- Читайте, что дают; в ближайшее время других официальных биографий Бродского не будет. Напомним, что Фонд наследственного имущества Иосифа Бродского — распорядитель его творческого наследия и хранитель большей части его архива — навесил «замок» на личные бумаги поэта до 2045 года. Впрочем, дают объективно хороший текст — тщательно и с любовью сделанную монографию Льва Лосева «Иосиф Бродский» («Молодая гвардия»). Первую и единственную, авторизованную Фондом Бродского. Книгу, которой, казалось, не могло появиться еще 40 лет.
- Как вам, Лев Владимирович, удалось убедить Фонд Иосифа Бродского в том, что полувековой запрет на биографию следует нарушить?
- Это маленький, но очень живучий миф — будто бы Фонд Бродского, то есть его вдова Мария и его ассистент Энн Шеллберг, которую Бродский назначил своим душеприказчиком, «наложили запрет на биографию». Прежде всего, если бы они и захотели издать такой нелепый запрет, он не имел бы юридической силы — ни в США, ни в России, нигде.
- Но он тем не менее существует. Почти всякий исследователь Бродского упоминает о нем в своих трудах.
- Существуют два факта. Во-первых, за несколько месяцев до смерти Бродский написал письмо в отдел рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге, в котором попросил закрыть на 50 лет доступ к его дневникам, письмам и семейным документам (на рукописи и другие подобные материалы запрет не распространяется). Во-вторых, Бродский не раз высказывался против всякого рода бульварных мемуаров и жизнеописаний писателей. Разумеется, не против жанра как такового — достаточно обратиться к его собственным эссе о Кавафисе, Рильке, Цветаевой, Фросте, чтобы убедиться, что он не чурался чтения книг о жизни поэтов…
- Для меня же вопрос с самого начала стоял в другой плоскости — писать так, чтобы не оскорбить память друга нечаянной бестактностью. В тех нечастых случаях, когда мне приходится касаться интимных моментов, я не выхожу за рамки того, что так или иначе было публично сообщено самим Бродским — в опубликованных воспоминаниях и интервью.
- Вообще я эту книгу написал случайно. С 1997 года я работал над комментариями к двухтомнику Бродского в серии «Новая библиотека поэта». Но в результате кроме них за лето написал целую книгу о Бродском. Для нее можно использовать латинское название, которое дал своей знаменитой книге Колридж, biographia literaria.
- Какие материалы предоставил вам фонд — из тех, которые иначе бы не увидели света еще 40 лет?
- Я не просил доступа к материалам, которые Бродский пожелал не обнародовать до 2045 года. Работая с архивами Бродского, я среди поэтических черновиков натыкался порой на записи дневникового характера, но я их не использовал — впрочем, для моих целей они и не были нужны. Исключение составляет только отрывок из письма Бродского ко мне в июне 1972 года, где он восторженно и забавно описывает распорядок дня Уистана Одена (любимый поэт Иосифа Бродского, помогал ему в первые месяцы эмиграции. — «О»). Фонд не возражал против его публикации.
- Была ли некая обработка уже готового текста с учетом пожеланий фонда?
- Обработка не потребовалась. Мария лишь уточнила некоторые детали смерти Иосифа. Например, я не знал, что на столе у него осталась раскрытая книга — «Греческая антология».
- Среди литературных источников, питавших Бродского, вы упомянули зарубежных авторов, изданных в СССР перед войной, но запрещенных после нее, — Хаксли, Дос Пассос и даже Джеймс Джойс, вплоть до глав из «Улисса». Неужели с переводной литературой при Сталине дело обстояло чуть ли не лучше, чем в «оттепельные» 50 — 60-е?
- Примерно так же. Неизменная издательская политика советской власти была простая: переводная литература должна демонстрировать ужасы жизни при капитализме. И у Хаксли, и у Луи Селина, и тем более у социалиста Дос Пассоса действительно сколько угодно мрачного и сатирического изображения капиталистического мира. Беда Сталина и его идеологических церберов была в том, что они сами верили в примитивные догмы ленинизма и думали, что если снабдить социально-критический западный роман предисловием: автор-де недопонимает законы классовой борьбы и т п., то все будет в порядке.
- У меня — как раз с таким предисловием — сборник рассказов Джеймса Джойса «Дублинцы», Госиздат, 1937 год.
- C Джойсом вообще случай особый. Я как-то листал подшивку «Литературной газеты» за 1933 год (заметьте — год прихода Гитлера к власти в Германии). Наткнулся на статью большевистского драматурга Всеволода Вишневского. Читаю пассаж о том, что советские писатели в борьбе за мастерство могут взять лучшее из опыта мастеров литературы на Западе. И в качестве одного из таких мастеров называется Джойс. Вторым мастером Вишневский определил ныне забытого, но популярного в то время румынского писателя Панаита Истрати. А от третьего имени у меня глаза на лоб полезли: Йозеф Геббельс. Действительно, будущий нацистский министр пропаганды в молодости написал роман.
- Есть такой, «Михаэль» называется. Читали?
- Мой эрудированный друг Томас Венцлова (крупнейший литовский поэт, живет в США. — «О») читал. Говорит, что «под Достоевского»... Раз уж вспомнились Гитлер и Геббельс, то отмечу, что в отношении книг они поступали умнее, чем Сталин. Они их просто жгли. А Сталин полагал, что если, скажем, к сочинениям графа Толстого присобачить предисловие какого-нибудь академика-марксиста Пупкинда с цитатами из Ленина, то вред от Толстого нейтрализуется. То, что мысль и моральный пафос Толстого сдуют Пупкинда вместе с Лениным, как козявок, ему просто в голову не приходило.
- Был ли шанс у Бродского — вполне имперского по духу и масштабу человека — закрепиться в советской империи, не покидая родную языковую среду? Ведь писал же он в день отъезда из СССР письмо Брежневу — отчаянное до наглости и вместе с тем полное желания остаться в стране…
- Мы говорили с ним об этом. Иосиф рeзонно замечал, что там, в Союзе, он просто-напросто загнулся бы. Постоянная нищета, нервотрепка, помноженные на скверное медицинское обслуживание, привели бы к смерти лет на двадцать раньше. Что же до языковой среды, то он по ней тосковал. Однажды они с Юзом Алешковским всерьез обсуждали покупку шпионских магнитофончиков. Попросить знакомых американских аспирантов-славистов потолкаться в России у пивных ларьков, позаписывать музыку родной речи… Оба порядочные фантазеры. Но с другой стороны, Бродский не раз говорил и о пользе оторванности от родного языка, о том, что невольная двуязыкость — русско-английская, даже русско-американская — открывает совершенно новые ментальные перспективы.
- Пытались ли вы связаться с Мариной Басмановой, возлюбленной Бродского и матерью его сына, коль скоро вы сочли возможным осветить эту личную драму Бродского столь открыто (может, и слишком откровенно для «литературной биографии»)?
- Нет, я не обращался к ней. С какой стати я стaл бы вторгаться в ее частную жизнь, если она этого не хочет? Об истории ее отношений с Бродским я рассказал не больше того, что было сказано в интервью самим Бродским и мемуаристами. Рассказал лишь в той степени, в какой это комментирует лучшие образцы русской любовной лирики второй половины ХХ века — обращенные к М. Б. «Новые стансы к Августе», многие другие стихи.
- Мемуары кого из «ахматовской четверки» — Евгения Рейна, Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева, вместе с Бродским постоянно посещавших Анну Ахматову, — на ваш взгляд, оказались бы наиболее полезны для того, кто хочет лучше понять жизнь и творчество Бродского?
- Из этих троих наиболее для меня узнаваемый Бродский — у Рейна.
- Чем объясняете?
Между ними больше душевного сходства — упаси бог, не полного совпадения, но все же много общего в темпераменте, в отношении к миру, в поэтике. Они не близнецы, но братья. К тому же связь Бродского с Рейном не прекращалась всю жизнь, а с Бобышевым и Найманом отношения были порваны в 68-м году. С Найманом Бродский стал опять встречаться после перестройки и гласности — нo все равно, для этих двоих он остался младшим. Найман над ним слегка подтрунивает, а Бобышев и вовсе изображает его истеричным идиотом… Для меня три лучших мемуарных источника на русском языке — это записки о Бродском покойного Андрея Сергеева (один из лучших литературных переводчиков с английского. — «О»), недавняя книга Людмилы Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» и два тома «Бродский глазами современников», подготовленные Валентиной Полухиной.
Иосиф Бродский, эмигрант. Нью-Йорк, 70-е.
- В предисловии вы приводите слова Уистана Одена о том, что «поэзия не спасла из газовой камеры ни одного еврея», — противопоставляя им высказывание Бродского о поэзии как хранительнице душевного здоровья. Способна ли изложенная на бумаге биография поэта послужить какой-либо из этих целей?
- Как и Бродский, я тоже верю, что поэзия есть средство воспитания чувств. И если книга вроде моей помогает чуть более глубокому прочтению стихов, то и она небесполезна. Короткий ответ на ваш вопрос: если очень постарaться, то да. Я старался.
Источник: http://www.ogoniok.com/4962/27/
Просто Бродский
Типографии печатают книги круглый год, и начало литературного сезона (в отличие от, скажем, театрального) — отчасти условность. И все же именно с приходом осени оживают замершие на лето премиальные циклы: начинается оглашение шорт-листов, а затем и лауреатов Букера, “Большой книги”, Премии имени Андрея Белого… В клубах представляются новинки, проходят авторские чтения, стартуют очередные проекты. А открывает все это бурление Московская книжная ярмарка, на которой издатели по традиции делают самые сильные свои ходы (подробнее об этом см. на полосе, посвященной книгам).
На ярмарке появится и одна из самых заметных книг грядущего литературного сезона: выпущенная в серии “ЖЗЛ” первая в России биография Иосифа Бродского, которую, без сомнения, ожидает судьба интеллектуального бестселлера. Книга написана его современником и другом, остроумным и ироничным поэтом Львом Лосевым. Как и Бродский, Лосев покинул Союз, как и Бродский, совмещал обязанности американского профессора и сочинительство. Но при очевидных биографических пересечениях попыток равняться со своим героем, а то и ревновать к его славе и таланту (что частенько случается с иными мемуаристами) в этой книге нет.
Первая же ее главка называется “О гениальности”. Точка. Лосев пишет о гении без намерения быть конгениальным. В его книге присутствуют удивительная внутренняя осанка и деликатность. Предельно содержательная с фактической точки зрения, она полна и глубоких наблюдений над стихами Бродского. Каждый штрих человеческой биографии проецируется на творчество; в итоге получается, как совершенно точно формулирует сам Лосев, умная и внятная “литературная биография”. Безоговорочное браво!
Источник: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2006/09/08/112253
Бродский. Одна биография с двумя вариациями
Место любви
Место любви - Никто ему не помощник…
«По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава Богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру; для нас Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне. Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими мы явно вели вымышленную или выморочную жизнь. Но, если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы». Иосиф Бродский. Меньше единицы (1976 г).
Душа подростка заключена в теле, чужом и непонятном. Само тело помещено в мир чуждый и неприятный. Подростковые томление, тревога и страх (то, что американцы называют teen angst) не могут выразить себя словом, и потому душа подростка ждет, пока нужные слова придут извне.Любовь к этим словам зачастую и оказывается первой любовью, более сильной, чем любовь к людям из плоти и крови.
Потому современные подростки любят поп-звезд.
Потому мои сверстники четверть века назад любили стихи.
Когда мне было четырнадцать, я впервые услышал «Пилигримов».
Через полгода, проведя ревизию ящиков родительского стола, я уже знал наизусть дюжину стихотворений раннего Бродского.
Когда мне было шестнадцать, родители за десять рублей купили ардисовскую «Часть речи». Сначала я был разочарован, потом заинтригован, потом выучил наизусть «1972» и «Песню невинности, она же – опыта». Годам к двадцати я знал на память почти весь сборник, плюс успел перепечатать «Остановку в пустыне» и «Конец прекрасной эпохи». До сих пор помню, у кого брал эти книги и на какой странице – четной или нечетной – находится то или иное стихотворение.
Все мои юношеские романы были озвучены стихами Бродского, а самый долгоиграющий начался с того, что всю ночь я читал на память «Шествие».
Родись я года на три позже, моя юность была бы озвучена «Аквариумом»; шесть или восемь лет разницы дают Егора Летова. Наверное, мое поколение – последнее, способное воспринимать поэтов как рок-звезд.
Как всякий фанат, я хотел знать все о жизни кумира. Интернета еще не существовало, само имя Бродского было под запретом в СССР. Я знал немного: про высылку в 1972 году, арест в 1964-м, суд и ссылку, Вигдорову и Ахматову.
Сведения приходилось собирать по крупицам, ориентируясь на стихотворения, посвящения и датировки; чуть позже – на эссе и интервью. Сборник стихов к М.Б. был выучен наизусть и тщательно проанализирован: я узнал, сколько лет сыну Бродского и когда отмечает день рождения его вероломная возлюбленная.
В середине восьмидесятых в мои руки попало «марамзинское собрание» – четырехтомник Бродского, составленный после его отъезда Владимиром Марамзиным. Из кратких комментариев я выудил настоящее имя М.Б. и истории о том, как юный Бродский ездил в Москву к Слуцкому и читал «Стихи под эпиграфом» на турнире поэтов во Дворце Культуры им. Горького.
Как всякий фанат, я думал, что биографические подробности позволят мне лучше понимать стихи. Частично так оно и было («Полярный исследователь» воспринимается совсем иначе, если помнить, что означает для Бродского дата 22 июня), а еще биография Бродского казалась мне чем-то вроде притчи о человеческом существовании вообще – возможно, потому, что он сам осмыслял ее в метафизических категориях. Жизнь Бродского, увиденная через призму его эссе и стихотворений, способна заворожить любого подростка: побег, отказ, романтическая страсть, земная разлука — как предвестие посмертной, ностальгия и одиночество.
Борис Гребенщиков и Егор Летов, я же говорю.
Было бы странно сравнивать себя с Бродским, но лет где-то до тридцати он был для меня не просто любимым поэтом, а ролевой моделью. Характерно, что когда он получил Нобелевскую премию, знакомые звонили с поздравлениями: «твой Бродский получил Нобеля».
Мой Бродский, вот именно.
Нобелевка совпала с перестройкой: один за другим прошли вечера, где друзья и знакомые лауреата рассказывали о его юности. Я хорошо работал с источниками: почти ничего нового я не узнал.
Через несколько лет я бросил химию, занялся филологией и семиотикой, написал большую монографию о Бродском, выступил на дюжине конференций, получил благожелательные отзывы от основных бродсковедов – и где-то ближе к тридцати нашел себе других героев и другие ролевые модели.
Моей последней статьей о Бродском стал анализ последнего стихотворения, посвященного М.Б. – это казалось мне вполне симптоматичным.
Вопреки афоризму Бродского о том, что не следует возвращаться на место любви, я прочитал его биографию – и ни секунды не пожалел об этом.
Впервые имя ее автора – поэта и литературоведа Льва Лосева – я увидел в ардисовской «Части речи», где он был указан в качестве составителя. Потом я встречал Лосева на конференциях, много раз перечитывал «Новые сведения о Карле и Кларе» и раз в год передаю ему приветы с общими знакомыми, работающими в Дартмуте.
Двадцать лет назад я бы отдал жизнь за написанную им биографию Бродского. Лет пять назад я бы не стал даже покупать ее. Сегодня я с нежной ностальгией убеждаюсь, что могу продолжить любую поэтическую цитату, указать источник половины цитат прозаических и удовлетворенно кивнуть почти на любой биографический факт (исключения можно перечислить по пальцам: я не знал деталей истории с Уманским и некоторых подробностей любовного треугольника первой половины шестидесятых).
Мне кажется, это неслучайно. Несмотря на тридцать лет знакомства со своим героем, Лосев отталкивается не от воспоминаний («стояли мы с Иосифом когортой в Ливии…»), а от текстов – то есть идет той же дорогой, которой шел я сам двадцать лет назад. Изданная в серии ЖЗЛ книга – не столько биография, сколько «литературная биография», недаром она выросла из предисловия к собранию Бродского в «Библиотеке поэта».
Ощущение deja vu, о котором я пишу чуть выше, не должно восприниматься как упрек: только посвятив Бродскому пятнадцать лет жизни, понимаешь, насколько мастерски сделана книга Лосева.
Автора литературной биографии Бродского, написанной в 2006 году, подстерегали три опасности – и Лосев избежал всех.
Во-первых, можно было запутаться в безбрежном море бродсковедения, увязнуть в деталях и демонстрации собственной эрудиции. Беглый очерк политических, философских и эстетических взглядов Бродского мог разрастись до объемов диссертации, но Лосев, уделяя каждому вопросу две-три страницы, пишет так, что по сути дела и добавить нечего. Точно также в свое время в стихотворении «Ода на 1957 год» он в шести строках дал полный перечень мотивов поэтики Бродского.
Вторая опасность связана с биографической частью книги. Можно было удариться в воспоминания или увлечься расследованием в стиле желтой прессы, выясняя, когда, где и с кем герой проводил время. Возможно, поэтому Бродский на 50 лет закрыл свой архив и при жизни всячески противился биографическим изысканиям. Он много раз называл себя частным человеком – и Лосев демонстративно уважает privacy своего друга, фактически рассказывая только то, что Бродский и так рассказал в стихах и интервью. Читатель, конечно, узнает, кто был «инженер-химик», с которым сошлась М.Б., но фамилии «шведской вещи» или римской Микелины не будут названы.
Иными словами, в отличие от многих мемуаров, это очень деликатная книга.
Третья опасность подстерегает всякого шестидесятника, вспоминающего свою молодость. Забыв, что контекст эпохи давно утерян, мемуарист рискует увязнуть в подробностях политических дрязг полувековой давности, предлагая смеяться над устаревшими шутками и возмущаться произволу властей. Лосев выбирает правильную интонацию: скорее поясняющую, чем обвиняющую. Возможно, благодарить за это надо многолетний опыт преподавания в колледжах Америки: большинство современных читателей биографии Бродского представляют советские шестидесятые немногим лучше американских студентов-славистов. Неслучайно интонация Лосева вызывает в памяти англоязычные эссе Бродского: автор в равной степени может отстраниться от объекта описания, благодаря чужому языку, географическому или временному разрыву.
У каждого читателя своя история любви, свой маршрут по поэтическому ландшафту. Лев Лосев – прекрасный гид, ненавязчивый, лаконичный и деликатный. Из тех, что не скажет лишнего – и не пропустит существенного.
Читая эту книгу, я вспоминал свою молодость. Люди моего поколения были, наверное, самыми преданными читателями Бродского. Стук пишущей машинки и глухой голос, прорывавшийся сквозь вой глушилок, записаны в моей душе, словно на магнитофонной пленке. Урок мужества и стоицизма, полученный в юности, и сегодня не позволяет обманываться насчет подлинного масштаба происходящего со мной – точно так же, как дрова, громыхавшие в гулких дворах Ленинграда, согревали автора «Зимней эклоги» спустя четверть века.
Памятуя нобелевские слова Бродского, можно сказать, что его стихи нельзя ни с кем разделить – но Лев Лосев из тех собеседников, с которыми радостно разделить любовь к этим стихам.
Источник: http://www.booknik.ru/reviews/?id=12088&type=bigReview&articleNum=1
Колобок. На вкус Бродского
Александр Генис: Готовясь, как все друзья поэзии Бродского, отметить 24 мая юбилей - 65-ю годовщину со дня его рождения, «Колобок» отправляется в путешествие по кулинарным мотивам в жизни и творчестве поэта.
В книге Вагрича Бахачаняна «Не хлебом единым», которую составили кулинарные выписки из сочинений классиков, Бродскому досталось всего несколько строчек и несколько блюд, складывающихся в угрюмый обед с ностальгическим оттенком:
- Устрицы в пустыне
- Ночной пирог
- Блюдо с одинокой яичницей
- Блины в Таврическом саду
На самом деле такое меню создает одностороннее и уже потому неверное впечатление.
Кулинарная тема у Бродского, принимала не только глубокомысленные, но и фантастические черты. Яркое доказательство тому - пьеса «Мрамор». Ее важным элементом является изощренное меню двух запертых в башню героев, носящих, как все здесь, римские псевдонимы - Публий и Туллий. Вот как последний, Тулий, объясняет зрителям устройство тюремного питания:
Тулий: У них там компьютер. Составляет меню. Повторение блюда возможно раз в двести сорок три года.
Александр Генис: В такой ситуации автору приходится напрячь кулинарную фантазию, что Бродский и делает, причем - с азартом. Вот перечень диковинных деликатесов, которые я выписал из «Мрамора»:
- Петушиные гребешки с хреном
- Паштет из страусовой печенки с изюмом
- Паштет из голубиной печенки
- Форель с яйцами аиста
Все эти блюда, которые, думаю, никто, кроме Публия и Туллия, не пробовал, обладают определенным конструктивным и метафорическим смыслом. Башня заключенных - квинтэссенция империи, которая в своем беспрестанном расширении «обессмыслила», как сказано в пьесе, пространство и, что еще важнее, время. В тоталитарной фантасмагории «Мрамора» царит бредущая по кругу вечность, оттенить и подчеркнуть которую как раз и призваны кулинарные мотивы с оттенком комического абсурда. Как сказал Публий в их тюрьме, «все повторяется, кроме меню».
Наше путешествие по кулинарным мотивам в творчестве - и что еще интересней - в жизни Иосифа Бродского мы продолжим с лучшим гидом. Это - профессор Дармутского колледжа, поэт и эссеист Лев Владимирович Лосев. Если воспользоваться термином из его стихотворения, Лосев - наш лучший «бродскист», автор уникальных по полноте и проницательности комментариев ко всему корпусу сочинений Бродского, Лев Владимирович был ближайшим другом поэта. Среди прочего, это подразумевает и участие в бесчисленных совместных застольях.
Мы встретились с Лосевым в нью-йоркском ресторане «Самовар», к которому Бродский имел непосредственное отношения, уселись за его любимым угловым столиком, и начали разговор на две вечные темы - о стихах и еде.
Лев Владимирович, какую роль гастрономические темы играли у Бродского?
Лев Лосев: Какую роль в жизни? Я думаю, довольно большую, потому что поесть поэт любил, хотя вкусы у него были самые простые. Действительно, самые простые. Больше всего на свете он любил котлеты, домашние котлеты.
Александр Генис: Я его хорошо понимаю. Котлету сделать необычайно трудно, в сто раз труднее, чем сделать американский стейк.
Лев Лосев: Конечно, мамины котлеты. Его самое ностальгическое нежное воспоминание - котлеты, которые готовила его мама, но также и котлеты, которыми его кормила Виктория Швейцер, его соседка и друг в Амхерсте в Массачусетсе, котлеты, которые делала моя жена Нина, когда он приезжал к нам, и, конечно, котлетами его снабжал Юзеф Алешковский. Алешковский жил в Мидлтауне в Коннектикуте, на полдороге между Нью-Йорком и Массачусетсом, куда Бродский ездил преподавать, и традиционно он останавливался у Алешковского поесть котлет, а также получить на дорогу на несколько дней запас котлет, пельменей, винегрета и борща. Вот это все любимая кухня Бродского - котлеты, пельмени, винегрет, борщ. Я думаю, через пельмени пролегла тропинка к китайской кухне, которую Бродский тоже обожал. И из китайских ресторанов, которые он очень хорошо знал в Нью-Йорке... Кстати сказать, в мой самый первый вечер, прямо с самолета я прилетел в Нью-Йорк, Бродский привез меня с моей семьей в маленький, такой грязноватенький китайский ресторанчик в Чайна-тауне, сказал: вот сейчас это попробуйте, китайскую еду, и поймете, зачем вы сюда приехали.
Александр Генис: Я, кстати, помню, как Бродский водил нас в ресторан "Силура палас" в Чайна-тауне, где, говорил, лучшие пельмени.
Лев Лосев: Тут я как раз тоже подбирался к этому "Силура палас", это гигантский такой, вокзального типа зал, по которому снуют официанты с тележками, на которых наставлены маленькие блюдечки с десятками, если не сотнями видов различных китайских пельменей: пельмени с мясом таким, пельмени с мясом сяким, пельмени с креветками, пельмени с осьминогами, пельмени с каракатицами, пельмени с морскими огурцами, пельмени с чем-то, с чем лучше, может быть, и не знать. И Бродский, быстро доедая пельмени с очередной тарелочки, уже таким своим ястребиным взглядом высматривал очередную приближающуюся тележку и очень ловким, таким хищным движением схватывал тарелочки с новой тележки, и под конец нашей трапезы там вырастала такая пирамидка из 12-14-15 маленьких тарелочек из-под пельменей. По-моему, каждая тарелочка стоила одинаково, не помню, 2 или 3 доллара, и таким образом, по числу пустых тарелочек мы и расплачивались. С китайским же, кстати сказать, рестораном, раз разговор зашел об этом, связано одно из самых моих гастрономически эйфорических воспоминаний о трапезах с Бродским. Как-то мы пошли в ресторан китайский не в Чайна-тауне, а где-то на 82-й, на какой-то из 80-х улиц, который в то время был очень популярен, такой подороже несколько китайский ресторан. Заказали мы там креветки с соусом чили, которые я вообще люблю, но там они были на удивление хороши. Съев по довольно основательной порции этих креветок, мы заказали еще по второй порции, а потом, молча переглянувшись, заказали по третьей порции.
Александр Генис: Это уже из Крылова что-то.
Лев Лосев: И когда привезли третью порцию креветок, зал зааплодировал.
Александр Генис: Лев Владимирович, а что касается все-таки стихов, как кулинарные мотивы отражены в поэзии Бродского?
Лев Лосев: Кулинарные мотивы... Я сейчас не могу припомнить стихов, где речь идет непосредственно о еде. То есть, безусловно, они есть, но сейчас нечто такое не припоминается. В связи с кулинарными мотивами в поэзии Бродского я вспоминаю свои комментарии к "Письмам римского друга". Последняя строка последнего письма – «там дрозд щебечет в шевелюре кипариса». Но поскольку Бродский всему циклу "Письма к римскому другу" дал подзаголовок из Марциала, я, как комментатор, считал своей обязанностью все-таки по возможности проверить: есть ли там действительно какие-то переклички с Марциалом или нет? На самом деле их очень мало. И вот этот заголовок из Марциала чисто условный. Как раз последняя строка, упоминание дрозда, как-то связана с Марциалом. Дело в том, что Марциал довольно часто вспоминает дроздов в своих стихах и исключительно в кулинарном смысле: просит прислать ему парочку жирных дроздов или вспоминает о каких-то особенно вкусных дроздах, которых он где-то там покушал.
Александр Генис: То есть Бродский принимал это, как вкусную поэзию?
Лев Лосев: Я думаю, что Бродский, если бы припомнил дроздов Марциала, может быть, сделал бы подзаголовок не из Марциала, а из Проперция.
Александр Генис: Мне вспоминаются кулинарные мотивы в "Мраморе". Как вы помните, герой "Мрамора" заказывает постоянно необычайные кушанья, которые ни разу не повторялись. Интересно, откуда Бродский взял это?
Лев Лосев: Я думаю, что он просто нафантазировал, также как и в другой пьесе "Демократия", где тоже пирующие члены политбюро маленькой неназванной республики предаются разным кулинарным изыскам. Это такая игра. Я помню, что смолоду мы любили выдумывать разные фантастические меню. Кстати, отличался в этом особенно не Бродский, а мой покойный друг, замечательный поэт, рано скончавшийся, Сергей Куле. Однажды он мне подарил такую книжечку рукописную, поваренную книгу. Там были такие блюда, как "глаза бычачьи, поутру проснувшиеся".
Александр Генис: Это совершенно дивная книжечка, надо ее найти и напечатать, потому что до сих пор за всю историю поэзии существует только одна кулинарная книжка, а именно кулинарная книга Маринетти. Так что книга Куле могла бы быть вполне новинкой для мировой поэзии.
Лев Лосев: Правда, есть еще сочиняющий стихи кулинар - о Сирано де Бержераке - Ростан: «секрет приготовления миндального печенья». Кстати, если я не ошибаюсь, это персонаж, имевший прототипом какого-то реального француза, которые писал стихотворные рецепты.
Сергей Кузнецов 2 октября
Источник: http://www.svoboda.org/ll/cult/0505/ll.051305-9.asp
“Элементарная книга”
В новой биографии Иосифа Бродского — “честно проверенные сведения и никаких выкрутасов”
Антон Желнов
Для Ведомостей
05.09.2006, №165 (1692)
На открывающейся завтра Московской международной книжной ярмарке будет представлена книга об Иосифе Бродском,
написанная его многолетним другом, живущим в США поэтом Львом Лосевым. “Ведомости” расспросили автора, чем его
работа, вышедшая в серии “Жизнь замечательных людей”, отличается от традиционных биографий.
--------------------------------------------------------------------------------
Лев Лосев (1937) — поэт, литературовед, эссеист. Профессор славистики Дартмутского колледжа (штат Нью-Хемпшир, США).
Переводил на русский язык стихи Константиноса Кавафиса, статьи Шеймаса Хини, Октавио Паса, Чеслава Милоша,
эссеистику и письма Иосифа Бродского. Составитель нескольких книг о Бродском: “Поэтика И. А. Бродского”
(Нью-Йорк, “Эрмитаж”, 1986) и “Труды и дни” совместно с Петром Вайлем (Москва, изд-во “Независимая газета”, 1998).
Автор нескольких книг стихов, среди которых “Новые сведения о Карле и Кларе”, “Послесловие”, “Как я сказал”.
--------------------------------------------------------------------------------
— Лев Владимирович, в вашей книге “Иосиф Бродский” сделан акцент на эстетике, а не на подробностях частной жизни. Можно ли все-таки называть ее биографией?
— Я не хотел и не мог написать биографию Бродского. Причин к тому было несколько. Во-первых, Бродский был моим близким другом, я знал, как он не любил втoржений в свою личную жизнь, и обижать его, даже после смерти, я бы ни за что не стал. Во-вторых, у меня вообще нет ни склонности к работе в этом жанре, ни профессионального умения. Я работал над комментариями к стихам Бродского. Кроме того, мне нужно было написать предисловие к комментированному изданию, и вот это предисловие незаметно разрослось в книгу. В основном я ее написал за три месяца летом прошлого года. Когда я увидел, что начинаю выходить за рамки вступительного очерка, мне надо было определиться с жанром. Я не хотел, чтобы получилось слишком длинное предисловие или неполноценное жизнеописание. Я понял, что то, что я хочу сделать, — это литературная биография.
Литературная биография (biographia literaria) — это жанр, изобретенный Колриджем, который был не только великим романтическим поэтом, но еще и невероятно эрудированным, умным и необычно мыслящим писателем, как бы Пастернаком и Шкловским одновременно. Литературная биография, строго говоря, — не история человека, а история его творчества. Конечно, одно от другого неотделимо, но и полного совпадения нет. В книге я рассказываю о детстве Бродского, о его семье, о книгах, которые он читал, о том, где и как он зарабатывал на жизнь, и т. п., но лишь в той мере, в какой эти обстоятельства формировали мир его поэзии.
Я старался воздерживаться от спекуляций психоаналитического или тем паче мифопоэтического толка. Я только позволил себе вынести в заглавие то, что считаю центральной мифологемой творчества Бродского, — напечатал на титульном листе “Щит Персея”. К сожалению, традиция серии “Жизнь замечательных людей” требует, чтобы на обложке стояло просто имя героя книги, и с моим красивым названием пришлось распроститься.
— В книге вы отвечаете всем критикам Бродского, не принимавшим его кто по эстетическим причинам (Солженицын), кто по причинам человеческим (Лимонов). Это тоже специфика жанра?
— Вопрос о восприятии творчества поэта современниками, естественно, является частью его литературной биографии. Я к нему обращаюсь на протяжении всей книги, пишу, например, во второй главе о том, что поначалу Бродского отторгал не только официоз, но и интеллигентная ленинградская публика старшего поколения, поскольку его первые опыты были за пределами той акмеистической традиции, которая культивировалась в Ленинграде. Неприятие Бродского Солженицыным — это вопрос вкуса (не в бытовом, а в эстетико-культурном смысле). Солженицын принадлежит к другому поколению, его поэтический вкус воспитан в рамках другой эстетики, и перепрыгнуть через это очень трудно. Меня удивляет нe то, что Солженицыну не нравится большинство из написанного Бродским, а то, что ему не так уж мало нравится. Я помню, как однажды в 1977 г. в Энн-Арборе я зашел к Бродскому и он сказал: “Смотри, мне Солженицын письмо прислал”. Это письмо сейчас хранится в архиве Бродского в библиотеке Йeльского университета. Написано оно в ответ на письмо Бродского, передавшего Солженицыну приглашение регентов Мичиганского университета в Энн-Арборе приехать получить почетную степень. Солженицын, ссылаясь на занятость, это приглашение отклоняет, но пользуется случаем сказать Бродскому, что он уже давно читает с большим интересом все, что Бродский публикует в русской эмигрантской прессе (а это практически все, написанное зрелым Бродским на тот момент). Он пишет о большом таланте Бродского, но в конце выражает опасение, что в творчестве Бродского есть тенденции к умножению хаоса в мире. Мне кажется особенно интересной эта последняя фраза, поскольку она почти дословно повторяет то, что сорока годами раньше написал Пастернаку Горький. Повторилась культурная ситуация — новая поэтика художнику предыдущего поколения кажется поэтикой хаоса.
— А Лимонов?
— О нападках Лимонова на Бродского я пишу в другом контексте — в связи с враждебностью части эмиграции к Бродскому. Бродский немало сделал для того, чтобы помочь Лимонову начать литературную карьеру на Западе. Я это знаю, так сказать, на собственном опыте, потому что в 1976-1978 гг. работал в издательстве “Ардис”, которое именно по настоятельной рекомендации Бродского выпустило большой сборник стихов Лимонова “Русское”. Я его набирал. Стихи, надо сказать, талантливые. Я и сейчас считаю, что Лимонов был сильнее как поэт, чем как прозаик. Лимонов вскоре ответил на эту поддержку довольно пасквильным фельетоном “Поэт-бухгалтер”. Правда, двадцать лет спустя его отношение к Бродскому, уже покойному, переменилось. В своей “Книге мертвых” он грустит, что уже не может поделиться с Бродским своими успехами на литературном и политическом поприщах. Это мне напомнило одного забулдыгу, которого можно было встретить в ленинградских пивных в мои студенческие годы. Если ему подносили, он вступал в разговор, обычно начиная задумчиво: “Н-да, с тех пор как Владимир Ильич умер, мне и поговорить не с кем…”
— Вы обобщили темы и статьи, которые раньше были раздроблены на отдельные сборники. Не стала ли книга похожа на хрестоматию?
— Знаете, как я осознаю свою книгу? Как элементарную. Еще лучше было бы охарактеризoвать ее английским словом generic, которое, к сожалению, не имеет прямого перевода на русский. Вот как оно употребляется. В табачной лавке вы можете выбрать сигареты Marlboro, Kent, Camel в пачках с узнаваемым красивым дизайном, а есть где-то на нижней полке белые пачки, на котоpых простым черным шрифтом напечатано “Сигареты”. Это generic сигареты. Они значительно дешевле, но хорошего качества, без изысков. Вот и у меня, я надеюсь, такая generic книга о Бродском. Никаких выкрутасов, лишь честно проверенные сведения и ограниченный, но существенный комментарий.
Бродсковедение действительно приобретает индустриальный размах, за всем в этой области уследить просто невозможно, да меня лично большинство из того, что пишется, и не интересует. Не потому что оно все дурно, а просто меня не слишком интересуют прочтения Бродского под углом тех или иных модных или не очень модных литературоведческих или философских теорий. Меня интересуют лишь честные комментарии к текстам, какие можно найти, например, в статьях и книгах Валентины Полухиной или Андрея Ранчина.
— Известно, что и сам Бродский не желал, чтобы из его стихов извлекали философские или какие бы то ни было концепции. Он противился любым идеологиям и схемам?
— Идеология — это набор убеждений. Бродский любил повторять слова Акутагавы: “У меня нет убеждений, у меня есть только нервы”. Это очень серьезное заявление. Поль Рикер назвал идеологию “тюрьмой разума”. К сожалению, человеческое сознание так устроено, что оно стремится в комфорт устойчивых убеждений. Нужна особая дисциплина свободомыслия, чтобы запрещать себе формировать убеждения. Из всех, кого я знал, Бродский был самый свободомыслящий. Я полагаю при этом, что ему было безразлично, какие концепции кто-то выстраивает на основе его стихов.
— В книге вы пишете о том, что Бродский был политизированным человеком и, в частности, болезненно отнесся к отсоединению от России Украины (этому посвящено не входящее в собрание сочинений стихотворение “На независимость Украины”). Как это соотносится с тем, что Бродский, в общем, понимал необходимость развала империи?
— Бродский, хотя кому-то это может показаться странным, вообще был человеком в полном смысле этого слова жизнерадостным. Его интересовало абсолютно все, связанное с реальностью. Политика, в особенности все происходящее на родине, его остро интересовала. Он радовался провалу путча ГКЧП, возвращению Петербургу его подлинного имени. Горбачев вначале показался ему пустословом, но потом ему стало казаться, что этот человек, сам того не ведая, ведом Клио, музой истории. Он написал лихой гимн Ельцину — “Подражание Горацию”: “Лети по воле волн, кораблик…” Сильно огорчился, когда начались карательные экспедиции в Чечню.
Почему он решил не печатать стихотворение “На независимость Украины”, понятно — не хотел, чтобы его злорадно цитировали те, кто злорадно цитирует его нынче в Интернете. К российскому имперскому прошлому отношение у него было, безусловно, отрицательное. Но Украину он не только считал единым, как теперь принято говорить, “культурным пространством” с Великороссией, но он еще и сильно чувствовал ее как свою историческую родину. Последнее выражение мне не хочется брать в кавычки, потому что для Бродского это была очень интимно прочувствованная идея. Ощущение себя “Иосифом из Брод”.
Источник: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2006/09/05/112069
«Новый Мир» 2007, №1
Лев Лосев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., “Молодая гвардия”, 2006, 448 стр., с ил. (“Жизнь замечательных людей”).
В начале февраля 1996 года мне позвонила подруга и после двух-трех фраз настороженно спросила:
— А ты знаешь, что Бродский умер?
— Ну и что? — ответил я, а когда положил трубку, заплакал.
Биография Иосифа Бродского, написанная Львом Лосевым, — первое научное исследование жизни поэта. Л. Лосев — поэт, филолог, редактор-составитель сборника “Поэтика Иосифа Бродского”, автор семи книг стихов, профессор Дартмуртского колледжа, близкий друг Бродского на протяжении всей жизни поэта, автор комментариев к его стихам, которые сейчас готовятся к печати.
“Мне повезло знать о Бродском, о культурном контексте его творчества в России и в Америке больше, чем многим современникам, а тем более читателям идущих нам на смену поколений, и мне кажется, что я должен как-то сохранить то, что я знаю. Тем более что это доставляет мне колоссальное удовольствие”, — писал Лосев в статье, посвященной принципам и сложностям комментирования стихов Бродского (“Новое литературное обозрение”, 2000, № 45).
Книга Лосева своим научным аппаратом — комментариями, биографической хронологией, всеобъемлющим списком публикаций — выделяется среди изданий серии “ЖЗЛ”. Принцип, по которому она написана, можно было бы обозначить, исходя из следующего определения самого Иосифа Бродского: “Биография писателя — в покрое его языка” (“Меньше единицы”). Следуя этой дефиниции, на протяжении всей книги биографическое повествование перемежается филологическими штудиями. Они призваны объяснить или хотя бы выявить, как именно эволюционировал поэтический язык Бродского в соотношении с событиями его биографии.
...У юности есть привычка недостаток опыта и мыслей компенсировать чтением. Хорошо, если есть что читать. У моего поколения было. Восемнадцати-двадцатилетнее сознание рожденных около 1970 года зрело, сходилось с нараставшей волной свободы. И у этой свободы был свой любимец, чей образ мыслей и действий, чей опыт экзистенциального выбора был неотличим от опыта языка, формировавшего биографию, и соответствовал самой высокой пробе.
Естественно, герой обязан быть удачлив (подобно Гераклу или Иосифу Прекрасному), любим Богом. И с этим качеством (преодоление суда и ссылки, огромная популярность и Нобелевская премия) у Бродского дела обстояли превосходно. Соперников у него не наблюдалось и до сих пор не наблюдается.
Постепенно человек читающий превращался в цепочку строф, ход мыслей подтягивался к стоической риторике любимого поэта, поступок худо-бедно реализовывал намерение, события внешнего мира пугающе откликались на искры мира внутреннего, по принципу рифмы скрепляясь в тревожную, открытую, никогда не оканчиваемую структуру, точность рассуждения приравнивалась к чистоте дикции, а метафизическая глубина строки поверялась просодической изысканностью.
И как привольный полет Тарзана в джунглях служил символом свободы для Бродского, так он сам, подобно новому Тарзану, — словом и делом — приковывал к себе внимание.
Соревновательный дух, конечно, не лучший, но неизбежный движитель юношеских интересов. Молодой человек привык быть настороже, когда обладание той или иной книгой приравнивается к обладанию магическим предметом (кольцом или волшебной палочкой). Книги — как ступени познания — в юности имели отчетливо сакральный смысл. Книгами этими всегда мы старались разжиться — или успеть прочитать — раньше других. И не всегда охотно ими делились, хотя обмен был неизбежен, не столько даже из соображений подвижности рынка смысла, сколько из потребности обсуждения прочитанного. Но книги Бродского я никому не давал читать. Так не дают взаймы руку, голову, душу.
В общем-то, внимание наше к сведениям о Бродском было пристальным примерно по тем же причинам, по каким нынешняя молодежь не пропускает факта из биографии, скажем, Бэкхема или Земфиры.
В юности любая строчка в печати о любимом поэте вызывала предельный интерес. Помню, как разгорались споры. Например, в “Московских новостях” было напечатано интервью, где Бродскому задавался футурологический вопрос: что будет с Историей? Ответ последовал подробно-страстный. Сводился он примерно к тому, что “всех нас перережут косые”, и был снабжен невиданным политологическим инструментарием. Пораженный самим фактом того, что поэт позволяет себе не быть аполитичным, а не тем, что потусторонний Китай вскоре вмешается в жизнь цивилизации, — я вознегодовал. Приятель же мой настаивал, что увлечение политикой, по крайней мере, расширяет кругозор.
Или помню, как в каком-то коротком интервью Бродский так отвечает на вопрос “А что бы вы посоветовали молодежи читать?”:
— Шестова. “На весах беспочвенности”. Читали?
В силу чего уже на следующий день я держал в руках “Апофеоз беспочвенности” и “На весах Иова”, которые так и прочел — параллельно.
Кажется, я прочитал все, что принадлежит перу Бродского. По крайней мере, из того, что появлялось в печати по-русски и по-английски, а до архивов еще не скоро дойдет дело.
Я бы хотел, конечно, прочесть также и все, что пишется о Бродском. Однако чтение это давно уже валится из рук.
И не потому, что все — плохо. И не потому, что сам уже подрос — и теперь действительности и опыта (вполне бестолкового, впрочем) хоть отбавляй.
Пока о Бродском было написано сравнительно немного, легендарный образ поэта — сколь бы ни был он далек от бытовой реальности — оставался един, поскольку состоял преимущественно из стихов. Поскольку была непоколебимая убежденность, что “биография поэта — в покрое его языка”.
Так оно есть и на самом деле. Представление об истине с течением времени, по мере внутреннего развития человека, конечно, эволюционирует, но не поворачивает вспять.
Разумеется, полнота знания о человеке — благодаря его одушевленности, неисчислимости — в принципе недостижима. И тем более если речь идет о человеке, особенно поэте, чей язык, будучи воспринят ухом, порой одаривает внимающую душу толикой вечности.
Едва ли есть еще более зыбкий жанр, чем жанр биографии. В пределе — это же касается и истории вообще, которая пишется множеством историков для множества людей, общее признание которых как раз и формирует подмножество истинных утверждений, составляющих историческую (биографическую) картину действительности. Почти тот же процесс происходит и в иных областях. Например, в математике, где, однако, в отличие от истории и гуманитарных наук вообще, смысл не подвержен влиянию наблюдателя, где нет так называемой обратной связи, при которой наблюдатель не включен — интеллектуально и эмоционально — в факт действительности. Эта обратная связь чрезвычайно осложняет работу биографа. Это все равно как ловить рыбку в мутной реке, полной хищников, которые охотятся на нее сами.
Жизнь поэта, точней, ее, жизни, существенность — подобно медузе, состоящей на 99 процентов из воды — настолько же состоит из стихов, их развивающего смысла и стихии языка. Парадоксальному ощущению несущественности, с одной стороны, и с другой — трагичности реальности поэт подвержен легче прочих потому, что центр тяжести его смещен в стихию отсутствия, в метафизику. Весомость смысла, производимого стихотворением, опустошает реальность, делает ее малоценной, подминает, вбирает в себя биографию и время: “Время же, в сущности, мысль о вещи” (“Колыбельная Трескового Мыса”).
Книга Лосева — кропотливое, полное, искусно неизбыточное исследование жизни поэта. Даже если исключить априорный момент увлеченности личностью Бродского, этот роман-биография быстро наберет в сознании читателя — при всей документальности и полноте — необходимую авантюрную составляющую приключенческой литературы.
Ясно, если собственная жизнь не осмыслена, то мы ее и не прожили. Останется лишь множество мгновений “меры ноль”, с точки зрения небытия/бытия — невеликое дело.
С чужой жизнью сложности умножаются. Нужно не только ее осмыслить, но еще изучить и описать.
Ясно, что исследование биографии — закономерный акт культуры, едва ли связанный с канонизацией, которой занимается сам язык. Однако если не свести биографию опыта к состоянию высокого осмысления (каковым и является книга Лосева), то, в общем-то, никакой биографии у поэта не окажется, и, таким образом, культура отдаст ее в пищу мифологизирующей составляющей коллективной бессознательности.
В пределе — цель биографического исследования в том, чтобы сделать жизнь поэта фактом языка. Если можно так выразиться, запечатать стихи с другого конца.
Биография не есть сумма событий жизни человека или воспоминаний о нем. Она есть усилие объективирующего сознания. Принцип дисциплины этого усилия — не в отборе и отсеивании, а в объективации, которая есть работа сложная, упирающаяся в вопрос веры. Что есть значимость фактов? Что есть их полнота? Какие еще методы, кроме интуитивных, здесь можно предложить?
Взвешенность и объективность неизбежно требуют умной полноты — на пределе интуиции, этики и любви.
В случае книги Лосева успех определился исходным положением: отношением автора к изучаемому предмету.
Не только то, что, по признанию Бродского, Лев Лосев был единственным из его друзей, к которому поэт относился как к старшему, должно нас в этом убедить. Но сам безупречный принцип любви пишущего к предмету его исследования.
Весь смысл, конечно, в деталях не содержится, но без них скелет правды не обрастет чуткой плотью.
Только вчитываясь в подробности, можно почувствовать настоящий ужас. Мы вроде бы знали, но не представляли. Представлять и знать — разные вещи, с тонкой, но часто непреодолимой коркой черствости между ними.
Мы вроде бы знаем о том, что Бродскому так и не удалось вызволить к себе родителей. Но мы не знали подробностей.
Бродский пытался вызволить к себе родителей, прибегая к покровительству всех, кого угодно: лордов, епископов, конгрессменов. Родители его одиннадцать раз подавали заявление на выезд. Им приходили отказы: “нецелесообразно”, “вы проситесь в Америку, а сына вашего мы направляли в Израиль”. Возглас ярости с трудом подавляется при чтении этого.
Детали придают отчетливость образу, наводят резкость. Знание контекста, как правило, углубляет понимание ситуации или стихотворения. То, что в “Post aetatem nostram” пародируется “Уберите Ленина с денег” Вознесенского, с новой ясностью выявляет качество того времени, показывает непримиримость поэта к рабской участи Эзопа, то бесстрашие, которого всегда не хватает.
Знать не всегда значит представлять. Широко известно, что у Бродского было больное сердце. Но этого недостаточно, чтобы представить себе, что это значило в реальности.
“13 декабря 1976 года Бродский перенес обширный инфаркт. <…> 11 декабря 1978 года ему понадобилась операция на сердце. Второй раз сердечные сосуды заменяли семь лет спустя, в декабре 1985 года <…> Бродский быстро старел, выглядел значительно старше своих лет. Под конец почти любые физические усилия стали непосильными.
<…> Особенность ишемической болезни состоит в том, что приступы стенокардии приходят и уходят неожиданно. Они могут быть более или менее болезненными, но всегда сопровождаются ощущением смертельной опасности. Грудная жаба <…> заставляет больного жить с ощущением, что смерть постоянно рядом — может прикончить, а может и пощадить.
<…> На протяжении всей своей взрослой жизни Бродский писал стихи в ощутимом присутствии смерти. Он не был ипохондриком, обладал способностью жить полноценно, даже радостно, несмотря на болезнь — особенно когда болезнь давала передышку. У него нет стихов, датированных 1979 годом, то есть годом вслед за первой операцией на сердце, но можно только гадать, было ли это вызвано послеоперационной депрессией <…> или желанием не писать так, как прежде. Действительно, в поэтике „Урании” и последней книге стихов немало нового, но меняется и жизне(смерте?)ощущение автора. Кажется, стоило только Бродскому осознать, насколько ограничен его жизненный срок, как у него исчезли мотивы мрачной резиньяции, проявившиеся в таких написанных до 1979 года вещах, как „Темза в Челси”, „Квинтет”, „Строфы”. Напротив, появляются вещи, которые иначе как жизнерадостными не назовешь. Это — итальянские стихи в „Урании”: „Пьяцца Маттеи”, „Римские элегии”, „Венецианские строфы””.
В биографии Бродского есть правдиво-фантастическое дело Уманского. Чего только раньше не воображалось в связи с эпизодом, в котором поэт с приятелем должны были угнать самолет в Афганистан. И. Б. рассказывал Соломону Волкову: “За час до отлета я на сдачу — у меня рубль остался — купил грецких орехов. И вот сижу я и колю их тем самым камнем, которым намечал этого летчика по башке трахать. <…> И вдруг понимаю, что орех-то внутри выглядит как [человеческий мозг]. И я думаю — ну с какой стати я его буду бить по голове? <…> И, главное, я этого летчика еще увидел... И вообще, кому все это надо — этот Афганистан?” (Волков Соломон. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2004, стр. 82).
В книге Лосева мы находим обстоятельный, хотя и краткий разбор этого эпизода, включая личность Уманского, — и наконец-то баснословность приобретает черту правдивости.
Неизбежность претензий к литературоведческим соображениям о стихах Бродского сохраняется и по отношению к книге Лосева. Из большой любви к изучаемым произведениям внутреннее оспаривание неотвратимо. Как раз, будучи умело спровоцировано, оно и рождает полноценный смысл.
В книге есть много ценных наблюдений, изложенных сжато и полно. К ним относится важное размышление о просодии. О философии просодии, о ее эволюции у Бродского.
“Выбор в области просодии для Бродского был не менее важен, чем словесное выражение, и предшествовал ему. Ведь что такое метр стиха с чисто физической, акустической точки зрения? Это чередование звуков в определенном порядке, определяемом длительностью интервалов между ударными слогами. <…> Просодия есть манипуляция речью во времени”.
“Дольники, которые начинают преобладать у него [Бродского] с семидесятых годов, позволяют ему разрабатывать временные понятия в значительно более индивидуальной форме, чем классические размеры. <…> Дольники Бродского созданы им самим для себя самого, для его собственных отношений со Временем”.
И вот от чего эти ритмические эксперименты отталкивались:
“Несомненно также, что Бродский стремился найти русский эквивалент ритмике Одена. „Натюрморт” не только повторяет сюжетную конструкцию оденовского „1 сентября 1939 года” <…> но и оденовский трех-двухиктовый дольник со сплошными мужскими окончаниями:
Auden:
I sit on one of the dives
On Fifty-Second street
Uncertain and afraid
As the clever hopes expire…
Бродский:
Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет”.
Есть такие исследования, где объем подробностей не только подавляет, но и пускает насмарку результат исследования.
Дотошность книги Лосева превосходная, потому что ясная. При том, что примечания, хронология событий, хронологический список публикаций, список имен составляют примерно две пятых книги.
Прямота и ясность отличают книгу Лосева. Кажется, в ней ни одна спорная тема не обойдена. Напротив, многое, что раньше, с благими намерениями (которые известно куда ведут), умалчивали доброжелатели Бродского либо инсинуировали недруги, Лосев разбирает прямо и строго. После чего остается только твердый смысл, вытеснивший наконец зыбкую почву недоговоренности и бестолковщины. Он находит точные слова и изящно пользуется энергией различных оппонентов (наиболее эффектно в случае с Эдуардом Лимоновым), обращая ее во благо смысла.
Также, кажется, впервые в литературе отчетливо разобран вопрос об английских стихах Бродского.
Кроме “Диалогов” Соломона Волкова, до сих пор наиболее компетентным и, на мой взгляд, интересным материалом о Бродском был двухтомник Валентины Полухиной. Она брала интервью у поэтов, литераторов, людей, близких в то или иное время к Бродскому. Однако если даже совершить мысленный предельный переход и представить себе доступный мозгу компендиум бесконечного числа воспоминаний о Бродском, то все равно этот сгусток сведений не “сойдется”, развалится — не даст сознанию приблизиться к правде. По той причине, что все воспоминания и мнения эти неизбежно являются отражениями самих воспоминателей; и интервьюер, чье искусство состоит в провоцирующем самоустранении, часто оказывается бессилен. Хотя бы потому, что сама форма интервью мешает преодолеть себя, поскольку память есть часть личности ее носителя, характеристика отражающей события структуры психики и сознания. И чтобы преодолеть себя ради предмета рассуждений, часто требуется гораздо большая энергия сознания, чем та, на которую оно все еще способно. И даже если есть желание и силы, все равно может просто не хватить времени прямой речи.
Редко кто сможет отказаться от себя в пользу героя, как это сделал Шеймус Хини в интервью В. Полухиной. Он говорил о Бродском исключительно в превосходной степени, умалчивая об английских стихах друга. В то время как Лев Лосев приводит цитату из статьи Ш. Хини, где он пишет следующее:
“Энергию [английского стиха у Бродского] генерирует русский язык, метрика оригинала не отвергается, и в английское ухо вторгается фонетическая стихия, одновременно одушевленная и перекалеченная. Иногда английское ухо инстинктивно протестует против обманутых ожиданий как в синтаксисе, так и в предвкушении ударения. Или оно впадает в панику — уж не стало ли оно жертвой розыгрыша, пока ожидало ритма. Но временами оно уступает безудержному натиску, колдовству, на которое способно только над всем торжествующее искусство…”
Бесстрашие и дерзость, азарт и свобода риска — ради пересадки русской просодии на английскую почву. Насколько же нужно было быть одержимым родным языком (думаю, меньше Бродский заботился о том, чтобы продемонстрировать англоязычным писателям, что он не лыком шит не только в эссеистике). И пусть для английского уха стихотворение “Tornfallet” звучит как частушка, но для меня оно от своего англоязычного воплощения только выигрывает.
В книге есть глубокие наблюдения, все еще ждущие дальнейшей разработки. Например, приводится признание Бродского, что он многому научился у Маяковского. И дается ссылка на статью Карабчиевского, где говорится о сходстве двух поэтов. На первый взгляд сходство Бродского с Маяковским определяется родственностью их поэтических стихий, напористых и открытых, состоящих из воздуха и солнца. (У Бродского к этим стихиям добавляется еще и стихия воды, которая на самом деле не вполне природная, так как относится все-таки к идее времени-вечности, отражения в нем.) Но попытка более углубленно взглянуть на эту родственность встречается с трудностями, возможно требующими специальных формальных подходов. На мой взгляд, одним из ключей к этой проблеме могла бы оказаться стиховедческая работа М. Л. Гаспарова, показавшего, что в классификации крупных русских поэтов XX века по типам рифм наиболее близким Бродскому оказывается именно Маяковский (Гаспаров М. Л. Рифма Бродского. — В его кн.: “Избранные статьи”. М., 1995, стр. 83 — 92).
Формулировку “Бродский — самый признанный, но так и непонятый поэт” я считаю точной и важной. Стихи Бродского вошли в ткань языка. Благодаря Бродскому в русском языке образовались дополнительные степени свободы. Но масштаб свободы — любой: мысли, поступка, — выпестованной Бродским в самом языке, еще не осмыслен действительностью.
Книга Лосева сейчас сделала это наиболее возможным.
Александр Иличевский.
Источник: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/1/ili14.html
Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии
Автор: Лев Лосев
Лосев Л.В.
Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. – М.: Молодая гвардия, 2006. – 447 с.
Иосиф Бродский в конце своей жизни просил своих друзей, чтобы те не писали о нем никаких биографий. Прошло десять лет. И мы видим перед собой литературную биографию поэта, написанную его другом и тоже поэтом Львом Лосевым, тоже эмигрантом, близким по духу и музе.
Лосев вполне осознанно шел на риск. Он слишком хорошо знал Бродского, чтобы этого не понимать. Он признавал, что «жизнь вообще, а жизнь поэта в особенности слишком непредсказуема и абсурдна, чтобы ее можно было перевести в нарратив. Единственной литературной формой, адекватной жизни, является лирическое стихотворение, весьма многозначное и суггестивное». И Лосев знал, что свои стихи Бродский долгое время считал самодостаточными и не нуждающимися в объяснениях критиков.
Но мне кажется, что этот опыт литературной биографии – вполне удачный. Сдержанный рассказ, но не о жизни поэта, а о времени, которое отражалось так или иначе в поэтике поэта. Лосев пишет не только о даре поэта. Он пишет о даре личности. Бродский относится к той категории поэтов, которые пишут так, как живут и живут так, как пишут. Он воплотил принцип Цветаевой – для великого поэта самого большого дара мало, нужен равноценный дар личности.
Иосиф Бродский – метафизик поэзии. Он художественными средствами обсуждал предельные вопросы в то время, когда философы не могли этого сделать. Других средств не было, и не только у него, но вообще в культуре. На фоне всеобщего повального увлечения постмодерном, отказа от культуры, от традиций Бродский занимался сохранением классической формы, пытался говорить на ясном великом русском языке. Лосев пишет, что в то время, когда откровенные метафизические темы казались окончательно устаревшими, Бродский только ими и занимался.
Бродский – автор предельных высказываний, ответов на предельные вопросы. Он выполнял ту работу, которую издревле выполняла русская литература. Только находился он при этом за океаном. Русский поэт и американский гражданин.
Лосев показывает, правда, достаточно мягко и эскизно, что Бродский откровеннее и радикальнее, честнее иных философов, которые пытались понять и описать пределы мира, его начала и концы. Жизнь поэта Бродского – показатель того, как жить и не сломаться, не спиться и не сгинуть в мире абсурда. Такая радикальность и сила поэзии возможны только в том случае, когда поэзия становится способом существования. Не средством борьбы, не формой самовыражения, не способом познания мира и тем более не средством заработка, а способом бытия и мышления. Это позволяло поэту занять онтологически свободную позицию частного лица, только и делающего, что пишущего, «царапающего» свои «стишки». И главной задачей поэта становится одно – писать еще лучше. И поэт отвечает прежде всего перед собой. Он сам себе – Страшный Суд.
Поэтому, как признается Лосев, эта книга – не обозрение частной жизни поэта, а обозрение его жизни и поэзии в отношении к эпохе, ее литературе, культуре и философии, biographia literaria.
В книге также дана богатая библиография поэта и о поэте.
Источник: http://www.antropolog.ru/books.php?id=25
| Ранее |
Cтраницы в Интернете о поэтах и их творчестве, созданные этим разработчиком:
|
|
ООО "Интерсоциоинформ" |
|
