Спорные страницы
Хотелось бы видеть снимок получше, да кто же даст?
Два друга - Иосиф Бродский и Анна Ахматова.
«Самое интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо.
До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, тем более,
что Ахматова хвалила мои стихи, а похвалы меня не интересовали.
Однажды, когда мы завтракали на веранде, произошла любопытная беседа.
Ахматова вдруг говорит: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит;
вам же не могут нравиться мои произведения». Я, конечно, взвился,
заверещал, что все наоборот. Но, до известной степени, задним числом, она была права.
То есть в те первые разы меня в основном привлекало чисто человеческое, а не поэтическое общение.
В конце концов, я был нормальный молодой советский человек. «Сероглазый король» был решительно не для меня,
как и «перчатка с левой руки». Все эти вирши не представлялись мне шедеврами.
Так я думал, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние».
Своей дочери Иосиф Бродский дал первое имя - Анна - в честь Анны Ахматовой.
Чем глубже он размышлял о ее судьбе,
тем больше преклонялся перед великой стойкостью ее духа в страшных испытаниях,
творческим и нравственным величием, умением прощать, скромностью и добротой.
"По мере того как уходила ночь, Ахматова становилась все более и более одушевленной…
Она заговорила о своем одиночестве и изоляции как в культурном, так и в личном плане…
Говорила о дореволюционном Петербурге - о городе, где она сформировалась,
и о долгой темной ночи, которая с тех пор надвинулась на нее.
Она говорила без малейшего следа жалости к себе… Никто никогда не рассказывал мне вслух ничего,
что могло бы хоть отчасти сравниться с тем, что она поведала мне о безысходной трагедии ее жизни.
До сих пор само воспоминание об этом настолько ярко, что вызывает боль", -
вспоминал много лет спустя Исайя Берлин.
Анна Ахматова - Иосифу Бродскому Иосиф, милый! Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т.е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась. Сегодня Петров день - самое сердце лета. Все сияет и светится изнутри. Вспоминаю столько [самых] [таких] разных Петровых дней. Я - в Будке. Скрипит колодезь, кричат вороны. Слушаю привезенную по Вашему совету "Дидону". Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя. Оказывается, мы выехали из Англии на другой день после ставшей настоящим бедствием бури, о которой писали в газетах. Узнав об этом, я поняла, почему я увидела такой страшной северную Францию из окна вагона. Тогда подумала: "Такое небо должно быть над генеральным сраженьем". (День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже). Черные дикие тучи кидались друг на друга, вся земля была залита бурной мутной водой: речки, ручьи, озера вышли из берегов. Из воды торчали каменные кресты - там множество кладбищ и отдельных могил от последней войны. Потом был Париж, раскаленный и неузнаваемый. Потом обратный путь, когда хотелось только одного - домой, домой... 12 июля 1965 Комарово
Отрывок
И.Бродский Полтора кота
Я решил, что с этого времени, с 1961 года, когда мне исполнился 21 год, я не буду больше странствовать. Я уже писал стихи, и я знал, что это единственное дело, которым я хочу заниматься. Примерно в это же время, когда я жил уже снова в Ленинграде, работая фотографом в той же газете, в которой работал мой отец, я впервые встретился с Ахматовой. Один мой друг спросил, не хочу ли я познакомиться с ней, и вот, в день второго советского космического полета, мы сели в электричку и через час оказались в местечке Келломяки, теперь носящем имя Комарово, где у Ахматовой был небольшой летний домик, который она всегда называла "будкой". Она пригласила нас бывать у нее, и я приезжал туда два или три раза, толком не понимая еще, что происходит. Для меня это был скорее выезд за город, чем встреча с великим поэтом. Но однажды, когда я вечером возвращался от нее в поезде один, мне припомнились какие-то строчки ее стихов, и внезапно завеса спала. Я осознал, с кем я имею дело.
Мы сразу понравились друг другу; наши беседы были в большей степени болтовней, чем разговорами о поэзии. Ей было за 70; она перенесла уже два инфаркта, и врачи прописали ей пешие прогулки. Она была высока ростом и имела поистине королевскую осанку. Увидев ее, легко было понять, почему Россией управляли в свое время императрицы. У нее был большой кот по имени Глюк, который однажды пропал, и семья, с которой она жила на даче, составляла объявление о потере. Она спросила: "Ну, как вы напишете - "Пропало полтора кота"? И это "полтора кота" стало прозвищем, которым она называла меня, говоря с моими друзьями.
Я всегда привозил ей пластинки с записями классической музыки и начал знакомить ее с американской поэзией; например, показал ей стихи Роберта Фроста. Потом мы с несколькими знакомыми сняли дачу неподалеку, и я проводил там осенние месяцы, так что мы виделись ежедневно. Она часто приглашала нас к обеду - нас было четверо - и называла нас волшебным хором. Когда она умерла, волшебный хор потерял свой купол.
"...К ней приходили почти ежедневно - и в Ленинграде, и в Комарове. Не говоря уже о том, что творилось в Москве, где все это столпотворение называлось "ахматовкой"... Анна Андреевна была, говоря коротко, бездомна и - воспользуюсь ее собственным выражением - беспастушна. Близкие знакомые называли ее "королева-бродяга"; и действительно, в ее облике - особенно когда она вставала вам навстречу посреди чьей-нибудь квартиры - было нечто от странствующей бесприютной государыни. Примерно четыре раза в год она меняла место жительства: Москва, Ленинград, Комарове, опять Ленинград, опять Москва и т.д. Вакуум, созданный несуществующей семьей, заполнялся друзьями и знакомыми, которые заботились о ней и опекали по мере сил... Существование это было не слишком комфортабельное, но тем не менее все-таки счастливое в том смысле, что все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю и этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих - почти всех - его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной внутренней щедрости, от нее исходивших". Иосиф Бродский"Картина города дана в лицах; одно из них – выхвачено лучом юпитера. Мы знаем это лицо; к портрету почти нечего добавить даже скрупулезным подбором фактов; и всё же некоторые черты в нем прописаны с новой рельефностью. Ахматова создала небывалый тип героя, новый тип отношения к жизни, возвысила фатализм до героизма – фатализм не обывателя, а творческой личности. Как никто в ее поколении она оказалась готова к диким, непредставимым ужасам двадцатого века. В ее судьбе одна жуткая полоса сменяет другую, кругом смерть и насилие, сама она голодает (четыре «клинических голода»), нищенствует; и вот, когда кажется, что большего кошмара уже не вообразить, – наступают война и блокада. Где взять силы, чтобы всё это вынести? Но поэт – остается собою, и в такой мере, что это – подвиг. Ахматова остается мерой и эталоном всему в обезумевшем мире, среди потерявших всякие ориентиры людей. Мандельштам – и тот отдал дань времени, поверил «шестипалой неправде», присягнул «четвертому сословию», был заворожен большевистскими литаврами. Ахматова – и бровью не повела в сторону торжествующей черни. . В этом (...) находим свидетельство ее подлинной религиозности"Юрий Колкер
Источник: http://yuri-kolker.narod.ru/articles/verblovskaya.htm
Анна Ахматова ПОСЛЕДНИЙ ТОСТ Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоем, И за тебя я пью,— За ложь меня предавших губ, За мертвый холод глаз, За то, что мир жесток и груб, За то, что Бог не спас. 27 июня 1934, Шереметьевский Дом
Анна Ахматова о себе
Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север - в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет. Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду".
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили. Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже научилась говорить по-французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама. Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно. В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году. Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна, когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н.С.Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж. Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в "Taverne de Panteon" два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-cullottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
В Париже Ахматова познакомилась с Амедео Модильяни и он подарил ей эти рисунки.
13 июля 2007 г. во Флоренции на одной из площадей подошел к книжному развалу
и взял в руки монографию, посвященную Модильяни.
Втайне я искал его другой рисунок, посвященный Ахматовой,
более реалистичный, скажем так. "Пойдем, ну что ты опять встал!?" - тянул меня мой спутник.
Но мне не хотелось убивать надежду и я продолжал листать... Нашел! Еще некоторое время ушло
на уговоры продавщицы разрешить мне сделать всего один кадр (масса славянской экспрессии!).
Уговорил. Сделал снимок рисунка. Конечно, он известен специалистам.
Но мне он раньше как-то не попадался на глаза... - АК.
И еще... З.Б.Томашевская в разговоре со студентами ЛГУ вспоминала (фильм "Ангело-почта"),
что Ахматова взяла у нее почитать и не вернула один том Модильяни из четырехтомника,
подаренного Б.Томашевскому. Возможно, там был именно этот рисунок?
Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу. Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете. В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом, Зенкевичем, Нарбутом - я сделалась акмеисткой. Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета.В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов "Вечер". Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно. 1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев. В марте 1914 года вышла вторая книга - "Четки". Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе. Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Четок" и "Белой стаи". "Белая стая" вышла в сентябре 1917 года. К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде.
Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются. После Октябрьской революции я работала в библиотекe Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник", в 1922 году - книга "Anno Domini".
Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкинa. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена Констана и о "Каменном госте". Все они в свое время были напечатаны. Работы "Александрина", "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828 году", которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу "Гибель Пушкина". С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые - перепечатывать. Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву. До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам.
В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела. В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград. Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки "Три сирени" и "В гостях у смерти" - последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада.
Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом. Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас. В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года. Прошлой весной, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж. Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
V2
Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север — в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.
Мои первые воспоминания — царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в “Царскосельскую оду”.
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет — древний Херсонес, около которого мы жили.
Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина (“На рождение порфирородного отрока”) и Некрасова (“Мороз, Красный нос”). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельский женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов... Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.
Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в “Taverne de Panteon” два стола и сказал: “А это ваши социал-демократы, тут — большевики, а там — меньшевики”. Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (Jupes-culotes), то почти пеленали ноги (Jupes-en-travees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою первую книгу.
Когда мне показали корректуру “Кипарисового ларца” Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.
В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие — в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов — Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом — я сделалась акмеисткой.
Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов — “Вечер”. Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
В марте 1914 года вышла вторая книга — “Четки”. Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом ока-залось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петро-град, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.
Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, “воротца”, хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи “Четок” и “Белой стаи”. “Белая стая” вышла в сентябре 1917 года.
К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем “Четки”. Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от “Четок” у “Белой стаи” не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов “Подорожник”, в 1922 году — книга “Anno Domini”.
Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских студий были три работы — о “Золотом петушке”, об “Адольфе” Бенжамена Констана и о “Каменном госте”. Все они в свое время были напечатаны.
Работы “Александрина”, “Пушкин и Невское взморье”, “Пушкин в 1828 году”, которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу “Гибель Пушкина”.
С середины двадцатых годов мои новые стихе почти перестали печатать, а старые — перепечатывать.
Отечественная воина 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.
До Мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки “Три сирени” и “В гостях у смерти” — последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи — я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.
Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас.
В 1962 году я закончила “Поэму без героя”, которую писала двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи — побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической история коей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
Приложение
Ахматова никогда не занималась экспериментаторством в области стихосложения, она просто писала стихи. Ахматова опиралась в своем творчестве не на современную поэзию, а на произведения Пушкина.
Державина. Наиболее ярко эта особенность представлена в сборнике “Anno Domini” (1921-1922). Технически многие стихи Ахматовой того периода отличаются устойчивой классической композицией, полновесно-медлительным ритмом (преобладание пяти- и шестистопных ямбов), строгой чеканностью слов, появлением описаний и рассуждений. Однако, в том же 1921 году Ахматова начинает понемногу отходить от строгих классических форм, в ее стихах чувствуется большая легкость и гибкость техники, анапесты и хореи вытесняют александрийский стих, открываются новые возможности словесных построений.
В небольших по объему (всего в три-четыре строфы) стихах описываются иногда события нескольких лет и даже всей жизни. Ахматова своим творчеством подтвердила сказанную Чеховым фразу о том, что “краткость — сестра таланта”.
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет. Трагедия всей жизни рассказана в одном небольшом стихотворении.
Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой, не завершены и походили на случайно вырванную из целого романа страницу или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющая читателя додумывать то, что происходило между героями ранее.
“Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательные линии, можем говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к другому мы испытывали характерное чувство интереса к сюжету — к тому, как разовьется этот роман” (Б. Эйхенбаум).
В стихах Ахматовой практически нет диалогов, а значит нет дискуссий и споров, а лишь чувства и эмоции.
В творчестве Ахматовой встречается много стихов-пророчеств, стихов-молитв, похожих на заклинания. Даже в названии одного из ее сборников — “Четки”, слышится что-то колдовское.
Опять поминальный приблизился час
Я вижу, я слышу, я чувствую вас
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мной.
В 1910 году Н. Гумилев напишет о своей жене:
Из города Киева. Из логова Змиева
Я взял не жену, а колдунью...
Поэзия Ахматовой неотрывна от жизни. Ахматова описывает конкретные жизненные реалии, а не уносит читателя в заоблачные дали. Она затрагивает в своих произведениях проблемы, которые действительно волнуют людей. Особенно это свойство ахматовской поэзии проявляется в годы войн и потрясений.
Стихи Ахматовой изначально предназначены для узкого круга, а не обращены к большим массам народа.
Стихи Ахматовой — это прежде всего стихи о себе, о своих проблемах, чувствах переживаниях. В них нет громких лозунгов, воззваний, они ни к чему не призывают и не агитируют.
Широкое использование аллитераций, эпитетов, метафор:
Уже кленовые листы
На пруд ложатся лебединый
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины
Особое отношение к слову память.
Слово “память” — одно из ключевых в творчестве Ахматовой, важнейший этический компонент. (“Память о солнце в сердце слабеет...”, “Памяти друга”).
Ориентация на жанр баллады.
Ахматова тяготеет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо-капризным концом психологического сюжета и к особенностям лирической баллады, жутковатой и таинственной (“Новогодняя баллада”, “Сероглазый король”). Обычно ее стихи — начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
………………………………….
А за окном шелестят тополя
“Нет на земле твоего короля”.
Вся палитра красок в поэзии, особенно синий и голубой.
На стихи Ахматовой “Сероглазый король” А. Вертинский написал песню, которую с успехом исполнял на фоне черного бархатного занавеса, на котором были изображены две скрещенные руки. На тему поэмы “Реквием” композитор Э. Раздолина сочинила музыку.
Цикличность, формирование стихов-циклов.
Внимание к деталям главная особенность поэтики Ахматовой. Ахматова выражает через самые незначительные детали свои мысли чувства, свой внутренний мир. Конкретная вещь, четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь - все это не только не только бережно переносила Ахматова в стихи, но это и составляло их особенное существование, придавало им дыхание и жизненную силу. Уже современники Ахматовой заметили, играла в прерывающийся голос героини, переживающей трагедию любви. Особенно сильное впечатление производит последняя строка третьей строфы. Она в середине прерывается паузой, вероятно от сдерживаемого рыдания.
В стихотворении использовано не много изобразительных средств, но все они очень точно подчеркивают драматизм происходящих событий. Метафора “…шепот осенний” рождает ассоциации с горем, слезами, концом лета-счастья. Свечи, горящие “равнодушно-желтым огнем”, а желтый цвет — это цвет разлуки.
Так в экономном на художественные средства стихотворении заключена целая повесть о жизни героини и о трагедии последней встречи.
Источник: http://www.stihi-rus.ru/ahmatova1.htm
АХМАТОВА, АННА АНДРЕЕВНА (настоящая фамилия Горенко) (1889–1966) – русский поэт.Родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой в семье потомственного дворянина, отставного инженера-механика флота А.А.Горенко. Со стороны матери И.Э.Стоговой А.Ахматова состояла в отдаленном родстве с Анной Буниной – первой русской поэтессой. Своим предком по материнской линии Ахматова считала легендарного ордынского хана Ахмата, от имени которого и образовала свой псевдоним.
Детство и отрочество Ахматовой прошли в Царском селе – городке юного Пушкина. Здесь Ахматова застала «краешек эпохи, в которой жил Пушкин»: видела царскосельские водопады, воспетые «смуглым отроком», «зеленое, сырое великолепие парков». Помнила она и Петербург 19 в. – «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Детство осталось в ее памяти царскосельским великолепием и черноморским привольем (каждое лето она проводила под Севастополем, где за свою смелость и своенравие получила кличку «дикая девочка»).
«Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку», – откликнулся на ее гибель Н.Струве.
Годы детства и отрочества не были для Ахматовой безоблачными: в 1905 расстались родители, мать увезла больных туберкулезом дочерей в Евпаторию, и здесь «дикая девочка» столкнулась с бытом «чужих, грубых и грязных городов», пережила любовную драму, пыталась покончить с собой. Последний класс гимназии Ахматова проходила в Киеве, затем поступила на юридический факультет Высших женских курсов, где выучила латынь, позволившую ей впоследствии свободно овладеть итальянским языком, читать Данте в подлиннике. К юридическим дисциплинам Ахматова вскоре охладела и продолжила образование на Высших историко-литературных курсах Раева в Петербурге.
В 1910 Ахматова вышла замуж за Николая Гумилева и уехала на месяц в Париж. Это было ее первое знакомство с Европой, от которой после октябрьской революции Ахматова оказалась отрезанной на долгие десятилетия, не переставая при этом беседовать со своими современниками во всеевропейском интеллектуальном пространстве. «У нас отняли пространство и время», – говорила она Н.Струве в 1965. Однако сама Ахматова никогда не покидала «воздушных путей» европейской культуры, ее пространства и времени, не ослабляла «переклички голосов».
Николай Гумилев ввел Ахматову в литературно-художественную среду Петербурга, в которой ее имя рано обрело значимость. Популярной стала не только поэтическая манера Ахматовой, но и ее облик: она поражала современников своей царственностью, величавостью, ей, как королеве, оказывали особые знаки внимания. Внешность Ахматовой вдохновляла художников: А.Модильяни, Н.Альтмана, К.Петрова-Водкина, З.Серебрякову, А.Данько, Н.Тырсу, А.Тышлера.
Первый сборник Ахматовой Вечер появился в 1912 и был сразу же замечен критикой. В том же 1912 родился единственный сын Ахматовой Лев Гумилев.
Годы вступления Ахматовой в литературу – время кризиса символизма. «В 1910 году явно обозначился кризис символизма и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в акмеизм, другие – в футуризм. () Я стала акмеисткой. Наш бунт против символизма вполне правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ века и не хотели оставаться в предыдущем»,
– писала Ахматова, добавляя при этом, что акмеизм рос из наблюдений Николая Гумилева над ее поэзией. Выбор Ахматовой в пользу акмеистической школы был выбором в пользу нового, более тревожного и драматичного и, в конечном счете, более человечного мироощущения. В первом же сборнике, в «бедных стихах пустейшей девочки» – как на склоне лет о них отзывалась прошедшая ужасы советской действительности Ахматова, Вечная Женственность символистов была заменена земной женственностью. «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом», – прокомментировал выход стихов Ахматовой А.Блок. Любовные чувства представали в Вечере в разных обличьях, но героиня неизменно оказывалась страдающей, обманутой, отвергнутой. «Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично», – писал об Ахматовой К.Чуковский. В несчастной любви Ахматовой виделось не проклятье, а источник творчества: три части сборника были названы Любовь, Обман, Муза. Изящество и хрупкая женственность сочетались в поэзии Ахматовой с не по-женски мужественным принятием страдания. В молитвенно-сосредоточенной атмосфере Вечера сливались боль и благодать: поэт благодарил за то, за что обычно проклинают. Слова Гамлета (Гамлет), гонящего Офелию «в монастырь или замуж за дурака», восприняты с обидой, мстительной памятливостью (Принцы только такое всегда говорят…), но тут же звучит иная нота – преклонение перед царственностью этой несправедливой речи: Но я эту запомнила речь, – / Пусть струится она сто веков подряд / Горностаевой мантией с плеч. Прославлением боли открывалось и знаменитое стихотворение Сероглазый король: Слава тебе, безысходная боль! / Умер вчера сероглазый король. Одно из требований акмеистов – смотреть на мир глазами первооткрывателя. Но в Вечере не было ликования первочеловека, обозревающего свои владения: взгляд Ахматовой не приветственный, а прощальный. К 1912 она потеряла двух сестер – они умерли от туберкулеза – и у юной Анны Горенко были все основания полагать, что ее ожидает та же участь. «И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала», – признавалась она, перейдя шестидесятилетний рубеж. Но в 1910–1912 Ахматовой владело чувство краткодневности, она жила с предчувствием скорой смерти. Не только популярное стихотворение, но и вся лирика той поры воспевала «последнюю встречу». Из 46 стихотворений, вошедших в Вечер, почти половина посвящена смерти и расставанию. Но, в отличие от поэтов-символистов, Ахматова не связывала смерть и разлуку с чувствами тоски, безысходности. Ожидание смерти рождало в Вечере не безутешную скорбь, а закатное переживание красоты мира, способность «замечать все, как новое». «В минуту крайней опасности, в одну короткую секунду мы вспоминаем столько, сколько не представится нашей памяти в долгий час», – предварял Вечер М.Кузмин. Повседневные мелочи превратились в поэзии Ахматовой в «одухотворенную предметность», в поразительно точной, емкой детали «заколотился пульс живой человеческой судьбы» (Вяч.Иванов). Самая знаменитая из таких деталей – перчатка в Песне последней встречи, овеществлявшая внутренне драматичный жест. «Ахматова одним ударом дает все женское и все лирическое смятение, – всю эмпирику! – одним росчерком пера увековечивает исконный первый жест женщины и поэта», – писала о Песне последней встречи М.Цветаева. Истоки острой и своеобразной поэтической формы Ахматовой – в «психологическом символизме» Ин.Анненского, в русской психологической прозе ХIХ века – Анне Карениной Л.Толстого, Дворянском гнезде И.Тургенева, романах Ф.Достоевского. В мае 1914, перед началом Первой мировой войны, вышел второй сборник Ахматовой Четки. 1914 год она считала переломным в судьбе России, началом «не календарного, настоящего ХХ века». «Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе», – писала она в автобиографических заметках. С момента появления в 1914 году до 1923 Четки переиздавались 9 раз – редкий успех для «начинающего автора». В сборнике была продолжена линия Вечера: большая внутренняя сосредоточенность, напряженность психологического узора, лаконизм, точность наблюдений, отказ от напевности стиха, приверженность разговорной речи, приглушенные краски, сдержанные тона. Само название Четки указывало на «перебор» душевных состояний, приобретающих завершенность и напряжение молитвы. Во многих стихотворениях Четок – обобщение личных переживаний в приближенной к афоризму, эпиграмматической формуле: Сколько просьб у любимой всегда! / У разлюбленной просьб не бывает, Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем, и она тиха, И не знать, что от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца. Как и в Вечере, в Четках не раскрывалась, не претворялась в развернутый рассказ душевная драма героини – ее покинутость, одиночество: Ахматова говорила больше об обстановке происходящего, решая тем самым сложнейшую задачу соединения лирики и психологической повести. Чувство воплощалось в явлениях внешнего мира; подробности, детали становились свидетельствами душевных переживаний.Тяготение Ахматовой к «дару геройского освещения человека», к строгой форме, сдержанности повествования было отмечено одним из первых ее критиков – Н.Недоброво. В 1915 он писал об авторе Вечера и Четок: «Изобилие поэтически претворенных мук – свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу, скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную». Ахматова высоко оценила это замечание, в котором была предугадана ее дальнейшая судьба: женщина, писавшая преимущественно о несчастной любви, в «осатанелые годы» сталинского террора гордо и самозабвенно заговорила от лица «стомильонного народа».
После ухода в 1914 Н.Гумилева на фронт Ахматова много времени проводила в Тверской губернии в имении Гумилевых Слепнево. Здесь четче обозначилась свойственная ее натуре старорусская, православная складка. Раннее не знакомая с деревней, она впервые «вышла под открытое небо», соприкоснулась со «скудной землей», крестьянством, «неяркими просторами» русской природы.
Для Гумилева Слепнево – «такая скучная не золотая старина». Ахматова же сравнивала Слепнево с аркой в архитектуре, через которую она вошла в жизнь своего народа: «Сначала маленькая, потом все больше и больше…». Торжественная простота Слепнева не избавляла от страданий, трагического восприятия действительности: в стихотворении той поры «запах хлеба» и «тоска» стоят в одной строке. Скорбь все сильнее овладевала Ахматовой, неслучайно ее облик воспринимался современниками как олицетворения печали, страдания. В Слепневе Ахматова написала большую часть стихотворений, вошедших в сборник Белая стая.
Белая стая открывалась стихотворением Думали, нищие мы… (1915), навеянным первыми военными потрясениями и потерями: утраченным богатством стало ощущение прочности жизни, незыблемости ее основ. Главная нота Белой стаи – чистая отрада печали. Неизбывное страдание рождало в душе героини не отчаяние, а просветление. На просветленность пути утрат указывал и эпиграф из Ин. Анненского: Горю и ночью дорога светла
. В Белой стае новое значение получала акмеистическая деталь: она становилась «точкой отправления» в сферу неясного и недосказанного. Ахматова называла символизм «явлением ХIХ века», ей была неведома болезнь символистов – «водянка больших тем». Однако, начиная с 1914, ее поэзия уводила к «таинственным, темным селеньям», все больше углублялась в область духа, интуитивных прозрений. Путь имажинистской объективности оказался чужд акмеистам: Гумилев, Ахматова, Мандельштам сохранили верность идее высокого, мистического по своей сути искусства.В Белой стае иным стал и облик героини: ей сообщались пророческие, визионерские черты: И давно мои уста / Не целуют, а пророчат. К пророческим стихотворениям сборника Ахматова относила Молитву, Июнь 1914 и др. Многие стихотворения Белой стаи имели конкретных адресатов: 17 стихотворений посвящено возлюбленному Ахматовой Борису Антрепу, два – обращены к Н.В.Н. – Николаю Недоброво. Но неразделенная любовь к ним, земные страдания представали эпизодами религиозного восхождения.
Преображение покинутой женщины в «пророчествующую жену», «Музу Плача» в 1922 верно оценил И.Эренбург: «Молодые барышни, усердно подражавшие Ахматовой, не поняли, что значат эти складки у горько сжатого рта. Они пытались примерить черную шаль, спадающую с чуть сгорбленных плеч, не зная, что примеряют крест». Дальнейший путь Ахматовой – путь тяжких потерь и испытаний, путь Ярославны 20 века, оплакавшей гибель России, лучших своих современников.
Время Ахматовой охватывает период от рубежа 19–20 вв. до середины 60-х годов. Ей выпал жребий быть достоверной свидетельницы перевернувших мир, беспримерных по своей жестокости событий 20 века: две мировые войны, революция, сталинский террор, ленинградская блокада. На глазах Ахматовой канула в небытие целая эпоха, прекратилось мирное, довоенное, дореволюционное существование России. «В сущности никто не знает, в какую эпоху живет. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что живем накануне Первой европейской войны и октябрьской революции», – писала она в автобиографических заметках. От той России, которую знала юная Ахматова
, безжалостная история не оставила и следа. «Нам возвращаться некуда», – говорила она о людях 10-х годов. Разведенный среди бела дня Литейный мост, у которого, по словам Ахматовой, кончилась ее юность, развел две эпохи. Вопреки этому трагическому разрыву Ахматова являла живой символ связи времен, выступала хранительницей погибшей культуры, соединяла 19 и 20 столетия в русской поэзии. Она постоянно спускалась в «подвалы памяти», и в ее творчестве оживала дореволюционная эпоха, исполненный величия облик приневской столицы. Но поэзия Ахматовой не осталась прикованной к 10-м годам: сама она неоднократно противилась попыткам «замуровать ее в десятые годы», превратить в декадентскую поэтессу. Нет, не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл, / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был», – определяла Ахматова сущность своей поэзии после 1917. Стихи стали для нее связью со временем, с новой жизнью народа.В 1918 началась массовая эмиграция: один за другим покидали Россию близкие Ахматовой люди: Б.Антреп, А.Лурье, подруга юности О.Глебова-Судейкина. Выбор Ахматовой был иным – она осталась в «глухой и грешной» России. Чувство связи с русской землей, ответственности перед Россией и ее языком побудило ее вступить в диалог с теми, кто бросил землю. К эмигрантам Ахматова обратила гневное: Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам. Самооправдание эмиграции перед Ахматовой продолжалось долгие годы: с Ахматовой в книге «Я унес Россию» полемизирует Р.Гуль, к ней обращаются Г.Адамович, В.Франк. В 1917 эмигрировал в Англию офицер и художник Б.Антреп, так прокомментировавший свой отъезд: «Я люблю покойную английскую цивилизацию, а не религиозный и политический бред». Эти слова Ахматова назвала «недостойной речью» (Когда в тоске самоубийства…). Из тверского села Слепнево она отвечала Антрепу от имени остающихся: Ты говоришь, моя страна грешна, / А я скажу – твоя страна безбожна, / Пускай на нас еще лежит вина, / Все искупить и все исправить можно. 21 января Ахматова прочитала эти строки на утреннике «О России», где на фоне констатации бесчестья и стыда России они поразили слушателей надеждой на покаяние и очищение. Впоследствии у адресата этих стихов Б.Антрепа не было сомнений относительно миссии безрассудно оставшейся в большевистской России Ахматовой: он изобразил ее в образе Сострадания на мозаике в Лондонской национальной галерее и придал ее черты Святой Анне в Соборе Христа Владыки в ирландском городке Маллингаре.
Среди оставшихся в России близких Ахматовой людей практически все пополнили список жертв сталинского террора. Николай Гумилев был расстрелял в 1921 по сфабрикованному обвинению в причастности к контрреволюционному заговору. Место его захоронения было неизвестно, и Ахматова, глядя на многочисленные островки на взморье, мысленно искала его могилу. Единственный сын Ахматовой Лев Гумилев трижды арестовывался. Были безвинно осуждены и погибли в лагерях О.Мандельштам, Б.Пильняк, ученый-филолог Г.Гуковский, В.Нарбут, Н.Пунин (третий муж Ахматовой). «Такой судьбы не было ни у одного поколения, – писала Ахматова в январе 1962. – Блок, Гумилев, Хлебников умерли почти одновременно. Ремизов
, Цветаева, Ходасевич уехали за границу, там же были Шаляпин, М.Чехов, Стравинский, Прокофьев и половина балета».Щедрый на несчастья 1921 был плодотворным для Ахматовой. В петербургском издательстве «Петрополис» вышли два ее сборника – Подорожник (оформление М. Добужинского) и Anno Domini МСМХХI (Лето Господне 1921). В них все ощутимей становится скорбная торжественность, пророческая интонация и некрасовски настроенная сочувственность. За многими, казалось бы, отвлеченными образами прочитываются страшные реалии революционного времени. Так в стихотворении Все расхищено, предано,
продано… «голодная тоска» не просто символ, а вполне конкретное упоминание о «клиническом голоде», охватившем Петроград в 1918–1921. Но в отличие от Ив.Бунина, Д.Мережковского, З.Гиппиус Ахматова не шлет громких проклятий «осатаневшей России»: лист подорожника – подношение северной скудной земли – наложен на «черную язву». Вынеся в заглавие сборника Anno Domini дату, Ахматова подчеркнула лирическую летописность своих стихов, их причастность большой истории. Изысканная петербужанка передавала мироощущение человека «не календарного ХХ века», подавленного страхом, насилием, необходимостью жить «после всего». Одним из ключевых в своем творчестве Ахматова считала стихотворение Многим, в котором как бремя осознавался удел поэта – быть голосом многих, озвучивать их потаенные мысли. Однако человек «эпохи фабрикации душ» показан в поэзии Ахматовой не в никчемности бесконечных унижений и надругательств, а в библейском ореоле очистительного страдания: молитва, причитание, эпические и библейские стихи, баллада – формы, подчеркивающие драматизм и величие отдельной человеческой судьбы. «Время, смерть, покаяние – вот триада, вокруг которой вращается поэтическая мысль Ахматовой», – писал философ В.Франк.С 1923 по 1935 Ахматова почти не создает стихов, с 1924 ее перестают печатать – начинается ее травля в критике, невольно спровоцированная статьей К.Чуковского Две России. Ахматова и Маяковский. Противопоставление хранительницы уходящей культуры Ахматовой и правофлангового нового искусства Маяковского, на котором строилась статья К.Чуковского, оказалось роковым для Ахматовой. Критиками Б.Арватовым А.Селивановским, С.Бобровым, Г.Лелевичем, В.Перцовым она была объявлена салонной поэтессой, «идеологически чуждым молодой пролетарской литературе элементом». В годы вынужденного безмолвия Ахматова занималась переводами, изучала сочинения и жизнь Пушкина, архитектуру Петербурга. Ей принадлежат выдающиеся исследования в области пушкинистики (Пушкин и Невское взморье, Гибель
Пушкина и др.). На долгие годы Пушкин становится для Ахматовой спасением и прибежищем от ужасов истории, олицетворением нравственной нормы, гармонии. Ахматова останется до конца верной пушкинскому завету художнику для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов / ни шеи – факт особенно примечательный на фоне сделок советских писателей с властью. От многих современников Ахматову отличала редкая способность не поддаваться массовому гипнозу власти, иллюзиям культа личности.С серединой 20-х она связывала изменение своего «почерка» и «голоса». В мае 1922 посетила Оптину Пустынь и беседовала со Старцем Нектарием. Эта беседа, вероятно, сильно повлияла на Ахматову. По материнской линии Ахматова состояла в родстве с А.Мотовиловым – мирским послушником С.Саровского. Через поколения она восприняла идею жертвенности, искупления. Перелом в судьбе Ахматовой был связан и с личностью В.Шилейко –
ее второго мужа, ученого-востоковеда, занимавшегося культурой древнего Египта, Ассирии, Вавилона. Личная жизнь с Шилейко, деспотичным и беспомощным в бытовых делах, не сложилась, но его влиянию Ахматова приписывала возрастание сдержанных философских нот в своем творчестве. Шилейко привел Ахматову в Фонтанный Дом (Шереметьевский дворец), под кровом которого она прожила несколько лет.Своим городом Ахматова называла Петербург. В 1915 в стихотворении Ведь
где-то есть простая жизнь и свет… Ахматова клялась в любви и верности «городу славы и беды», его «бессолнечным садам», говорила о готовности разделить «торжественную и трудную» судьбу Петербурга. В эпоху сталинского террора Ленинград – вторая неофициальная столица, «рассадник» старой интеллигенции, «троцкистско-зиновьевских» настроений, «опальный» город, связанный с именами неугодных диктатору С.Кирова и Г.Зиновьева. Судьбу Ленинграда предопределила идеология тоталитарной власти: один вождь – одна столица. После убийства Кирова 1 декабря 1934 по Ленинграду прокатилась волна повальных «чисток» и выселений. Лихорадило Ленинград и в послевоенные годы, когда началось «закручивание идеологических гаек», сведение счетов с непокорным, выстоявшим в блокаду городом. В этих условиях многие видные деятели культуры и искусства предпочли Ленинграду Москву: К.Чуковский, С.Маршак, Г.Уланова, Д.Шостакович перебрались в столицу. Ахматова осталась в любимом городе.Осенью 1935, когда почти одновременно были арестованы Н.Пунин и Л.Гумилев, Ахматова начала писать Реквием
(1935–1940). Факты личной биографии в Реквиеме обретали грандиозность библейских сцен, Россия 30-х уподоблялась Дантову аду, среди жертв террора упоминался Христос, саму себя, «трехсотую с передачей», Ахматова называла «стрелецкой женкой». Реквием занимает особое место в ряду антитоталитарных произведений. Ахматова не прошла лагерь, не арестовывалась, но тридцать лет «прожила под крылом у гибели», в предчувствии скорого ареста и в непрестанном страхе за судьбу сына. «Шекспировские драмы – все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли – мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас», – говорила Ахматова о своем поколении. В Реквиеме не изображены леденящие душу зверства советских палачей, «крутой маршрут» арестанта или адские реалии Архипелага ГУЛАГ. Реквием – памятник России, превращенной в тюремную очередь, в центре цикла – страдание матери, плач по безвинно погибшим, гнетущая атмосфера, воцарившаяся в годы «ежовщины». В ту пору, когда в России усилиями властей формировался новый тип женщины-товарища, женщины-работницы и гражданина, Ахматова выражала вековое сознание русской женщины – скорбящей, охраняющей, оплакивающей. Обращаясь к потомкам, она завещала установить ей памятник не там, где прошли ее счастливые, творческие годы, а под «красной, ослепшей стеной» Крестов.В 1939 имя Ахматовой было на 7 лет возвращено в литературу. На приеме в честь награждения писателей Сталин спросил об Ахматовой, стихи которой любила его дочь Светлана: «А где Ахматова? Почему ничего не пишет?». Ахматова была принята в Союз писателей, ею заинтересовались издательства. В 1940 вышел после 17-летнего перерыва ее сборник Из шести книг, который Ахматова назвала «подарком папы дочке». Шестой книгой Ахматова считала отдельно не выпущенный Тростник, включавший стихи 1924–1940. 1940, год возвращения в литературу, был необычайно плодотворным для Ахматовой: написана поэма Путем всея земли
(Китежанка), начата Поэма без героя, продолжена работа над поэмой о Царском Селе Русский Трианон. «Меня можно назвать поэтом 40 года», – говорила Ахматова.Война застала Ахматову в Ленинграде. Вместе с соседями она рыла щели в Шереметьевском саду, дежурила у ворот Фонтанного дома, красила огнеупорной известью балки на чердаке дворца, видела «похороны» статуй в Летнем саду. Впечатления первых дней войны и блокады отразились в стихотворениях Первый
дальнобойный в Ленинграде, Птицы смерти в зените стоят…, Nox . В конце сентября 1941 по приказу Сталина Ахматова была эвакуирована за пределы блокадного кольца. Обратившийся в роковые дни к замученному им народу со словами «Братья и сестры…», тиран понимал, что патриотизм, глубокая духовность и мужество Ахматовой пригодятся России в войне с фашизмом. Стихотворение Ахматовой Мужество было напечатано в «Правде» и затем многократно перепечатывалось, став символом сопротивления и бесстрашия. В 1943 Ахматова получила медаль «За оборону Ленинграда».Стихи Ахматовой военного периода лишены картин фронтового героизма, написаны от лица женщины оставшейся в тылу. Сострадание, великая скорбь сочетались в них с призывом к мужеству, гражданской нотой: боль переплавлялась в силу. «Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом, – писал Б.Пастернак. – Но преобладание грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности».
В годы войны в Ташкенте вышел сборник стихов Ахматовой, была написана лирико-философская трагедия Энума Элиш
(Когда вверху…), повествующая о малодушных и бездарных вершителях человеческих судеб, начале и конце мира.В апреле 1946 выступала в Колонном зале Дома союзов. Ее появление на сцене вызвало овацию, продолжавшуюся 15 минут. Публика аплодировала стоя. Ахматова не просто была возвращена в литературу – она олицетворяла спасенное от плена русское слово, несгибаемый русский дух. Оплаченная миллионами жизней Победа вселяла в людей надежду на начало новой страницы в истории страны. Вместе с тем, послевоенная передышка заканчивалась: за «летом иллюзий» последовало Постановление ЦК ВКП (б) О журналах «Звезда» и «Ленинград»
. Постановление знаменовало собой «завинчивание гаек» и «осаждение» интеллигенции, почувствовавшей в годы войны намек на духовную свободу. Доклад по данному постановлению делал секретарь ЦК А.Жданов, в качестве жертв были выбраны М.Зощенко и А.Ахматова. Сентябрь 1946 Ахматова называла четвертым «клиническим голодом»: исключенная из СП, она была лишена продовольственных карточек. В ее комнате было установлено прослушивающее устройство, неоднократно устраивались обыски. Постановление вошло в школьную программу, и несколько поколений еще на школьной скамье усваивали, что Ахматова «не то монахиня, не то блудница». В 1949 вновь арестовали Льва Гумилева, прошедшего войну и дошедшего до Берлина. Чтобы вызволить сына из сталинского застенка, Ахматова написала цикл восхваляющих Сталина стихов Слава миру (1950). Подобные панегирики были в чести и искренне создавались многими, в том числе и талантливыми поэтами – К.Симоновым, А.Твардовским, О.Берггольц. Ахматовой же пришлось переступить через себя. Истинное отношение к диктатору она выразила в стихотворении:Я приснюсь тебе черной овцою,
Жертву Ахматовой Сталин не принял: Лев Гумилев вышел на свободу только в 1956.
На нетвердых, сухих ногах,
Подойду и заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусы,
Светлой волей Аллаха храним…
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе и деткам твоим?».Последние годы жизни Ахматовой после возвращения из заключения сына были относительно благополучными. Ахматова, никогда не имевшая собственного пристанища и все свои стихи написавшая «на краешке подоконника», наконец-то получила жилье. Появилась возможность издать большой сборник Бег времени, в который вошли стихи Ахматовой за полстолетия. Она решилась доверить бумаге Реквием, двадцать лет хранившийся в ее памяти и в памяти близких друзей. К началу 1960-х сложился «волшебный хор» учеников Ахматовой, сделавший ее последние годы счастливыми: вокруг нее читали новые стихи, говорили о поэзии. В круг учеников Ахматовой входили Е.Рейн, А.Найман, Д.Бобышев, И.Бродский. Ахматова была выдвинута на Нобелевскую премию. В 1964 в Италии ей вручили литературную премию «Этна-Таормина», а полгода спустя в Лондоне – мантию почетного доктора Оксфордского университета. За рубежом в Ахматовой видели и чествовали русскую культуру, великую Россию Пушкина, Толстого, Достоевского.
В последнее десятилетие жизни Ахматову занимала тема времени – его движения, бега. «Куда девается время?» – вопрос, по-особому звучавший для поэта, пережившего почти всех своих друзей, дореволюционную Россию, Серебряный век. Что войны, что чума? – конец им виден скорый, / Им приговор почти произнесен. / Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени когда-то наречен? – писала Ахматова. Такая философская настроенность не понималась многими ее современниками, сосредоточенными на кровавых событиях недавнего прошлого. В частности Н.Я.Мандельштам вменяла Ахматовой в вину «отказ от наших земных дел», «старческую примиренность» с прошлым. Но отнюдь не «старческой примиренностью» навеяны последние стихи Ахматовой – отчетливей проступило то, что было свойственно ее поэзии всегда: тайнознание, вера в приоритет неведомых сил над материальной видимостью мира, открытие небесного в земном.
Позднее творчество Ахматовой – «шествие теней». В цикле Шиповник цветет,
Полночных стихах, Венке мертвых Ахматова мысленно вызывает тени друзей – живых и умерших. Слово «тень», часто встречавшееся и в ранней лирике Ахматовой, теперь наполнялось новым смыслом: свобода от земных барьеров, перегородок времени. Свидание с «милыми тенями отдаленного прошлого», так и не встреченным на земле провиденциальным возлюбленным, постижение «тайны тайн» – основные мотивы ее «плодоносный осени». Начиная с 1946 года, многие стихи Ахматовой посвящены Исайе Берлину – английскому дипломату, филологу и философу, посетившему ее в 1945 в Фонтанном Доме. Беседы с Берлиным стали для Ахматовой выходом в живое интеллектуальное пространство Европы, привели в движение новые творческие силы, она мифологизировала их отношения, связывала с их встречей начало «холодной войны».В течение двадцати двух лет Ахматова работала над итоговым произведением – Поэмой без героя. Поэма уводила в 1913 – к истокам русской и мировой трагедии, подводила черту под катастрофами 20 столетия. В поэме Ахматова различала три слоя, называя ее «шкатулкой с тройным дном». Первый слой – свидание с прошлым, оплакивание умерших. В колдовскую, заветную ночь героиня созывает «милые тени». На сцену выходят основные участники петербургского маскарада 10-х годов – О.Глебова-Судейкина, застрелившийся из-за любви к ней
Вс.Князев, А.Блок. Смерть корнета (Вс.Князева) – преступление, вина за которое возложена на «петербургскую чертовню». В поэме Ахматова размышляет о настигшем Россию в 20 в. возмездии и ищет причину в роковом 1914, в той мистической чувственности, кабацком угаре, в который погружалась художественная интеллигенция, люди ее круга. Второй сюжет – звучание времени, то едва слышные, то тяжелые шаги Командора. Главное действующее лицо поэмы – время, оттого она и остается без героя. Но в более глубоком прочтении Поэма без героя предстает философско-этическим произведением о космических путях души, о теософском треугольнике «Бог – время – человек». Музыкальность поэмы, ее символическая образность, насыщенность культурными реминисценциями позволяют видеть в ней «исполнение мечты символистов» (В.Жирмунский).Ахматова умерла 5 марта 1966. Кончина Ахматовой в Москве, отпевание ее в Петербурге и похороны в поселке Комарово вызвали многочисленные отклики в России и за рубежом. «Не только умолк неповторимый голос, до последних дней вносивший в мир тайную силу гармонии, – откликнулся на смерть Ахматовой Н.Струве, – с ним завершила свой круг неповторимая русская культура, просуществовавшая от первых песен Пушкина до последних песен Ахматовой».
Татьяна Скрябина
Источник: http://www.krugosvet.ru/articles/104/1010418/1010418a1.htm
Ахматовский сборник / Сост. С.Дедюлин и
Г.Суперфин. - Париж, 1989. - C. 143-153.
Валентина Полухина
(Кил, Стаффордшир)
Ахматова и Бродский
(к проблеме притяжений и отталкиваний)
На сегодняшний день больше сказано о родстве двух поэтов, чем о их расхождении1. А между тем сама Ахматова заметила уже в ранних стихах Бродского нечто чуждое ее собственной поэтике, выразив это недоумением: "Я не понимаю, Иосиф, что вы тут делаете: вам мои стихи нравиться не могут"2. На ее глазах лирика Бродского лишалась простоты, менялась в сторону абстрагирования эмоций, пропитывалась философской рефлексией. Ахматовскому немногословию предпочитались длинные логические рассуждения, ее скупой метафоричности - пир изощренных метафор, построенных нередко исключительно на остроумии и парадоксе. Учитывая и другие характерные черты поэтики Бродского, например, столкновение возвышенного и вульгарного, введение в лирику всех подсистем языка от научной терминологии до мата, культивирование усложненной строфики, увлечение составными рифмами и анжанбеманами, что ведет к иному, чем у Ахматовой, построению строки, строфы и образов, нам придется усомниться в их стилистическом родстве. 
Говоря о своих отношениях с Ахматовой, Бродский с благодарностью признает, что именно она наставила его не то что на путь истинный, но с нее-то все и началось. И... "стихи ее мне чрезвычайно нравились и нравятся, но вместе с тем... вместе с тем, - говорит он, осторожно подбирая слова, - это не та поэзия, которая меня интересует"3.
Детальное сравнение стихотворений двух поэтов, написанных в разной художественной манере, показывает, что процесс ассимиляции наследия Ахматовой в поэзии Бродского не так прост. Предметом сравнительного анализа могут послужить их "венецианские" стихи. Среди нескольких стихотворений, посвященных Венеции, у Бродского есть одно, которое содержит прямую отсылку к ахматовской "Венеции" в незакавыченной цитате "золотая голубятня"4:И я когда-то жил в городе, где на домах рослиАхматовское стихотворение открывается позаимствованной Бродским двойной метонимией, намекающей на обилие в городе золотых куполов и голубей:
статуи, где по улицам с криком "растли! растли!"
бегал местный философ, тряся бородкой,
и бесконечная набережная делала жизнь короткой.
Теперь там садится солнце, кариатид слепя.
Но тех, кто любил меня больше самих себя,
больше нету в живых. Утратив контакт с объектом
преследования, собаки принюхиваются к объедкам,
и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;
голоса в отдалении, выкрики типа "гад!
уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.
И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней
сильно сверкает, зрачок слезя.
Человек, дожив до того момента, когда нельзя
его больше любить, брезгуя плыть противу
бешеного теченья, прячется в перспективу.
1985 (У.181)5Золотая голубятня у воды,Прежде всего эти стихотворения отличаются друг от друга своей метрической формой. "Венеция" написана пятистопным хореем с охватными рифмами (аВВа) в первой и второй строфах и с перекрестными (аВаВ) в последней. Бродский отдает предпочтение дольнику со смежными мужскими и женскими рифмами (ааВВ). Несхож и эмоциональный фон стихотворений. Лирическая героиня Ахматовой, оставшаяся по ту сторону стихотворения, находится в гармонии с ее окружением, что передано ровной дикцией стихотворения и его пейзажем: "ласковая вода", "ветерок соленый". Даже в повторяющихся отрицаниях последней строфы заложена утвердительная семантика: "Но не тесно..." "и не душно...". У Бродского отрицания, будучи абсолютными ("больше нету в живых", "нет ничего понятней", "нельзя его больше любить"), свидетельствуют о крайне неблагополучном эмоциональном состоянии лирического "я".
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
Столько нежных, странных лиц в толпе,
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.
Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое...
Но не тесно в этой тесноте,
И не душно в сырости и зное.
Август 1912 (1.95)
Ахматова несколько одомашнивает Венецию в рифме "игрушки: подушки". Бродский ее отстраняет: "выкрики типа "гад! // уйди!" на чужом наречьи". Если у Ахматовой поэтическое пространство ограничено одним городом, то у Бродского оно расширено: сквозь одно видится нечто другое. В ритмико-синтаксическую раму его стихотворения "В Италии" вставлено несколько картин, город вписан в город: дома, статуи, даже улицы итальянского города напоминают поэту город на Неве.
Разные в них и точки обозрения. Картина, описанная Ахматовой, могла бы быть увиденной с балкона гостиницы. Точный глаз поэта перемещается с лагуны на гуляющую толпу и витрины лавок, выхватывая самые характерные предметные детали города: черные гондолы, мраморные столбы, лев с Евангелием Св. Марка, красочные витрины магазинов. Все названные объекты, за исключением тропа, замещающего Венецию, сохраняют свои первичные предметно-логические значения. Из четырнадцати определений только два метафорически окрашенных: "у воды, // Ласковой и млеюще-зеленой". Сравнение городского пейзажа с древним холстом подчеркивает статичность Венеции6. Это впечатление поддерживается на лексическом уровне: в стихотворении доминируют имена (47,5%) и их атрибуты (35,5%). В нем всего два глагола, оба из сферы постоянных предикатов, ассоциируемых с природой и не способных к развитию действия: "Заметает ветерок соленый", "Стынет небо тускло-голубое". Бродский скупо пользуется определениями, всего 9,5%. При почти одинаковом количестве существительных (46,5%) у Бродского преобладают абстрактные понятия, которых в его стихотворении в три раза больше, чем в ахматовской "Венеции": жизнь, контакт, сходство, память, тип, наречье, момент, теченье, перспектива. Его конкретная лексика тоже образует семантическое поле города, но не Венеции, а родного города поэта.
У Ахматовой каждая строка и каждая строфа совпадает с ритмико-интонационной синтагмой. Бродский ослабляет строку и строфу регулярными анжанбеманами. Синтаксис "Венеции" не осложнен ни придаточными предложениями, ни обстоятельственными детерминантами. Во всем стихотворении ни одного интонационного сдвига. Более того, ритмико-синтаксические параллелизмы, заканчивающие две из трех строф, создают определенную стилистическую монохронность. У Бродского тоже можно обнаружить своеобразные элементы параллелизмов: "И я когда-то..." - "и в этом...", "кариатид слепя" - "зрачок слезя", но они скорее призваны уравновесить интонационно-семантические сдвиги, сотрясающие стихотворение, в котором четыре придаточных предложения и пять деепричастных оборотов. Введение фрагментов прямой речи в стих - ахматовская выучка - также создает интонационные перепады, усиленные самой семантикой криков и выкриков, дважды обрывающих лирическую ноту. Музыка стихотворения Бродского выключается и другими средствами. Почти не окрашенная аллитерациями фонетическая ткань стихотворения прошита акустическими узорами, создающими эффект дисгармонии в форме сочетаний заднеязычных с зубными: гд, кт, кд, дк, тк. Фонетическое оформление стихотворения "В Италии" контрастирует с благозвучным фоном ахматовской "Венеции", в которой доминируют сонантные сочетания: оло, ол, ла, мле, елё, ме, лё, ло, ле, оль, ол, ла, ле, ле, ол, ол, ло, ол.
Разнятся эти стихотворения и тематически. Из шестнадцати строк "В Италии" только четыре посвящено Венеции. Венеция для Бродского всего лишь повод начать еще одно "пение сироты" (У.110). "Какая степень одиночества!" - сказала Ахматова, прочитав поэму "Шествие". "Какая степень сиротства!" - вероятно, заметила бы она, прочитав "В Италии"7. Стихотворение Бродского в такой же степени о нем самом, как и о городе.
Синтаксически стихотворение начинается в ахматовской манере соединительным союзом "и"8, что звучит как продолжение других стихотворений Бродского о Венеции, посему не названы ни субъект, ни объект аналогии. Самая первая строчка отсылает нас к другому, не менее ностальгическому, стихотворению Бродского "Развивая Платона": "Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где..." (У.8-10). Город, в котором живет некий счастливчик (отсюда его имя, Фортунатус) и который остается недосягаемой мечтой для опального поэта, описан преимущественно в сослагательном наклонении: "Там была бы Опера... Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне... И там были бы памятники". Это родной город поэта, пейзаж которого почти естественно вписывается в "чужой", будь то пейзаж Рима, Лондона, Флоренции или Венеции. Но уже во второй строчке неожиданно происходит временной сдвиг, ибо город, "где по улицам с криком "растли! растли!" // бегал местный философ, тряся бородкой" (по всей вероятности, имеется в виду Василий Розанов), - это еще не переименованный город Петра, описанный в первой части "Поэмы без героя". Отдаленное эхо с "Поэмой" можно услышать в упоминании бесконечной легендарной набережной, по которой "Приближался [...] Настоящий Двадцатый Век" (II. 118); а семиперсонификация статуй напоминает "Где статуи помнят меня молодой" (I.319).
Вторая строфа начинается с замещения родного города указательным наречием "там", что является своеобразным средством остранения, которым поэт уже пользовался в других автотематических стихах: в "Пятой годовщине" (У.70-73) и в стихотворении "Полдень в комнате" (У.20-26) "там" замещает как родной город поэта, так и "большую страну" (Ч. 109). Ностальгическая нота, которой начинается стихотворение, не только не утихает во второй строфе, хотя и предпринято несколько попыток ее заглушить, но и переходит в пронзительную ноту сиротства: "Но тех, кто любил меня больше самих себя, // больше нету в живых". Повторение "больше" в столь непосредственной близости звучит как тавтология конца. Однако никакая трагическая нота у Бродского долго продолжаться не может. Она обычно нейтрализована либо самоиронией, либо отстранением. Вот почему в середине второй строфы поэт неожиданно для читателя прибегает к словарю полиции: "Утратив контакт с объектом преследования...". Спасает этот протокольный стиль, как ни странно, не менее прозаическая рифма: "объектом:объедкам", примечательная в нескольких отношениях. Она образует своеобразную метафору замещения лирического "я", ибо объектом преследования были не только и не столько родители поэта, сколько сам поэт. Подобное замещение лирического героя есть не что иное, как метафорическое эхо других, не менее самоуничижительных тропов: "отбросов" (О.202), "осколок" (Н.86), "огрызок" (У.95), "обломок" (У. 117), имеющих общую семантику "отщепенца". Во всех них есть нечто от словаря эпохи: "сирота, // отщепенец, стервец, вне закона" (У.161). Кажется, что именно антилиричность рифмы "объектом объедкам", столь богатой созвучием, возвращает поэта в нормальное состояние.
В контексте всего творчества Бродского за этими тропами стоит тема поэта и Империи, более того, человека и Империи, и тема изгнания. Тема памяти, более отчетливо выраженная в данном стихотворении, ассоциировалась с собаками уже в стихотворении "Остановка в пустыне" в идентичных или близких словосочетаниях распространенного сравнения (О.167). Потери, о которых пишущий знает так много, имеют свои стилистические дублеты в нескольких стихотворениях Бродского, в частности, в цикле "Часть речи": "Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, // и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих" (Ч.77). Эмоции контролируются с помощью целого набора стилистических средств, культивируемых от стихотворения к стихотворению, абсурдная логика и парадоксы - одно из них.
Дальше следует еще один поворот в теме, влекущий за собой новый интонационный сдвиг: "Закат: // голоса в отдалении, выкрики типа "гад! // уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней. // И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней //сильно сверкает, зрачок слезя". Это единственные строки в стихотворении о Венеции, которая, как и у Ахматовой, нарисована синекдохически: голоса, выкрики, зрачок. В этой строфе можно услышать переклички не только с Ахматовой, но и с Мандельштамом, во-первых, в заимствованной у него рифме "понятнейтолубятни": "Язык булыжника мне голубя понятней, // Здесь камни - голуби, дома, как голубятни" (I.109); во-вторых, во фразе "на чужом наречьи": "Не искушай чужих наречий" (I.195). К Ахматовой нас отсылает еще одна фраза: "И лучшая в мире лагуна" частично дублирует ее строчку "Где лучшая в мире стоит из оград" (I.319). Есть и другие текстуальные тождества. Эпитет "золотой" не единственный из словаря Ахматовой. "Чужой" тоже принадлежит к активной лексике обоих поэтов: "Быть чужой на твоем пути" (I.92), "Если песня чужая звучит" (I.94), "В чужие унес города" (III.133), "Полынью пахнет хлеб чужой" (I.215), "И сны чужие навещать" (I.260), "Из чужих ладоней пила" (III.275), "Уже чужое что-то просочилось", (I.279), "Досказать про чужую любовь" (I.284), "Живу, как в чужом, мне приснившемся доме" (I.293), "И нас никто не знает - мы чужие" (I.313), "Не под чужими небесами" (I.361), "И вот чужое слово проступает" (II.101), "Их прочтешь на чужом языке" (III.37).
Это далеко не полный список прямых и косвенных употреблений прилагательного "чужой" у Ахматовой. Идентичные ассоциативные сплетения эпитета "чужой" нетрудно найти у Бродского: "новых слов […] глухих, чужих" (O.93), "и дома стоят, как чужие" (К.8), "в чужих воспоминаньях греясь" (К.61). "глодал петит родного словаря, // тебе чужого" (К.61), "измеряя градус угла чужого" (Н.106), "в чужие столицы" (Ч.45), "деревянного дома в чужой земле" (4.79), "в чужие неурядицы" (У.81).
Третья строфа насквозь интертекстуальна. Метафора "жизнь вещей" перекликается с ахматовской "сонь вещей" (11.139) и образует вполне самостоятельную тему в ряду других авторских метафор: "утряска вещи с возрастом" (Н.132), "вещей покой" (Н. 139), "зима вещей" (У.21), "выход вещи из тупика" (У. 105), "знак сиротства вещей" (У. 154).
В заключительной четвертой строфе совершается еще одна трансформация лирического "я" в человека вообще, имеющая множество дублетов в поэзии Бродского: "человек в плаще, // потерявший память, отчизну, сына" (Ч.40), "Человек на веранде, с обмотанным полотенцем // горлом" (Ч.103), "Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе" (Ч.107), "человек в коричневом" (У.38), "Человек приносит с собой тупик в любую // точку света" (У.78), "человек, которому больше не в чем //и - главное - некому признаваться" (У.84), "Человек в костюме, побитом молью" (У.80). За этими и другими дублетами Бродского кроется намек на постоянный круг его ключевых тем и на их глубину.
Дистанцированность между "я" - образом из первой строфы, "я" - "объектом" - из второй и "человеком", которого нельзя больше любить, - из четвертой продиктована мотивом времени. Время присутствует в стихотворении в нескольких ипостасях: в композиции стихотворения, в его цезурах, метонимически ("до того момента") и в его метафорах: "бешеного теченья", "прячется в перспективу". Отвлеченное понятие "перспектива", зарифмованное с устаревшей формой предлога "противу", является отзвуком авторской метафоры "перспектива плена" (У.78), то есть плена времени. Это и есть та позиция, с которой ведется наблюдение - "с точки зрения времени" (У. 142). По собственному признанию Бродского, его больше всего интересует, "что время делает с человеком, как оно его трансформирует"9.
В трансформации лирического "я" из стихотворения "В Италии" выражена определенная степень объективизации себя. Обретение и сохранение чувства дистанции, похоже, и есть стратегия этого стихотворения. Отстраниться от горестных эмоций и вернуть хладнокровие значит "нейтрализовать всякий лирический элемент"10, ибо чем больше отстранения, тем меньше лирики. Показательно в этом отношении, как дважды поэт обрывает себя, произнеся слово "любить", как будто он сказал больше, чем хотел. Но и хладнокровие, и бесстрастный тон, в частности, в последней строфе, выдают трагедию того, кто говорит: в самой семантике фразы "нельзя его больше любить" ощущается прикосновение трагедии. И вряд ли только от блеска венецианских куполов слезится зрачок "человека в плаще" (Ч.40).
Так на протяжении всего стихотворения на параллели и переклички с Ахматовой накладываются отзвуки и отсылки к автотекстам. Кроме уже упомянутых, можно заметить еще несколько: "бесконечная набережная" имеет свой вариант в "бесконечной улице", выбегающей к Темзе (Ч.46); "зрачок", бессильный проникнуть за пределы "ничто", уже рассматривал Венецию в "Лагуне" (Ч.43); рифма "слепя:себя" впервые появилась в "Стихах в апреле" (0.136). Вторая часть этой рифмы неоднократно образует пары с другими деепричастиями: "скрипя.:себя" (У.86), "топя:себя" (У.132), "губя:себя" (У.146), "скрепя:себя" (У. 173).
Как и у Бродского, у Ахматовой масса лексических дублетов. В репертуаре ее рифм свыше 30 раз встречается слово "вода"11, в том числе повторяется рифма из "Венеции" "воды:следы" (1.263); "зеленый" чаще всего рифмуется с "кленом", "звоном" и "иконой"; "игрушки" с "кукушки" и "верхушки", "голубой" и "зной" также несколько раз расположены в позиции рифмы. Еще более интересны ее дублеты в сфере эпитетов. Почти все эпитеты из "Венеции" встречаются в других стихах: "черный" встречается около 90 раз, "нежный" - около 40 раз, "зеленый" - свыше 30, "золотой" - около 30, "голубой" - свыше 20, "странный", "ласковый" и "узкий" - свыше 10 раз каждый, "соленый" - около 10 раз, "тусклый" и "древний" - около 5 раз каждый, "мраморный" - три раза, "выцветший" - один12.
Остается сделать несколько замечаний. Привлечение именно этих стихотворений для сопоставительного анализа может навлечь справедливый упрек в их несопоставимости, ибо они принадлежат к разным этапам эволюции двух поэтов13. "Венеция" Ахматовой, в известном смысле, не самое представительное стихотворение для ее ранней лирики: в нем нет "я"-образа, нет ни нарратива, ни диалога; оно не затрагивает магистральных для нее тем (памяти, времени, истории), впоследствии унаследованных Бродским-, оно не пропитано автоцитациями и автоотсылками, не содержит реминисценций, параллелей и перекличек с другими поэтами - черта, столь характерная для идиостиля обоих поэтов14. Сама Ахматова, видимо, считала, что черта эта свойственна поэзии вообще: "И Пушкин так всегда делал. Всегда. Брал у всех, все, что ему нравилось. И делал навеки своим"15. Примечательно и то, что Бродский, для которого культурная память является неотъемлемой частью экзистенциального и творческого процессов, в одном из своих определений поэзии ("Poetry is, first of all, an art of references, allusions, linguistic and figurative parallels", L.124), фактически парафразирует ахматовское:Но, может быть, поэзия сама -Именно в этом контексте, видимо, следует понимать ответ Бродского на мой вопрос, чьи влияния можно проследить в его поэзии "Навалом... и ни одного"16.
Одна великолепная цитата,
(III.80)
На примере краткого анализа сравниваемых стихотворений довольно трудно углубить аргументацию в пользу как родства, так и отдаленности двух поэтов. До тех пор, пока у нас не будет частотных словарей всех ведущих поэтов, словарей их рифм и тропов, а также более полных статистических данных о их ритмическом репертуаре, нам остается заниматься плетением замысловатых узоров, отстаивая право на собственные заблуждения17.
Примечания
1. Юрий Кублановский пишет об "акмеистической пристальности и весомости" в стихах Бродского ("Русская мысль", 11 августа 1983); по мнению Жоржа Нива, Ахматова передала Бродскому страсть к сжатости высказывания и любовь к классическим жанрам элегии и послания ("La Quinzaine litteraire", № 496, ноябрь 1987). вверх
2. Из неопубликованного интервью автора этой статьи с Бродским от 10 апреля 1980. вверх
3. Там же. вверх
4. Любопытно, что за несколько лет до написания стихотворения "В Италии" Бродский на вопрос С.Волкова: "Имела ли для вас значение русская поэтическая традиция описания Венеции - Ахматова, Пастернак?", ответил отрицательно, заметив при этом: "То есть ахматовская "Венеция" - совершенно замечательное стихотворение, "золотая голубятня у воды" - это очень точно в некотором роде. "Венеция" Пастернака - хуже. Ахматова поэт очень емкий, иероглифический, если угодно. Она все в одну строчку запихивает" (Соломон Волков. Венеция: глазами стихотворца. Диалог с Иосифом Бродским. - Альманах "Часть речи", № 2/3, 1981/2, с. 179-180). вверх
5. Для ссылок на сборники Бродского приняты следующие сокращения: С. - Стихотворения и поэмы. Нью-Йорк, 1965; О. - Остановка в пустыне. Нью-Йорк, 1970; К. - Конец прекрасной эпохи. Анн-Арбор, 1977; Ч. - Часть речи. Анн-Арбор, 1977; Н. - Новые стансы к Августе. Анн-Арбор, 1983; У. - Урания. Анн-Арбор, 1987; L. - Less Than One. "Viking Penguin", 1986.
Стихи Ахматовой цитируются по "Сочинениям" под редакцией Г.П.Струве и Б.А.Филиппова (тт. 1, 2, "Международное литературное содружество", 1967, 1968; том 3, Париж, 1983). вверх
6. Это сравнение, возможно, навеяно заключительной строфой из стихотворения Вяземского о Венеции "Там на земной границе" (1864):Как ни проста картина,7. Из неопубликованного интервью с Бродским от 10 апреля 1980. вверх
Но чуткая холстина
Под кистью мастерской: […] вверх
8. О роли союзов в поэзии Ахматовой см. в кн.: Борис Эйхенбаум. Анна Ахматова. Опыт анализа. Пг, 1923. вверх
9. Интервью Джона Глэда с Бродским. - "Время и мы", № 97, 1987, с. 166. вверх
10. Там же, с. 176. вверх
11. Следует заметить, что вода у Ахматовой, как правило, эмпирическая, а не иносказательная, хотя, по наблюдениям И.П.Смирнова, и может ассоциироваться со смертью. См. его статью "К изучению символики Анны Ахматовой (раннее творчество)". - В сб.: Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти Виктора Владимировича Виноградова. Л., 1971, с. 285. Вода у Бродского чаще всего является метафорой времени. См. его высказывания в прозе, в частности, в цитируемом выше разговоре с С.Волковым: "Ведь вода, если угодно, это сгущенная форма времени" (с. 179, а также с. 180). вверх
12. К сожалению, свою статистику я не смогла сверить с данными С.Гила. См.: Steinar Gil. Forsok pa en kvantitativ stilundersokelse av substantiven i Anna Achmatovas ordforrad. Oslo, 1974. О повторяющихся эпитетах у Ахматовой см. в кн.: В.М.Жирмунский. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973, с. 89-90. вверх
13. Упрек читателя и благодарность автора этой статьи следует адресовать Сергею Дедюлину, посоветовавшему мне сопоставить "В Италии" Бродского с "Венецией" Ахматовой. вверх
14. О перекличках Ахматовой с Блоком см. статью В.М.Жирмунского "Анна Ахматова и Александр Блок" ("Русская литература", 1970, № 3, с. 57-82). Установлению более глубоких связей двух поэтов посвящено замечательное исследование В.Н.Топорова "Ахматова и Блок" (Berkeley, 1981). Об отсылках к текстам других поэтов см. в кн.: Томас Венцлова. Неустойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов. New Haven, Yale Centre for International and Area Studies, 1986, С 149-164). вверх
15. Лидия Чуковская. Записки об Ахматовой. Том 1. Париж, 1976, с. 104. вверх
16. Из уже цитированного выше интервью с Бродским, ответ которого напоминает высказывание Жуковского: "У меня почти все чужое или по поводу чужого - все, однако, мое". - В его кн.: Сочинения. Изд. 7, том 6. СПб, 1878, с. 612. вверх
17. Автор благодарит Wendy Rosslyn за ценные замечания, не все из которых оказалось возможным учесть в данной статье.Источник: http://www.akhmatova.org/articles/poluhina.htm
Валентина Полухина с мужем Дэниелом Уайссбортом (переводчиком стихов И.Л.Лиснянской на английский)
в гостях у лауреата Солженицынской премии и Государственной премии РФ
поэтессы Инны Львовны Лиснянской и ее дочери Елены Макаровой в Иерусалиме (Израиль).
Фото Сергея Макарова. Май 2006 года.Источник: из письма от 22.06.2007 В.П.Полухиной разработчику сайта.
РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 2–4 сентября 2004 года Международная научная конференция МИРЫ ИОСИФА БРОДСКОГО: СТРАТЕГИИ ЧТЕНИЯ WORLDS OF JOSEPH BRODSKY: INTERPRETATION STRATEGIES International conference ОРГКОМИТЕТ КОНФЕРЕНЦИИ: В.В.Минаев — ректор РГГУ, председатель Оргкомитета Г.А.Белая — сопредседатель Оргкомитета Е.Б.Рейн — сопредседатель Оргкомитета Ю.Л.Троицкий — заместитель председателя Оргкомитета В.П.Полухина Г.М.Кружков Ю.В.Шатин A.B.Корчинский М.А.Волчкевич A.A.Белый РЕГЛАМЕНТ КОНФЕРЕНЦИИ: Пленарный доклад — 20 минут Доклад на секции — 15 минут Выступление в прениях — 5 минут 2 СЕНТЯБРЯ 10:00 ОТКРЫТИЕ КОНФЕРЕНЦИИ Приветственное слово ректора РГГУ В.В.Минаева ПЛЕНАРНОЕ ЗАСЕДАНИЕ Иосиф Бродский: биография и стихи Е.Рейн, Москва Материалы к биографии: Бродский глазами современников В.Полухина, Великобритания О вертикальной оси в поэзии Бродского русских лет М.Мейлах, Франция Joseph Brodsky and American Poetry (1986–1996) Кэрол Юланд, США Joseph Brodsky in English Дэниел Вайсборт, Великобритания Нобелевская лекция И.Бродского как манифест неотрадиционализма B.Тюпа, Москва Авторская позиция в лирике Бродского (на материале книги «Часть речи») C.Бройтман, Москва Метатекст у И. Бродского и концепция диалога М.Бахтина Хен Ен Ким, Южная Корея ОБЕД СЕКЦИЯ 1. Ауд. 273 ПОЭТИКА И РИТОРИКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИОСИФА БРОДСКОГО Нетождественная строфика и маргинальные формы в поэзии И.Бродского М.Панарина, Санкт-Петербург Театральное пространство в поэзии И. Бродского: трансцендентальная ирония и лирический парадокс Чжи Ен Ли, Южная Корея К вопросу о поэтике заглавий у И.Бродского А.Нестеров, Москва Между глазом и голосом: к новому пониманию раздвоения лирического героя в творчестве И.Бродского Ребекка Пяткевич, США О семантике пятистопного ямба у Бродского и его английских источниках М.Пироговская, Санкт-Петербург «Сидя в тени» И. Бродского: текст и контекст А.Разумовская, Псков Смыслообразующая роль строчного переноса в лирике И.Бродского И.Фоменко, Тверь «Композиция» как темпоральный парадокс А.Корчинский, Новосибирск Подражания и пародии на И.Бродского в современной литературе: стиховедческий аспект А.Андреева, Москва СЕКЦИЯ 2. Ауд. 276 ИОСИФ БРОДСКИЙ: СТРАТЕГИИ ЧТЕНИЯ Бродский и психология: «Горбунов и Горчаков» и феномен селективного чтения Д.Ахапкин, Санкт-Петербург «Новое слово» Иосифа Бродского (О неологизмах и языковой концепции Бродского) Яков Клотс, США Идентичность И. Бродского: встречи с И.Берлиным А.Кантор, Москва О специфике адресата в посланиях И.Бродского С.Артемова, Тверь О «трагизме», «кальвинизме» и «восточности» русского. Языковая рефлексия Бродского в эссеистике, беседах, интервью Шамиль Хаиров, Ирландия О семантике фраземы «в просторечии» у Иосифа Бродского Э.Колесникова, Москва Грамматический синкретизм в поэзии И.Бродского И.Высоцкая, Москва «Речь от второго лица»: образ адресата в лирике И.Бродского Т.Радбиль, Нижний Новгород СЕКЦИЯ 3. Ауд. 228. ИОСИФ БРОДСКИЙ: ИНТЕРТЕКСТ И КУЛЬТУРНЫЙ ДИАЛОГ Иудейские религиозно-мифологические мотивы в стихотворении Бродского «Я был только тем, чего…» Л.Яницкий, Москва И.Бродский и Г.Сеферис: две версии «анти-Одиссея» И.Ковалева, Москва Соперничество языка со временем в поэзии Бродского Л.Зубова, Санкт-Петербург Две «Горы»: О возможности диалога между И.Бродским и М.Цветаевой А.Степанов, Тверь Бродский и Азия: метафизическая несовместимость И.Кулишова, Грузия И.Бродский и Сальваторе Квазимодо Алессандро Ниеро, Италия Бродский и Вергилий: диалог в эклогах Т.Фунтусова, Екатеринбург «Сретенье» И.Бродского: встреча с А.Ахматовой А.Медведев, Тюмень Предыстория английского Бродского Йон Кюст, Дания Венецианский текст в творчестве И.Бродского Я.Палехова, Украина 3 СЕНТЯБРЯ Работа по секциям СЕКЦИЯ 1. Ауд. 273 ПОЭТИКА И РИТОРИКА ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИОСИФА БРОДСКОГО «Частность» как знак поэтики Иосифа Бродского (творчество 1962–1963-х годов) В.В.Эйдинова, Екатеринбург «Диалектика «чужого» и «своего» и типология коммуникативных стратегий «чужой речи» Н.Максимова, И.Кузнецов, Новосибирск «Римские элегии» И.Бродского как цикл М.Дарвин, Москва Жанр элегии в творчестве И.Бродского (На материале цикла «Римские элегии») А. Михайленко, Украина «Скульптурность и мраморность» в поэзии Бродского Е.Степанян, Москва Литература и реальность в эссеистике Бродского Е.Семенова, Москва Проблема героического в поэзии Иосифа Бродского Э.Зельцер, Новосибирск Аллегория и символ в поэзии Бродского (на материале стихотворения «Послесловие к басне») Ю.Шатин СЕКЦИЯ 2, Ауд. 276 ИОСИФ БРОДСКИЙ: СТРАТЕГИИ ЧТЕНИЯ Парадокс как отражение когнитивной стратегии: Бродский и Цветаева М.Ляпон, Москва Текстообразующие функции предложений тождества в поэзии И.Бродского О.Молчанова, Екатеринбург Иноязычие как компонент поэтического языка И.Бродского В.Куллэ, Москва Визуальные приемы в поэзии Бродского B.Лосев, Москва «Посвящается Ялте» — лингвистический детектив Наталия Галатски, США «Я трачу, что осталось русской речи / Я вас любил»: само-десталинизация Бродского как парадоксальное обогащение и вульгаризация русского языка («Двадцать сонетов к Марии Стюарт») Хольт Мейер, США СЕКЦИЯ 3. Ауд. 228. ИОСИФ БРОДСКИЙ: ИНТЕРТЕКСТ И КУЛЬТУРНЫЙ ДИАЛОГ «Урания» Бродского и «Сумерки» Боратынского М.Гельфонд, Нижний Новгород «Поэзия, должно быть, состоит в отсутствии четкой границы» (к вопросу о границе художественных миров И.Бродского и М.Цветаевой) М.Кашина, Н.Афанасьева, Череповец Концептуализм И.Бродского как «субъекта культуры» C.Лаврова, Череповец Мифологема воды в творчестве И.Бродского. (Эволюция архетипа воды в творчестве И.Бродского на примере образа Моря (Океана) А.Александрова, Москва Бродский об оде Мандельштама Сталину. Позиция поэта и ее критики Л.Кацис, Москва Сходство зазубрин: строфы Бродского и строки Шелли Г.Кружков, Москва Бродский и Проперций Паола Котта Рамусино, Италия Бродский и Чайковский Е.Петрушанская, Италия КРУГЛЫЙ СТОЛ «БРОДСКИЙ И МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА» 4 СЕНТЯБРЯ ПЛЕНАРНОЕ ЗАСЕДАНИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЙ МИФ БРОДСКОГО Иосиф Бродский и наше поколение М.Хейфец, Израиль «Всадница матраса»: об одном образе в одном несправедливом стихотворении И. Бродского О.Лекманов, Москва К вопросу о восприятии Бродского современниками С.Бойко, Москва Иосиф Бродский — «человек — больше, чем жизнь» М.Волчкевич, Москва Два штриха к биографии Бродского Г.Ратгауз, Москва «Бродский и кот» (к проблеме самоидентификации) Н.Меднис, Новосибирск Отклики русской эмигрантской и американской прессы на творчество Бродского и суд над ним в СССР. (По материалам американских архивов) Г.Глушанок, Санкт-Петербург «Венера с яблоками». К опыту интертекстуального анализа Э.Коробова Бродский глазами грузинской поэтессы Т.Никольская ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ ФУРШЕТ ДОПОЛНЕНИЕ К ПРОГРАММЕ КОНФЕРЕНЦИИ 2 сентября, пленарное заседание О философской антропологии Иосифа Бродского Д.Леонтьев, Москва 3 сентября, секция 1 Онтологический каркас поэзии И.Бродского С.Тюкина, Архангельск 3 сентября, секция 2 Стиховое начало в русской прозе Бродского Ю.Орлицкий, Москва Античные мотивы в творчестве И.Бродского В.Маранцман, Санкт-Петербург 3 сентября, секция 3 Бродский и ангелы языка А.Костин, Италия Об онтологических координатах устного и письменного слова в творчестве Бродского и Одена. К.Соколов, Владимир 4 сентября, 16.00 Актер театра на Таганке Игорь Пехович «Жизнь есть товар на вынос» (Театр Иосифа Бродского) Источник: http://ifi.rsuh.ru/programma2.txt
Анна Ахматова *** Все в Москве пропитано стихами, Рифмами проколото насквозь. Пусть безмолвие царит над нами, Пусть мы с рифмой поселимся врозь, Пусть молчанье будет тайным знаком Тех, кто с вами, а казался мной, Вы ж соединитесь тайным браком С девственной горчайшей тишиной, Что во тьме гранит подземный точит И волшебный замыкает круг, А в ночи над ухом смерть пророчит, Заглушая самый громкий звук. 1963 Москва Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/vse_v_moskve.htm Анна Ахматова Слушая пение Женский голос, как ветер, несется, Черным кажется, влажным, ночным, И чего на лету ни коснется, Все становится сразу иным. Заливает алмазным сияньем, Где-то что-то на миг серебрит И загадочным одеяньем Небывалых шелков шелестит. И такая могучая сила Зачарованный голос влечет, Будто там вперели не могила, А таинственной лестницы взлет. 19 декабря 1961 Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/slushaja_penie.htm Анна Ахматова *** Не мудрено, что не веселым звоном Звучит порой мой непокорный стих И что грущу. Уже за Флегетоном Три четверти читателей моих. А вы, друзья! Осталось вас немного, - Мне оттого вы с каждым днем милей... Какой короткой сделалась дорога, Которая казалась всех длинней. 60-е годы Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/ne_mudreno.htm Анна Ахматова *** Я давно не верю в телефоны, В радио не верю, в телеграф. У меня на все свои законы И, быть может, одичалый нрав. Всякому зато могу присниться, И не надо мне лететь на "Ту", Чтобы где попало очутиться, Покорить любую высоту. 24 октября 1959 Кр.Конница. Ленинград Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/ja_davno.htm Анна Ахматова Надпись на книге Что отдал - то твое. Шота Руставели Из-под каких развалин говорю, Из-под какого я кричу обвала! Я снова все на свете раздарю, И этого еще мне будет мало. Я притворилась смертною зимой И вечные навек закрыла двери, Но все-таки узнают голос мой, И все-таки ему опять поверят. 13 января 1959 Ленинград Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/nadpis.htm Анна Ахматова Наследница От царскосельских лип... Пушкин Казалось мне, что песня спета Средь этих опустелых зал. О, кто бы мне тогда сказал, Что я наследую все это: Фелицу, лебедя, мосты И все китайские затеи, Дворца сквозные галереи И липы дивной красоты. И даже собственную тень, Всю искаженную от страха, И покаянную рубаху, И замогильную сирень. 1958 Источник: http://www.ruthenia.ru/60s/ahmatova/naslednica.htm
Виктор Владимирович Виноградов. «О поэзии Анны Ахматовой»
Виктор Владимирович Виноградов. «О символике А.Ахматовой. 1922.»
Виктор Максимович Жирмунский. «Композиция лирических стихотворений»
Виктор Максимович Жирмунский. «Композиция лирических стихотворений»
Эйхенбаум Б.М.
Анна Ахматова
Опыт анализа
Источник: http://www.akhmatova.org/articles/eikhenbaum.htm
| Биография Бродского, часть 1 | Биография Бродского, часть 2 |
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
