Коллекция фотографий Иосифа Бродского

Вы пишете, что хотите напечатать свою давнюю статью о И.Б. Не понимаю, к чему это Вам теперь, когда трескотня вокруг его имени и без того несусветная – хоть уши затыкай. Вы припасали ложку к обеду, но уже и к ужину не протолкаться. Права была Анна Андреевна: сделали-таки биографию нашему рыжему! Только не подумайте, будто я злобствую. Его дивное «Сретенье» я до сих пор люблю до умопомрачения, и еще несколько ранних вещиц. Особенно ту, где «ночной кораблик негасимый плывет в тоске необъяснимой…».

С И.Б. мы были знакомы еще до его ссылки, но основательно пообщались только однажды – в Питере, году, по-моему, в семидесятом. Были чьи-то именины. И.Б. явился с шумным губастым Рейном, который бросился уверять меня, что Андропов знает наизусть всего Ходасевича. Прижимистый, а может быть, предусмотрительный хозяин выставил как раз столько водки, что гости и потрепались всласть, и слова во ртах не застревали. Стихов И.Б. вопреки обыкновению читал мало. Зато раскрылся с совершенно неожиданной для меня в то время стороны. Речь его изобиловала какими-то высокомерными сентенциями, непререкаемыми афоризмами. Возможно, перед свежим собеседником решил порисоваться или алкоголь на него столь оригинально действовал. И то ли его образ так отчеканился в моем сознании, то ли бес разберет отчего, но с той поры и в прозе его, и – самое печальное – в стихах мне стал мерещиться какой-то эстетствующий Ларошфуко. Причем, его сногсшибательные метафоры вовсе не сглаживали этого ощущения, а даже, как ни странно, обостряли.

Не поймите меня превратно: и в статьях И.Б., и в его «разговорах» (с Соломоном Волковым, например) полным-полно рассуждений поразительно тонких, невероятно глубоких. «Ларошфуко» начинается тогда, когда ему хочется непременно выразиться красиво, парадоксально или – того хуже – произнести «истину в последней инстанции». Взять хотя бы его idee fix о том, что «не язык – инструмент поэта, а поэт – средство существования языка», что «язык диктует поэту следующую строчку» и т.д. Я уж не говорю о том, что подобная постановка вопроса оправдывает любые графоманские выкрутасы, снимает с автора всякую ответственность за его сочинение («не я, мол, писал, а язык меня использовал»…). И потом ведь «мысль изреченная есть ложь…». Вам, дорогой, не нужно объяснять, что в настоящей поэзии неизреченное существует на равных с высказанным, а порою даже имеет над ним преимущество. Если этого нет, остается один «язык», неважно в каком качестве – орудия или суфлера. Но, главное, теория И.Б. есть ложная метафизика: «диктант» если и производится, то совершенно из иных сфер – из тех, которые не дозволяется поминать всуе. Вы можете ответить: вот именно, – И.Б., безусловно, присутствие этих сфер учитывал и почтительно помалкивал о них, уважаемый Сёма. Но тогда скажите, как относиться к такой его максиме: «искусство вещь более древняя и универсальная, чем любая вера»? Чем это не Плеханов? В другом месте – не могу процитировать дословно – И.Б. утверждает, что на вопрошания человека о смерти единственный(!) адекватный(!) ответ дает искусство. Не кажется ли Вам, что И.Б., подобно невежественному атеисту, отождествляет бытие Божье с религиями, конфессиями и т.п.? Не потому ли и «диктант» ему слышится з д е с ь, а не о т т у д а, как Пушкину («божественный глагол») или Ахматовой?

И полюбуйтесь, какие бесподобные перлы откалывает И.Б. в адрес своих предшественников, чем-либо ему не угодивших: «Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал…», «Блок… человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый…». Меня в этих высказываниях восхищает, прежде всего, тон. Интонация, так сказать. Что же до сути, то, как любит говорить наш общий приятель, искусствовед Фурц-Беленький, «это уж ни в какие подворотни не лезет».

Помните, в «Войне и мире» есть такой персонаж – дипломат Билибин. Он то и дело распускает морщины на лбу и произносит mots. И.Б. мне почему-то сильно этого Билибина напоминает, особенно в стихах. Нет сомнений, что И.Б. – наш первый поэт-бонмотист (какой-нибудь Вяземский ему здесь в подметки не годится). Соответствующие цитаты из его собрания сочинений можно выгребать пригоршнями. Вот первые попавшиеся:

А вот вариант более тяжелый: «Ларошфуко», потерявший свою «соль», переродившийся в занудного схоласта:

(Вы, Игорек, превосходный филолог, и как-нибудь на досуге не поленитесь, расшифруйте для глупого старика вышеприведенную строфу, перескажите мне ее «человеческими» словами.)

Немало у И.Б.(в особенности – эмигрантского периода) подобного же свойства метафор, тоже как бы высосанных из мозга (точнее – из пальца):

На мой взгляд – а как кажется Вам? – поздние творения И.Б., несмотря на «величие замысла», фатально распадаются на отдельные элементы (mots, метафоры и проч.). Гора то и дело рожает мышь. И когда Лев Лосев и Вайль упоенно талдычат о «запредельном уровне свободы, которого достиг Бродский», хочется спросить: о какой свободе идет речь, господа? Потому что в творческом плане «свобода» И.Б. фиктивна: большего рабства у своей же, самому себе навязанной формы, в русской поэзии не было. Он неустанно повторял, что «в поэзии подобием смерти является возможность соскользнуть в клише», но – подсознательно – не пытался ли этими заклинаниями изгнать собственных демонов? Стихи И.Б., начиная с середины семидесятых, невозможно читать подряд: нет никакого продыху от громоздящихся друг на друга анжабеманов. Они привносят нестерпимую монотонность в кажущееся разнообразие его технических средств. Не потому ли сложная поэтика и уникальная просодия И.Б. были так легко освоены полчищами эпигонов и графоманов?

Мгновения из жизни Бродского

Не успел в Художественном музее закрыться проект "Конец прекрасной эпохи", посвященный "Двадцати сонетам к Марии Стюарт" Бродского, как 26 февраля в музее-усадьбе Алексея Толстого открылась выставка "Иосиф Бродский. Мгновения прожитой жизни". Экспозиция собрана усилиями Михаила Мильчика, председателя правления Фонда создания литературного музея Иосифа Бродского. Историк искусства, друг Бродского, Мильчик снимал поэта на протяжении более, чем 20 лет. Его авторству принадлежат знаменитые фотографии Бродского "на чемоданах" перед отъездом в эмиграцию (4 июня 1972 года), а также парижский (1988) и венецианский (1993) циклы. Многие снимки на выставке сделаны отцом поэта – профессиональным фотографом Александром Бродским, и друзьями – Гординым, Мильчиком, известными фотографами Волковой, Лубяницким. Акцент в экспозиции сделан на период ссылки поэта в Архангельскую область, к 40-летию которой она и приурочена.

Наверное, многие помнят процесс над Бродским, получившем широкий резонанс у нас и на Западе; это один из тех процессов, с которых началось движение советского диссидентства. Травля поэта началась с конца ноября 1963 года, с момента выхода в "Вечернем Ленинграде" фельетона "Окололитературный трутень". 13 февраля 1964 года Бродского арестовали, а уже 13 марта районный суд Ленинграда на показательном процессе приговорил Бродского к пяти годам принудительных работ по обвинению в "тунеядстве". Полтора года поэту пришлось работать в совхозе. Вмешательство видных деятелей отечественной и мировой культуры (Ж.-П. Сартра, Шостаковича, Ахматовой, Чуковского, Маршака) принесло ему досрочное освобождение.

Несмотря на несправедливость Архангельской ссылки, этот период жизни Бродского стал для него своеобразной Болдинской осенью. Поэт смог проникнуться красотой неяркой северной природы и написать множество прекрасных лирических стихов, среди которых "Стихи на смерть Элиота", "Новые стансы к Августе" и другие.

4 июня 1972 года Бродский покинул Россию навсегда. Он сталт жить в США, ездить по миру... Но, несмотря на многочисленные приглашения, даже в постперестроечное время не решится приехать на Родину. Как считает Мильчик, поэт боялся неизбежного в этом случае шума вокруг своей персоны, мечтал оказаться в родном городе инкогнито... Его не стало в 1996 году. Бродского похоронили в Венеции, с которой так часто сравнивают его родной Ленинград-Петербург.

Из Коношской библиотеки Архангельской области весной 2004 года выставка отправилась в путешествие по России. Кроме родного города поэта, Санкт-Петербурга, по инициативе программы "Культурная столица Поволжья" она побывала в Нижнем Новгороде, Ижевске, Кирове, а после Самары будет демонстрироваться в Ульяновске и даже в столице Македонии – Скопье.

Автор коллекции, г-н Мильчик на открытии экспозиции отметил, что те 35 фотографий, которые экспонируются на выставке – лишь мгновения недолгой, но чрезвычайно яркой жизни последнего из пяти "литературных" Нобелевских лауреатов (1987).

Немного больше расскажет о судьбе Бродского музей поэта, за создание которого борется возглавляемый Михаилом Исаевичем фонд. Для этого предстоит расселить петербургскую коммуналку, в которой с 1955 года и до отъезда в вынужденную эмиграцию в1972 году жил поэт. Благодаря помощи "Альфа-банка" половина пути уже пройдена. Квартира Бродского станет сложным, полифоническим музеем. Ведь семье поэта принадлежали, по его собственному меткому выражению, всего "полторы комнаты". Проблем с воссозданием мемориальной обстановки благодаря предусмотрительности Мильчика быть не должно. 4 июня 1972 года, после отъезда друга, он подробно сфотографировал комнату поэта, а позже и комнату родителей, хотя тогда будущий музей существовал, конечно, только в очень смелых мечтах. Квартира Бродских станет еще и замечательным образцом коммунального быта. Наши счастливые потомки уже вряд ли будут знать, что такое общая кухня и "места общего пользования". Между тем, по словам Михаила Мильчика, особенности быта не могли не отразиться на образе мыслей советских людей, и Бродского в том числе. С точки зрения подлинности, эта квартира сохранилась просто идеально: здесь еще "жива" дровяная кухонная печь и такая же люстра, какие висели на многих подобных коммунальных кухнях в 20-е-30-е годы.

В остальных комнатах, где жили и частично до сих пор еще живут соседи Бродских, разместится литературная экспозиция, посвященная творчеству поэтов и деятелей культуры Ленинграда 60-х-70-х годов, в основном нонконформистских, то есть не связанных с официальной культурой. Будет в музее и библиотека, и литературные вечера, и временные выставки.

Видимо, это судьба: Бродский жил в доме, известном как дом Мурузи, удивительном доме с точки зрения русской литературы. В 70-е годы, вскоре после постройки, здесь поселился Николай Лесков. Перед революцией с другой стороны дома жили корифеи "серебряного" века Мережковский и Гиппиус. Бродский даже любил повторять, что спит в спальне Зинаиды Николаевны. В 1918-1919-х годах в квартире Мурузи располагался возглавляемый Николаем Гумилевым Союз поэтов. Весь литературный Петроград приходил сюда на литературные вечера. В радиусе пяти минут ходьбы от дома жили Чуковский, Есенин, Маршак. Неподалеку, в знаменитом Фонтанном доме, жила Ахматова. Так что дом оказался в центре русской литературной жизни второй половины ХХ века.