Спорные страницы
Тельняшка и отцовская фуражка морского офицера по-разному волновали его и отца при съемке.
Фотографируя, отец, может быть, надеялся, что сын повторит его путь
и он еще сможет чем-то (знания, связи) помочь ему в близком будущем,
но сын уже понимал, что будет поэтом, и сбруя отца его волновала иначе -
в этой одежке сгорела жизнь и судьба самого близкого по крови человека.
Но он пойдет совершенно иным путем, и если кто-то ему сможет реально помочь,
то это будут совершенно другие люди!
Возможно, он просил отца только об одном - не мешай, отец, не мешай...
Не вмешивайся... Потерпи немного...
Музей Бродского в Петербурге: Беседа с Михаилом Мильчиком
Ведущий Иван Толстой
Иван Толстой:
У истоков музея Иосифа Бродского. Рядом со мной в пражской студии петербургский ученый, многолетний друг поэта, инициатор создания в Петербурге в ленинградской квартире Бродского мемориального музея Михаил Мильчик. Музея пока нет. Мы у его истоков. Михаил Исаевич, скажите пожалуйста, когда родилась идея создания музея?
Михаил Мильчик:
Вы услышите очень странный, но очень точный ответ. Она родилась 4 июня 1972 года, то есть в день отъезда Иосифа из Ленинграда. Мы, это немногие его друзья, которые провожали его в аэропорту Пулково, понимали, с кем мы прощались и какую ценность для литературы, для жизни России будет иметь Иосиф. Вот поэтому, вернувшись вечером из Пулково, я попросил ничего не убирать Марию Моисеевну, мать Иосифа, в квартире и в его комнате и сфотографировал детали, потому что понимал, что когда-то, конечно, я до этого не доживу, я был в этом уверен, что когда-то музейщикам очень понадобятся эти фотографии для того, чтобы воссоздать обстановку полутора комнат, в которых жил поэт и которые потом стали героями его известного эссе.
Иван Толстой:
А сколько было в этом вашем настроении, в этой вашей уверенности, в этих ваших действиях, сколько было полушутки, полу какого-то ребячества в этом фотографировании, а сколько было серьезной уверенности в том, что такие времена должны наступить?
Михаил Мильчик:
Вопрос сложный. Пожалуй, ребячества-то не было вообще. Была печаль расставания, мы в те оды были абсолютно убеждены, что мы расстаемся навсегда. И Иосиф так думал и все, кто оставался здесь, так думали, хотя часть из тех, кто был тогда в аэропорту уехали потом в эмиграцию. Так что здесь было скорее не ребячество, а печаль и стремление оставить для себя в памяти то, что связано было с Бродским, с той обстановкой, в которой все мы часто бывали. Но, с другой стороны, была подспудная уверенность, что рано или поздно это потребуется. Мы, конечно, даже не думали, что это так скоро потребуется, но рукописи не горят, хотя, конечно, горят, пленка все-таки остается, и я надеялся, что рано или поздно это кому-то может пригодиться. Вот, к моему великому изумлению, счастью и удивлению я до этого времени дожил.
Иван Толстой:
Михаил Исаевич, и что же в будущем, я надеюсь, достаточно скором, можно будет показать посетителям?
Михаил Мильчик:
Все-таки эта квартира на углу Пестеля и Литейного проспекта в знаменитом доме Мурузи, эта квартира исключительна не только потому, что она описана самим поэтом, потому что это те самые полторы комнаты, с другой это не только полторы комнаты, это большая коммунальная квартира, в которой не только жил, но и сформировался поэт, и все, что вокруг него, вспомним хотя бы Спасо-Преображенский собор, это все в той или иной степени вошло в его стихи, вошло в его сознание и продолжало с ним жить, я в этом абсолютно уверен и знаю это, продолжало жить вплоть до самых последних дней его жизни. Поэтому это удивительное место, которое возможно воссоздать с максимально полной достоверностью. И многое сохранилось. Достаточно сказать - письменный стол, книжные полки, почти вся библиотека сохранилась большими стараниями Якова Аркадьевича Гордина. Он много для этого сделал. Много вещей у родственников, у знакомых, сохранились рукописи и так далее. То есть можно воссоздать не только на аналогах, а, прежде всего, на подлинных вещах. Не буду рассказывать, это всем ясно, что подлинность обладает каким-то удивительным смыслом, чувством, энергией, которую никогда не заменит самая удачная копия. Так вот, можно показать мемориальные полторы комнаты. А что касается остальной квартиры, то мы, а мы - это фонд создания литературного музея Иосифа Бродского, мы думаем, что там можно показать какие-то черты коммунального быта, которые, как вы понимаете, молодежи почти не знаком.
Иван Толстой:
Тогда зачем же коммунальную квартиру расселять, надо всех оставить на месте. Я думаю, какие-нибудь иностранные слависты, приезжая в Петербург, будут как раз заинтересованы посмотреть на настоящий быт?
Михаил Мильчик:
В ваших словах есть доля истины, и даже мы думаем, что можно откырть музей в этих полутора комнатах при наличии одного или двух жильцов, если они не пожелают получить приличную по современным стандартам площадь. Оставить их на какое-то время.
Иван Толстой:
Как Лев Толстой выходил пахать к курьерскому, так жильцы могут на время посещения группой квартиры устраивать скандальчик какой-то.
Михаил Мильчик:
Это уже театр поучается. Но все-таки какие-то черты коммунального быта стоит сохранить. Но не в коем случае не всю квартиру со всеми ее «прелестями» коммунальной жизни, потому что мы не думаем, что это должен быть только музей Бродского. Это должен быть музей нонконформистской культуры Ленинграда 60-80 годов. Это должна быть атмосфера та, в которой сформировался и жил поэт, а это, следовательно, и его окружение, его друзья ближние или дальние. То есть это та культура, которая пока не нашла отражения нигде. Может быть, только чуть-чуть и то одним боком в прекрасном и очень ценимом всеми нами музее Ахматовой, который, кстати сказать, расположен совсем неподалеку - на том же Литейном проспекте. Так что это второй момент, что это не только Бродский. И третий момент - это удивительный дом. Это тоже предмет нашей заботы и мы стремимся и думаем представить в какой-то степени и жизнь этого совершенно необычного дома.
Иван Толстой:
То есть вы хотели бы, чтобы в этом музее, в пределах этой квартиры была представлена история дома?
Михаил Мильчик:
Вы спросили в пределах квартиры. Мы когда сейчас готовили концепцию музея к 60-летию поэта, мы поняли, что в пределах квартиры всего этого не показать. И мы поняли, что для этого нужна еще дополнительная площадь, так же, как это сделано в музее Зощенко, в упомянутом только что музее Ахматовой и так далее. Так что строго говоря мы не можем ограничиться этой квартирой, потому что мы хотим хоть как-то рассказать и показать, какое место в петербургской культуре занимал дом Мурузи. И каким образом судьба Иосифа переплелась с судьбой самого дома, и я скажу даже больше - петербургской литературы первой половины нашего или уходящего столетия.
Иван Толстой:
Что же получается, в этом доме жили и другие литераторы, довольно известные имена в начале века, в Серебряном веке. Кто это был?
Михаил Мильчик:
Прежде всего, два наиболее громких имени - это Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Сам Иосиф думал, что он занимает малую толику большой квартиры этих двух выдающихся литераторов Серебряного века. Но наши разыскания, и тут, в частности, я должен вспомнить книжечку, посвященную дому Мурузи Александра Кобака и Льва Лурье, выяснилось, что они жили не на втором, а на третьем этаже, но действительно в этой части дома. Кроме того, здесь находился «Союз поэтов», который возглавлял Николай Гумилев. Сюда приходили Александр Блок, Клюев, Сергей Есенин и, строго говоря, чуть ли не все литераторы Петербурга и Петрограда. И они все в большей или меньшей степени были связаны с этим домом. Кстати, сам Иосиф вспоминал, что как-то ему подробно рассказывала Анна Андреевна Ахматова, что ее вскоре после того, как дом был построен, ее, совсем еще девочкой, водили показывать этот дом, как некую диковинку для Петербурга, потому что он был решен в мавританском стиле.
Иван Толстой:
Какое же отношение у общественности, простите мне это слово, к такой затее? Ваш путеводитель показывает, по крайней мере, его проспект показывает, что и мемориальная доска уже висит на доме и вообще с этим зданием связано имя Бродского в сознании петербуржцев?
Михаил Мильчик:
Это верно, доска в 1996 году в день рождения Бродского была действительно установлена, правда на том фасаде дома, который выходит на Литейный, а квартира или те три окна, которые связаны с квартирой Бродского, выходят на улицу Пестеля, бывшую Пантелеймоновскую, но это уже действительно второстепенный момент. Как относится общественность? Я бы сказал заинтересованно. Очень активно нас поддерживает Нина Ивановна Попова - директор музея Ахматовой, хотя, скажу откровенно, мы опасались, что она эту идею воспримет как некое соперничество. Нет, наоборот. Тем более, что мы собираемся сделать музей, который в чем-то дополнял, а в чем-то по другому был устроен, чем музей Ахматовой. Так что ей кажется, что это очень полезное начинание. Очень положительно восприняли все участники конференции, посвященной 60-летию Бродского, когда мы рассказывали об этой концепции. Но, тем не менее, идея существует, фонд существует, счет рублевый у нас в фонде тоже существует, мы предполагаем, что этот музей будет корпоративный, не государственный и не частный. То есть будет принадлежать группе лиц или, иначе говоря, фонду, который будет создавать эту сложную экспозицию. Я еще забыл упомянуть одну очень важную деталь - в этой экспозиции очень большую роль будут играть новые средства: с помощью компьютера, интернета мы постараемся как можно шире показать поэта, его творчество, его жизнь, с тем чтобы люди, приходящие сами, могли найти ответы на многие вопросы, которые их интересуют. Здесь же в одном помещении, в самой большой комнате, но не мемориальной, предполагается устройство поэтических вечеров, семинаров, диспутов. Здесь же предполагается и библиотека, в которую можно было бы приходить не только для того смотреть книги, а для того, чтобы их читать. Библиотека, преимущественно освящающая нонконформистскую сторону культуры Ленинграда 60-80 годов. Кстати, небезинтересно будет вам услышать, что сейчас мы работаем над большим сайтом для интерента, посвященном Бродскому, который не только будет рассказывать о самой квартире, об идее музея, но и сделает сводку всех уже ныне существующих сайтов, посвященных Бродскому и будет своего рода указателем для тех, кто откроет наш сайт.
Иван Толстой:
Михаил Исаевич, вот вы сказали, что форма собственности будет корпоративной, не государственной и не частной. Не могли бы вы пояснить, какой тут ньюанс, почему это так важно?
Михаил Мильчик:
Дело в том, что два года тому назад группа видных деятелей нашей российской культуры, а также лауреаты нобелевской премии, среди этих людей я должен назвать покойного Дмитрия Сергеевича Лихачева, здравствующих Мстислава Леопольдовича Ростроповича, Галину Вишневскую, Андрея Петрова, обратилась к губернатору Петербурга Яковлеву с просьбой помочь созданию музея в квартире Бродского. Яковлев ответил положительно, однако прошло уже почти два года и город не предпринял никаких усилий для того, чтобы выкупить эту квартиру, иначе говоря, расселить ее. Я понимаю, что у города трудности с финансами и, может быть, и другие причины. Вот почему мы решили не ждать больше такой материальной поддержки города, хотя другая поддержка нам безусловно необходима, и начать сбор средств, для того, чтобы собрать нужную сумму, расселить эту квартиру и по крайней мере первоначальную экспозицию постараться успеть открыть к 300-летию Петербурга. Но я не совсем ответил на ваш вопрос. Во-первых, тут есть момент, может быть, странный. Многим из нас кажется, что Иосифу было бы трудно себе представить, что в его квартире создан государственный музей. Хотя я понимаю, что сегодняшняя Россия - это не Россия советская, не вчерашний день, но тем не менее. Государство есть государство. Отношения Иосифа с государством были, скажем, напряженные. Хотелось бы не зависеть или в малой степени зависеть от государства, хотя город, конечно, должен, с моей точки зрения, сделать какие-то усилия для того, чтобы создать такой музей, помочь, потому что это музей в городе, это музей во славу города и отделяться от городских властей было бы неразумно. Но, тем не менее, мы имеем уже пример такого музея. Я имею в виду хорошо вам знакомый музей на Большой Морской улице, музей Владимира Набокова. Он не государственный музей и, как вы знаете, существует, не решусь сказать процветает, но живет достаточно полнокровной жизнью. Значит, такие музеи в принципе возможны. Когда музей будет корпоративный - это значит, что ни его экспонаты, ни уж тем более сама квартира не будут принадлежать отдельным членам, они могут уходить, к великому сожалению, покидать сей мир. Но, тем не менее, корпорация, то есть правление фонда будет продолжать существовать. И это правление будет диктовать форму этого музея, особенности его функционирования и так далее. Мне кажется, что это наиболее разумное решение, потому что оно дает возможность максимально полно выразить волю тех, кому творчество поэта не просто не безразлично, а тех кто его любит, многие из них были его друзьями, знакомыми и так далее.
Иван Толстой:
Михаил Исаевич, а что нужно сделать для того, чтобы в такой квартире мемориальный жил дух поэта?
Михаил Мильчик:
Трудно ответить на этот вопрос. Мне кажется, что ни в коем случае не нужно ограничиваться чистой мемориальностью. То есть вот стол, вот стул. Хотя это все должно присутствовать в этих полутора комнатах. Там должен звучать голос. Это, слава богу, возможно сделать, поскольку много записей. Там должен быть облик поэта. И это опять возможно, потому что существует довольно много фильмов, достаточно подробно показывающих в разные периоды жизни Бродского. И, самое главное, там должны жить интересы людей, которые сегодня заинтересованы в творчестве Бродского - то есть молодежь с их творчеством сегодняшним, с их заботами. То есть это должен быть музей, который не только обращен в прошлое, но обращен не в меньшей степени в настоящее. И вот на стыке обращения к прошлому и настоящему, мне кажется, и родится тот самый дух, который может быть был бы любезен Бродскому. Потому что музейщину он всегда очень не любил. И мне не хотелось бы в этом смысле заслужить его порицание. Хотя почти уверен, что ему бы все равно музей не понравился, каким бы его не сделали.
Источник: http://www.svoboda.org/programs/OTB/2001/OBT.062801.asp
Виктор Топоров: Полторы извилины
6 июня 2005, 11:56
Виктор Топоров (1946) - главный питерский критик-скандалист. Самая известная книга его так и называется - «Записки скандалиста». Другая известная книга Топорова посвящена поискам «русской идеи» и тоже так и называется. Переводчик поэзии и прозы. Автор теории «плохого перевода». Топоров – серый кардинал издательства «Амфора», главный локомотив издательства «Лимбус Пресс» и премии «Национальный бестселлер». Действительный член Академии российской современной словесности. Боятся Топорова все – и правые, и левые, «свои» и тем более чужие.
Подселить к Ахматовой Бродского? Не проблема. Может, лучше сразу подзахоронить? Нельзя же торговать Ахматовой и Бродским в одном флаконе! Разные они были люди – и относились друг к другу ой как не просто...
Ежедневная новостная программа петербургского телевидения (пресловутый «Пятый канал») предваряет каждый эфир одной и той же шуткой: «Сегодня неизвестными злоумышленниками в очередной раз похищена полюбившаяся петербуржцам и гостям города бронзовая статуэтка Чижика-Пыжика работы Резо Габриадзе. Но не отчаивайтесь! Пребывающий в нашем городе знаменитый столичный скульптор Зураб Церетели выразил желание изваять и преподнести в дар городу двадцатиметровую статую Чижа. – Тут телешутники выдерживают трагическую паузу. – Только что прозвучавшее сообщение не соответствует действительности, но, если бы такой факт имел место, наши зрители узнали бы об этом первыми!» И, взяв еще одну паузу – на закадровый смех, - косноязычный, как все на «Пятом», диктор принимается по бумажке нахваливать Матвиенко; это и есть главная городская новость, тоже, впрочем, грешащая больше выдумкой, чем разнообразием. Назойливая же шутка про Чижика-Пыжика хороша а) заведомой безобидностью, б) легким фрондерством, в) тонким намеком на вызывающий сомнения, но для самих горожан бесспорный статус культурной столицы.
Всеми вышеперечисленными параметрами обладает и предлагаемый нами в качестве новостной заставки (на смену похищению Чижика) рефрен: «В Музее Ахматовой (Фонтанный дом) открылся кабинет Иосифа Бродского!» Есть у такой преамбулы и дополнительное достоинство: в отличие от пропажи двадцатисантиметрового Чижика и перспективы обретения двадцатиметрового известие о подселении (или подзахоронении?) одного поэта к другому на все сто процентов достоверно. Недурно было бы заодно «уплотнить» подобным образом и ахматовскую «будку» в Комарово, но кабинет там только один – задумчивости, - да и тот во дворе, а в саму хибару зубами вцепился председатель Санкт-Петербургского Союза писателей Валерий Попов, и черта с два он своими дачными метрами и огородными сотками с нобелевским лауреатом поделится!
Музей Ахматовой – один из центров литературной жизни города. Еще десять лет назад чуть ли не единственный (наравне, может быть, с музеем Достоевского и журналом-распивочной «Звезда»), но сейчас стремительно утрачивающий какое бы то ни было значение. Причем не только и не столько из-за обострившейся конкуренции с литературными кафе – от псевдотрадиционной «Бродячей собаки» до мнимоавангардистской курицынской «Платформы», - сколько в силу титульного ахматолюбия и (теперь тоже титульного) бродсколюбия, принявшего в стенах Фонтанного дома откровенно пародийные формы ахматово- и бродсколизания. Есть тут, правда, и оригинальная творческая программа – и даже платные вечера поэзии! - но никто не ходит и уж подавно не платит: очередной поэт созывает знакомых по записной книжке, сопоставимой с телефонным справочником; а контингент постоянных посетителей – двадцать старух и два-три старика – проникает в святая святых бесплатно. Раньше публика захаживала в видеозал, но именно его и ликвидировали, превратив в Полторы Комнаты для Полутора Котов, как, по свидетельству мемуаристов, называла Бродского сама Ахматова. Называть называла, но поселиться у нее, а тем более подселиться, вроде бы не приглашала!
Любопытно, что анекдотическую перестройку затеяли и провели те же люди, которых в свое время дико возмутил ахматовский сюжет из «Голубого сала» Сорокина. Где великая поэтесса, как вы помните, снесла перед смертью черное яйцо, да такое поганое, что съесть его не могли (выворачивало) ни Женя, ни Андрей, ни даже Белла – и только наглый рыжий Ося слопал не поперхнувшись.
А вот собственное ноу-хау с подселением для них в самый раз. Остается разве что разместить в Музее лежанку Довлатова – и давай водить иностранцев! На поэтические вечера ныне здравствующих, а имя им – легион. Недаром же учредили на деньги РАО «ЕЭС» всероссийскую премию «Поэт».
Литературная жизнь города на Неве, может быть, и не отличается цветущей сложностью, но и гниющая простота в роли стилистической доминанты это, согласитесь, как-то не очень. Торгуете Бродским? Сочувствую. Торгуете Ахматовой? Тем более. Но нельзя же торговать Ахматовой и Бродским в одном флаконе! Разные они были люди – и относились друг к другу ой как не просто.
Бродский Ахматову скорее всего ненавидел. Как поэта категорически предпочитал ей Цветаеву, а как человека… Как человек она требовала от близких (и, разумеется, от желающих стать таковыми) не только поклонения, но и пресмыкательства. «Ахматовские сироты» (кроме Бродского) почитали пресмыкательство перед нею за великую честь. Бродский, конечно же, нет, но пресмыкаться перед нею ему приходилось тоже. Такое уж было время – нахамить Софье Власьевне, пресловутой советской власти, было куда проще, да в конечном счете и безопаснее, чем проявить недостаточную почтительность по отношению к Анне Андреевне.
Или даже не так. Софье Власьевне лучше было, естественно, не хамить. Но уж если хамишь, то изволь шаркнуть ножкой перед Анной Андреевной – человеком, как справедливо показал Жолковский (а недавно написана и ожидает издания книга «Анти-Ахматова», составленная по образцу вересаевского «Пушкина»), не вегетариански хрущевского, а вполне сталинского чекана.
Ахматова, как почти все тогдашние стихотворцы, держала домашнее ЛИТО. В литобъединениях у поэтов занимались по преимуществу девочки, у поэтесс – мальчики.
У Ахматовой были «сироты» - трое евреев и один русский (Дмитрий Бобышев), которого она вполне в духе времени вопреки очевидной бездарности назначила старостой. А с одним из евреев – не самым талантливым, но на тот момент самым хорошеньким - закрутила роман. Но не с Бродским же! И за это она его ненавидела тоже.
«Солнечный мальчик», - самый известный отзыв Ахматовой о Бродском. И – «Какую биографию делают нашему Рыжему!», - но в этих словах уже чувствуется зависть. И, наконец, заведомо занижающие «Полтора Кота». Вставания она ему не организовывала – да и вообще не знала, как это можно организовать вставание кому-нибудь, кроме нее самой, единственной и неповторимой.
Но и проживания у себя она ему тоже не организовывала. Но и подселения с последующим подзахоронением. Тут уж постарались добрые люди, которые, по слову того же Довлатова, «очень любят конвертируемую валюту». И у которых одна извилина на всех. Или в лучшем случае полторы.
Источник: http://vz.ru/columns/2005/6/6/434.html
"Ахматова всегда говорила: "Я - хрущевка"Ефим Славинский, один из ветеранов Русской службы Би-би-си, уехал из СССР в 1970-х годах. Во времена Оттепели он активно участвовал в литературной жизни Ленинграда и был знаком со многими поэтами, получившими потом широкую известность. Своими воспоминаниями он поделился с корреспондентом BBCRussian.com Константином Рожновым.
Во времена Оттепели при каждом предприятии существовали литературные кружкиЕ.Славинский: Если говорить о самых ранних годах Оттепели, о первых годах после смерти Сталина, то наступило некоторое облегчение. Илья Эренбург гениально понял конъюнктуру и моментально написал роман, заглавие которого определило эпоху. Это посредственный роман, который прочли все - "Оттепель". Лишь потом я узнал, что Эренбург не был оригинален. Сам термин "оттепель" употребил еще поэт Федор Тютчев. Он именно этим словом определил состояние России после смерти императора Николая I.
Оттепель - это неустойчивое состояние. То на заморозки повернет, то потеплеет. И так вот оно и было тогда. То тебе объявили с трибуны XX съезда, что Сталин был бандит и так дальше жить нельзя. Но проходит несколько месяцев, все вроде довольны - и вдруг наши танки в Венгрии. Мораль была такая - дети, не забывайтесь.
Оттепель - это неустойчивое состояние. То на заморозки повернет, то потеплеет. И так вот оно и было тогда
Би-би-си: Вы действительно "не забывались"?
Е.С.: Не забывались, но многое начали себе позволять: рассказывали рискованные анекдоты, заужали брюки; на чтение стихов собирались толпы; зазвучал настоящий джаз.
Би-би-си: Примерно в то же время появились первые барды...
Е.С.: Появилась самодеятельная песня. Первые, кого я услышал, были ленинградские барды (хотя им так и не придумали название). Саша Городницкий, например. Потом я уже услышал Окуджаву, Визбора...
В целом, наше поколение начало петь свои собственные песни. Это одно из его отличий. Причём орать, горланить.
Би-би-си: А что происходило в то время в поэзии?
Е.С.: Поэзия - это очень мобильное средство. Нацарапал стишки, утром вышел к памятнику Маяковскому, прочитал их - и уже их повторяет человек двадцать по всему городу. Появился самиздат, причем, в первую очередь, поэтический самиздат. Потому что поэзию как мобильную вещь можно утащить в кармане.
Кроме того, в самой структуре советского общества был фактор, способствующий поэзии: в каждом вузе, при каждом более или менее крупном предприятии и институте существовали литературные кружки - ЛИТО.
Би-би-си: Это были абсолютно любительские объединения, или же можно говорить о каком-то профессиональном уровне ЛИТО?
Е.С.: Ими руководили профессиональные писатели и поэты, которые работали по разнарядке Союза писателей, якобы под партийным контролем. Но на ЛИТО мог прийти любой, прийти со своей компанией, прийти со своими стихами и прочитать их - безо всякой предварительной цензуры. В Ленинграде было несколько выдающихся ЛИТО.
В этих ЛИТО выделились толковые поэты, о которых говорил весь город, хотя ни одной их строчки не было опубликовано. Это группа поэтов, которую впоследствии назвали "Ахматовские сироты": Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман. И впоследствии к ним - немножко с опозданием - присоединился Иосиф Бродский. Кроме того, группа университетских поэтов - Михаил Еремин, Леонид Виноградов. Группа поэтов Горного института - Городницкий, к примеру, и Глеб Горбовский. Мне десятки имен приходят на память...
Би-би-си: То есть, получается, в обществе возникла потребность именно в новых, совсем молодых поэтах?
Е.С.: Возникла необходимость говорить своими словами. Цензура чуть-чуть облегчилась. Конечно, все поэты, которых я назвал, до печати не доходили. Евгений Рейн опубликовал свою первую книжку, когда ему уже исполнилось 50 лет. Но ничто не мешало ему считаться замечательным поэтом, потому что его стихи ходили в тысячах списков. То же самое с Бродским. При его в жизни в Союзе было опубликовано, может быть, три стихотворения, в том числе два детских, и два-три перевода. Но в середине 1960-х в Ленинграде было не найти человека, который хотя бы не слышал бы его имени.
Би-би-си: А кто из поэтов, которые печатались, пользовались каким-то влиянием?
Е.С.: Константин Симонов, Борис Слуцкий, Леонид Мартынов... В гораздо большей степени молодежь читала тогда стихи начала 1920-х годов. Ранний Тихонов был невероятно популярен.
Би-би-си: А такая величина, как Анна Ахматова - она "вписалась" в Оттепель?
Е.С.: Именно! Для нее смерть Сталина и XX съезд были очень важными событиями. Во-первых, освободили ее сына... Она всегда говорила о себе: "Я - хрущевка". Она даже рассказывала, что к ней приходит Борис Пастернак и жалуется, что какие-то его стихи не печатают. Она говорила: "Какой он странный, Борис Леонидович. В наше время достаточно дать знакомым машинопись - и через несколько дней весь город читает ваши стихи".
Вокруг нее сразу появились поклонники и молодые люди, которые ее понимали. Ее стихи сразу пошли по рукам. Даже стихи, которые она боялась отпускать по рукам - скажем, "Реквием", явно антисоветская вещь против репрессий. Какие-то люди приходили с невероятными гигантскими магнитофонами и ее записывали.
Би-би-си: В 1964 году был суд над Иосифом Бродским, вашим знакомым. Каковы были ваши ощущения в тот момент? Вам было страшно?
Е.С.: Мне было противно. Я сидел в зале. Психологически зал четко делился на две половины - на людей, которые ему сочувствовали, и людей, которых туда пригнали, чтобы они создавали общественное мнение. Судья спросила у подсудимого: "Кто вам сказал, что вы поэт? У вас есть справка?". А Иосиф так растерянно говорит: "Я думаю, что это от Бога...". Ну и загремел...
Бродского обвинили в тунеядстве - в то время, как он зарабатывал переводами, и это было доказано на суде. Предъявлялись квитанции за его переводы. Пять лет ссылки - но его удалось оттуда вырвать. Он еще легко отделался. А вот, скажем, Синявский и Даниэль отсидели свои сроки в Перми...
Би-би-си: Каким вам запомнился ранний Бродский?
Е.С.: Он покорял только своей энергией. Тем, что он мог писать и читать стихи километрами, из него пёрло. По-настоящему хорошие стихи он начал писать, уже прославившись, уже в 1970-х годах, уже даже эмигрировав. Я считаю, что то, что он написал в эмиграции, лучше, чем написанное в свое время в Советском Союзе.
Би-би-си: Какое влияние оказала Оттепель на дальнейшее развитие поэзии?
Е.С.: Это влияние было решающим. В годы Оттепели увлечение поэзией было массовым. В 1970-е годы стало хуже - в том смысле, что попса начала вытеснять поэзию. В начале же 1960-х поэзию слушали, поэзией активно занимались миллионы. Вместе с тем, сейчас поэтов невероятное количество, их всё больше и больше. И в России они никогда не переведутся, потому что русский язык не исчерпал себя в поэтическом смысле. Но все же поэзия - это сейчас второстепенный вид искусства.
Источник: http://news.bbc.co.uk/hi/russian/in_depth/newsid_4753000/4753770.stm
Иосиф Бродский: разговор без галстуков
Автор и ведущий Иван Толстой
24-го мая исполняется 65 лет со дня рождения Иосифа Бродского. Это, конечно, юбилей, но самый некруглый из всех возможных. Сегодня мы будем говорить о наследии Иосифа Бродского, о том, как отразилась его поэзия в восприятии его современников, его читателей, в русской поэзии того времени, когда Бродский в ней царствовал, и в поэзии наших дней. В передаче участвуют поэт и прозаик Сергей Гандлевский, поэт и переводчик Григорий Дашевский.
Когда вы в первый раз прочитали Бродского? В каком это было читательском контексте? Какой у вас к этому времени был читательский опыт?
Сергей Гандлевский: Довольно поздно. Я вообще - это свойство моего развития - опаздываю на сенсации. Я помню, на первом или втором курсе, мне передали машинопись, сказали, что это Бродский. По-моему, это было "Шествие".
Иван Толстой: Какой год?
Сергей Гандлевский: 72-й. То есть, для знатоков он давно уже являлся знаменитостью. А всерьез прочитал, полюбил спустя лет пять.
Иван Толстой: Тот же вопрос Григорию Дашевскому.
Григорий Дашевский: По совершенно случайному совпадению, первой вещью Бродского, которую я прочел, тоже было "Шествие". Это было в конце школы - в 9-м, кажется, классе - в папке самых разнообразных самиздатских перепечаток друзей. Это был 78-й, 79-й год, и для меня это были, фактически, первые стихи живого поэта. До этого я все время читал стихи Пастернака, Мандельштама, но я до этого не читал стихов, которые произвели бы на меня сильное впечатление и которые бы были, в то же время, написаны живым человеком. Сейчас, думая об этом задним числом, я рад, что это было "Шествие", то есть что это были его ранние стихи. В них были замечательные повторы и какая-то особенная мелодия, и еще не было остроумия, которое играло такую роль в его поздних стихах.
Сергей Гандлевский: Здесь необходимо уточнить, что мы с Дашевским - люди разных поколений. Я старше его лет на 13, поэтому этот сдвиг вполне закономерен. Я имею в виду сдвиг в первом прочтении.
Иван Толстой: Сергей, а в ваше время насколько ощущалась запретность поэзии Бродского и насколько она усиливала воздействие его поэзии?
Сергей Гандлевский: Вы знаете, тогда запретным плодом был не один Бродский, а весь Серебряный век - там гораздо большее число произведений. Но, вне всякого сомнения, это ощущалось. Причем, по-моему, до того как я прочел что бы то ни было, зарифмованное Бродским, я уже был потребителем и пассивным разносчиком слухов о суде. Стенограмму суда я прочел задним числом.
Иван Толстой: А вот про вашу читательскую опытность вы, кажется, не ответили. Все-таки насколько вы были уже умудрены в поэзии?
Сергей Гандлевский: Знаете, далеко не очень. Я целиком воспроизводил круг семейного чтения. В моей семье любили литературу и поэзию. Но это, на мой нынешний вкус, был странный винегрет из Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Багрицкого, Уткина. То есть, Серебряный век не входил в круг чтения моего отца, под влиянием которого сформировывались мои вкусы. Так что все это я прочитал уже благодаря друзьям и сокурсникам.
Иван Толстой: Григорий, насколько для вас имя "Бродский" значило что-то политическое, что-то метафизическое, когда вы увидели его первые стихи?
Григорий Дашевский: Политическое - не думаю. Я нескоро узнал историю о суде. Она, собственно, произошла в год моего рождения - в 64-м, если я не ошибаюсь. Нет, для меня, Бродский был в течение нескольких лет не то что главным поэтом, а просто единственным, которого я знал, поэтом той поэзии, которая продолжала, скажем, Серебряный век, но живым. Потом только, в середине 80-х, я сразу и много узнал о современных авторах. А в течение нескольких лет Бродский один представлял живую поэзию, в том же смысле, что и стихи Пастернака, Блока, и т. д.
Иван Толстой: Сергей, еще один "безгалстучный" вопрос. Может быть, он вам покажется искусственным (тогда вы мне скажите): ленинградскость Бродского для вас, москвича, что-то значила?
Сергей Гандлевский: Она для меня ничего не значила. Честно говоря, я не очень уверен и до сих пор, что в этой классификации есть какой-то смысл. Например, ленинградский поэт Рейн полон совершенно есенинских ухваток и интонаций. А напротив, Седакова, увы, по прописке москвичка, а так просится в Санкт-Петербург. Мне кажется, что это надумано. Если речь идет о нынешних поэтах, то они в эту классификацию не помещаются, а те, кто довольны тем, что помещаются, это их аттестует не с лучшей стороны. Прилежный ленинградский поэт - нечто фельетонное, - равно как и московский.
Иван Толстой: Понимаю, но ведь и для самого Бродского поездка в Москву значила много, как видно из всяческих дневников, записей, переписок и воспоминаний, где приводятся разговоры покойного Иосифа. Вот он "съездил в Москву...", и это описано как какое-то невероятное путешествие, гораздо дальше и экзотичней, чем в геологическую экспедицию, что он практиковал в свои юные годы. Для него Москва была по-настоящему другим городом.
Сергей Гандлевский: Ну, этого я знать не могу и отвечу не совсем в такт и в лад. Эта литературная классификация мне кажется достаточно искусственной, потому что при прочтении стихов Бродского она мне в голову не пришла. Но, бывая в Петербурге и чем дальше, тем с большим восхищением, я думаю, что такой город, созданный не для жизни и без всякой оглядки на человека, а исключительно как строгое и прекрасное произведение искусства, не мог не влиять на такую совершенную поэзию, как поэзия Бродского. То есть, он влиял не литературной аурой - этого я не знаю, вероятно, - сам по себе.
Александр (Петербург): У меня два вопроса. Что можно сказать про Бродского, кроме того, что он гений, и воздействие от него огромное. Первый вопрос как раз о воздействии. Жанр, который создал Бродский, - большие стихотворения. Все поголовно это делали. Гандлевский тоже - великолепный поэт - наверное, переболел этим. Отошла ли сегодняшняя поэзия от влияния Бродского? Потому что в 60-х все писали под Гумилева, потом в 80-х под Бродского. И второй вопрос. Может быть, он жестко поставлен, но тем не менее. Когда "делали биографию рыжему", как сказала Ахматова, ссылка была даже лучшим выходом для Бродского. Потому что армия - другой возможный исход - все бы поломала. Так что ссылка была не самым тяжелым крестом - и Бродский это знал и понимал, и говорил об этом не раз. Можно об этом что-то сказать?
Сергей Гандлевский: Мне бы хотелось вообще поговорить о влияниях. В литературе есть род фобии - страх влияния. Это добрый признак, потому что общеизвестно, что одна из поэтических добродетелей - впечатлительность, и не попасть под влияние такого могучего дарования, как дарование Бродского, было бы подозрительным. Это все равно что, съездив на Кавказ, не восхититься или пройти равнодушно мимо красавицы или красавца. Так что, прежде всего, попадать под влияние - добрый признак. Предвидя этот вопрос, я вот что выписал. Цитата греческого поэта, нобелевского лауреата Георгоса Сейфериса. "Я всегда испытываю радость, если то, что, по-моему, есть образец высокого искусства, напоминает мне, что я не оригинален. Оригинальность - это забава юности, которую должно однажды перерасти". Это - что касается влияния. Вышла ли поэзия из-под влияния Бродского? В лучших своих проявлениях вышла, потому что есть влияние и влияние. По поводу Борхеса, а не Бродского, какой-то писатель сказал, что "влияние Борхеса - это роковое влияние". То же самое можно сказать о влиянии Бродского. Есть поэты, которые открывают новую сторону света для поэзии, и попадать под их влияние, устремляться по открытому ими пути - благотворно. Была какая-то ширма, занавес, и не предполагали, что за ней есть какой-то мир. Скажем, влияние Пастернака, оно долгоиграющее, благотворное, и главное, общеупотребительное. Открытие им новых интонаций, лексическая свобода - ими можно пользоваться. Но все то, что Бродский в литературе изобрел, это одноразовые инструменты, которые годны только для него. Я сейчас подчеркиваю, что я никоим образом не попрекаю этим Бродского. Он великий поэт, и для меня это вне всякого сомнения. Его свойство таково. Предположим, что группа людей заплутала в лесу, и кто-то находит прогал, куда устремляются все заплутавшие, а кто-то молча выкуривает сигарету, не прощаясь, уходит, и потом, задним числом, эти заплутавшие как-то узнают, что он в одиночку вышел. То есть, существует два поступка. Один - с альтруистическим принципом, при том, что Пастернак абсолютно не имел целью спасать собратьев по цеху. Он был более обращенным в себя. Бродский, судя по всему, был как раз человеком альтруистическим. Но таков склад дарования.
Иван Толстой: Я надеюсь, что мы еще коснемся этой темы мучительного осознания того, что инструментарий Бродского только под себя и создан - под его руку, под особенность его кисти. И что это мучительное воздействие и знание того, что трогая эти инструменты, все опознают, что они того мастера, такой-то школы, тоже воздействие Бродского. Передаю слово Григорию Дашевскому, который ответит на второй вопрос. Была ли ссылка благом?
Григорий Дашевский: Я не думаю, что я или еще какой-то человек - кроме самого переносящего - могут оценивать испытание, пусть по советским меркам сравнительно легкое, благо это или не благо. Прерогатива такой оценки только внутренняя. Я не столько спорю с задавшим вопрос, потому что это какие-то общекультурные тенденции, но не очень хорошие тенденции. Эта манера смотреть на вещи с точки зрения итога, например, Нобелевской премии - сравнительно благополучного итога. И смотреть на прожитую Бродским или кем-то другим жизнь так, как будто те знали, что советская власть вот-вот кончится и всем раздадут призы. Это или просто неправда, или искажение памяти, которое оправдать, по-моему, никак нельзя. И про ссылку я бы тоже не стал оценивать.
Леонид (Петербург): Я бы попросил участников передачи порассуждать о том, как, по их мнению, развивалось творчество Бродского. По прямой или по восходящей линии это происходило? По какой-то переменной кривой? Успел ли Бродский написать свои лучшие стихи?
Александр Яковлевич (Москва): У меня некоторые возражения по поводу ссылки и по поводу армии, о которой говорилось. Потому что ссылка была тогда, а армия сейчас. Я понимаю, что армия сейчас ужасна, но ссылка тогда, в 60-е годы, была посуровей. А во-вторых, меня удивило, что говорят вот о чем. Да, Бродский писал для себя, как всякий гений, но если мы посмотрим на ранние стихи Некрасова и ранние стихи Лермонтова, то мы там увидим, честно говоря, абсолютное повторение Пушкина. Ну и т.д. Я понимаю, что Бродский - не Пушкин, но это, видимо, говорит о масштабе тех, кто за ним сочинял, а не о нем. Скорее всего, просто нам всегда хочется подражать хорошему, и ничего страшного в этом нет. Так всегда будет в литературе. Александр Исаевич известно на ком учился литературе и вполне получился Солженицын.
Иван Толстой: Сергей, так как же развивалось творчество Бродского?
Сергей Гандлевский: Ну, по этому поводу уже написаны тома, поэтому я ограничусь полутора фразами. До 60-х годов, когда еще не окрепла эта абсолютно авторская, бродская просодия, этот длинный дольник, пока он еще не заизвестковался, вот эти стихи были очень хороши.
И явно он стоял на распутье.
Но как история не имеет сослагательного наклонения, я не знаю, мне трудно гадать. Наверное, если бы он не изобрел этой своей просодии и вот этого своего лирического героя - не стал бы им, то с таким запасом лиризма можно было бы развиться и в другую сторону. Тогда бы речь шла о другом человеке и других стихах, о другой биографии.
Иван Толстой: Григорий, некоторые считают, что ранний Бродский - "вот это Бродский, а потом, знаете, что-то не то. Не понимаю я, что он пишет". Что вы думаете по всему этому поводу?
Григорий Дашевский: Я думаю, что тут надо разделить вопросы надвое - на наше чтение и его развитие. В раннем Бродском действительно были - и это правильно отметил Сергей - те интонации, от которых Бродский потом отказался, и эти интонации многим дороги, как и мне. И скажем, последняя строфа его "Речи о пролитом молоке":
Зелень лета, эх, зелень лета!
Что мне шепчет куст бересклета?
Хорошо пройтись без жилета!
Зелень лета вернется.
Ходит девочка, эх, в платочке.
Ходит по полю, рвет цветочки.
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется.Эти интонации простой песенки потом исчезают, и это жалко. Но здесь, по-моему, важно вот что. Во-первых, Бродский - это поэт выбора. Он себя заставлял все время что-то делать. Его развитие было, в каком-то смысле, этично. Он не эволюционировал, как многие, а он выбирал, что и как ему сказать дальше, как другие люди выбирают в моральном смысле. Именно так мы и должны к этому относиться. И еще важная вещь, которую надо учитывать. В молодости Бродского были замечательные, гениальные стихи московского поэта Станислава Красовицкого, как раз отличавшиеся невероятной свободой, непредсказуемостью, и наличие таких стихов неизбежно заставляет людей развиваться в какую-то другую сторону. Это, я думаю, на Бродского тоже влияло.
Иван Толстой: И еще вопрос слушателя: написал ли Бродский лучшие свои стихи? Вообще, смешно поставленный вопрос. Но, с другой стороны, очень серьезно, если читать Бродского во всем его объеме, видеть некую линию, направляющую, то совершенно естественно после ее жизненного обрыва провести некий пунктир. Как вам видится, на этом пунктире должны были быть стихи "лучше", "убедительней", или все-таки, уже где-то уже наступил прогиб, и лучшие стихи остались на настоящей части линии?
Сергей Гандлевский: Вы знаете, я еще в детском возрасте был равнодушен к фантастической литературе, а поскольку все эти разговоры мне напоминают:
Иван Толстой: Так, Гандлевский к доске! Продолжи линию:
Сергей Гандлевский: Ха-ха. Нет, я отказываюсь продолжать эту линию, и думаю, что это для меня было бы лучшим отношением к покойному, замечательному поэту, признательностью к тому, чем он был. Как Жуковский прервал плач по Пушкину, сказал спасибо, по крайней мере, за то, что он был. Мне, например, больше всего нравится Бродский 70-х, "Осенний крик ястреба", и непревзойденный шедевр, его любовные стихи:
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью.Но я не делаю из этого никаких выводов - что кульминация этого таланта пришлась на 70-е годы, а последующие 15 лет жизни уже не дали ничего соразмеримого. Я помню, уже в последних стихах, мальчик в коридоре, в трусах оборачивается. Это, кажется, последнее стихотворение - так мне запомнился этот образ.
Иван Толстой: Давайте обратимся к гласу народа. Знаете ли вы поэзию Иосифа Бродского? Опрос провел наш петербургский корреспондент Александр Дядин.
Прохожий: Вы знаете, я мало знаком с его творчеством. В свое время, кажется, у нас мало что публиковали - истину-то от нас скрывали. Сейчас, слава богу, можно достать любую книгу, какую надо.
Прохожая: Немного, но широко, глобально мыслящий человек. Это давно уже произошло: в школе, в 87-м году, когда нам открыли все это. А потом уже появились книги.
Прохожий: По-моему, в школе, но это могли только по внеклассному чтению задать. Я если и читал поэтов, то это Пушкин, Есенин, Маяковский, Блок, а Бродского: может, девочки в классе и читали, а я - нет. В институте этого, естественно, ничего не было, потому что я технарь по образованию. Только в последнее время что-то захотелось почитать - поэтому берусь за Пушкина.
Прохожий: Я негативно отношусь к его творчеству, потому что я люблю русских поэтов, а он - еврей, а я - антисемит.
Прохожий: Как мне кажется, она чисто питерская, и по характеру, по мыслям. Другое дело, что он был гонимый поэт, но это не умаляет его достоинств. Честно говоря, его творчество я узнал в конце 80-х, когда стало можно почитать. Как обычно, пишут про того же Сахарова, Солженицына, Бродского - все время слышно, а почитать невозможно. Таким образом, подогревался интерес к нему.
Прохожий: Я даже могу, наверное, что-то наизусть прочитать.
Дорогая, я вышел сегодня поздно вечером
Подышать свежим воздухом, дующим с океана,
Закат догорал на галерке китайским веером,
Тучи клубились, как крышка концертного фортепиано.
Это очень глубокий, и в то же время очень просто выражающий стих. То есть, если немножко подумать над его замысловатыми стихами, то можно обнаружить простой, человеческий смысл в любом стихотворении. Это вызывает обожание.Прохожий: Конечно, очень нравится. Наверное, своей жизнью пьяной, в которой они все бухали на Пестеля. Они же все на Пестеля все жили. Эти питерские коммуналки. Этот этап развития до сих пор имеется.
Прохожая: Вы знаете, нет. Я фамилию знаю, но стихов его не читала. Просто времени не было.
Прохожая: Мало, если честно. Я поэзию меньше люблю, больше - прозу, философию. Слышала имя, конечно, а больше ничего.
Прохожая: Не знаю, у меня мама любит Бродского, но я сама стихи не знаю.
Прохожая: Не читала. Никогда не было интереса. Вы же сами понимаете, что у нас били правду, но он был справедливым и правдивым человеком. Если честно, то страшновато было. Вообще, в мыслях было, я недавно смотрела передачу про него, и очень желаю почитать.
Иван Толстой: Григорий, злые языки говорят, что Иосиф Бродский хвалил только поэтов неравных себе, только тех, кто стоял ниже на ступеньку, на две, и т. д. Что вы думаете об этом?
Григорий Дашевский: Вы знаете, по поводу такой конкретной литературной политики: я с этим не сталкивался и не могу судить. Если такого рода вещи и были, то они несущественны. Я знаю, наоборот, примеры его великодушия и признания чуждых ему людей, но главное, мне кажется, то, что он страшно лично, почти как к современным себе авторам, относился к невероятно большому кругу явлений. Он хвалил Моцарта или Венецию с энтузиазмом первооткрывателя. Это мне кажется гораздо существенней его отзывов о том или ином литераторе. Вот это его личное отношение ко всему европейскому культурному канону, ко всей мировой политике, его желание занять личную и жесткую позицию по любому вопросу.
Анатолий Михайлович: Здравствуйте, я хотел поговорить о проблеме соотношения молодого Бродского и зрелого. В свое время, в конце 60-х, я помню, мне попадали в руки самиздатовские тексты, еще до скандала. Он был очень популярен в Ленинграде. Я должен сказать, что на меня это не производило большого впечатления. Да, "Пилигримы" производили впечатление на молодого человека, но предощутить что-либо было сложно. Он, с моей точки зрения, был весьма открыт для того, какой языковой жест он себе найдет. И все происшедшее: его биография, талант, узконаправленный путь, он сложился, в конечном счете, в его творчестве, и, как сказал Гандлевский, он нашел свою не просодию, а псалмодию. Его творчество стало безостановочным, гениальным бубнежом псалмопевца и, я бы сказал, в опоре на 129 псалом.
Иван Толстой: Сергей, поэт, как известно, не только помогает показать свой внутренний мир, но и открывает в твоем собственном, как вы сказали, новую часть света, но, в то же время, он и мешает. Прежде всего, в том смысле, в котором говорил Бунин в свое время: "Толстой жив, не могу писать".
Сергей Гандлевский: Это Блок.
Иван Толстой: Так помешал ли Бродский в чем-то вам?
Сергей Гандлевский: Я начну издали. Всякий большой поэт отнимает у литературы какие-то возможности, и это не примета нашего времени. Допустим, что не было Пушкина, и роль Пушкина в русской литературе занимал бы Державин, о котором сам Пушкин отзывался чрезвычайно высоко, но про большую часть его произведений сказал, что это написано не по-русски, а по-татарски. И предположим, ориентируясь на это татарско-русскую поэзию, развивалась бы русская литература. Она была бы чрезвычайно пряной, цветистой, полуазиатской и ничуть бы не уступала своей тому, что получилось. Но Пушкин своей властью и гением отрезал у нее эту возможность. Есть такая литература, например, клюевская, но она воспринимается всеми как некое колоритное, но слабое параллельное русло. Это литература, которая красит ее, но никак не делает погоды. Что касается меня, то конечно. Снова же вопрос о влиянии. Мы же не юристы. Есть Иванов, который пишет замечательные стихи. Что плохого будет, если Петров, Сидоров будут писать столь же хорошие стихи, как Иванов? Я нашел для себя две причины. Во-первых, они не будут писать таких хороших стихов, как Иванов, потому что он был первооткрыватель, и эта энергия первооткрывательства чувствуется в порядке его слов. Так что эпигоны, как бы близко они не приближались к его образцу, чуткий читатель поймет, что велосипед уже был изобретен. Второе, это бытовое соображение. Поэзия, в немалой степени, общение. Мы с кем-то разговариваем за столом, но мы его не слушаем, потому что думаем "Кого он нам так напоминает?"
Иван Толстой: Григорий, а вам он помешал?
Григорий Дашевский: Да, наверное, он закрыл какие-то дороги, именно по тем причинам, о которых говорил Сергей. Или он заставил те расхождения, которые были, подчеркнуть и осознать. Скажем, представление об античности, которые у него во многих стихах присутствует, и для меня является важной темой. Для него это часть культуры, и наличие его стихов заставило меня осознать, что для меня это не культура и не часть культуры, а особая степень ясности сознания. Это отдельный пример, но я думаю, что кроме поэтического влияния, важно еще и то, что Бродский занял в культурном сознании, судя по ответам прохожих, место в завершившимся каноне. Можно слышать фразу "от Пушкина до Бродского". Она звучит естественно, и это заставляет думать о нем как о части этой, во многом завершившейся традиции.
Иван Толстой: А, с вашей точки зрения, Григорий, смерть Бродского освободила русскую литературу? Сняла с нее некое заклятие, о котором сегодня говорилось? Не с читателей, а с тех, кто жил под его влиянием? Сейчас, через 9 лет после его смерти, ушло ли то, выражаясь по-блоковски, "медузящее" влияние большого, великого поэта?
Григорий Дашевский: Я думаю, тут две стороны. С точки зрения поверхностного, юношеского эпигонства, я думаю, что оно ослабело. Кажется, что меньше и меньше людей пишут со знакомой интонацией Бродского, а раньше чуть ли не половина начинающих людей писала этим языком как естественным. Но то историческое содержание, которое выразилось в его стихах: мечта о европейской культуре как о замене национальной принадлежности: В стихах Бродского выразилась эта мечта российской интеллигенции, которая могла сказать о себе, что "мы не советские, а носители русской культуры". Это оказалось утопией. Оказалось, что культура не заменяет национальной идентичности. Так вот, после этой утопии, в таком жестком и концентрированном виде выраженной у Бродского, потому что он говорит что у человека вообще ничего нет, только "отчаяние, отчаяние, отчаяние", а кроме него - только иерархия искусства, цивилизации, Моцарт, Шекспир, и старание к ним приблизиться. Так вот, после этого не появилось следующего проекта, такой же сильной идеи - не авторской, а в воздухе. Поэтому Бродский остается последним выразителем общекультурной идеи "кто мы такие?".
Сергей Гандлевский: Если можно, я вмешаюсь и поделюсь пришедшим мне в голову сюжетом для стихотворения или эссе. Года два назад я проснулся и бессмысленным, утренним взором посмотрел в окно: хорошая погода, сияет тополь, врываются какие-то звуки в окно, шум машин, птицы. И сквозь этот тополь, доносится очень знакомые интонации, но слов не разобрать, да и звуков. Я подумал, "то ли у соседей по телевизору, то ли какой-то любитель завел пластинку: это Бродский". Но задним числом я подумал, что это поэтическая победа, о которой каждый из нас пишущий может мечтать, что твой голос влился в голос города и мира, и что он распознается без слов.
Источник: http://www.svoboda.org/programs/otbl/2005/otbl.052205.asp
Биография Бродского, часть 1 Биография Бродского, часть 2 Биография Бродского, часть 3
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком: [ Музей Иосифа Бродского в Интернете ] [ Музей Арсения Тарковского в Интернете ] [ Музей Вильгельма Левика в Интернете ] [ Музей Аркадия Штейнберга в Интернете ] [ Поэт и переводчик Семен Липкин ] [ Поэт и переводчик Александр Ревич ] [ Поэт Григорий Корин ] [ Поэт Владимир Мощенко ] [ Поэтесса Любовь Якушева ]
Требуйте в библиотеках наши деловые, компьютерные и литературные журналы: [ СОВРЕМЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ] [ МАРКЕТИНГ УСПЕХА ] [ ЭКОНОМИКА XXI ВЕКА ] [ УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ ] [ НОУ-ХАУ БИЗНЕСА ] [ БИЗНЕС-КОМАНДА И ЕЕ ЛИДЕР ] [ КОМПЬЮТЕРЫ В УЧЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ] [ КОМПЬЮТЕРНАЯ ХРОНИКА ] [ ДЕЛОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ ] [ БИЗНЕС.ПРИБЫЛЬ.ПРАВО ] [ БЫСТРАЯ ПРОДАЖА ] [ РЫНОК.ФИНАНСЫ.КООПЕРАЦИЯ ] [ СЕКРЕТНЫЕ РЕЦЕПТЫ МИЛЛИОНЕРОВ ] [ УПРАВЛЕНИЕ ИЗМЕНЕНИЕМ ] [ АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ ]
ООО "Интерсоциоинформ"
