Спорные страницы
Бродский уверял, что из трех жизненных ударов,
последовавших почти одновременно в 1964 году,
измена любимой в начале 1964 г. была для него гораздо страшнее и тяжелее,
и отняла у него гораздо больше физических и душевных сил,
чем предательство близкого друга, арест и судилище в марте 1964 г. и последовавшая затем ссылка.
Возможно, именно эти перегрузки оказались роковыми для его сердца
и вызвали в итоге его преждевременную смерть.
Правый снимок: Марина Басманова и Анатолий Найман. Фото И.Бродского.
Когда мне было 24 года, я увлекся одной девушкой, и чрезвычайно. Она была чуть меня старше, и через какое-то время я начал ощущать, что что-то не так. Я чуял, что она обманывает меня, а может, даже и изменяет. Выяснилось, конечно, что я волновался не зря; но это было позже. Тогда же у меня просто возникли подозрения, и как-то вечером я решил ее выследить. Я спрятался в подворотне напротив ее дома и ждал там примерно час. А когда она возникла из полутемного подъезда, я двинулся за ней и прошел несколько кварталов. Я был напряжен и испытывал некое прежде незнакомое возбуждение. В то же самое время я ощущал некую скуку, поскольку более или менее представлял себе, какое меня ждет открытие. Возбуждение нарастало с каждым шагом, с каждым уклончивым движением; скука же оставалась на прежнем уровне. Когда она повернула к реке, возбуждение достигло пика -- и тут я остановился, повернулся и вошел в ближайшее кафе. Потом я сваливал вину за прерванное преследование на свою леность и задним числом корил себя, особенно в свете (точнее, во мраке) развязки этого романа; я был Актеоном, преследуемым псами запоздалых сожалений. Истина, однако, была куда менее невинна, но и более занятна. Подлинная причина, почему я остановился, заключалась в том, что я вдруг осознал характер своего возбуждения. Это была радость охотника, преследующего добычу. Другими словами, в этом было нечто атавистическое, первобытное. Это осознание не имело ничего общего с этикой, угрызениями, табу и тому подобным. Меня нимало не смущало, что я поставил свою девушку в положенье добычи. Просто я наотрез отказывался быть охотником. Вопрос темперамента, не так ли? Может быть. Возможно, будь мир разделен по принципу четырех темпераментов, или, по крайней мере, сведись он к четырем темпераментами обусловленным политическим партиям, он стал бы несколько лучше? Тем не менее, я полагаю, что внутреннее нежелание превращаться в охотника, способность осознать и обуздать охотничий импульс связаны с чем-то более глубинным, нежели темперамент, воспитание, нравственные ценности, приобретенные знания, вероисповедание или индивидуальные представления о чести. Они связаны со степенью индивидуальной эволюции, с эволюцией нашего вида вообще, с достижением того ее этапа, когда назад вернуться ты уже неспособен. И шпионы вызывают отвращение не столько тем, что их ступень на эволюционной лесенке низка, но тем, что предательство заставляет вас сделать шаг вниз.
Источник: Иосиф Бродский. Коллекционный экземпляр
http://lib.ru/BRODSKIJ/br_item.txtАх, улыбнись, ах, улыбнись, во след махни рукой Недалеко за цинковой рекой. Ах, улыбнись, в оставленных домах, Я различу на улицах твой взмах. Недалеко за цинковой рекой, Где стекла дребезжат наперебой, И в полдень нагреваются мосты, Тебе уже не покупать цветы. Ах, улыбнись, в оставленных домах, Где ты живешь средь вороха бумаг И запаха увянувших цветов, Мне не найти оставленных следов. Я различу на улице твой взмах. Как хорошо в оставленных домах Любить одних и находить других. Из комнат бесконечно дорогих Любовью умолкающей дыша, На век уйти куда-нибудь спеша. Ах, улыбнись, ах, улыбнись, во след махни рукой. Когда на миг все люди замолчат, Недалеко за цинковой рекой Твои шаги на целый мир звучат. Останься на нагревшемся мосту, Роняй цветы в ночную пустоту, Когда река блестит из темноты, Всю ночь несет в Голландию цветы. Источник: http://josephbrodsky.narod.ru/ahsmile.html Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана. Закат догорал в партере китайским веером, и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно. Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте, немножко пела, развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела. Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобой и мною. Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь чедовеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил. Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива. Источник: http://josephbrodsky.narod.ru/dorogaya.html
Из биографии:
Организованная травля разрасталась; оставаться в Ленинграде Бродскому было опасно; во избежание ареста друзья в декабре 1963 г. увезли поэта в Москву.
2 января 1964 г., в квартире переехавшего в Москву Е.Рейна на Кировской, Бродский узнал от Л.Штерн, что его невеста Марина Павловна Басманова (родители молодых с обеих сторон резко отрицательно относились к их встречам) встретила Новый год вместе с Д.Бобышевым на даче общих друзей Шейниных в Зеленогорске (под Ленинградом). Поэт, полный дурных предчувствий, срочно вернулся в Ленинград, где узнал о постельной измене невесты и низменном, бытовом предательстве своего друга. Известно, что он встретился с Д.Бобышевым и, после разговора, порвал с ним отношения навсегда.
Ирония в поэзии Бродского непосредственным образом сопряжена со здравым смыслом. Бродский о главном не говорит прямо, а всегда уклончиво, обиняками. Заходит с одной и с другой стороны, ищет все новых возможностей пробиться к идее, к собеседнику.
Структура стихотворения Бродского в принципе открыта. Видна художественная целесообразность каждого эпизода, а композиция часто основана на симметрии, так что массы стихов относительно легко обозримы. Можно даже выявить такую закономерность: в коротких стихотворениях формальные ограничения нередко ослабляются, а в длинных нарастают. В коротких текстах Бродский иногда доходит до полного разрушения формы. Так в стихотворении "Сонет" (1962), где не соблюдено ни единое правило построения этой твердой строфической формы, за исключением одного: в нем 14 стихов:
Мы снова проживаем у залива,
и проплывают облака над нами,
и современный тарахтит Везувий,
и оседает пыль по переулкам,
и стекла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
Приехать на окраину в трамвае,
войти в твой дом,
и если через сотни лет
придет отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся навек в твоих объятьях,
засыпанного новою золой.
ЕВГЕНИЙ РЕЙН: "СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ НЕ ЗНАЛИ, О КОМ ИДЕТ РЕЧЬ"
18 февраля 1964 года Иосифа Бродского в первый раз привели в суд
Алексей ФИЛИППОВ
18 февраля 1964 года Иосифа Бродского в первый раз привели в суд. Впереди были приговор, ссылка и слава. За плечами - жесточайшее личное разочарование. Стихи, посвященные М.Б., принадлежат к вершинам русской любовной лирики; прототип лирической героини ленинградская художница Марина Басманова той зимой оставила Бродского ради его приятеля поэта Дмитрия Бобышева. Отношения сложились в сюжет, где были и объяснения, и бешеная ревность, и страшная сцена в избе, в которой Бродский жил во время ссылки: соперники оскорбляли друг друга и поглядывали на топор. Отстоявшись и вызрев, этот опыт стал основой для творчества. В сущности, Бродский многим обязан юношескому разочарованию - из-за него он сломя голову кинулся навстречу тем, кто его подстерегал, и обрел свою судьбу.
18 февраля будущий лауреат Нобелевской премии выслушал речь обвинителя, называвшего его тунеядцем: организаторы процесса не подозревали, что они входят в историю литературы.
Иосиф Бродский и Евгений Рейн познакомились почти полвека назад: оба были молоды, оба жили в Питере, и тот, и другой болели поэзией - Рейн вполне мог стать обвиняемым вместо Бродского. О том, что было до и после суда и как проходил процесс, рассказывает непосредственный свидетель происходившего.
- Как вы познакомились с Бродским, что у вас была за компания?
- Компания любителей российской словесности сложилась, когда я был студентом механического факультета Ленинградского Технологического института имени Ленсовета. В одной группе со мной учился ныне проживающий в США Дима Бобышев - симпатичный, способный мальчик, но еще совершенно темный по части поэзии. На химическом факультете Техноложки числился Анатолий Найман, впоследствии ставший секретарем Ахматовой. Среди нас троих я считался старшим: я уже много прочел, знал русских поэтов ХIХ века, всего Блока, Маяковского, советскую поэзию...Мы дружили с ныне покойным Ильей Авербахом, впоследствии знаменитым кинорежиссером, талантливыми поэтами Сергеем Вольфом и Александром Кушнером, Андреем Битовым, тогда еще писавшим стихи...
А Бродский появился позже.
Я впервые увидел его году в пятьдесят восьмом, когда у меня был вечер в одном из ленинградских Домов культуры. Он выступил на нем и упрекнул меня в том, что я декадент... Я не очень его запомнил.
А осенью 1959 года, когда я уже успел окончить институт, поработать и поругаться в Пятигорске и вернуться в Ленинград, меня пригласил в гости мой приятель Ефим Славинский (он эмигрировал в Англию и всю жизнь проработал на Би-би-си). Когда я приехал, Славинский и его друг Леня Ентин (нынче он в Париже) выскочили мне навстречу, и взмолились: "Бога ради, спаси! Пришел мальчик, который не дает нам спокойно выпить: все время читает свои дурацкие стихи..."
Это был Бродский.
Он показался мне очень симпатичным и совсем не бездарным человеком. Бродский работал в геологических партиях и как раз собирался в поездку. Вернувшись, он заглянул ко мне, и его стихи уже были совсем другими...
Так мы подружились.
Вскоре я переехал от Исаакиевского собора к Пяти углам. Денег на грузчиков у меня не было, и Бродский вместе со мной таскал коробки с книгами и мебель. Новая комната принадлежала мне одному: она стала местом, где собиралась наша литературная компания. С этой поры мы почти ежедневно виделись с Бродским.
- Бобышева вы знали с института, с Бродским подружились, когда стали инженером. Две стороны треугольника налицо - как в компании появилась Марина Басманова?
- Она присутствовала в ней довольно относительно. Марина была невестой замечательного ленинградского композитора Бориса Тищенко. Потом у них что-то не получилось, связь порвалась, и у Марины начался роман с Бродским... К этому времени я уже учился на высших курсах киносценаристов в Москве. Но я постоянно ездил в Ленинград, и вся история с преследованиями Бродского (она началась в конце 1963 года) разворачивалась на моих глазах.
- Почему власти зацепились именно за него, ведь было же много и других поэтов-неформалов, потенциальных кандидатов в тунеядцы?
- Это мне до конца не ясно. Инициатором травли стал некий Яков Михайлович Лернер. Я его очень давно знал - он работал освобожденным секретарем профкома Технологического института. Это был темный жулик, явно связанный с КГБ, очень предприимчивый, с повадками незаурядного авантюриста. Гораздо позже Лернера судили за его махинации и посадили на восемь лет. А в наши времена он попался на каком-то воровстве в Технологическом институте и был уволен - местное начальство не стало выносить сор из избы и избавилось от Лернера без лишнего шума.
Бродский жил в Дзержинском районе города Ленинграда, там же размещалась контора со звучным именем "Гипрошахт". Лернер возник в ней в 1963 году, во время хрущевских указов по борьбе с тунеядством и народных дружин. Он работал завхозом "Гипрошахта" и одновременно возглавлял народную дружину Дзержинского района.
Дружинники ловили фарцовщиков, валютчиков и проституток, а Лернер захотел заняться идеологией: он решил бороться с диссидентами.
С этой идеей он побывал у первого секретаря ленинградского обкома Толстикова. Тот не совсем понял, что будет делать такая дружина, и, по слухам, сказал: "Устрой первый процесс, а мы поглядим, что получится. Если идеологически выйдет в дугу, мы тебя поддержим". Все это было утверждено в партийных и гэбэшных инстанциях. Будущая акция обсуждалась в обкоме комсомола, в нее были вовлечены партийные чины, а исполнителем назначили Лернера.
Тогда он начал искать жертву. Первым кандидатом, видимо, был я, хотя бы потому, что он знал меня по Техноложке. Но я работал инженером на заводе "Вперед", и меня нельзя было подвести под указ о тунеядстве. Лернер приезжал на завод, сидел в первом отделе, у прикрепленных к нам гэбэшников, меня вызывали туда, был запутанный, странный разговор...
Но я ему не подошел.
А постоянно менявший работу и в это время вообще ее не имевший Бродский оказался идеальной фигурой для показательного процесса. Он все время где-то выступал, появлялся на каких-то сомнительных с точки зрения властей сходках - и Лернер за него уцепился.
Бродского довольно долго обкладывали флажками. Мне показалось, что это - сугубо ленинградское дело, и, если его увезти в Москву, неприятности удастся пересидеть.
Так мы и сделали.
В Москве я пристроил его в семье Ардовых на Ордынке, где постоянно жила Ахматова, и поначалу все было очень хорошо. Но потом я позвонил его родителям в Ленинград (и Александр Иванович, и Мария Моисеевна были замечательные люди - отец, фотограф и журналист, прошел всю войну, мама чудесная была), и они сказали, что Лернер изо всех сил разыскивает Иосифа. Тогда мы положили его в Кащенко.
Любого из нас можно подвести под психиатрическую статью, а он был человек нервный... Но через две недели я его навестил, и он взмолился: "Женя, тут одни сумасшедшие, я с ними действительно сойду с ума! Доставай меня отсюда".
В Кащенко легче попасть, чем выйти, но помог замечательно ориентировавшийся в советской действительности Виктор Ефимович Ардов. Он позвонил главному психиатру СССР Снежневскому, тот попросил два билета на Утесова - и Бродского отпустили.
Две недели он жил на писательской даче под Москвой, а потом узнал, что в Ленинграде неладно: у Марины и Бобышева начался роман.
Он пришел в мою московскую квартиру на Мясницкую: "Женька, я уезжаю в Ленинград". Я говорю: "Тебя там немедленно арестуют!" А он: "Ну и наплевать, своей судьбы избежать нельзя. Я должен выяснить, что происходит с Мариной, дай мне денег на билет".
И я дал ему двенадцать рублей.
Он уехал и был арестован. 18 февраля начался процесс, на который почти никого не пустили. Бродского в результате отправили на психиатрическую экспертизу. Он настоял, чтобы его признали вполне вменяемым, и тогда состоялся второй суд, он проходил 22 марта на Фонтанке в клубе строителей.
Процесс пришелся на Масленицу, и мы с друзьями Иосифа, Ильей Авербахом и физиком Михаилом Петровым, пошли есть блины в ресторан гостиницы "Европейская". Там к нам присоединился другой приятель Бродского Роман Каплан (сейчас он хозяин ресторана "Русский самовар" в Нью-Йорке). А к четырем часам мы пошли на процесс.
Я был там с первой до последней минуты и видел, как из зала суда вывели стенографировавшую Фриду Вигдорову, московскую писательницу, самоотверженно защищавшую Бродского. (Она писала это тайком, зажав в ладонях огрызок карандаша и маленькие листочки бумаги).
Лернер чувствовал себя хозяином положения. Чтобы нас устрашить, он ходил по залу, держа громоздкий советский катушечный магнитофон "Днепр", и записывал все, что происходило в суде. Процентов семьдесят публики состояло из дружинников, но в остальном Лернер организовал процесс чудовищно небрежно. Бродского обвиняли в том, что он тунеядствует, но у него в это время уже были переводы. Свидетели обвинения не знали, о ком собственно идет речь. Один хотя бы сказал, что видел стихи Бродского: он нашел их у своего сына, и те его разлагают. Остальные обходились и без этого: они выходили, говорили, что никогда не видели Бродского, да и не хотят видеть такого подонка. А затем давали показания.
Адвокат показывала договоры, называла суммы гонораров - в среднем Бродский зарабатывал рубль двадцать в день. Судья Савельева ответила, что это и есть тунеядство: как можно жить на такие деньги!
Тогда Бродский сказал, что во время предварительного заключения он расписывался за сорок две копейки в день. Значит, на сорок две копейки жить можно, а на рубль двадцать нельзя?
Вся эта история во многом замыкалась на председателя Ленинградского отделения Союза писателей Александра Прокофьева. Кто-то прищемил его злой и веселой эпиграммой, и он думал, что ее сочинил Бродский. Комиссию по работе с молодыми ленинградского Союзписа возглавлял некто Воеводин, с прокофьевского благословения он родил удивительный документ:
"Настоящая справка дана в том, что И.А. Бродский поэтом не является".
Подпись и печать.
- В этой справке слышен голос Бога.
- Судью она устроила. Со стороны защиты выступали известный литературовед Эткинд, крупнейший германист Адмони и поэтесса Наталья Грудинина.
Безумная Савельева тут же стала их терроризировать. Кому-то сказала: "мы еще с вами разберемся". У кого-то отобрала паспорт. Адмони она называла Ашмониным: "Для меня вы Ашмонин!"
Судья никак не могла понять, что такое подстрочник: "Вы перевели часть книги "Кубинская поэзия". Вы что, кубинский знаете? Не знаете? Значит, вы пользуетесь чужим трудом".
Видные переводчики пытались объяснить ей суть дела, но это было бесполезно: "А почему вы вообще считаете себя поэтом? Кто вас им назначил?"
Бродский ответил, что это от Бога, и судья возбудилась еще больше.
Все происходящее выглядело чрезвычайно нелепо. Суд развалился даже по советским временам, и мы думали, что приговор будет очень мягким. Но в обкоме все решили заранее: Иосифу дали пять лет ссылки, и он поехал в деревню Норенская Архангельской области, за тридцать километров от железнодорожной станции Коноша.
- Почему же сразу после приговора его адвокат не подал апелляцию?
- Бродский сидел не по статье Уголовного кодекса, а по указу о тунеядстве. Приговор был окончательным.
24 мая 1965 года ему исполнялось 25 лет, и мы с Найманом поехали в Норенскую на его день рождения. У нас был огромный багаж: мы везли американские сигареты, пишущую машинку "Оливетти" (пишущую машинку "Оливетти" привезли Бродскому в Норенскую не Рейн и Найман, 25 мая 1964 г., а еще раньше их приезда (в начале мая) два молодых врача Евгений Грейф и Виктор Гинлис в качестве подарка от Фриды Вигдоровой. - Прим. В.П.Полухиной от 13.05.2007), водку, икру... Бродский снимал избу у очень симпатичного человека по фамилии Пестерев. В Великую Отечественную Пестерев попал в плен, после освобождения десять лет отсидел в отечественных лагерях и остался жить около своей зоны. Бродский очень дружил с этим Пестеревым и потом даже пытался выхлопотать ему пенсию - бывшие военнопленные ее не получали... Но из этого, разумеется, ничего не вышло.
Итак, мы приехали в Норенскую - а Иосифа нет.
Дело в том, что о любой своей отлучке он должен был договариваться в милиции на станции Коноша. Он уехал Вологду посмотреть, а по возвращении ему дали пятнадцать суток. Но мы нашли общий язык с милиционерами: за две бутылки водки они отпустили его на собственный день рождения. Найман вскоре уехал, а я прожил с Иосифом месяца полтора.
К Бродскому в деревне относились замечательно. Крестьяне совершенно не понимали, за что его сослали. Они приходили к нему, он выдавал им лекарства... Его приписали к совхозу, но работа была не ахти какая: каждый день он часа два что-то делал, потом возвращался, и мы обедали.
Хозяйством Иосиф заниматься не хотел. У него была огромная банка югославской ветчины, и он, закатав рукав, вытаскивал полную горсть мяса и ел, запивая ледяной водой из бочки.
Я пытался протестовать: "Вот супчик, давай поедим тушенки с картошкой..."
Бродский отвечал: "Я не хочу привыкать к этой жизни. Я не сдался".
Он переносил ссылку с достоинством и невероятной мудростью. Тогда он написал массу замечательных стихов, начал изучать английский, причем делал это очень интересно. Ему в подарок прислали антологии американской и английской поэзии - на языке, без русского перевода. По ним он и разбирался.
- К нему ведь и Басманова приезжала?
- Да, она была в Норенской... Я думаю, что и сын Иосифа - следствие ее визита в деревню (По Рейну получается, что МБ находилась в состоянии беременности больше двух лет, ибо сын Андрей родился 8 октября 1967 г. - Прим. В.П.Полухиной от 13.05.2007).
За него хлопотали Чуковский, Маршак, Ахматова, даже Шостакович что-то подписал. И в августе 1965 года Бродского не реабилитировали, а амнистировали - простили.
- Когда он вернулся в Ленинград, собралась какая-то компания...
- Он приехал не в Ленинград, а в Москву, ко мне на Мясницкую, 13. Был август 1965 года (Бродский был официально освобожден 4 сентября 1965 г., но документ по ошибке был отправлен вместо Архангельской области в Лениградскую, и Бродский стал официально свободен только 23 сентября 1965 г. 24 сентября он возвращается из ссылки сначала в Москву, но живет не у Рейна, у Андрея Сергеева. (См. его книгу "Омнибус" (М.: НЛО, 1997, с. 429-430). - Прим. В.П.Полухиной от 13.05.2007), я заканчивал научно-популярный киносценарий, у которого вышли все сроки, и никого не ждал. И вдруг звонок в дверь, а на пороге Иосиф.
Источник: http://www.inauka.ru/fact/article39890.html; http://www.library.ru/2/lit/sections.php?a_uid=14;
Бродский Иосиф Александрович
1940 (Ленинград) - 1996 (Нью-Йорк)
Сын фотографа. Окончил школу-семилетку, работал на заводе, участвовал в геологических экспедициях. Первая публикация собственных стихов Бродского в советской печати - стихотворение "Баллада о маленьком буксире" (журнал "Костер", 1962, № 11).
С конца 1950-х гг. стихотворения и поэмы Бродского широко распространяются в самиздате. Анна Ахматова, с которой он познакомился в 1962 г. (в действительности Бродский познакомился с ААА 7 августа 1961 года. - Прим. В.П.Полухиной от 13.05.2007), считала его крупнейшим из поэтов молодого поколения.
В 1963 г. в ленинградской прессе началась инспирированная КГБ и руководством ленинградского отделения Союза писателей СССР травля Бродского. 13 февраля 1964 г. он был арестован по обвинению в "тунеядстве"; в марте того же года дело Бродского рассматривалось Дзержинским районным судом Ленинграда. Он был признан виновным в "паразитическом образе жизни" и приговорен к 5 годам ссылки.
Запись суда над Бродским, сделанная присутствовавшей на процессе журналисткой и писательницей Фридой Вигдоровой, стала первым правозащитным документом самиздата, образцом для последующих документальных материалов о политических процессах.
Бродский отбывал ссылку в Архангельской области. В сентябре 1965 г. он был помилован и вернулся в Ленинград.
В 1965-1972 гг. жил в Ленинграде, изредка печатая свои стихотворения и переводы. Подготовленная для издания книга стихов была отклонена советскими издательствами. В этот период его стихи публиковались в эмигрантских журналах "Грани", "Новом журнале", а также в альманахе "Воздушные пути" (вып. 4 и 5). В 1965 г. в Нью-Йорке вышел составленный без участия поэта первый сборник "Стихотворения и поэмы". Первый составленный самим поэтом сборник - "Остановка в пустыне" (Нью-Йорк, 1970) - стал итоговым для раннего творчества Бродского.
Эмигрировал из СССР 4 июня 1972 г. Поселился в Нью-Йорке. Преподавал поэзию в американских университетах, писал прозу и критические эссе на английском языке, получил широкое признание в научных и литературных кругах США и Великобритании.
В 1987 г. Бродский стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Во время вручения премии в Стокгольме сказал: "Я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи, труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает".
В этом же году начал печататься в СССР, однако ни в Советский Союз, ни в постсоветскую Россию так и не приехал.
Похоронили Иосифа Бродского в Венеции.
Окололитературный трутень
"Вечерний Ленинград", 29 ноября 1963 г.
"...Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем... Приятели звали его запросто - Осей. В иных местах его величали полным именем - Иосиф Бродский... Он подражал поэтам, проповедующим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельно сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знания культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу?..
Тарабарщина, кладбищенски-похоронная тематика - это только часть невинных развлечений Бродского. Еще одно заявление - "люблю я Родину чужую..."
Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. И их нужно строго предупредить об этом. Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду".
А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев
Источник: http://www.inauka.ru/fact/article39890.html
Михаил Армалинский
Построчный комментарий к Бобышеву, человекотексту
Октябрь, 2002, N.11
Строка - совсем дитя. А кто отец-то?
Ведь я расчеловечусь, я впоюсь
в смертельное братанье с ней, в союз,
и стану вовсе человеко-текстом.
Д. Бобышев, 1977
Ну сколько можно о говне!
Давайте лучше обо мне.
Игорь Иртеньев
Бобышев раскололся и стал давать показания под пытливым любопытством почитателей Бродского. Не выдержал боли соблазна. Написал Бобышев книгу воспоминаний-объяснений-признаний под названием "Я здесь", и все сразу поняли, что настоящее название этой книги "Бродский здесь", и потому бросились её читать.
У названия имеется подзаголовок "человекотекст", который без обиняков отождествляет автора с его текстом. А поэтому, разбирая текст по косточкам, я невольно и автоматически разбираю Бобышева, а заодно попавших в текст Басманову с Бродским.
С Бобышевым я лично не знаком, за исключением одного характерного письма которое приведено в "Парапушкинистике". Как я писал в GE36, c Бродским я тоже лично знаком не был. О Басмановой же я знал только по стихам Бродского, да теперь по описаниям Бобышева.
Бобышеву свой приговор я давно вынес - талантливый поэт, каковых немало. Природа чрезмерно щедра, избыточна в производстве поэтических талантов, что стало особенно очевидно последние пятнадцать лет.
Самостоятельного литературного явления проза "Я здесь", по-моему, не представляет. Только из-за Бродского я взялся за её чтение, пропуская раздутые мелочи и стремясь к концу, где Бобышев с гордостью величает себя "Соперником Бродского".
Мне показались интересными две психологические темы: любовная геометрическая фигура под названием "треугольник", который я вижу в других геометрических терминах: "два угла и круг", а также причина написания книги Бобышевым, которая является разоблачительной для Бобышева, тогда как он хотел разоблачить Бродского.
Как Вы можете легко догадаться, меня прежде всего влекли "сальные подробности". Способ их изложения меня возмущал, обозлевал и заставил взяться за комментарии.
Вот они:
"Иосиф стал показываться тогда с Мариной..."
А почему "показываться", а не "появляться" или ещё что-то повествовательное? Как отмечалось выше, Бобышев - талантливый поэт, а значит цену слову знает. И выбирает слово неслучайно. Решил он начать с саркастическо-пренебрежительного.
А дальше уж совсем злобно:
"Иосиф на языке зверюшек и земноводных старался показать их близость, она, наоборот, свою независимость."
Да не оговорился Бобышев, теперь уж точно видно, что до сих пор зол он на Бродского, горит, перегореть не может. Но ему-то на Бродского за что злиться? Ведь не он увёл у Бобышева невесту. Но причины есть и они станут лезть из каждой строчки.
Кстати сам по себе процесс увода невесты вполне нормален, тем более если "Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места". Да и сама невеста не пустое место, а как-никак человек женского рода и может сама решать с каким самцом ей быть. Вполне возможно, ей хотелось иметь двух одновременно или попеременно, почему это запрещается женщине, которая в открытую заявляет, что не хочет замуж. Это Вам не мир животных, где два самца рогами друг друга бодают, а самка покорно ждёт сильнейшего. У человеков в середине 20 века сплошь и рядом женщина сама решала как распоряжаться своим телом. В данной ситуации важно не как вела себя Басманова, а как себя вели юные мужчины. А они вели себя как собственники, из чего они изо всех сил делали поэзию.
Самое для меня интересное теперь было бы прочитать что обо всём этом написала бы сама Басманова.
Но дальше.
Басманова, утверждает Бобышев "огромного впечатления на меня она не произвела, хотя я настолько запомнил ее облик, что и описывать незачем."
Почему же незачем, что за эгоизм: сам запомнил, а читатель что? Я например, журнал читал, а в книге, говорят, её портрет имеется. Всё остальное, о чём Бобышев пишет, он ведь тоже запомнил и про всё про это ведь не говорит, что незачем, а описывает. За что ж девушку обижаешь?
Но через пару строк Бобышев перестаёт ломаться и всё-таки даёт небрежное описание её "в общем-то, миловидной внешности".
Короче, для Бобышева поначалу что есть Басманова, что нету. Полное безразличие.
Но через несколько страниц и дней происходит нечто чрезвычайно возвышенно-поэтическое: Бродский показал ему свой масляный портрет Басмановой, и Бобышев прозрел:
"и я вдруг увидел ее красоту. Мне захотелось поцеловать эти губы."
Хорошо, "эти губы". А те губы, тоже захотелось поцеловать или те мы не целуем?
Вот она сила искусства! Желая эдаким способом показать утончённость своей художественной натуры, возгоревшейся от картины, но оставшейся равнодушной к презренной реальности, Бобышев таким образом делает великий комплимент ненавистному Бродскому. Получается, что Бродский был не только гениальным поэтом, но и, со слов Бобышева, гениальным художником, раз он своим искусством смог открыть глаза "конкурирующей фирмы" на красоту своей девушки и вызвал в Бобышеве желание губных поцелуев.
Басманова женским чутьём почуяла завитавший поцелуй и
"Внезапно позвонила Марина откуда-то поблизости из уличного телефона, попросилась зайти."
Бобышев не рассказывает, откуда у Басмановой взялся его телефон. Видно, она безумно влюбилась в него с первого взгляда и выпросила его телефон у Бродского. А скорее всего Бобышев успел обеспечить её своим телефоном.
Итак приходит женщина, которую хочется целовать в губы, теперь уже признанно красивая. Приходит в крохотную комнатку. И с этого момента мы начинаем знакомиться с гигантским джентльменством Бобышева:
"Я посадил ее за стол, сам сел на раскладушку..."
Нормальный мужик, вроде Бродского, сразу бы её на раскладушку - спрашивается, для чего ещё пришла женщина? Лясы точить? Нет, ей хочется свеженького, и Басманова делает Бобышеву ещё одну подсказку - просит закрыть дверь в комнату, чтоб не мешали.
"Дверь в кухню оставил открытой, закурил. Нет, она попросила закрыть дверь."
И тут поэт прошляпил - "предложил девушке прогуляться".
Будь Бобышев прозаиком, а не поэтом, то обязательно бы попытался поцеловать, что ему так захотелось намедни.
Но если всё это было действительно так, представляю с каким презрением Басманова думала об этом "джентльмене", как всякая женщина - об испугавшемся взять её мужчине. И думаю, что многое в её последующем поведении по отношению к Бобышеву было местью за такое унизительное для любой женщины "джентльменство".
Бобышев всячески напирает на то, что никаких попыток воплотить свою поцелуйную мечту он не делал прежде всего, потому что он поэт, а во-вторых, потому что она - невеста Бродского. Вот почему он держал Басманову на строгой интеллектуальной диете:
"Разговоры с ней мне были интересны, даже захватывающи, хотя мы касались абстрактных или, можно даже сказать, метафизических тем."
Затем Бобышев не замедлил сочинить поэму и посвятить её "моей нежноликой собеседнице и (тут возникает вопрос – чьей?) Музе."
То есть Музе его или Бродского. Вопрос, прямо скажем, неправомерный - Муза-то не невеста и одновременно вдохновляет всех разом. Но для Бобышева важно доказывать, что она Муза вовсе не Бродского. И делается это так. Во-первых, хотя
"они появлялись действительно вместе, как пара, и он уже посвятил ей несколько значительных стихотворений. Но – по крайней мере тогда – не любовных!"
И во-вторых,
"И она держалась независимо: вот ведь, звонила, заходила ко мне сама, – очевидно, ни перед кем не отчитываясь. Она даже подчеркивала свою отстраненность..."
Да почему эта лобово-дипломатическое "ни перед кем", почему прямо не сказать "не отчитывалась перед Бродским". Но главное - отстранённость, опять-таки от Бродского для доступности для прочих. То есть для Бобышева.
Бобышев как припев повторяет тему независимости Басмановой от Бродского, что делает ей только честь - действительно крепкая женщина.
"– Я тебя провожу, да? – обратился к Марине Иосиф.
– Нет, я пойду сама и чуть позже."
"Между тем наша отдельная дружба с Мариной продолжалась, встречи были вполне непорочны, хотя и галантны. Мы бывали на выставках и концертах, много гуляли в моих местах на Песках или в ее, в Коломне, порой вместе рисовали."
Галантный - это значит "изысканно вежливый", "любезный". Почему же "хотя и галантны", отчего противопоставление непорочности и галантности? Нормально было бы: "отношения были непорочны и галантны". А то получается так - хотя она не давала, но я за это ей не хамил. Опять-таки зияет "джентльменство" Бобышева.
Особенно трогателен перечень непорочных и в то же время высоко интеллектуальных развлечений. А как проникновенно сказано "порой вместе рисовали"! Для меня всё это звучит предельно фальшиво по сути и по отбору слов. Если ты действительно проводишь столько времени с очаровавшей тебя женщиной и не лезешь к ней в трусы - то какой ты после этого мужик. Тем более Бобышеву тогда было не 19, а целых 27, да и в ловеласах числился.
А если лез, и она не давала, то так и скажи. Но он здесь тоже джентльменничает, тоже мне "поклонник молодеющей звезды" (см. ниже о стареющей).
"Вдоль фасада была пущена лепнина: чередующиеся маски неясного аллегорического смысла. Я читал их как ужас и сладострастие, ужас и сладострастие, но это ничего мне не объясняло и ни во что рифмованное не складывалось. В пушкинское время на этаже были танцевальные классы, и то-то он пялился сюда на балеринок от Всеволожских: ужас и сладострастие; а до эмиграции в этой квартире жил Александр Бенуа.
УЖАС от сладострастия!"
Эротического философа из Бобышева никак не получается. В его случае философия и поэзия разделены огромной канавой. Ужас при сладострастии возникает лишь при импотенции, во всех остальных случаях сладострастие сопровождается восторгом. Без всякого ужаса. Такое Бобышеву надо бы знать.
"Ох, милая, тебя бы мне... Ах, нет!
Тебя, красавица, хоть голосом касаться."
Следуя этому стиху и воспоминаниям Бобышева - таким испуганным "Ах, нет!" наполнены его первые встречи с Басмановой, которая всячески показывает свою готовность, а Бобышев касается её только своим голосом, то есть баснями кормит.
"Наши общения с Мариной, и так дистиллированные, не замутнялись никакими ухаживаниями и как будто собирались остаться надолго в состоянии бестелесного и восхищенного интереса друг к другу."
Дальше в качестве доказательства следуют перечисления книг, которые Басманова дарила Бобышеву, на одной из которых была надпись:
"Моему любимому поэту. Марина"!
С такой безымянной надписью Басманова могла подарить эту книгу и Бродскому и кому-либо ещё по её сексуальному предпочтению.
Но Бобышев не заметил отсутствие своего имени в надписи, сразу приняв на себя звание "любимого поэта". А ведь могло быть, что Басманова сначала подарила эту книгу Бродскому. Тот на неё за что-то рассердился и бросил ею в неё. Она её подняла и подарила Бобышеву.
И вот тщательно отцеженная последняя капля, которой Бобышев умывает руки, чтобы стать чистым любовником:
"Где-то на Литейном, ... Иосиф оскорбительно обозвал меня. Я мысленно занес руку для ответа, но сознание, в котором еще возвышались понятия: Поэзия, Слово, Бог, – удержало ее. Я перешел на другую сторону и посчитал себя свободным от каких-либо дружеских обязательств."
Что же это за такое страшное обзывание, которое сразу так удобно освобождает от каких-либо дружеских обязательств? Вроде бы и откровенничает Бобышев, взял бы и рассказал какой Бродский плохой, какими ужасными (и конечно же, несправедливыми) оскорблениями тот бросался. Назвал бы эти оскорбления, чтобы мы вместе с Бобышевым возмутились Бродским? Но нет, умалчивает Бобышев и вовсе не из деликатности, а потому, что явно в этом обзывании что-то очень правдивое было, раз его это так задело.
А быть может, наоборот, ничего особенного Бродский не сказал, а Бобышев ухватился за "оскорбление", как за предлог, чтобы гордо обидеться и развязать себе руки для прихвата Басмановой.
Но какова фраза: "какие-либо дружеские обязательства"?! В чём эти дружеские обязательства состояли? Помогать в беде? Давать деньги взаймы? Нет, под этим торжественно обтекаемым благородным выражением Бобышев имеет в виду: "можно бабу брать". А судя по описаниям Бобышева, Басманова сама под него напрашивалась, и он, держась за дружбу с Бродским, играл в святого Иосифа, сопротивляясь соблазну. Но тут, его Бродский обозвал - и сразу дружба похерена, а раз Бога ли, Дружбы ли нет, то - всё позволено.
Так из друга Бродского Бобышев с великой радостью переродился в его соперника. И столько удовлетворения у него по этому поводу произошло, что он даже главу назвал "Соперник Бродского". Это звание для Бобышева представлялось на уровне тогдашнего "Герой Социалистического Труда", а теперь это звание выводит его в ряды "Классиков Русской литературы".
Такая же бесконечно малая достоверность вылезает из описания причины его разрыва отношений с женой. Жил себе Бобышев, читая дамам стихи, совершено с ними не ебясь, потому как
"никчемность глагольной рифмы (единственный порок моего тогдашнего поведения)",
те писали ему невинные записки, а его жена нашла их, невинных, в мужнем кармане.
"...полезла Натаха-таки лапой своей (в этой "Натахе" с "лапой" - ух как светится неприглядность Бобышева) по моим карманам, обнаружила нежные письма – и:
– Что это?!!
– Да как ты смела залезть в мои карманы?!
– Так! Прочь из моего дома!
– "Твоего", не нашего? Ну это все! Ноги моей...
Ушел."
Да не просто поссорился, а потом вернулся. Нет. Он позже объявляет, что "к Наталье я больше не вернулся."
Как легко он раздружился с Бродским, с такой же лёгкостью он порывает с женой. Либо опять-таки не договаривает и утаивает.
"Марина захотела встретить двенадцать ударов со мной, а когда я легко сказал: "Ну конечно", переспросила уже со значением, (она всё боялась, что он опять потащит её не в постель, а на улицу гулять) и я опять согласился."
А ведь не пояснил, что согласился только при соблюдений условий "непорочности, но галантности". Ан не получилось, святого Иосифа-Бобышева соблазнила-таки невеста Иосифа Настоящего.
И вот, курантит Новый год:
"Мы остановились, я поцеловал ее, почувствовал снежный запах волос. Вкус вошел в меня глубоко да там и остался."
Но какой же всё-таки поэт-романтик Бобышев: это ж надо - "снежный запах волос" преобразуется во "вкус". Снега что ли? И завернул-то покрасивше про "глубоко вошёл", да не говорит куда и по какое место.
Дальше ещё романтичнее, до патоки. Баба хочет, предлагает, а мужик выпячивает грудь, перебирает ножками и пыжится, хочет вcю ответственность на неё свалить:
"– Послушай, прежде чем сказать ритуальные слова, (это какие? "пошли в ЗАГС"? или "ты куда хочешь"?) я хочу задать вопрос, очень важный...
– Какой?
– Как же Иосиф? Мы с ним были друзья, теперь уже, правда, нет. Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой, считает, возможно, и сейчас, да и другие так думают. Что ты скажешь?
– Я себя так не считаю, а что он думает – это его дело...
"Я себя так не считаю", – значит, она свободна, и этого достаточно. Я произнес те слова, что удержал на минуту, услышал их в ответ, и мы стали заодно."
То есть пароль: "я тебя люблю" и отзыв: "я тебя тоже" - так что ли? А без этих слов ни за что бы штаны Бобышев снимать не стал. Каков принципиальный и бесстрастный влюблённый. Всё рассчитал, проверил, заверился "cвободой" женщины. Прямо настоящий стряпчий, а не пылкий поэт.
Но всех этих заверений ему мало. Он ещё решил проверить с другой стороны:
"– Но ты понимаешь, что теперь весь свет может против нас ополчиться?
– Эти "алики-галики" – весь свет? Тебе они так нужны?
– Нет. Если вместе, так ничего и не нужно."
Ещё раз убеждаешься насколько женщина нормальнее мужчины, тем более поэта, тем более Бобышева. Она хочет ебаться с кем ей нравится, а эти, что с яйцами - им бы верность, им бы дружба, им бы пострадать душой, из-за того, что женщине надо больше, чем один скоропортящийся хуй.
"Однако в отличие от моей подруги я за "галиками" признавал их большую, даже неограниченную и безнаказанную возможность вредить за спиной, мазать, гадить, чернить и плевать, сплетничать и клеветать, приклеивать ярлыки, вешать собак, подкладывать свиней и еще многое-многое что."
Никак не могу понять, что это за тайны мадридского двора, полного ужасающих сплетен высокопоставленных придворных? Да кто-такой Бобышев? Инженер-поэт. Если он считает себя хорошим поэтом, то почему какие бы то ни было сплетни могут его волновать, что это за великосветские шашни и какой такой его карьере может повредить пересып со свободной женщиной, на свободу которой посягал Бродский. Причём в то время не Нобелевский лауреат, а такой же по социальному положению "никто", как и Бобышев. Ах-ух в их компашке пойдут сплетни? Либо Бобышев чего-то снова не договаривает, либо любовь его ничего не стоит, если он всё пятился да взвешивал, да опасался. Поэты, насколько мне известно, бросаются в любимую сломя голову? Какой же ты поэт, если всё просчитываешь? Что это за суета вокруг дивана, тогда как на этом диване надо оргазмы считать?
И вот после пересыпа с Басмановой благородный Бобышев идёт торжественно к Бродскому, чтобы сказать опять-таки омерзительно:
"– Не хочу, чтоб ты услышал это от других в искаженном виде, но у меня произошли некоторые перемены, которые, вероятно, (почему же "вероятно", тогда как "наверняка"?) касаются и тебя. Они заключаются в том, что я связываю свою жизнь с Мариной.
– Что это значит?
(Бродский же, являясь великим поэтом, не терпит экивок и мелкотравчатой чепухи.)
– Это значит, что мы с ней теперь вместе.
– Ты что, с ней спал? (Бродский всегда берёт быка за рога и потому он никогда не был рогатым, даже, когда Бобышев спал с Басмановой)
– Ты же знаешь, что я на такие вопросы не отвечаю. Я связываю свою жизнь с ней. Жизнь, понимаешь? (Вы посмотрите на этого народовольца, ах "не отвечает", он только жизнь связывает, а вязаться-то - это ебаться. Связывает с ней жизнь мирским узлом.)
– Но ты с ней уже спал? (Бродскому не до Бобышевской ерунды, и он требует сути.)
– Спал – не спал, какая разница? Мы теперь вместе. Так что, пожалуйста, оставь ее и не преследуй. (Ах разницы нет? А сам-то сколько примерялся, сколько вопросов перезадавал, прежде чем спать начать. А теперь преследований запужался, в одиночку хочет свободную женщину иметь. Нет уж, будь готов к параллельным мужчинам.)
– Уходи! (Надеюсь, что Бродский выразился более направленно).
– Да, я сейчас уйду. Хочу лишь сказать, что помимо личных дел есть и литература, в которой мы связаны и где мы с тобой – на одной стороне."
Бобышев просто умирает как хочет предстать благородным, а предстаёт бестактной занудой.
"Какая там литература! Я для него стал существовать в лучшем случае лишь как предмет, препятствующий ему встречаться с Мариной."
Бобышев считает, что если Бродскому было наплевать на него, то это значит, что Бродскому было наплевать на всю литературу. Из этого следует, что Бродский плохой литератор. Уж во всяком случае хуже, чем Бобышев, которому даже в процессе ебли на литературу не наплевать.
Бобышев сразу засобирался жениться на Басмановой, которая вовсе не собиралась ни за кого за муж. Поистине незаурядная женщина!
"Марина не собиралась это даже обсуждать, – Иосиф, оказывается, ей уже надоел с предложениями. Ах, вот оно как!"
Что значит - "оказывается"? Ведь когда в первый раз сближались сам Бобышев осведомлялся, как же так, ведь Бродский "считал тебя своей невестой". А как можно считать невестой, не делав предложения? Описывает он эту само собой разумеющность только ради того, чтобы пнуть Бродского фразой "надоел с предложениями".
Далее ещё попытка лягнуть - хорош наш романтик Бобышев, защитник женской чести и интимности ебли.
"Вдруг он мне позвонил: надо поговорить. Когда? Сейчас. Где? В саду у Преображенских рот... Я ждал и думал: что ему надо? Разговоров? Вряд ли... Будет угрожать, а то и действовать? Вполне возможно. Моя требуха, проткнутая когда-то бандитской заточкой, предупреждающе заныла. Все же надо выстоять. Да и не поднимется рука у него, у истерика... (вот в чём дело, Бродского нужно назвать "истериком")
Явился. Мрачный, но никакой истерики. Его вопрос меня удивил своим зацикленным упорством:
– Ты уже спал с Мариной? (Ну если не истерик, то зацикленный. Бобышев делает вид, причём гнусный, будто не понимает, что именно на этом "спанье" и строятся отношения мужичины и женщины, и что Бродский не выкобенивается в джентльмена как Бобышев, а требует сути)
– Я же говорил, что на этот вопрос не отвечаю. (Это он изо всех сил защищает честь и достоинство Басмановой. Бобышев в своей инженерской конторе явно обязался следовать тогда популярному моральному кодексу строителя коммунизма).
– Но ты с ней спал? (А Бродскому на всё наплевать, кроме сути. Вот почему Бродский был велик, а Бобышев - бобик, лающий на слона.)
– Отказываюсь разговаривать.
Он смотрел на меня, я на него. Наконец я развернулся и ушел. Что все это значило?"
Действительно - что бы? Прямо триллер да и только. Да что за дурацкий вопрос? Это значило, что Бродский хотел узнать, спал ли Бобышев с Басмановой или нет - и всё. Для Бобышева этот вопрос, конечно, представлялся третьестепенным - для него самое важное было, что Басманова считала его поэтом, причём любимым.
"Марина замкнулась, перестала мне звонить, а телефона там не было."
Да чего замыкаться-то? Что Бродский и Бобышев - единственные в мире мужчины для красивой и умной женщины? Откушала Бобышева и набила оскомину, вот и все дела.
Для меня остаётся непонятным, почему из-за его связи с Басмановой все поголовно ополчились на Бобышева - в этой богеме, как говорила вахтёрша общежития, "усе с усеми спять" - ничего в этом необычного нет. Там должна была быть какая-то особая подлянка, о которой Бобышев не договаривает. И когда его общие друзья, с которыми он снимал дачу, попросили его убраться, то всё, что он сумел сказать в ответ - это вялую и совсем не по-Бобышевскому неромантично-непоэтическую фразу:
"– Я ухожу. А вы, братцы, не правы."
Бобышев почему-то подвергся повальному остракизму:
"оповещалось о некоем моральном ублюдке, истинной любви не знающем, о сексуальном маньяке, зацикленном на половых органах наших с вами подруг, и при этом опять же кивалось все в ту же сторону. И – работало, действовало: все больше профилей я видел на филармонических концертах, все меньше трезвонило мне телефонных звонков..."
То есть раньше зацикленность на половых органах Бобышеву легко всеми прощалась, а вот тут единственный раз, когда женщина сама пошла в руки, когда она была вовсе не чьей-то женой, как многие его другие любовницы, и даже не чьей-то невестой по её собственному утверждению - именно на этой женщине общественное мнение сломалось и Бобышева все запрезирали. Нет, опять повторяю - тут должна была быть ещё какая-то подлянка, о которой Бобышев умалчивает.
"...но главным и непререкаемым арбитром оставалась Ахматова: примет она меня или не примет? Она приняла, (Ахматова, бывалая женщина, прекрасно понимала, что Басманова поступает вкусно, а самцы пусть дерутся и улаживают вокруг неё свои собственнические отношения) и я читал ей поэму "Новые диалоги доктора Фауста"...
Ахматова выслушала мои "Диалоги" с не меньшим вниманием, чем я слушал ее "Поэму без героя" (Ну вот, сравнялся с Ахматовой - дай пять!)
– Поэма состоялась.
И – ничего больше. И я уже не расспрашивал, как мне этого ни хотелось. Главное: Ахматова меня и поэму мою подтвердила. Остальное мне было уже не страшно."
А если бы Ахматова сказала: "Поэма - говно." То что, утопился бы в Карповке? Или хорошо, Ахматова сказала, что состоялась. А вот показывает Басмановой, и та говорит: "Поэма - говно." Так что утопился бы в Малой Невке?
А где же романтическая убеждённость в своей гениальности? Убеждённости нет, есть лишь сомнения, которые он развеивает, размахивая руками изо всех сил.
Среди новых ненавистников Бобышева был и Андрей Битов.
"Бешеная брань и оскорбления сотрясали мембрану несчастного аппарата, завершась патетически:
– Вызываю тебя на дуэль!
По случайности я в этот момент был один в квартире и потому мог дать волю ответному негодованию, которое я подытожил, надеюсь, не хуже:
– Ты для меня и так уже мертв."
Надо же - фразеология: "ответное негодование" и самолюбование собственному якобы остроумию, это вместо того, чтобы лицом к лицу выяснить отношения.
А вот с Бродским Бобышев выясняет отношения эрудированно научно-технически с инженерными вкраплениями.
"...перед дверью к Басмановым происходило объяснение Иосифа, которого не пускали в дом, с Мариной, вышедшей к нему на лестницу. С моим появлением температура разговора подскочила вверх. Иосиф стал бросать в мою сторону какие-то дежурные безумства (дежурным безумствам храбрых поём мы песню), хватаясь ладонями за лицо, жестикулируя, как мне казалось тогда, театрально, (а теперь не кажется?)для большого зала (что делать, Бродский бросился в Басманову с головой, а не высчитывал каждый шаг, как Бобышев):
– Как ты не можешь понять? Ведь всюду во вселенной есть черные дыры. Дыры, понимаешь?.. И из них источается зло. А ты, как ты можешь быть с ним заодно?
И тут вступает Бобышев до сих пор запомнивший дословно свой ответ и очевидно считающий его верхом астрономического остроумия.
– Ну про черные дыры слыхали мы все из астрономии. Дотуда просто не доходят радиосигналы, или оттуда не отражаются... Но и помимо этих научных сообщений я догадывался – и описывал это кое-где – о существовании, как я называл их, щелей в мироздании, откуда дуют зловещие сквозняки. Так чем ты можешь меня удивить?
– Хватит! – вмешалась Марина. – Уходите вы оба! Я больше не могу этого слышать!"
Женщина смело вернула мужчин на землю - Басманова просто умница!
Мужчины действительно очухались и дальше пошло литературное:
"Она исчезла, захлопнув дверь... Мы с Иосифом мирно спустились и побрели в одну сторону, заговорив, как это ни странно, тоном светским и безобидно-нормальным (заговорил Бобышев, а не Бродский, что характерно, так как Бобышев всё время пытается показать, что он хороший и зла ни на кого не держит, а все несправедливо злятся на него):
– Я слышал, ты был в Москве... Как там все общие знакомые? Что делает Стась?
– Стась?
– Да, Красовицкий. Тебе не кажется удивительным то, что он пишет?
– Нет, все это я тоже могу."
Ах, вот как! Главное слово здесь "я", а не поэзия, не литература. Я развернулся и пошел прочь, к остановке трамвая."
И опять цеховой поэт Бобышев гордо встаёт на стражу литературы. Ячество, отсутствие ленинской скромности невыносимо для не уверенного в себе Бобышева, тогда как Бродский подходит к литературе профессионально - ему в ней интересно лишь то, что неизвестно, то есть то, чего он не может сделать сам. Самоуверенность Бродского для сомневающегося в себе Бобышева оскорбительна и невыносима.
А далее, поди разберись, о чём это он темнит, описывая нечто с Басмановой.
"Я почти принудил ее к ласке, но получил лишь укор. (Это что за укор? - пальчиком грозила за силой стянутые трусики или укоряла, что у него не встал или просто не дал ей кончить?) Ждали ли мы какого-то чуда, явления, откровения? Нет, этого не было. Был пробравший меня до позвоночника церемониал неизвестно чего (если Бобышеву неизвестно, то как читателю понять, о чём идёт речь?), но с великим якобы смыслом – предтеча позднейших "перформансов" (это что имеется в виду ебля на театральной сцене?). Вот разве что меры наших жизней тогда утекали одновременно, одноминутно и вместе...(опять поэзию заладил, осточертело уже)."
Самое кульминационное - в описанном Бобышевым вызволении Басмановой из Норинского, где жил в ссылке Бродский. Приехал Бобышев с грузовика на бал:
"...Как раз напротив стоит встречный грузовик, а в кузове, я вижу, – Марина! Она и без меня готова уехать, Иосиф в сапогах и ватнике стоит у колеса, провожает.
Выпрыгивая из кабины, я кричу:
– Марина! Вот ты где! Я – за тобой.
И – не слишком ли так уж легко, без усилий? – забираюсь к ней на грузовик.
– Нет! – Иосиф кричит. – Марина, слезай, ты никуда не поедешь.
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!"
Ну и память у Бобышева - дословно сложный диалог запомнил.
В итоге Басманова уезжает с Бобышевым, предварительно шепнув что-то успокаивающее Бродскому, предотвращая приготовления к драке.
А надо было перепоручить драку сперматозоидам - от кого ребёнок бы родился, тот бы и победил. В итоге так и случилось - Бродский победил во всём.
Басманова быстро обернула победу Бобышева пирровой и вновь стала общаться с Бродским. Однако любовник Бобышев вдруг понадобился ей как друг. Но ущемлённое самолюбие Бобышева ущемило и влюблённость в Басманову, что выразилось в резкой смене языка повествования: из "снежного запаха волос" в испаренья... да вот, читайте сами:
"Вдруг – звонит и врывается ко мне в закут моя лира, мандолина дражайшая, вся в слезах, в испареньях адреналиновых... (сколько уничтожительной издёвки обращено к женщине, честь которой так отчаянно защищал Бобышев, чтобы не дай бог не признаться Бродскому, что, да, переспал с ней.)
Что случилось, в чем дело? Оказывается, на четвертом месяце, хочет делать аборт, просит адрес врача или какой-нибудь частной клиники. Но почему же такое решение? Я – против. Если двое хотели сделать ребенка, то надо вынашивать и рожать. (Вот Бобышеву в Америке раздолье среди антиабортовых христиан всякого рода) Нет, она этого совсем не хотела и даже не предполагала, все – едва ль не умышленно – он.
Эх, кабальеро... (эх, сколько фальшивости в этой фразе!) Но если она ищет кардинальных решений для этих интимнейших дел, то почему же – ко мне?"
Вот выраженьице выбирает -"кардинальные решения для этих интимнейших дел" - слово "аборт" у Бобышева сказать не получается, а получается гадкость. Известно же, что в таких случаях женщина обращается к любому, кто, как ей кажется, может ей помочь, и один из любовников для этого - самая подходящая кандидатура. Но Бобышев ищет в этом глубинный смысл, особый "знак внимания".
Чем дальше, тем больше уязвлённое самолюбие Бобышева жжёт его значительно сильнее, чем его огромная (как он старается показать) любовь.
"Нет, опять же ко мне, уже с девятимесячным брюхом (какой ласковый у нас поэт имеется, какие нежные слова для возлюбленной выбирает), и теперь: приму ль я ее навсегда?"
О том, что он ей ответил Бобышев не сообщает, но зато старательно излагает свои фантазии о совместной жизни и своём жертвенном воспитании ребёнка Бродского. Интересно, на что он рассчитывал - что живой отец будет равнодушно отдавать своего ребёнка в руки ненавистного ему мужчины?
"Почти заставил себя верить: ее ни за что не примут дома, мы снимем комнату где-нибудь в Лахте или Ольгине, будем работать, растить... Что ж, я и на роль приемного отца, ей полуверя, полуподыгрывая, уже соглашался."
Так что неудивительно, что и сталкивался Бобышев не с мечтой а реальностью:
"Бродил около роддома, с чем-то питательно-витаминным в руках туда совался, но нянечки проницательно глянули и гляделками меня отогнали: мол, отец уже приходил, а ты кто?"
Естественно, что после выхода из роддома мать и отец стали жить вместе со своим ребёнком. И Бобышев в виде гостя явно представляется в такой ситуации неуместным и, быть может даже, незванным.
"Я их там навестил, но усвоил, что мои визиты вносят излишнюю сложность в "легенду".
Так как Бобышев не объясняет, что за "легенду" он имеет в виду, то из его визита сквозит лишь легендарная бестактность.
"И я стал туда как-то реже ходить и реже востребоваться." - сообщает Бобышев.
Так как он совершенно не объясняет обстоятельств его посещений, то мне как читателю преподносится загадка, которую я разгадывать не могу и не хочу, но которая наводит тень на всё, о чём говорит Бобышев. Я могу лишь недоумевать, на каких правах он приходил к Бродскому с Басмановой и их ребёнку: то ли он тайно являлся в часы, когда Бродского не было дома. Мне чрезвычайно трудно себе представить, что при отчаянности и прямоте эмоций Бродского Бобышев являлся дорогим гостем, и все они сидели за столом, попивая чаи и ведя речь о великой русской литературе, пока сын Бродского сидел на коленях у Бобышева и играл с пуговицей на его пиджаке.
Так и во всем повествовании Бобышева, касающегося отношений с Бродским и Басмановой возможно увидеть только те штрихи, которые Бобышев считает выгодными для себя, а потому связность повествования полностью отсутствует.
Бобышев так определяет Басманову, которая звонила ему среди ночи в Америку.
"Вообще для всего ее многолетнего поведения лучше всего подходил образец: убегающее – схватить... !"
Ничего удивительного - женщине надо заручиться семенем любого приглянувшегося мужчины: от Бродского она родила, а от Бобышева - нет, вот и оказывала ему знаки внимания в подсознательном женском стремлении родить от всех, кто влечёт.
На этом любовная часть моего расследования кончается и начинается вторая часть тщеславно-поэтическая - причина написания книги.
Бобышев живёт с незаживающей раной сомнения в своём поэтическом таланте. Эта рана постоянно бередилась неуклонным восхождением Бродского к мировой славе и топтанием на месте самого Бобышева. А когда Бродский ох как заслуженно получил Нобелевскую премию, то это было, по-видимому, исключительно болезненным событием для Бобышева, хотя если он обладал какой-либо дальновидностью, то должен был понять, что благодаря попаданию Бродского в пантеон избранных, Бобышева уже невозможно будет забыть, если не за поэзию, то за факт пребывания при Бродском.
Вся книга полнится самоутверждениями Бобышева, который от эпизода к эпизоду выглядит от этого всё жальче и жальче.
Все поэты в той или иной мере поражены кто тщеславием, кто честолюбием. Это неизбывная часть поэтической натуры. У Бобышева же тщеславие доходит до таких огромных размеров, что оно становится мелочным. Объясняется это прежде всего тем, что он по времени и месту слишком близко стоял с гигантом Бродским. Такое тесное соседство лишь делало этот контраст более разительным. А теперь, когда вовсе не надо стоять рядом с Бродским, чтобы убедиться в своём крохотном росте по сравнению с его, поскольку Бродский ныне - везде, теперь Бобышев ставит себя в смешное положение, публикуя свои воспоминания, которые полнятся постоянными обидами, и болезненными ощущениями от своей малопризнанности.
От Бобышевской непреходящей уязвлённости создаётся впечатление, что он не вырос из тех чувств 60-годов, а духовно остался тем же тщетным "Соперником Бродского".
Поехали с примерами:
"Ахматова сказала:
– У меня был Иосиф. Он говорил, что у него в стихах главное – метафизика, а у Димы – совесть. Я ему ответила: "В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это – поэзия".
Хорошо, погладила Ахматова Бобышева по головке. Доброе слово и кошке приятно. У меня, например, в данном случае сомнения не возникло. Да, поэзия.
"Я посмотрел на единственную свидетельницу нашего разговора: сможет ли она возвратить мой дар и запомнить эти слова? Нет, конечно; так и стихи не запомнились, а лишь сор, из которого они выросли."
До сих пор Бобышев мучается, что не было у него шпионского диктофона, на который была бы записана Ахматовская пожизненная охранная грамота Бобышеву от всякой невежественной критики. Но так как свидетелей не было, он умирает от страха, что на слово ему не поверят, и стихи его без визы Ахматовой за поэзию считать перестанут.
Те же номера Бобышев выкидывал и с Бродским, используя своё уязвлённое самолюбие, чтобы уязвить перед читателем Бродского.
"– Ты, наверное, уже замечал, Ося, что нас четверых (надо ли перечислять?) все чаще упоминают вместе с Ахматовой, причем как единую литературную группу. Мне, честно говоря, такое определение очень и очень нравится, и я готов признать себя полностью в рамках, очерченных этим кругом, – назовем его "школой Ахматовой". Признаешь ли ты себя внутри таких очертаний? И, если мы ее ученики, то чему нас учит и чему обязывает Ахматова? Ведь писать стихи мы и так умеем, не так ли?"
По сути своей Бобышев - человек группы. Пусть даже это группа поэтов. Самостоятельно он представляет умеренный интерес. А раз группа - значит регламентации, церемонии, обязанности - "чему нас учат", "внутри очертаний", "полностью в рамках" и пр. Но будучи рядом с Ахматовой, а потом рядом с Бродским, Бобышев ощущает на себе блики от их сияния и потому чувствует себя важной персоной и вальяжно выговаривает чепуху.
"Видя его внезапное сопротивление моим вопросам и даже желание утвердить себя вне всяких рамок, (а это по-советски коробит Бобышева) я стал загонять его внутрь заданного вопроса:
– Думаю, что она учит достоинству. Прежде всего человеческому... И – цеховому достоинству поэта.
– Достоинству? – вдруг возмутился Иосиф. – Она учит величию!"
Это явно поцарапало Бобышева, вот он и приводит только те характеристики Бродского, которые с Бобышевской точки зрения, являются нелестными. Показательно, что во всей своей книге Бобышев пытается восстановить своё достоинство, пострадавшее от истории с Басмановой и, быть может, ещё от каких-то недосказанных историй. Потому-то "цеховое достоинство поэта" - звучащее пунктом из популярного в те времена "морального кодекса строителя коммунизма" так заманчиво для Бобышева.
Бродский же знает и чувствует своё предназначение и сопутствующее ему величие - именно то, что он видит у Ахматовой и то, что его влечёт к ней как к человеку. Трудно представить, что поэзия Ахматовой была привлекательна для Бродского, когда его восхищение было обращено на диаметрально противоположную поэзию типа Цветаевской.
Цель Бобышева в разговорах о Бродском - показать, насколько они разные люди и насколько Бобышев, "разумеется", порядочнее, поэтичнее и умнее. Для Бобышева предмет большой гордости, что он предложил название для поначалу безымянной поэмы Бродского и тот его принял. Так и Константин Кузьминский (о котором тоже пишет Бобышев) распирающе гордится тем, что Бродский принял какое-то его замечание по стиху. Бобышев как бы отмежёвывается от Бродского, но по сути только к нему и жмётся, потому как знает, что без Бродского ему не жить:
"И – еще одно характерное разногласие. В очередной раз нашумел на весь свет наш "поэт № 1": то ли сначала либерально надерзил, а потом партийно покаялся, то ли наоборот, это неважно, важно, что вновь заставил всех говорить о себе. Я сказал Иосифу:
– Чем такую славу, я бы предпочел репутацию в узком кругу знатоков.
Чуть подумав, он однозначно ответил:
– А я все-таки предпочту славу."
И здесь продолжение предназначения: Бобышев остаётся хорошим токарем в своём цеху поэтов, а Бродский вышел из цеховой жизни и заводских ворот на свободу славы. Каждый раз, когда Бобышев пытается показать Бродского в невыгодном свете, то каждый раз Бобышев являет загнанное временем лицо завистника.
"...заговорили о возвышенном – о вовсе не шутовской, но нешуточной миссии поэта. Я помещал его ... на самый верх культурной пирамиды, потому что он оперирует словом, за которым есть Слово. А Слово есть Бог.
– Да при чем тут культура? – резко возразил Иосиф. – Культуру производят люди, толпа... А поэт им швыряет то, что ему говорит Бог."
И опять Бобышев рад быть частью чего-то, в данном случае культурной пирамиды, просто выговорил себе самый высокий её кусок. Тогда как Бродский общается с Богом напрямую и питает эту пирамиду откровениями. Бобышева это раздражает, и ему хочется по-советски пристыдить Бродского за высокое самомнение, которое по сути является ясным размежеванием поэта и гения.
Ситуация с роковым фельетоном в "Вечернем Ленинграде", где строчки Бобышева приписывались Бродскому. Бобышев начинает суетиться и приговаривать, тогда как Бродский, ощущая явление Судьбы, молча идёт к ней навстречу.
"На мой вопрос, что он собирается предпринимать, ответил вопросом:
– Зачем?
– Как "зачем"? Чтобы защищаться. Доказать, например, что стихи – не твои. Я готов свидетельствовать где угодно, предъявить рукописи...
– Дело совсем не в стишках...
Проглотил я и эти "стишки" – надо было договориться о главном."
Да не проглотил вовсе Бобышев, а до сих пор отрыгивает и снова жуёт, обижаясь, что его цеховая поэзия "стишками" названа. А Бродский не боялся свои вещи стишками звать, зная, что как их ни назови, они будут не менее значительными.
Бобышев всё тревожится, что от его стишат убавится, если их не называть "стихотворениями".
Бобышев неуклонно стоял на страже чести и достоинства Ахматовой. Когда на вечеринке кто-то читает
"четверостишие, в общем-то, почти комплиментарного тона про "ахматовских поэтов, поклонников стареющей звезды",
то тут что-то Бобышеву кажется гнусноватым. Так и пишет недоумённо "что-то". Поэт, а соответствующую рифму к слову "звезды" не знает. Чтобы Бобышев догадался о ней, чтецу пришлось делать паузу и Бобышев замечает: "все было бы ничего, но мне жутко не нравится эта пауза перед словом "звезда".
И дальше идёт объяснение другу с последовавшим геройским поступком:
..."тут паузу кое-кто нехорошую сделал: перед словом "звезда". Надо морду бить.
И я влепляю оплеуху Лернеру."
Вот какой герой цеховой поэт Бобышев и защитник старой (без паузы) звёзды.
В Америке "с Иосифом мы не общались, и он избегал пересечений со мной слишком даже заметно. Но однажды я позвонил ему, и мы поговорили по телефону: предмет был выше наших разногласий, поскольку касался Ахматовой."
Бобышев опять нашёл точное и поэтическое выражение для неприятия его Бродским: "наши разногласия". Это надо же так по-ленински выразиться?
Ахматова явно была законным и прекрасным предлогом для звонка Бродскому - ведь мог и письмо написать - но хотелось личный контакт установить. Однако в ответ он получил лишь холодную вежливость.
Заканчивает Бобышев воспоминания завистливой шуткой:
"Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой – установите! Вот – памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину... И Клюеву, и Есенину... Даже Тихону Чурилину!
Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.
Памятник Анны Ахматовой (бронзово):
– Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!"
Не понимаю я Бобышевского юмора, а понимаю, что тяжко страдает он от зависти, что Бродскому слава такая выпала, и считает, что незаслуженная, а это лишь возводит зависть в большую степень.
Бобышев полагает, что его верная защита Ахматовой от нападений на неё разных литераторов даёт ему право говорить в анекдоте от её имени.
Но время говорит иначе...
Бобышев до сих пор горит уже не из-за Басмановой, которой он теперь может позволить себе хамить. Горит Бобышев завистью, считая, что его несправедливо обошли славой. Вот и решил Бобышев ославиться и всем выкрикнуть "Я - здесь!". Чтобы его можно было бы осторожно обойти.
RE: NanaZ - 
ответы
RE: NanaZ - 
RE: NanaZ - 
RE: NanaZ - 
с Марией
