Спорные страницы
Уверяют, что таким растерянным, рассерженным и хмурым был наш поэт,
когда его поставили в известность о необходимости покинуть родину.
Гениальный лодырь
Нобелевского лауреата чуть не зарезали в морге
“Лицом к лицу — лица не увидать, большое видится на расстоянье”, — сказал в свое время Есенин. Стоит ли в таком случае удивляться, что недавняя попытка установить в Петербурге Иосифу Бродскому памятник потерпела неудачу. Конечно, со временем образ Мастера отшлифуется, приобретет требуемый блеск и подобающую нобелевскому лауреату масштабность. Но все это будет потом. А пока, в канун 65-летия Иосифа Бродского, мы имеем возможность поговорить с людьми, которые знали поэта. Например, с товарищем Бродского — Владимиром Евсевьевым, который согласился рассказать о некоторых не слишком известных эпизодах из жизни гения.
Владимир Евсевьев — живописец, прозаик, поэт. Родился в Петербурге 22 марта 1941 года в одном роддоме с Бродским. Начал писать стихи с 13 лет. С 1975 года стал работать со своим соавтором и женой Натальей Евсевьевой под псевдонимом ВИН. Вместе они написали множество литературных произведений, главным из которых является знаменитый роман-эпопея “Зомби”, и около тысячи картин, которые проданы и с успехом выставляются в 23 странах мира.
— Владимир, говорят, наш нобелевский лауреат, как бы это помягче сказать, не слишком здорово учился в школе.
— Ося был самым настоящим балбесом-второгодником. Он закончил всего семь классов и за это время умудрился сменить пять школ — отовсюду выгоняли за неуспеваемость. Причем, что самое интересное, ленивым он не был. Может быть, мотивации к учебе не хватало. Советская школа умела отбивать интерес к знаниям. Как Бродский потом рассказывал, особенно его доставал один учитель, преподававший сталинскую Конституцию. Он был в школе №196 на Моховой секретарем парторганизации и почему-то люто ненавидел будущего поэта. Пришлось Осе уйти на завод “Арсенал” учеником фрезеровщика. Годом раньше, кстати, он пытался поступить во Второе Балтийское училище, где готовили подводников. Но пятый пункт анкеты подвел. Евреев в армию не слишком допускали.
— Бродский — фрезеровщик? Ладно, это хоть с трудом, но можно себе представить. А вот санитар в морге!..
— Ося говорил, что в шестнадцать лет у него появилась идея стать врачом-нейрохирургом. И он решил начать восхождение к вершинам мастерства, так сказать, с самого низа. Его тетка работала в областной больнице и помогла ему устроиться в морг санитаром. Там можно было рассчитывать на хорошие левые доходы. Побрить, переодеть покойника — во все времена на это существовали определенные расценки. Морг этот, кстати, находился рядом со следственным изолятором “Кресты”. И заключенные перекидывали через стенку записки на волю. Потом судьба распорядилась так, что Бродскому пришлось наблюдать ту же картину, но только с другой стороны.
А из морга он ушел из-за одной пренеприятной истории. Летом к ним обычно поступало очень много умерших детей. Бруцеллез, отравления и так далее. И вот пришел в морг один цыган. Бродский выдал, как полагается, этому мужику двух его детей, кажется, двойняшек. А цыган как увидел, что они разрезаны, пришел в полнейшую ярость, выхватил огромный тесак и стал гоняться за Осей. Представляете эту картину? Морг. Кругом стоят столы, на которых лежат трупы, покрытые белыми простынями. А между ними бегают два мужика, один из которых непременно хочет насадить другого на перо. Зрелище просто сюрреалистическое. В конце концов Бродский умудрился на ходу схватить хирургический молоток и ударил преследователя по запястью. Нож вылетел из руки. А цыган вдруг сел на пол и заплакал. Иосиф после этого случая решил с карьерой санитара завязывать.
— А как получилось, что двоечник и второгодник вдруг стал писать стихи?
— После областной больницы Бродский некоторое время работал истопником в котельной. Потом стал ездить в геологические экспедиции в качестве рабочего. Вроде бы там в первый раз и возникла у него идея попробовать себя в изящной словесности. Вместе с ним в экспедиции подвизался поэт Владимир Британишский. Как-то он показал Осе свою книжку стихов “Поиски”. И Бродский тогда подумал, что на эту тему можно получше написать. Попробовал. Так оно и пошло.
Но я думаю, что более серьезно он занялся стихосложением по другой причине. В те времена в Ленинграде был поэтический бум. Открывались литературные объединения, проводились конкурсы поэтов. В литературных кафе собирались слушатели — симпатичные девушки с горящими глазами. Любой, кто забирался на трибуну, чтобы прочесть свои стихи, становился властителем их дум. А Ося по части девушек был большим любителем. Нравилось ему производить впечатление.
— Выходит, он самостоятельно обучался искусству стихосложения?
— Поначалу так и было. Ося ходил в Публичку и занимался самообразованием — читал различные книги. Некоторое время, правда, он посещал литературные консультации при газете “Смена”. Однажды Бродского послали на турнир поэтов, где Ося должен был прочесть согласованное во всех инстанциях стихотворение “Еврейское кладбище”. Почему-то в последний момент он передумал и прочел совсем другое. Скандал поднялся нешуточный. Естественно, в литературные объединения после этого случая путь Иосифу был заказан.
Но в один прекрасный день его отец, работавший после увольнения из армии фотокорреспондентом, решил показать Осины стихи Анне Ахматовой. Она была тогда в опале, но имела огромный авторитет. Отец надеялся, что поэтесса отговорит сына заниматься подобными глупостями. А получилось иначе. Ахматовой стихи Бродского очень понравились. Она набрала группу талантливых молодых людей и стала учить их уму-разуму. В круг ахматовских “сирот” — Наймана, Рейна, Бобышева — затесался и Ося.
— Тот знаменитый процесс по делу тунеядца Бродского… До сих пор непонятно, зачем власти связались с каким-то начинающим, малоизвестным поэтом. Он же никогда не писал антисоветских стихов.
— Широкой публике Бродский действительно известен не был. Но все, кто интересовался поэзией, знали его имя очень хорошо. В стихах у него антисоветчины не было, но независимость мысли и отсутствие холуйства уже воспринимались властью как некий вызов.
Первый раз его арестовывали по делу рукописного поэтического журнала “Синтаксис”. Потом была и вовсе сногсшибательная история с попыткой угона самолета. Не знаю почему, но Бродскому в голову пришла идея угнать самолет и сбежать на нем за кордон. У Александра Уманского (друг Бродского) был приятель — Олег Шахматов. Бывший военный летчик, выгнанный из армии не то за пьянку, не то за приставание к командирским женам. И вот как-то, находясь в гостях у этого Шахматова в Самарканде и наслушавшись его жалоб на судьбу, Бродский вдруг предложил захватить на местном аэродроме маленький однопилотный самолет и улететь на нем в Афганистан. Тут же были продуманы все детали предстоящего дела.
План был таков: они вдвоем покупали все четыре места на один из рейсов. Шахматов садился рядом с пилотом. Бродский занимал место сзади. После взлета Ося должен был ударить летчика камнем по голове, связать его, после чего Шахматов брал штурвал в свои руки и на малой высоте вел самолет через границу. Но в последний момент, когда уже были куплены билеты и подобран подходящий по весу камень, Бродский вдруг передумал. Бить по голове человека было для него перебором.
Ося вернулся в Ленинград и очень скоро забыл эту историю. Но примерно через год его вдруг хватают и тащат в КГБ. Оказывается, что Шахматова где-то поймали с пистолетом и он, чтобы скостить себе срок, решил выдать чекистам антисоветский заговор. Шахматов подробно рассказал следователям о планах угона самолета, которые имели место в головах Уманского и Бродского. Иосифу тогда повезло: кроме показаний Шахматова, других свидетельств его причастности к заговору не оказалось. Свою роль сыграла и мать Бродского, которая в то время работала в бухгалтерии “Большого дома”. Ход делу дан не был. Но досье на Бродского, стоявшее на полках КГБ, пухло с каждым годом. Рано или поздно это должно было кончиться судебным процессом.
— То есть поэт находился под колпаком спецслужб! Но что послужило конкретным толчком для суда над Бродским?
— Был такой загадочный товарищ — Яков Лернер. Командир оперотряда дружинников. Он-то и инициировал последнюю атаку на Бродского. Его знаменитый фельетон “Окололитературный трутень”, опубликованный в газете “Вечерний Ленинград”, стал тем самым “выстрелом Авроры”, с которого все и началось. Часто Лернера сравнивают с чертиком из табакерки, но это не так. Он к тому времени успел насолить многим. Закрыл, например, газету “Культура” в Технологическом институте за то, что Евгений Рейн поместил в ней статью о Поле Сезанне — представителе фашистского (с его, Лернера, точки зрения) метода импрессионизма. Сейчас нет сомнений, что действовал Яков Лернер с подачи КГБ.
— Ходят слухи, что стенографические записи из зала суда, которые опубликовал “Огонек”, а вслед за ним многие газеты мира, — фальшивка.
— Судья Савельева запретила делать записи на судебном заседании, а в зале присутствовали главным образом сотрудники милиции и госбезопасности. Поэтому сейчас достаточно сложно установить истину. Но точно можно сказать: эти записи отражают лишь одну шестую часть процесса. Журналистку Фриду Вигдорову удалили из зала суда довольно быстро. И, как говорил Бродский, самое интересное случилось потом.
На первом заседании адвокат Бродского предъявила справку о психической болезни Оси. Савельевой ничего не оставалось, как послать его на судебно-психиатрическую экспертизу. Вот там-то ему досталось по полной программе. Санитары дурдома развлекались с пациентами самыми изощренными способами, подвергали их настоящим пыткам. Потом Бродский признался, что тюрьма по сравнению с психушкой для него была курортом.
В конце концов Осю признали вменяемым. Состоялось второе заседание суда, и ему дали пять лет ссылки. Но через полтора года разрешили вернуться в Ленинград. А в 1972 году Иосифа практически насильно выслали из страны. Для него это была настоящая трагедия.
Московский Комсомолец
от 24.05.2005
Беседовал Валерий МИШАКОВ.
Источник: http://www.mk.ru/numbers/1645/article54387.htm
Иосиф Бродский
Примечания папоротника
Gedenke meiner,
fluestert der Staub.
Peter Huchel *
По положению пешки догадываешься о короле.
По полоске земли вдалеке - что находишься на корабле.
По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке
- что объявился преемник: студент? хирург?
инженер? По названию станции - Одинбург -
что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.
В каждом из нас сидит крестьянин, специалист
по прогнозам погоды. Как то: осенний лист,
падая вниз лицом, сулит недород. Оракул
не лучше, когда в жилище входит закон в плаще:
ваши дни сочтены - судьею или вообще
у вас их, что называется, кот наплакал.
Что-что, а примет у нас природа не отберет.
Херувим - тот может не знать, где у него перед,
где зад. Не то человек. Человеку всюду
мнится та перспектива, в которой он
пропадает из виду. И если он слышит звон,
то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.
Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке,
пляска розовых цифр в троллейбусном номерке,
плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара
подтверждают лишь то, что у судьбы, увы,
вариантов меньше, чем жертв; что вы
скорей всего кончите именно как сказала
цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене
приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине,
в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе,
настолько она оглушительна; некий антиобстрел.
Впрочем, все это значит просто, что постарел,
что червяк устал извиваться в клюве.
Пыль садится на вещи летом, как снег зимой.
В этом - заслуга поверхности, плоскости. В ней самой
есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или
просто к небытию. И, сродни строке,
"не забывай меня" шепчет пыль руке
с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли.
По силе презренья догадываешься: новые времена.
По сверканью звезды - что жалость отменена
как уступка энергии низкой температуре
либо как указанье, что самому пора
выключить лампу; что скрип пера
в тишине по бумаге - бесстрашье в миниатюре.
Внемлите же этим речам, как пению червяка,
а не как музыке сфер, рассчитанной на века.
Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья
песня. Того, что грядет, не остановить дверным
замком. Но дурное не может произойти с дурным
человеком, и страх тавтологии - гарантия благополучья.
* "Помни обо мне, шепчет прах." Петер Гухель (нем.)
