Иосиф Бродский. Компьютерная графика А.Н.Кривомазова

Арсений Тарковский
РУКОПИСЬ А.А.Ахматовой Я кончил книгу и поставил точку И рукопись перечитать не мог. Судьба моя сгорела между строк, Пока душа меняла оболочку. Так блудный сын срывает с плеч сорочку, Так соль морей и пыль земных дорог Благословляет и клянет пророк, На ангелов ходивший в одиночку. Я тот, кто жил во времена мои, Но не был мной. Я младший из семьи Людей и птиц, я пел со всеми вместе И не покину пиршества живых -- Прямой гербовник их семейной чести, Прямой словарь их связей корневых. 1960 ПАМЯТИ А.А.АХМАТОВОЙ I Стелил я нежную постель, Луга и рощи обезглавил, К твоим ногам прильнуть заставил Сладчайший лавр, горчайший хмель. Но марта не сменил апрель На страже росписей и правил. Я памятник тебе поставил На самой слезной из земель. Под небом северным стою Пред белой, бледной, непокорной Твоею высотою горной И сам себя не узнаю, Один, один в рубахе черной В твоем грядущем, как в раю. Август 1968 II Когда у Николы Морского Лежала в цветах нищета, Смиренное чуждое слово Светилось темно и сурово На воске державного рта. Но смысл его был непонятен, А если понять — не сберечь, И был он, как небыль, невнятен И разве что — в трепете пятен Вокруг оплывающих свеч. И тень бездомовной гордыни По черному Невскому льду, По снежной Балтийской пустыне И по Адриатике синей Летела у всех на виду. Апрель 1967 III Домой, домой, домой, Под сосны в Комарове... О, смертный ангел мой С венками в изголовье, В косынке кружевной, С крылами наготове! Как для деревьев снег, Так для земли не бремя Открытый твой ковчег, Плывущий перед всеми В твой двадцать первый век, Из времени во время. Последний луч несла Зима над головою, Как первый взмах крыла Из-под карельской хвои, И звезды ночь зажгла Над снежной синевою. И мы тебе всю ночь Бессмертье обещали, Просили нам помочь Покинуть дом печали, Всю ночь, всю ночь, всю ночь. И снова ночь в начале. Апрель 1967 IV По льду, по снегу, по жасмину, На ладони, снега бледней, Унесла в свою домовину Половину души, половину Лучшей песни, спетой о ней. Похвалам земным не доверясь, Довершив земной полукруг, Полупризнанная, как ересь, Через полог морозный, через Вихри света — смотрит на юг. Что же видят незримые взоры Недоверчивых светлых глаз? Раздвигающиеся створы Верст и зим иль костер, который Заключает в объятия нас? 3 января 1967 V И эту тень я проводил в дорогу Последнюю — к последнему порогу, И два крыла у тени за спиной, Как два луча, померкли понемногу. И год прошел по кругу стороной. Зима трубит из просеки лесной. Нестройным звоном отвечает рогу Карельских сосен морок слюдяной. Что, если память вне земных условий Бессильна день восстановить в ночи? Что, если тень, покинув землю, в слове Не пьет бессмертья? Сердце, замолчи, Не лги, глотни еще немного крови, Благослови рассветные лучи. 12 января 1967

Стихотворения Иосифа Бродского, посвященные Анне Ахматовой,
или включающие эпиграфы из ее стихотворений



           Инструкция опечаленным

                     Не должен быть очень несчастным
                     и, главное, скрытным...
                       А.Ахматова

     Я ждал автобус в городе Иркутске,
     пил воду, замурованную в кране,
     глотал позеленевшие закуски
     в ночи в аэродромном ресторане.
     Я пробуждался от авиагрома
     и танцевал под гул радиовальса,
     потом катил я по аэродрому
     и от земли печально отрывался.
     И вот летел над облаком атласным,
     себя, как прежде, чувствуя бездомным,
     твердил, вися над бездною прекрасной:
     все дело в одиночестве бездонном.

     Не следует настаивать на жизни
     страдальческой из горького упрямства.
     Чужбина так же сродственна отчизне,
     как тупику соседствует пространство.

             6 июня 1962



              * * *

                      А.А.Ахматовой

     Закричат и захлопочут петухи,
     загрохочут по проспекту сапоги,
     засверкает лошадиный изумруд,
     в одночасье современники умрут.

     Запоет над переулком флажолет,
     захохочет над каналом пистолет,
     загремит на подоконнике стекло,
     станет в комнате особенно светло.

     И помчатся, задевая за кусты,
     невидимые солдаты духоты
     вдоль подстриженных по-новому аллей,
     словно тени яйцевидных кораблей.

     Так начнется двадцать первый, золотой,
     на тропинке, красным солнцем залитой,
     на вопросы и проклятия в ответ,
     обволакивая паром этот свет.

     Но на Марсовое поле дотемна
     Вы придете одинешенька-одна,
     в синем платье, как бывало уж не раз,
     но навечно без поклонников, без нас.

     Только трубочка бумажная в руке,
     лишь такси за Вами едет вдалеке,
     рядом плещется блестящая вода,
     до асфальта провисают провода.

     Вы поднимете прекрасное лицо --
     громкий смех, как поминальное словцо,
     звук неясный на нагревшемся мосту --
     на мгновенье взбудоражит пустоту.

     Я не видел, не увижу Ваших слез,
     не услышу я шуршания колес,
     уносящих Вас к заливу, к деревам,
     по отечеству без памятника Вам.

     В теплой комнате, как помнится, без книг,
     без поклонников, но также не для них,
     опирая на ладонь свою висок,
     Вы напишите о нас наискосок.

     Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!
     этот воздух запустевший -- только плоть
     дум, оставивших признание свое,
     а не новое творение Твое!"

             июнь 1962


						 
						 
						 
	       * * *

                     А. А. А.

        1

     Когда подойдет к изголовью
     смотритель приспущенных век,
     я вспомню запачканный кровью,
     укатанный лыжами снег,
     платформу в снегу под часами,
     вагоны -- зеленым пятном
     и длинные финские сани
     в сугробах под Вашим окном,
     заборы, кустарники, стены
     и оспинки гипсовых ваз,
     и сосны -- для Вас уже тени,
     недолго деревья для нас.1

        2 (явление стиха)

     Не жаждал являться до срока,
     он медленно шел по земле,
     он просто пришел издалека
     и молча лежит на столе.
     Потом он звучит безучастно
     и тает потом в лесу.

     И вот, как тропинка с участка,
     выводит меня в темноту.

             1962

     1 Вариант: "но долго деревья для нас"? -- С. В.

		 
		 
		 
		 

                 * * *

                       А.А.Ахматовой

     За церквами, садами, театрами,
     за кустами в холодных дворах,
     в темноте за дверями парадными,
     за бездомными в этих дворах.
     За пустыми ночными кварталами,
     за дворцами над светлой Невой,
     за подъездами их, за подвалами,
     за шумящей над ними листвой.
     За бульварами с тусклыми урнами,
     за балконами, полными сна,
     за кирпичными красными тюрьмами,
     где больных будоражит весна,
     за вокзальными страшными люстрами,
     что толкаются, тени гоня,
     за тремя запоздалыми чувствами
     Вы живете теперь от меня.

     За любовью, за долгом, за мужеством,
     или больше - за Вашим лицом,
     за рекой, осененной замужеством,
     за таким одиноким пловцом.
     За своим Ленинградом, за дальними
     островами, в мелькнувшем раю,
     за своими страданьями давними,
     от меня за замками семью.
     Разделенье не жизнью, не временем,
     не пространством с кричащей толпой,
     Разделенье не болью, не бременем,
     и, хоть странно, но все ж не судьбой.
     Не пером, не бумагой, не голосом -
     разделенье печалью... К тому ж
     правдой, больше неловкой, чем горестной:
     вековой одинокостью душ.

     На окраинах, там, за заборами,
     за крестами у цинковых звезд,
     за семью - семьюстами! - запорами
     и не только за тысячу верст,
     а за всею землею неполотой,
     за салютом ее журавлей,
     за Россией, как будто не политой
     ни слезами, ни кровью моей.
     Там, где впрямь у дороги непройденной
     на ветру моя юность дрожит,
     где-то близко холодная Родина
     за финляндским вокзалом лежит,
     и смотрю я в пространства окрестные,
     напряженный до боли уже,
     словно эти весы неизвестные
     у кого-то не только в душе.

     Вот иду я, парадные светятся,
     за оградой кусты шелестят,
     во дворе Петропаловской крепости
     тихо белые ночи сидят.
     Развевается белое облако,
     под мостами плывут корабли,
     ни гудка, ни свистка и ни окрика
     до последнего края земли.
     Не прошу ни любви, ни признания,
     ни волненья, рукав теребя...
     Долгой жизни тебе, расстояние!
     Но я снова прошу для себя
     безразличную ласковость добрую
     и при встрече - все то же житье.
     Приношу Вам любовь свою долгую,
     сознавая ненужность ее.

             1962




Утренняя почта для А.А.Ахматовой из города Сестрорецка

     В кустах Финляндии бессмертной,
     где сосны царствуют сурово,
     я полон радости несметной,
     когда залив и Комарово
     освещены зарей прекрасной,
     осенены листвой беспечной,
     любовью Вашей - ежечасной
     и Вашей добротою - вечной.

             1962
						 
						 
						 
						 

                       А.А.А.
     В феврале далеко до весны,
     ибо там, у него на пределе,
     бродит поле такой белизны,
     что темнеет в глазах у метели.
     И дрожат от ударов дома
     и трепещут, как роща нагая,
     над которой бушует зима,
     белизной седину настигая.
                
                16 февраля 1964


		             * * *
								 
                         А.А.А.
      В деревне, затерявшейся в лесах,
      таращусь на просветы в небесах,
      когда же загорятся ваши окна
      в небесных (москворецких) корпусах.


      А южный ветр, что облака несет
      с холодных нетемнеющих высот,
      того гляди, далекой Вашей Музы
      аукающий голос донесет.


      И здесь, в лесу, на явном рубеже
      минувшего с грядущим, на меже
      меж голосом и эхом  - все же внятно
      я отзовусь  - как некогда уже,


      не слыша очевидных голосов,
      откликнулся я все ж на некий зов.
      И вот теперь туда бреду безмолвно
      среди людей, средь рек, среди лесов.

                         1964						
								
								
								

                Сонет

                      "Седой венец достался мне недаром..."
                                 Анна Ахматова

     Выбрасывая на берег словарь,
     злоречьем торжествуя над удушьем,
     пусть море осаждает календарь
     со всех сторон: минувшим и грядущим.
     Швыряя в стекла пригоршней янтарь,
     осенним днем, за стеклами ревущим,
     и гребнем, ослепительно цветущим,
     когда гремит за окнами январь,
     захлестывая дни, - пускай гудит,
     сжимает сердце и в глаза глядит.
     Но, подступая к самому лицу,
     оно уступит в блеске своенравном
     седому, серебристому венцу,
     взнесенному над тернием и лавром!

             ноябрь - декабрь 1964





         Под занавес

                     А.А.Ахматовой

     Номинально пустынник,
     но в душе - скандалист,
     отдает за полтинник -
     за оранжевый лист -
     свои струпья и репья,
     все вериги - вразвес, -
     деревушки отрепья,
     благолепье небес.

     Отыскав свою чашу,
     он, не чувствуя ног,
     устремляется в чащу,
     словно в шумный шинок,
     и потом, с разговенья,
     там горланит в глуши,
     обретая забвенье
     и спасенье души.

     На последнее злато
     прикупив синевы,
     осень в пятнах заката
     песнопевца листвы
     учит щедрой разлуке.
     Но тому - благодать -
     лишь чужбину за звуки,
     а не жизнь покидать.

             20 сентября 1965




            Сретенье

                             Анне Ахматовой

     Когда она в церковь впервые внесла
     дитя, находились внутри из числа
     людей, находившихся там постоянно,
        Святой Симеон и пророчица Анна.

     И старец воспринял младенца из рук
     Марии; и три человека вокруг
     младенца стояли, как зыбкая рама,
        в то утро, затеряны в сумраке храма.

     Тот храм обступал их, как замерший лес.
     От взглядов людей и от взоров небес
     вершины скрывали, сумев распластаться,
        в то утро Марию, пророчицу, старца.

     И только на темя случайным лучом
     свет падал младенцу; но он ни о чем
     не ведал еще и посапывал сонно,
        покоясь на крепких руках Симеона.

     А было поведано старцу сему,
     о том, что увидит он смертную тьму
     не прежде, чем сына увидит Господня.
        Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

     реченное некогда слово храня,
     Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
     затем что глаза мои видели это
        дитя: он -- Твое продолженье и света

     источник для идолов чтящих племен,
     и слава Израиля в нем." -- Симеон
     умолкнул. Их всех тишина обступила.
        Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

     кружилось какое-то время спустя
     над их головами, слегка шелестя
     под сводами храма, как некая птица,
        что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

     И странно им было. Была тишина
     не менее странной, чем речь. Смущена,
     Мария молчала. "Слова-то какие..."
        И старец сказал, повернувшись к Марии:

     "В лежащем сейчас на раменах твоих
     паденье одних, возвышенье других,
     предмет пререканий и повод к раздорам.
        И тем же оружьем, Мария, которым

     терзаема плоть его будет, твоя
     душа будет ранена. Рана сия
     даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
        в сердцах человеков, как некое око".

     Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
     Мария, сутулясь, и тяжестью лет
     согбенная Анна безмолвно глядели.
        Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

     для двух этих женщин под сенью колонн.
     Почти подгоняем их взглядами, он
     шел молча по этому храму пустому
        к белевшему смутно дверному проему.

     И поступь была стариковски тверда.
     Лишь голос пророчицы сзади когда
     раздался, он шаг придержал свой немного:
        но там не его окликали, а Бога

     пророчица славить уже начала.
     И дверь приближалась. Одежд и чела
     уж ветер коснулся, и в уши упрямо
        врывался шум жизни за стенами храма.

     Он шел умирать. И не в уличный гул
     он, дверь отворивши руками, шагнул,
     но в глухонемые владения смерти.
        Он шел по пространству, лишенному тверди,

     он слышал, что время утратило звук.
     И образ Младенца с сияньем вокруг
     пушистого темени смертной тропою
        душа Симеона несла пред собою

     как некий светильник, в ту черную тьму,
     в которой дотоле еще никому
     дорогу себе озарять не случалось.
        Светильник светил, и тропа расширялась.

              16 февраля 1972

     * Датировано по переводам в SP и в PS. Примечание  в SP: дата написания
стихотворения -- день рождения Анны  Ахматовой. Датировка СИБ: март 1972. -
Сергей Виницкий.



           Декабрь во Флоренции

                       "Этот, уходя, не оглянулся..."
                               Анна Ахматова

        I

     Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
     ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
     населенье гуляет над обмелевшим Арно,
     напоминая новых четвероногих. Двери
     хлопают, на мостовую выходят звери.
     Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
     этого города. Это -- красивый город,
     где в известном возрасте просто отводишь взор от
     человека и поднимаешь ворот.

        II

     Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
     сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
     твой подъезд в двух минутах от Синьории
     намекает глухо, спустя века, на
     причину изгнанья: вблизи вулкана
     невозможно жить, не показывая кулака; но
     и нельзя разжать его, умирая,
     потому что смерть -- это всегда вторая
     Флоренция с архитектурой Рая.

        III

     В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
     тени. На Старом Мосту -- теперь его починили --
     где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
     бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
     волны перебирают ветку, журча за веткой.
     И золотые пряди склоняющейся за редкой
     вещью красавицы, роющейся меж коробок
     под несытыми взглядами молодых торговок,
     кажутся следом ангела в державе черноголовых.

        IV

     Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
     петли, клинышки букв и, потому что скользко,
     в запятые и точки. Только подумать, сколько
     раз, обнаружив "м" в заурядном слове,
     перо спотыкалось и выводило брови!
     То есть, чернила честнее крови,
     и лицо в потемках, словами наружу -- благо
     так куда быстрей просыхает влага --
     смеется, как скомканная бумага.

        V

     Набережные напоминают оцепеневший поезд.
     Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
     Тело в плаще, ныряя в сырую полость
     рта подворотни, по ломаным, обветшалым
     плоским зубам поднимается мелким шагом
     к воспаленному нЈбу с его шершавым
     неизменным "16"; пугающий безголосьем,
     звонок порождает в итоге скрипучее "просим, просим":
     в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

        VI

     В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
     привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
     ощущая нехватку в терцинах, в клетке
     дряхлый щегол выводит свои коленца.
     Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
     купол собора, в котором лежит Лоренцо,
     проникает сквозь штору и согревает вены
     грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
     и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

        VII

     Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
     хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
     проживаешь жизни, смотря по вере,
     вечером в первой осознаешь: неправда,
     что любовь движет звезды (Луну -- подавно),
     ибо она делит все вещи на два --
     даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
     мысли о смерти. Если бы звезды Юга
     двигались ею, то -- в стороны друг от друга.

        VIII

     Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
     тормозов; мостовую пересекаешь с риском
     быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
     небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
     вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
     куполов. Полицейский на перекрестке
     машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни
     вверх; репродукторы лают о дороговизне.
     О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!

        IX

     Есть города, в которые нет возврата.
     Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
     есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
     Там всегда протекает река под шестью мостами.
     Там есть места, где припадал устами
     тоже к устам и пером к листам. И
     там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
     там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
     на языке человека, который убыл.

             1976




        * * *

               Пора забыть верблюжий этот гам
               и белый дом на улице Жуковской.
                        Анна Ахматова

     Помнишь свалку вещей на железном стуле,
     то, как ты подпевала бездумному "во саду ли,
     в огороде", бренчавшему вечером за стеною;
     окно, завешанное выстиранной простынею?
     Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
     куда задувало не хуже, чем в той пещере,
     преграждали доступ царям, пастухам, животным,
     оставляя нас греться теплом животным
     да армейской шинелью. Что напевала вьюга
     переходящим за полночь в сны друг друга,
     ни пружиной не скрипнув, ни половицей,
     неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,
     прилетевшей из Ялты. Настоящее пламя
     пожирало внутренности игрушечного аэроплана
     и центральный о'рган державы плоской,
     где китайская грамота смешана с речью польской.
     Не отдернуть руки, не избежать ожога,
     измеряя градус угла чужого
     в геометрии бедных, чей треугольник кратный
     увенчан пыльной слезой стоваттной.
     Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
     когда торжество крестьянина под вопросом,
     сказуемое, ведомое подлежащим,
     уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,
     от грамматики новой на сердце пряча
     окончание шепота, крика, плача.

             <1978>


         На столетие Анны Ахматовой

     Страницу и огонь, зерно и жернова,
     секиры острие и усеченный волос -
     Бог сохраняет все; особенно - слова
     прощенья и любви, как собственный свой голос.

     В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
     и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
     затем что жизнь - одна, они из смертных уст
     звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

     Великая душа, поклон через моря
     за то, что их нашла, - тебе и части тленной,
     что спит в родной земле, тебе благодаря
     обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

             июль 1989

В июне 1988 года - сдачей худсовету документального телевизионного фильма "Реквием" - закончился для меня счастливый год, прожитый в мире поэзии Ахматовой, наполненный работой и постоянным страхом - а вдруг не получится, получится не то. Этот страх, это чувство ответственности перед памятью Ахматовой мучили меня с той самой минуты, когда мне позвонила редактор "Лентелефильма" Елена Шмакова и сказала, чтобы я писала заявку на фильм.
Времени для работы было достаточно, но все казалось, что его уже мало, что оно непоправимо утекает, уходит сквозь пальцы. Я начинала писать сценарий, но сама себя останавливала - надо еще подождать, подумать, что-то еще понять...
Перед мысленным взором стояла Анна Андреевна, какой я ее когда-то видела, - дряхлеющая, грузная, красивая , особой старческой красотой - Ахматова 1960-х годов.
Режиссер "Реквиема" Константин Артюхов сказал перед премьерой в Доме кино:
- Мы шли к этому фильму двадцать лет.
Действительно, съемки фильма могли начаться двадцать с лишним лет назад, когда Анна Андреевна была еще жива. Но, увы, не начались. Причины тому разные.
В те годы имя Ахматовой, несмотря на выход с небольшими перерывами трех ее книг, все же вызывало у начальства сомнения - вроде не запрещено, но и не разрешено тоже. Снимать о ней целый фильм, конечно, не дали бы. Стоит вспомнить, какой скандал разыгрался по поводу съемки С.Арановичем ее похорон, съемки, подарившей нам, как теперь всем ясно, бесценные исторические кадры. Но упоминать ее имя, читать ее стихи по телевидению вроде бы никто не запрещал. В то же время вечно возникали какие-то глупые придирки. Например, Д.Струженцов, заместитель директора Ленинградской студии телевидения, курчавый человек с жизнерадостной улыбкой и веселыми глазами, спущенный на телевидение "сверху", просто брал да и вычеркивал время от времени имя Ахматовой из наших передач (я работала тогда в литературно-драматической редакции телевидения). Я шла к тогдашнему директору студии Б.Фирсову, он имя Ахматовой восстанавливал.
Доходило до анекдотических случаев. Как-то Струженцов вычеркнул из ахматовского "Летнего сада", звучавшего в одной из передач, строки:

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов...

Что-то почудилось ему в этих строках подозрительное, крамольное, какой-то намек на власть имущих врагов Ахматовой, что ли. Но они, я думаю, вряд ли разгуливали когда-либо по Летнему саду - скорее, ездили мимо него в черных "Волгах".
Опасные намеки чудились Струженцову всюду. Не помню точно, он или кто другой изъял из передачи о Лермонтове стихи:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет.

Передача эта совпала по времени с отставкой Хрущева. Впрочем, не важно кто. Струженцов, как и сотни ему подобных, был исполнителем, винтиком четко действующей системы, за спиной его стояли козловы, толстиковы, романовы и многие другие. Но, как это всегда бывает, кое-что и он усугублял.
Впервые я побывала у Ахматовой 1 сентября 1962 года, в Комарове. До этого наш главный редактор Б.Шварц не раз уговаривала по телефону Анну Андреевну сняться на кинопленку с чтением стихов, но неизменно получала отказ.
Я отправилась в Комарове с утра. Навстречу мне то и дело попадались школьники с цветами, и сама я несла в руках цветы - красные и белые гладиолусы. Знаменитую "будку" - маленький дощатый домик на улице Осипенко - я нашла без труда. Цветы были приняты как нечто само собой разумеющееся, но благосклонно, не без удовольствия.
Анна Андреевна сразу поразила меня красотой и величавостью своего облика, гордого, отчеканенного временем, словно со старинной медали, лица, хотя была одета во что-то домашнее, простенькое, не запомнившееся. Это позже, в Ленинграде, в квартире на улице Ленина, она выходила ко мне, ожидавшей в соседней комнате, с высокой прической, в черном платье и в какой-то особой черной шелковой накидке с большим лиловым ромбом на спине, по форме напоминавшем мне, может быть, в силу определенных ассоциаций, бубновый туз. Накидка выглядела королевской мантией.
Анна Андреевна была в тот день в "будке" не одна - при ней находилась приветливая пожилая женщина, по-видимому, Ханна Вульфовна Горенко, бывшая жена ее брата, о которой упоминает В.Я.Виленкин в книге "В сто первом зеркале". От робости я не знала, что сказать, куда сесть. В комнате было очень тесно. Наконец меня усадили, я собралась, с духом и изложила Анне Андреевне цель своего визита. Ахматова сразу же наотрез отказалась появляться на экране, сославшись на старость и нездоровье. Приставать с уговорами я не посмела.
Прощаясь, я достала маленький зеленый томик ее стихов, изданный в серии "Библиотека советской поэзии", который сама Ахматова называла "лягушкой". Это была книга моего товарища по работе Р. Копыловой, собственного сборника стихов Ахматовой у меня тогда не было, достать его было нелегко.
- Давайте подпишу для вашей подруги.
После этого Анна Андреевна сама, без всякой моей просьбы, видимо, чтобы мне не было обидно, подарила свою фотографию с пометкой: "1960, Голицыно",- она сидит в дачном садике, на фоне берез, накинув на плечи белую ажурную шаль (впоследствии я узнала, что этот снимок сделан ее литературным секретарем Никой Глен),- и написала на обороте: "Ире Муравьевой под соснами в Комарове. 1 сент. 1962. Анна Ахматова".
Я уходила огорченная и в то же время радостно взволнованная.
В начале 1965 года мы задумали новый цикл передач "Литературный вторник", который должен был стать чем-то вроде телевизионного литературного салона - собираются интересные люди, обмениваются мыслями на предложенную тему. Шли такие передачи прямо в эфир, без репетиций и записей, лишь с небольшим предварительным разговором. В цензуру для визы сдавались тезисы будущих выступлений. Первую передачу такого рода решено было посвятить Пушкину и приурочить к 10 февраля. Обдумывая, кого бы пригласить, мы с Р.Копыловой снова вспомнили об Ахматовой - Ахматовой-пушкинисте.
И вскоре я, робея, как два с половиной года назад, отправилась на улицу Ленина, где Анна Андреевна жила в писательском доме вместе с Ириной Николаевной Пуниной и ее дочерью Аней Каминской. На этот раз Ахматова обещала подумать и дать что-нибудь небольшое о Пушкине из старых работ. Сниматься на кинопленку, а тем более ехать на передачу в студию она, конечно, отказалась.
- Пусть кто-нибудь прочтет за меня. Или запишите мой голос.
- Анна Андреевна, а что же мы будем на экране показывать в это время?
- Показывайте мои молодые портреты,- улыбнулась она.

Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу - зренье,
Или актеру - голос и движенье,
А женщине прекрасной - красоту? -

вспомнились ее стихи.
В конце концов она дала мне небольшую статью "Пушкин и дети", написанную ранее, но нигде не опубликованную и слегка переработанную. При мне она стала перечитывать машинопись и внесла одну характерную поправку. В статье было написано: "Нет и не было ни одной русской семьи, где дети могли бы вспомнить, когда они в первый раз слышали это имя и видели этот портрет (то есть Пушкина)". Со словами: "Евреи могут обидеться" - она изменила текст так: "Нет и не было ни одной говорящей по-русски семьи..."
Анна Андреевна хотела, чтобы ее статью прочел в передаче В.Рецептор, а стихи в ее собственном исполнении ("Смуглый отрок бродил по аллеям...", "Пушкин" и, кажется, "И было сердцу ничего не надо...") мы записали на магнитофон. И участники передачи вместе со зрителями слушали ее глубокий голос, доносившийся из включенного Рецептором прямо в кадре магнитофона: "Кто знает, что такое слава!.."
В этот приход я несколько осмелела и спросила Ахматову, кого из современных молодых поэтов она считает наиболее интересным. Она назвала Иосифа Бродского и Дмитрия Бобышева. Я спросила, как она относится к Горбовскому. Она сказала, что его поэзия слишком близка к земле, приземлена. Разговаривать с ней было трудно, так как она Плохо слышала - приходилось повышать голос, повторять по нескольку раз. Спросить ее о чем-либо еще я не решилась.
Как я узнала впоследствии из комментариев к статье "Пушкин и дети" (в двухтомнике 1986 года), она ждала свой дебют на Ленинградском телевидении с интересом, даже написала об этом Н.Ардовой-Ольшевской.
В следующий раз мы пришли к Анне Андреевне вместе с Р.Копыловой, когда готовили передачу о Блоке. Это было 5 октября 1965 года, судя по надписи на моей книге. В цветочном магазине на Большом проспекте мы купили золотисто-розовую хризантему - больше я хризантем такого красивого цвета никогда не видела. Анна Андреевна согласилась написать краткие воспоминания о Блоке специально для этой передачи. На наши ставшие уже традиционными уговоры прочесть воспоминания и стихи перед камерой опять ответила отказом:
- Я никогда не снимаюсь в кино. Тут мы стали ссылаться на итальянское и английское телевидение: ее снимали при вручении ей премии "Этна-Таормина" и диплома почетного доктора Оксфордского университета, все это было совсем недавно.
- В Италии и Англии вы же согласились.
Она улыбнулась и ответила:
- Я благосклонно это обдумаю. Против Блока она была несколько раздражена - только что вышли его "Записные книжки", где была такая фраза: "Вечером, едва я надел телефонную трубку, меня истерзали: Л.А.Дельмас, Е.Ю.Кузьмина-Караваева и А.А.Ахматова". О нем как о поэте она говорила с чувством легкого превосходства - для нее Блок был "трагический тенор эпохи". Тогда меня это удивило, а сейчас. Ведь мы знали тогда всего Блока, но почти не знали позднюю Ахматову.
Вскоре мы пришли записать воспоминания на магнитофон. Запись проходила в ее маленькой комнате. Она обратила наше внимание на знаменитый портрет работы Модильяни на стене:
- Это подлинник.
Воспоминания о Блоке позже были переписаны с пленки и опубликованы в "Звезде" профессором Д.Е.Максимовым. Сама запись не сохранилась - вскоре мы с Копыловой были изгнаны с телевидения, и кто-то стер ее равнодушной рукой. К счастью, ее успел переписать Московский литературный музей.
Помню и смешные эпизоды. В наш последний приход мы попросили у Анны Андреевны машинописный текст воспоминаний о Блоке - для цензуры. У нее не оказалось лишнего экземпляра. В этот момент пришел литературный секретарь Ахматовой А.Найман и, вместо того чтобы сесть перепечатывать текст, отправился сначала на кухню пить кофе. Анна Андреевна очень на него рассердилась:
- Толя, барышни ведь служащие, с телевидения, они не могут ждать!
Тогда я поняла, почему мне все время кажется, что нас разделяет тонкая, словно стеклянная, перегородка,- она считала нас совслужащими, представителями официального мира, а мы ничего не сделали, чтобы эту перегородку разрушить, чтобы показать, что мы не совсем и не только "служащие".
Весной того же года к Ахматовой в Комарове приехали, договорившись предварительно о магнитофонной записи, но взяв с собой на всякий случай кинооператора и камеру, Е.Шмакова и К.Артюхов, готовившие передачу о Лозинском. Они стали в очередной раз уговаривать Анну Андреевну согласиться на съемку. Но в тот день Ахматова плохо себя чувствовала. Ограничились, как обычно, магнитофонной записью.
Как бы там ни было, снять Ахматову на пленку нам не удалось. Так уж распорядилась судьба. Во всяком случае, исполнилась ее воля: "Показывайте мои молодые портреты". Глядя на это ослепительно красивое, нежное и такое разное на всех портретах лицо, можно отчасти понять Анну Андреевну.
У нас нет кинокадров, но остался голос Ахматовой, выразительней кого бы то ни было читающий ее стихи. И мы сразу решили, что стихи в фильме читать будет только она сама. Читать ее стихи трудно - им противопоказано актерское давление на смысл, элементы игры, как, впрочем, и большинству стихов.
Ахматова всегда была для меня воплощением высшей духовной свободы. В стране несвободных духом, полурабов, всегда знающих, что можно и чего нельзя, до каких пределов разрешено, она оставалась - все годы - внутренне свободной, как немногие. Она жила и писала так, словно не существует этого страшного давления, она не замечала власть имущих, и это их, конечно, раздражало. За свободу надо платить, и она заплатила сполна - многолетней нищетой, одиночеством, гибелью близких, страхом за сына, трижды репрессированного, собственной судьбой литературного изгоя. Она жила в своем, отдельном мире - мире большой поэзии.
Недавно я прочла в книге Н.Берберовой "Курсив мой": "Насколько люди, для которых высказывание является самым важным в жизни, а все остальное - не обязательно, свободнее, сильнее и счастливее тех, которые высказываются не для того, чтобы освободить себя, но для того, чтобы вызвать у других ответную реакцию".
Ахматова была из числа тех, кому важно высказаться. Наверное, она не думала ни о каком читателе, когда начинала, словно пчелиный улей, "жужжать" стихами,- как пишут об этой стадии ее творчества близко знавшие ее люди. Ни о ком она тогда не думала. В последние годы, говорят, она страдала оттого, что ее якобы мало знают. Но это было уже нечто вторичное.
С внутренней свободой, видимо, связан и очень важный для поэта путь исследовательского бесстрашия, срывания сентиментальных и утешительных масок - путь, характерный для поэзии XX века. Это бесстрашие было свойственно Ахматовой в высшей степени. Стоит вспомнить хотя бы Шестую из "Северных элегий" - "Есть три эпохи у воспоминаний...", психологически точнейшую, как в хорошей прозе, картину угасания дорогих когда-то воспоминаний, безжалостного бега времени и бессилия человека перед ним.
Безжалостность - и, в первую очередь, к самому себе - в познании истины тоже является принадлежностью внутренней свободы. Отсюда рождается бесстрашие перед жизнью и смертью: я все знаю - труды, муки, разочарования,- но все равно иду на это, живу, верю; нечто, подобное блоковскому:

За мученья, за гибель - я знаю -
Все равно: принимаю тебя!

Всю глубину пережитой Ахматовой трагедии я поняла лишь тогда, когда прочитала книгу Л.К.Чуковской о ней; почти физически ощутила весь ужас 1930-х годов - подобный ужасу тех снов, в которых некуда бежать, негде спрятаться,- тебя всюду настигнут.
"У каждого поэта своя трагедия, иначе он не поэт",- писала Ахматова. Без трагедии нет поэта - поэзия живет и дышит над самой пропастью трагического, "бездны мрачной на краю". Но здесь была такая боль, такая цепь несчастий, разрывов, потерь, такой постоянный дамоклов меч над головой - и такой силы преодоление и вживание в судьбу!
"Я - как петербургская каменная тумба",- сказала как-то Анна Андреевна 3.Б.Томашевской, своему давнишнему другу, дочери известного пушкиниста. Каменные и чугунные тумбы стояли раньше у ворот почти каждого дома, кое-где остались и до сих пор - невозможным оказалось их уничтожить, вывернуть из земли. Вот такой запас своей несокрушимой внутренней прочности и имела в виду Анна Андреевна, прибегая к этому горько-ироничному сравнению.
Но "петербургская каменная тумба" - это пришло позже. Прелесть царскосельской юности, мрачные прозрения и провидения, вся сложность, порой ирреальность пути: "Над сколькими безднами пела и в скольких жила зеркалах..." В разные, казалось, стороны, вразброс - и всегда в одну, в одну: "А я иду - за мной беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса". Все это вместила ее поэзия.
Но как вместить все это в фильм? Особо тревожила и занимала меня тема двойничества - старая тема русской литературы - в ее преломлении у Ахматовой. Тема эта приходит откуда-то из зеркал белого зала в Фонтанном доме, из "Поэмы без героя", возникает то в одном, то в другом стихотворении. Ахматова с интересом вглядывается в своего двойника в зеркале, как в нечто отдельное:
А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет И думает, что он незаменим, Что все на свете он переиначит, Что Пастернака перепастерначит, А я не знаю, что мне делать с ним.
Двойник этот своеобразен - у него два обличья, он возникает за спиной поэта то справа, то слева. Ахматова как бы примеряет на себя разные судьбы, несбывшиеся счастливые и страшные, лагерные их варианты: "Мне подменили жизнь..." Вариант судьбы вне испытаний временем, вне родины она решительно отвергла.
Вдумываясь во все это, я поняла, что главной темой нашего фильма должна стать трагедия Ахматовой, разделенная со всей страной, и победа ее над ужасами эпохи, противостояние поэта эпохе. Вопреки всему, вопреки гибели, планомерному уничтожению русской интеллигенции, русской культуры, она сохранила культурную традицию, идущую от пушкинских времен, перекинув мост из своих стихов над трагическими временами разрушения и абсурда. Она жила и писала так, словно всей этой тяжести тоталитаризма, принуждения к постоянной лжи вокруг нее и не существовало. Ничем своим она не поступалась. И даже единственное все-таки написанное ею стихотворение о Сталине (говорят, она написала его, чтобы спасти сына после третьего ареста) звучит, особенно теперь, после опубликования "Реквиема", почти сарказмом. Хвала Сталину возносится там не от лица автора, а от лица "благодарного Народа".
Она стояла - посреди хаоса разрушения - словно последняя, случайно забытая разрушителями часовня. Она была голосом вечности - посреди мытарств времени.
Лучше всего сумел это выразить Н.Н.Пунин. Вывезенный из блокадного Ленинграда в состоянии тяжелейшей дистрофии, он писал ей в Ташкент из самаркандской больницы: "Сознание, что я остался живым, приводит меня в восторженное состояние, и я называю это- чувством счастья. Впрочем, когда я умирал, то есть знал, что я непременно умру... я тоже чувствовал этот восторг и счастье. Тогда я думал о Вас много. Думал потому, что в том напряжении души, которое я тогда испытывал, было нечто... похожее на чувство, жившее во мне в 20-х годах, когда я был с Вами. Мне кажется, я в первый раз так всеобъемлюще и широко понял Вас... Это было действительно предсмертное с Вами свидание и прощание. И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому совершенна, как Ваша: от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и вместе с тем гула поэмы... В Вашей жизни есть крепость, как будто она высечена в камне и одним приемом очень опытной руки... И радовался я не столько за Вас, сколько за Мироздание, потому что от всего этого я почувствовал, что нет личного бессмертия, а есть бессмертное... Вы казались мне тогда - и сейчас тоже - высшим выражением Бессмертного, какое я только встречал в жизни".
Ахматова, по свидетельству 3.Б.Томашевской, с этим письмом не расставалась, носила его всегда с собой в сумочке.
Рассказать о трагедии Ахматовой должны были, по моему замыслу, разные люди, что соответствовало бы полифоничности ее творчества. Хотелось собрать в фильме как можно больше людей, близко знавших ее; показать все места в нашем городе, связанные с ее именем, начиная с царскосельских парков и улиц, с еще сохранившихся зданий гимназий, где учились она и Гумилев, кончая квартирой на улице Ленина и комаровской "будкой". Петербург, который так много значил в жизни Ахматовой, должен был объединить весь материал, стать фоном фильма. И не просто фоном, а так же, как и в жизни ее, и в поэзии,- действующим лицом, героем, участником событий, тем местом, где "под аркой", на Галерной, наши тени навсегда".
Я посещала старинные петербургские дома, имела счастье познакомиться с друзьями Ахматовой - архитектором 3.Б.Томашевской, филологом, поэтом и переводчиком В.Г.Адмони, математиком О.А.Ладыженской, литературоведом Л.Я.Гинзбург, в Москве - с театроведом В.С.Виленкиным, филологом В.В.Ивановым, поэтом А.А.Тарковским; мне хочется поблагодарить их всех за помощь. Фильм казался немыслимым без участия сына Ахматовой Льва Николаевича Гумилева и Лидии Корнеевны Чуковской. Но Лидия Корнеевна отказалась сразу же. Отказалась так, что я поняла - уговаривать бесполезно.
Лев Николаевич, к нашей всеобщей радости, согласился.
Когда мы с режиссером побывали в коммунальной квартире, где он до сих пор живет, увидели его выразительное, словно с портрета эпохи Возрождения, лицо, столь схожее с лицом Ахматовой в старости, что, разговаривая с ним, ощущаешь ее присутствие, мы поняли: он будет одним из главных участников фильма.
Но тогда еще мы не предполагали, что он вытеснит из фильма всех остальных, что фильм станет в какой-то мере диалогом сына и матери...
Весь материал, который казался мне необходимым, в рамки тридцатиминутного фильма явно не вмещался. Но режиссер выдвинул на первый план "Реквием", сделав его основой сценария. Я испытывала двойственное чувство - с одной стороны, мне нравилась цельность режиссерского замысла, с другой - я никак не могла примириться с потерями, с неизбежным упрощением темы. Больше всего мне почему-то было жалко задуманного мной движения камеры от дома в Тучковом переулке, где жила Ахматова в молодости,- по набережной Малой Невы, вдоль темной зимней воды, вдоль белого от инея парапета - к дому на Петроградской, против Биржевого моста, где в мастерской Альтмана был написан им знаменитый портрет Ахматовой Ахматова словно шла по набережной вместе с нами, под звучание своих стихов:

Как рано я из дома выходила,
И часто по нетронутому снегу,
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища...

Теперь этот эпизод становился ненужным.
Съемки начались и шли своим чередом. Мы сняли Л.Н.Гумилева, Л.Я.Гинзбург, В.В.Иванова. Натурные съемки тоже почти закончились. Но мне все казалось, что мало города, ахматовских его уголков, хотя сняты были уже и Никольский собор, где ее отпевали, и "Кресты", и тот воспетый в стихах дом в Тучковом переулке, поставленный несколько лет назад на капитальный ремонт, то есть брошенный на медленное разрушение - с выбитыми стеклами, выломанными изразцами печей-голландок, полуобгоревшими обоями, и Фонтанный дом. Павел Засядко, наш оператор, нервничал. Он отправлялся с кинокамерой в шесть утра в Летний сад, что-то там еще доснимал.
Мы снова и снова смотрели материал. Чего-то не хватало... Возник фантастический проект - с помощью одного из наших знакомых, отправляющегося в Штаты, заснять за океаном Иосифа Бродского с воспоминаниями об Ахматовой. Ничего из этого не вышло. Но выяснилось, что это и не нужно. Неожиданно режиссер сообщил мне, что убирает из фильма эпизоды с Гинзбург и Ивановым. Смириться с этим я не могла. Мы долго и зло спорили... И лишь на другой день, посмотрев все подряд без этих эпизодов, я поняла, что режиссер по-своему прав - фильм стал более цельным.
Но таким образом за бортом фильма остались кадры, снятые в битком набитой книгами квартире В.В.Иванова. Этот разносторонне одаренный ученый, заваленный работой, но не унывающий под ее бременем, приветливый и улыбчивый, рассказывает о том, как работала Ахматова, как рождались ее стихи посреди суеты московской жизни, говорит о таинственном мире ее поэзии и о ее пророческом даре. В заключение он читает свое стихотворение, посвященное трагической судьбе Ахматовой, напечатанное в журнале "Даугава".
Исчезли кадры, снятые в кабинете Л.Я.Гинзбург, где висит карандашный портрет Ахматовой работы Тышлера, на котором Анна Андреевна собственноручно подправила себе нос. Лидия Яковлевна, трогательно маленькая, седая, с устремленным внутрь себя взглядом, поражающая глубиной и ироничностью нестареющего ума, говорит о ранней поэзии Ахматовой, о том, как тяжек был ее труд - труд поэта, как много, до полного изнеможения, она работала; вспоминает о ее манере говорить, о свойственной ей культуре жеста.
Оставить эти кадры неиспользованными, конечно, невозможно. Поэтому мы решили снять, исходя из них, еще один фильм - фильм воспоминаний, прибавив к имеющемуся материалу рассказы еще трех-четырех друзей Ахматовой. Эта предстоящая работа дает нам возможность рассказать о поэте в других аспектах.
Социальная трагедия, пережитая Ахматовой, вышла в фильме "Реквием" на передний план, оттеснив все остальное. Что-то неминуемо упростилось из-за этого. Конечно, Ахматова "жила тогда с своим народом", но она всегда была неизмеримо выше и сильней беды. Она как истинный поэт знала что-то скрытое от других, слышала голос судьбы. Она жила - уже тогда - в вечности и могла писать одновременно о дочери библейского царя Мелхоле, о смерти Софокла, о "пестрых утках, что кувыркались в проруби чернильной"; могла с бесстрашием заглядывать туда, куда избегают смотреть простые смертные:

А как музыка зазвучала,
Я очнулась - вокруг зима;
Стало ясно, что у причала
Государыня-смерть сама.

Удалось ли нам передать все это? Едва ли...
Показать другую Ахматову - мудрую и спокойную, несчастную и одновременно возвышающуюся над несчастьем, обладающую пророческим даром и не выносящую громких слов, уничтожавшую их иронией. Показать ее глазами ближайших ее друзей - видимо, этого мы будем добиваться в новом фильме.

Ирина Муравьева Послесловие к фильму

Ирина Муравьева
Послесловие к фильму