать все эти категории на основе анализа синтаксических групп, из которых метафора волей-неволей должна состоять"14.
Если с точки зрения семантики, метафора может быть прочитана то как "category mistake",15 то как "rule-violation"16, или как "deviation in semantic application"17, то с точки зрения грамматики, в тропе соблюдены все правила. Суть неразрешимой проблемы состоит в том, что разнообразные "аномалии", возникающие в результате намеренного нарушения закономерностей смыслового сочетания слов, не влекут за собой синтаксические аномалии. Метафорическое высказывание "пыль безумия" (88; 408) так же грамматически приемлемо, как буквальное выражение "пыль дороги". Если при установлении специфических свойств тропа на уровне семантики заблуждения неизбежны, то грамматика же всегда безошибочна. По этой причине грамматическая структура тропа представляется нам единственным объективным критерием классификации тропов.
Мы понимаем под тропом любую трансформацию "исходного" значения слова (его общеязыкового значения) или сочетаний слов и относим к ним, а частности, метафору, метонимию, синекдоху, генерализацию, гиперболу, литоту и прозопопею.
Несколько оговорок Бродский пользуется и символами, но они не составляют отдельной группы, особого, как у символистов, высшего мира, и зачастую подвергнуты в стихотворении тропеическим преобразованиям. Речь идет прежде всего о стихах с религиозной тематикой: "В Рождество все немного волхвы" (5; 281), "И разносчики скромных даров / в транспорт прыгают" (5; 281). Здесь сталкиваются два плана - современный и библейский, оба с прямым значением: первый - в силу натуралистического описания, второй - по своему онтологическому статусу. Зная, что здесь возможна другая модальность, мы включаем их в тропы с оговоркой.
Все случаи со статуями (торс, памятник, лев и т.д.) мы рассматриваем как олицетворение мертвой природы, т.е. как троп, не учитывая бытования скульптурного мифа в русской поэтической традиции.
В словарь также включены так называемые "негативные" тропы, ибо они расширяют семантический диапазон тропа за пределы "минус-понятие"18 или минус-действие. Функционально-семантическая амплитуда отрицаний колеблется от прямого участия в тропах до принятия на себя конструирующей и композиционной функций (см. вторую строфу "Бабочки" или первую строфу второй части "Песни невинности"). Однако поскольку наличие отрицания не продуцирует тропа, а всего лишь акцентирует соотношение нормы и отклонения от нее, "негативные" тропы не выделены в отдельную группу, а размещены в соответствии с грамматической структурой тропа, который они сопровождают.
Звездочкой в словаре выделены концептуальные тропы. Они образуют повторяющиеся мотивы, содержательно-концептуальные центры всего поэтического мира поэта и нуждаются в максимальном контексте. Семантические сдвиги в таких тропах как время, холод, пыль, империя, слово, память и др. всегда у Бродского концептуально мотивированы.
Проблема интеракции тропов В основе поэтики Бродского лежит несколько взаимосвязанных способов преобразования смысла, усложненных тенденцией поэта размывать границы между тропами: метафора у него нередко ометонимичена ("воздух входит в комнату квадратом"), а метонимия метафоризирована ("Кожа спины благодарна коже / спинки кресла за чувство прохлады", 101; 356). Его метафора может быть основана не только на скрытом или очевидном сходстве описываемых предметов и явлений или даже на предполагаемой аналогии между ними, но и на произвольном приписывании действий и признаков одного объекта другому, а также на допускаемом тождестве между разноплановыми денотативными сферами:
Жизнь - форма времени. Карп и лещ -
сгустки его. И товар похлеще -
сгустки. Включая волну и твердь
суши. Включая смерть, (106; 361)Несоразмерность объему соположимых понятий (временных и пространственных) - еще одна особенность его тропов: "не дни / с постелью на двоих" (38; 298); "в городке, занесенном снегом по ручку двери" (77; 397); "в раздевалке в восточном конце Европы" (89; 409).
Столкновение и наложение разнородных тропов - прием у Бродского повторяющийся. Конфликт разнородных тропов может существовать в форме полифункциональности одного тропа, что можно проиллюстрировать примером из "Писем римскому другу": "И от Цезаря далеко, и от вьюги" (12; 285). Вьюга - троп полисемантический, во-первых, по типу смещения значения вьюга как метафора придворной жизни; вьюга как метонимия севера (столицы) в противовес югу (провинции), где пребывает "герой-горацианец"; вьюга как оксюморон или катахреза, ибо север Италии не означает еще вьюги. Во-вторых, по функции: функция введения аллюзии путем смещения планов аллегории - вьюга как знак того, что все сказанное относится не столько к античному миру, сколько к современной России; функция отсылки к литературной традиции, в частности, пушкинской ("а там на севере, в Париже...") и русской трактовки темы изгнания Овидия. Как результат такой многозначности троп получает значение открытого ребуса и возможность усваивать всякие литературные и общественные ассоциации. Такая тенденция к слиянию тропов чрезвычайно затрудняет поименование конкретных тропов и делает нереальной их классификацию по набору непротиворечивых тропеических характеристик19.
Бродский расширяет реестр тропеических преобразований за счет размывания границ между "стершимся" (языковым) и "авторским" (креативным) тропом. Поэт часто стремится к "реанимации мертвой метафоры", производя де-лексикацию тропа, возвращая словам утраченное фигуративное значение20. Простейший случай - буквальное прочтение фразеологизма: "по горбу его плачет в лесах осина, / если кто-то плачет о нем вообще" (40; 318). "Прозрачность" текста уходит, исходное тропеическое значение вновь становится "видимым". Более сложный случай буквального прочтения - возвращение к исходному нефигуративному смыслу (т.е. "реализация тропа": "И ты, Мари, не покладая рук, / стоишь в гирлянде каменных подруг", 52; 338). Возникшая фигура является как бы зеркальным отражением "обычного" тропа. Третий случай: воскресение стершегося тропеического значения путем намеренного создания катахрезы ("Слеза к лицу разрезанному сыру", 8; 308; "Пером простым, неправда, что мятежным, / я пел...", 60;345). Наиболее сложный случай: структура стершейся метафоры соответствует семантической структуре авторского мира; "мертвое" значение "оживает" в парадигме иных употреблений. Сюда относятся такие, принадлежащие как "первичному" ("естественному"), так и "вторичному" ("авторскому") языку фундаментальные категориальные сдвиги, как описание категории времени в терминах категории пространства и т.д.
Таким образом, задачи создания риторического словаря принципиально отличаются от задач создания риторической теории. Мы имеем дело не с абстрактной сферой возможностей поэтической речи, а с конкретными формами художественного сознания. Поэтому мы вынуждены двигаться не дедуктивным, а индуктивным путем. Грубо говоря, процедура in toto имеет не метафизический, но феноменологический характер.
Описание систематизированного нами материала мы начали с разграничения синтаксических позиций тропов, исходя из их грамматического состава. При этом мы не ограничиваемся грамматикой тропа и постоянно держим в уме как семантику тропа, так и его референтные ситуации, обращая внимание на случаи тяготения определенных синтаксических конструкций к определенному семантическому наполнению. Однако мы не ставим своей целью найти исчерпывающие объяснения интерференции грамматики и семантики или уточнить семантическое значение тропа.
Тропеическая система Бродского через призму грамматики Во второй половине своего сообщения мне хотелось бы вкратце описать результаты наших наблюдений над тропеической системой Бродского с точки зрения грамматики.
Тропы в позициях субъекта и объекта имеют идентичную грамматическую структуру: имя, генитивные и близкие к ним синтагмы и незначительное количество других частей речи. В этих позициях чаще всего расположены синекдоха (глаз не посетует на недостаток эха, 83; 403) и "метафоры-загадки" (Аристотель) или "чистые метафоры": "На пустой голове бриз шевелит ботву" (92; 412). Последние, будучи построены на принципе "скрытого сравнения", нуждаются либо в расширенном контексте, либо в дополнительном тропе: "В декабрьском низком / небе громада яйца, снесенного Брунеллески" (113; 385), где "громада яйца" - метафора замещения собора во Флоренции, построенного по проекту Филиппо Брунеллески. Эти тропы нередко распространены эпитетом, как логическим, так и метафорическим, что значительно облегчает их разгадку. При этом прослеживается следующая закономерность: чем больше удаленность тропа от денотата, тем больше грамматических опор требуется поэту, если он хочет избежать затемнения смысла.
Смысло-преобразовательные возможности тропов возрастают, когда они выражены генитивной синтагмой: "кусок пиэрквадрата" (66; 370), "лишай забвения" (38; 398), "трубу Агриппы" (46; 350). Данная грамматическая структура обладает большей потенцией преобразовательных возможностей, чем любая другая, ибо позволяет реализовать самые разнообразные типы семантических трансформаций: переписывания, сравнения, замещения, отождествления, переименования по смежности и др. Традиционно в генитивных тропах буквальное значение сохраняется за управляемым членом синтагмы: "Груз темноты" (106; 361), "облысение леса" (91; 411), поэтому тропы с прямым значением в управляющем компоненте создают больший семантический сдвиг: "таблетки от памяти" (111; 383), "от лакомого куска памяти" (95; 415). Генитивы в силу многозначности родительного падежа являются идеальным способом трансформации мира человека в мир вещей: "обрывки лиц" (33; 295), "комок слов" (33; 295), "азия мозга" (107; 362). В скобках заметим, что на уровне преобразования смысла в генитивных тропах обнаруживается непризнанное до сих пор родство Бродского с Хлебниковым, но для него не характерно наращивание нескольких генитивов, за исключением отдельных случаев. Бродскому также не свойственно строить генитивные тропы на чисто фонетическом принципе, хотя сам принцип не чужд ему (см. его сравнения).
Грамматика предикативных тропов не менее разнообразна, при том, что в них выявляется однозначное доминирование глагольных синтагм. Будучи одним из древнейших средств приписывания человеческих характеристик миру видимому и невидимому, глаголы образуют у Бродского, как и у любого другого поэта, ядро предикативных тропов. По этой же причине они вобрали в себя наибольшее число общепоэтических и языковых тропов "свет падал" (20; 287); "поднял на ноги врагов" (59; 344). Однако у Бродского проникновение духовного мира в вещественный не столь всеобъемлюще, чтобы не оставить места для обратной трансформации - овеществления живого мира, природы, языка и отвлеченных понятий: "не отбелишь воздух колючим снегом" (81; 401); "и чернеет ... "прощай"" (78; 398); "наощупь и слух наколол ты свои полюса" (31; 332). Процесс овеществления особенно ощутим в именных копульных предикатах: "ты, как мысль о вещи, / мы вещь сама" (34; 296); "Карп и лещ - / сгустки его [времени] (106; 361).
Грамматическая структура копулы позволяет создавать тропы, обладающие экспрессией и энергией афоризмов, и не столько сравнивать, сколько отождествлять даже относительно далекие понятия. Для поэтического мира Бродского метафоры-копулы являются магистральными тропами, без них он не мог бы обойтись в своих многочисленных дефинициях, хотя в сборнике Часть речи Бродский пользуется ими на удивление осторожно: "рай - тупик" (108; 363), "[рай] это одна из таких планет, / где перспективы нет" (108; 363). Бродский варьирует эту грамматическую конструкцию, включая в нее генитивные синтагмы, отрицания, перечисления, антитезы: "Данная песня - не вопль отчаянья. / Это - следствие одичания. / Это - точней - первый крик молчания" (27; 292). Приравнивая субъект к предикату по самым существенным признакам, эти тропы как бы претендуют на большее приобщение истине, чем тропы с иной грамматической структурой. Они в наибольшей степени приближаются к понятию определения, имея структуру научной дефиниции: "Жизнь - форма времени. Карп и лещ - / сгустки его" (106; 361), "человек есть конец самого себя и вдается во Время" (109; 364).
На периферии предикативных тропов оказываются именные предикаты, выраженные краткими формами прилагательных и причастий, хотя и в них заметна тенденция поэта к увеличению дистанции (семантической, психологической, логической) между субъектом и предикатом: "боль близорука, а смерть расплывчата" (25; 291). Совсем незначительный процент в этой подгруппе тропов составляют компаративы: "чернила честнее крови" (112; 384).
К предикативным тропам примыкают адвербальные, в которых обращает на себя внимание их грамматическая насыщенность именем и деепричастиями по сравнению с небольшим удельным весом собственно адвербов. Последние, впрочем, обладают большим разнообразием трансформационных возможностей - от предсказуемого олицетворения: "Солнце встает ... / улыбаясь лукаво" (66; 370) до катахрезы: "И глаз / тонет беззвучно в лице тарелки" (108; 363). Однако функцию приписывания духовности неживому миру охотнее берут на себя деепричастия: "язык, как крыса, копошится в соре, / выискивая что-то невзначай" (59; 344). Пожалуй, самую богатую сеть ассоциаций приносят с собой имена: "из русского языка / выбегают мыши" (95; 415), "на севере поднимают бровь" (99; 355). Поскольку в позиции адверба способны функционировать только имена существительные в косвенных падежах с предлогами, предлогами и определяется их алфавитный порядок в словаре.
Атрибутивные тропы занимают второй ранг по частотности употребления в тропеической системе Бродского вопреки его советам себе и другим не пользоваться прилагательными. Традиционно используемые в качестве метафорического эпитета прилагательные еще больше, чем глагол, вобрали в себя инерцию поэтизмов: "жалкая лепта" (45; 347); "под сенью девственного леса" (63; 368); "по пылкой речи" (85; 405) и общеязыковых метафор: "дырявая память" (95; 415). Стершиеся тропы Бродский обычно тщательно обновляет, в последнем примере сравнением с сыром и генитивной метафорой овеществления "кусок памяти": "мыши... отгрызают от лакомого куска / памяти, что твой сыр дырявой" (95; 415). Индивидуальные атрибутивные тропы Бродского нередко имеют метонимическую подкладку: "астрономической масти" (48; 352); "в каменную траву" (39; 310). Новая зрительная перспектива Бродского выражена в активном привлечении причастий в тропеические преобразования. В силу своей природы они способны передавать пространственные и временные отношения и охотнее, чем прилагательные, выполняют функцию овеществления: "с затвердевающим под орех мозгом" (102; 358); "от брошенных слов" (106; 361). Они активно участвуют в изображении человека средствами синекдохи: "Одичавшее сердце все еще бьется за два" (82; 402); "рук, / дотянуться желающих до бесценной" (86; 406). Среди тропов в позиции атрибута существуют собственно атрибутивные, приписывающие посторонние предмету качества: "безумное зеркало" (77; 397) и метонимические: "Телеграфный насест" (66; 370), "мерный тресковый шаг" (110; 365).
Тропы в позиции приложения повторяют многие грамматические схемы тропов в других позициях, допуская их взаимодействие: "Навряд ли я, / бормочущий комок / слов, чуждых цвету, / вообразить бы эту / палитру смог" (33; 295), где генитивная синтагма "комок слов", являясь приложением к "я", как бы овеществляет и "я", и "слова", в то же время атрибутивная метафора "бормочущий" одухотворяет этот "комок слов". Как и метафоры-копулы, они способны наращивать тропеическую цепочку, состоящую из разнородных грамматических структур, в которой смысловые прибавления чередуются с другими образованиями:
имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,
слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделий,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей... (31; 332).В других случаях амплификации тропа Бродский предпочитает выделять его составляющие в самостоятельные предложения (уроки Цветаевой): "Старение! Возраст успеха. Знания / правды. Изнанки ее. Изгнания. / Боли (26; 292).
Позиционно-синтаксические особенности тропов в приложении совпадают с перифразисом. Так, вместо названия страны или города Бродский употребляет перифрастические выражения: Италия у него "сырая страна" (41; 319); Мексика - "прекрасная и нищая страна" (71; 374); США - "страна зубных врачей" (28; 299); бывший СССР - "большая страна" (109; 364); Венеция - "тонущий город" (41; 319) и т.д. Перифразы, в которых нет смыслового прибавления, т.е. буквальное прочтение которых не вызывает смыслового несоответствия, в словарь не включены. Все смыслопреобразующие перифразы разместились в соответствии с их грамматической схемой, так перифраза глагола "умереть" - "вам глаза скормить суждено воронам" (70; 374) вошел в инфинитивные синтагмы.
Самый незначительный процент составляют тропы в позиции обращения. Их низкая частотность может объясняться как традиционной привязанностью к олицетворению, так и тем, что императивная форма глагола не способствует усилению экспрессивных возможностей ни своих собственных, ни имени при нем. Однако это объяснение не может быть ни единственным, ни исчерпывающим, так как оно не отвечает на вопрос, почему обращения обладают столь ограниченной потенцией в качестве средства преобразования смысла.
Из фигур речи нами включены в словарь только сравнения. Для этого у нас есть, по крайней мере, два основания: во-первых, сравнения чаще, чем другие фигуры речи, входят в состав тропа или включают в себя троп, а во-вторых, по возможности полный анализ всей системы аналогий и уподоблений способен углубить наше представление о поэтическом мире поэта. В словаре фигурируют все сравнения из сборника Часть речи, включая и те, в которых сохранено словарное значение структурных компонентов. Тот факт, что сравнения имеют четкую грамматическую структуру, чрезвычайно облегчает их выделение из текста. Как и тропы, сравнения внесены в словарь по субъекту сравнения, т.е. по тому, что сравнивается, а не по объекту (то, с чем сравнивается)21. Так, под субъектом ЖИЗНЬ помещены следующие сравнения:
И жизнь течет, как текила, 66; 371
Жизнь, которой, / как дареной вещи, не смотрят в пасть, 95; 415
Семантика субъектов сравнения показывает, что мы имеем дело не с традиционным типом трансформации свойств, признаков, действий из сферы человека, его физической, интеллектуальной и духовной активности в сферу природы, животного мира и вещей, а что перед нами по преимуществу постмодернистический тип видения мира, допускающий двустороннее движение семантики, а именно, не только одухотворяющий природу и вещественный мир, но и овеществляющий человека.
Анализ семантики сравнений позволяет установить повторяющиеся семантические поля, которые не укладываются в традиционные схемы классификации тропов и фигур речи. Так, уже с самых первых сборников Бродский вводит новые сферы аналогии из области языка и речи, столь характерные для его мировидения:
На площадях, как "прощай", широких,
в улицах узких, как звук "люблю" (42; 320)В обоих случаях сравнения мотивированы фонетикой: повторяющимися в субъекте и объекте сравнений сначала широкого "а", затем узкого "у".
Более подробно о грамматике, семантике и концептуальной нагрузке сравнений у Бродского на материале его шести поэтических сборников см. мою статью в сборнике Brodsky-s Poetics and Aesthetics22.
Своеобразие сравнений Бродского заключается в том, что принцип сходства в них может быть вытеснен пространственно-временными отношениями, особенно в компаративах, которые имеют тенденцию тропеически десемантизироваться, в то время как собственно сравнениям свойственно вступать в тесные отношения с метафорой и тем самым обретать дополнительное измерение.
Если сравнение мотивирует метафору или функционирует в ее составе, оно классифицируется дважды: как троп по грамматической структуре, а как фигура речи по союзу. Простейший случай, когда сравнение мотивирует метафору: "Венецийских церквей, как сервизов чайных, / слышен звон в коробке из-под случайных / жизней" (40; 318). Сравнение как сервизов чайных мотивирует генитивную метафору - коробка из-под ... жизней, без этого сравнения метафора становится "темной", пропущенных шагов преобразования значения оказывается больше, чем способен восстановить читатель: "Веницийские церкви" вмещены в Венецию, как чайные сервизы вмещены в коробку; звон церковных колоколов и сервизов в коробке - основание для сравнения; кроме звона, легко можно реконструировать и другие - скрытые - основания: красочность, позолота, фарфоровая тонкость работы и т.п. Венеция как место, где протекают случайные жизни (жизни случайно попавших сюда людей) мотивирует метафорическое сращение рядов: коробка из-под случайных жизней. Усложненный вариант тропа, в составе которого находится сравнение, это троп с ложным сравнением без последующего метафорического (или другого типа) преобразования:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли (12; 285).Основа сравнения - слово "покрывающий" (тело, как и кровля, покрывает): нелепо брать деньги с того, что тебе приносит пользу, скрывает тебя от дождя. Однако фразы, которые сравниваются, имеют разный смысл, хотя по форме похожи: с тела брать сестерций и с кровли брать дранку; но если дранка - часть крыши, без нее крыша перестанет скрывать от дождя, то деньги не часть героя и не деньги скрывают от дождя (слова "все равно" здесь могут быть поняты как ложная связка). Но это "все равно" мотивировано следующим тропом: покрывает то, что протекает - тело (старик, муж), крыша - прохудившаяся крыша.
Сравнение способно врастать и в другие тропы, в частности, в синекдоху: "Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку" (99; 355). Синекдохическое описание человека, столь характерное для Бродского, мотивировано, возможно, тем, что человек в конце XX века перестал быть носителем целостного сознания. Не случайно у Бродского, как в субъектах, так и в объектах сравнения, наиболее часто отчуждается мозг: Мозг чувствует, как башня небоскреба, / в которой не общаются жильцы (56; 341); мозг перекручен, как рог барана (96; 416); Мозг / бьется, как льдинка о край стакана (101; 357); Под ней, как мозг отдельный, туча (10; 300).
Подменяя традиционные для сравнений аналогии по сходству отношениями по смежности, включая в субъекты и объекты сравнения абстрактную лексику, лингвистическую и математическую терминологию, Бродский "онаучивает" свои сравнения, лишает их образа, толкает их к дискурсивности.
Проблема контекста Троп, как известно, творит контекст. Контекст этот может быть минимальным, как в случае генитивов, в которых степень отклонения смысла от словарного значения слов, входящих в состав тропа, столь очевидна, что не нуждается в расширении синтагмы: хаос лиц, азия мозга, крик молчания. Глагольные тропы требуют чуть большего контекста, так как глагол становится тропом только по отношению к субъекту или/и объекту и никогда сам по себе. Одночленные тропы, например, метафоры замещения, построенные на принципе скрытого сравнения, в сильной степени зависят от контекста. В большинстве случаев предложение является вполне адекватным контекстом для ощущения семантических сдвигов в тропе. Наблюдается следующая закономерность: чем больше расстояние между тропом и денотатом, тем шире контекст. А тропы-концепты Бродского можно выделить, только хорошо зная весь миротекст поэта.
Встречаются случаи, когда разный по объему контекст дает разные по природе тропы. И это, несомненно, также предмет авторской игры: эпитет бронзовый в тропе "Бронзовый осьминог люстры" является метафорическим по цвету и метонимическим по материалу. Существует группа тропов, которые можно назвать "скрытыми", ибо они не имеют прямого словесного выражения и возникают как бы за текстом. Например, перенос значения, который возникает как результат введения в текст элементов двух идиом. Сами эти элементы в тексте не дают тропа, но будучи восстановлены читателем, могут восприниматься как троп:
...державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом (41; 319).Слово "лесом" грамматически имеет два значения: "как лес" и "через лес". Соответственно за текстом возникают две идиомы: "лес рук" - руки тянутся, как лес (тогда непонятна роль слова "хвойным"); и "у нас руки длинные" - руки тянутся даже через хвойный лес (может быть, Сибирь). В первом случае мы имеет мело с языковой метафорой в составе идиомы, во втором - с реализацией языковой метафоры. Другой пример - троп возникает опять же за пределами текста на стыке двух несогласующихся по смыслу идиом:
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря (12; 285).Обе идиомы ("курица не птица - баба не человек" и "куриные мозги") употреблены не в своем обычном значении: речь не идет ни о женщине, ни о глупости; союз "но" создает ложную связь, если рассматривать идиомы в их прямом значении. Для понимания высказывания необходимо вернуть словам их исходное языковое значение и прочитать как сообщение о "курице": в отличие от птицы, будучи курицей, с куриными мозгами хватишь горя. В контексте всего стихотворения этот "скрытый" троп используется для создания острого эффекта целого ряда оппозиций: столица (Империя) - провинция, государственное - частное, высокое - низкое (бытовое), орел - курица. В левом ряду располагаются метонимии государства, в правом - метафоры лирического "я".
Заключение Что дает грамматическая систематизация тропов? В методологическом отношении одно из преимуществ грамматического подхода к тропам заключается в том, что он позволяет в относительно короткие сроки привести в систему тысячи индивидуальных авторских тропов. Он также позволяет описать специфику формальных структур тропов и проследить, какие из них составляют центр, а какие периферию. Предпочтения поэтом тех или иных грамматических моделей характеризует не только его идиостиль, но и его макрокосм, ибо невозможно не заметить, что тропы с определенной грамматической структурой тяготеют к одним и тем же семантическим функциям в стихотворении. Открываются заманчивые возможности проследить, как в саму грамматику "вписана" интерпретация мира поэтом. 23 Так, повторяющиеся атрибутивные тропы: "в каменную траву" (39; 310), "каменных подруг" (52; 338), "каменными грибами" (70; 374), "каменное гнездо" (113; 385) мотивированы не столько важным для Бродского мотивом статуи, сколько разнонаправленными процессами трансформации: одухотворения неживого мира и овеществления духовного и абстрактного миров. Имея словарь тропов поэта, не представляет труда описать устойчивые принципы преобразования в них действительности и тем самым уяснить концептуальную нагрузку тропа. Наконец, тропеические словари, ориентированные на грамматическую структуру тропов, проливают свет как на проблему притяжений и отталкиваний, так и на проблему литературной генеалогии поэта. Они помогут уяснить генетические корни любого поэта с минимальной долей спекулятивности. Они также помогут сопоставить тропы однотипной грамматической структуры разных поэтов с учетом их разобщающих функций и формальных совпадений.
Предлагаемый словарь тропов Бродского - это в значительной степени попытка грамматической деконструкции тропа как такового. В настоящем его виде наш словарь включает только тропы текстов одного сборника поэта, тем не менее есть все основания полагать, что его можно рассматривать в качестве модели взаимодействия грамматики и семантики во всей тропеической системе Бродского.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См. об этом в комментарии М.Б.Мейлаха: Мейлах М.Б. Комментарий // Введенский А. Полное собрание сочинений т.2. Анн Арбор, 1984. С.304.
1. Л.Я.Гинзбург, Сеанс, N 2, 1991, с. 46.
2. Hedegger M. Der Satz vom Grund, Pfullingen, 1957, S. 86-89; Derrida J. "La mythologie blanche", Poetique 5, Paris, 1971.
3. Ricoeur P. The Rule of Metaphor: Multi-disciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language, London: Routledge & Kegan Paul, 1978, pp. 22-23 (оригинальное издание: La Metaphore vive, Paris, 1975).
4. М.Ю.Лотман, Избранные статьи, т.1, Таллинн: Александра, 1992, с. 176.
5. см. Genette G. "Rhetoric Restrained", в его книге: Figures of Literary Discours, Oxford, 1982 (оригинальное издание: Figures Iii, Paris 1972).
6. Todorov Tz. Literature et signification, Paris, 1967, p.102.
7. Это не выводит описывающего из метапозиции: метаопределение тропа так или иначе было бы фигуративным (см. Derrida J., op.cit.; Ricoeur P., op.cit., pp. 18, 287).
8. Genette G. "Figures" in: Figures of Literary Discours, p. 54 (оригинальное издание: Figures I, Paris, 1966).
9. I.Richards, The Philosophy of Rhetoric, OUP, 1971 and Max Black, Model and Metaphor, Ithaca, Cornell University Press, 1962.
10. A.Henry, Albert Henry, Metonymie et metaphore, Paris, Klincksieck, 1971 and M.Le Guern, Semantique de la Metaphore et de la Metonymie, Paris, Larousse, 1973.
11. Group M (J.Dubois, E.Edeline, J.M.Klinkenberg, P.Minquet, F.Pire, H.Trinon), Centre d-etudes poetiques, Universite de Liege, Rhetorique generale, Paris: Larousse, 1970; A General Rhetoric, Tr. by Paul B. Burrel and Edgar M. Slotkin, Baltimore & London, The John Hopkins University Press, 1970; 1981.
12. Brook-Rose, Ch., A Grammar of Metaphor, London: Secker & Warburg, 1958, 1970.
13. Смотрите, в частности, работы Юрия Левина "Структура русской метафоры", Труды по знаковым системам, II, Тарту, 1965, с.293-300 и "Русская метафора: синтез, семантика, трансформация", Труды по знаковым системам, IV, Тарту, 1967, с. 290-303; статьи Н.Д.Арутюновой "Синтаксическая функция метафоры", Известия АН СССР, серия литературы и языка, 1978, т. 37, # 3; "Языковая метафора (синтаксис и лексика), Лингвистика и поэтика, Москва: Наука, 1979; исследование Е.Л.Гинзбурга Конструкция полисемии в русском языке: таксономия и метонимия, М., Наука, 1985; Очерки истории языка русской поэзии xx века. Грамматические категории. Синтаксис текста. М., Наука, 1993. Первым русским систематизатором тропов и фигур речи Г.Г.Хазагеров предлагает считать Трифона, см. его статью ""О образъхъ": Иоанн, Хировоск, Трифон (к диахрони тропов и фигур речи в греко-славянской традиции", Известия Академии наук, серия языка и литературы, т.53, # 1, 1994, 1994, сс. 63-71.
14. Christine Brook-Rose, op.cit., p.16. Именно грамматическая структура метафоры послужила механизмом выделения этого тропа из текстов десяти русских поэтов и их сопоставлению с метафорами Бродского, извлеченными из всех его опубликованных к 1984 г. стихотворений, в докторской диссертации В.Полухиной, Joseph Brodsky: A Study of Metaphor, 2 vols., Keele University, 1985.
15. Gilbert Ryle, The Concept of Mind, London: Hutchinson, 1949; Harmondsworth: Penguin, 196.
16. Derek Birckenton, "Prolegomena to a Linguistic Theory of metaphor", Foundation of Language, 1969, # 5.
17. Tz. Todorov, THeories Du Symbole, Paris: Seuil, 1977.
18. Выражение "минус-понятие" принадлежит Ю.М.Лотману, Лекции по структурной поэтике, Brown University Press, Providence, Rhode Island, 1968, c.128.
19. При описании тропов современной поэзии исследователи вынуждены то изобретать новые термины, как Е.А.Некрасова, "метонимическую метафору", см. ее "Метонимический перенос в связи с некоторыми проблемами лингвистической поэтики" в сб. Слово в русской советской поэзии (М., Наука, 1975, с. 114); то возрождать древнегреческие, как М.Эпштейн, метаболу, Парадоксы новизны (М., Сов. Писатель, 1988, с. 166-167). В одном из последних коллективных исследований тропов, Очерки истории русской поэзии. Тропы в индивидуальном стиле (М., Наука, 1994) авторы вынуждены уделять сплетению тропов больше внимания, чем самому конкретному тропу.
20. P.Ricoeur, op.cit., pp. 291-292.
21. Нами отдано предпочтение терминологии, принятой русскими исследователями сравнения. То, что сравнивается, обозначается, как субъект сравнения; то, с чем сравнивается, названо объектом сравнения; основание, по которому проведено сравнение, будь то внешнее сходство, внутреннее качество или аналогия по действию, названо признаком сравнения. Термин сравнение охватывает всю сравнительную конструкцию. См. Языковые процессы современной русской художественной литературы. Поэзия. Ред. А.Д.Григорьева, М.: Наука, 1977, с.241; также М.А.Баскина и Е.А.Некрасова, Эволюция поэтической речи XIX-XX вв. Перефраз. Сравнение. М.: Наука, 1986, с.89.
22. В.Полухиной "Similarity in Disparity" в сборнике Brodsky-s Poetics And Aesthetics, Edited by Lev Loseff and Valentina Polukhina. Basingstoke & London: The Macmillan Press, 1990, pp. 152-175. В ней предлагается статистика, отражающая грамматические предпочтения Бродским по сборникам.
23. Соотношению грамматики и семантики в метафорах Бродского посвящена статья В.Полухиной "A Study of Metaphor in Progress: Poetry of Joseph Brodsky", Wiener Slawistischer Almanach, Band 17, 1986, pp. 149-185.
Источник: http://www.vavilon.ru/metatext/mj52/poluhina.html
| Биография Бродского, часть 1 | Биография Бродского, часть 2 |
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
