Моей дочери

Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь 
в кафе "Рафаэлла". Или просто сидеть 
там. Или стоять как мебель в углу, 
если другая жизнь окажется менее щедрой, чем первая. 

Все же, поскольку отныне ни одному веку не обойтись 
без кофеина и джаза, я стерплю этот урон, 
и сквозь свои щели и поры, покрытый лаком и пылью, 
через двадцать лет я буду смотреть, как ты расцветаешь. 

В общем, помни, что я буду рядом. И даже 
что, может, отцом твоим был неодушевленный предмет, 
в особенности если предметы старше тебя или больше. 
Так что помни про них -- они обязательно будут к тебе строги. 

Все равно люби их -- знакомых и незнакомых. 
И еще -- может быть, ты запомнишь некий силуэт или контур, 
когда я их потеряю, вместе с остальным багажом. 
Отсюда -- эти чуть деревянные строки на нашем общем языке. 



--------------------------------------------------------------------------------


To my daughter

Give me another life, and I'll be singing 
in Caffe` Rafaella. Or simply sitting 
there. Or standing there, as furniture in the corner, 
in case that life is a bit less generous than the former. 

Yet partly because no century from now on will ever manage 
without caffeine or jazz. I'll sustain this damage, 
and through my cracks and pores, varnish and dust all over, 
observe you, in twenty years, in your full flower. 

On the whole, bear in mind that I'll be around. Or rather, 
that an inanimate object might be your father, 
especially if the objects are older than you, or larger. 
So keep an eye on them always, for they no doubt will judge you. 

Love those things anyway, encounter or no encounter. 
Besides, you may still remember a silhouette, a contour, 
while I'll lose even that, along with the other luggage. 
Hence, these somewhat wooden lines in our common language. 


--------------------------------------------------------------------------------

Перевод с английского Александра Сумеркина


Источник: http://www.geocities.com/Athens/8926/Brodsky/poetry_r/Brodsky_rtrans.html#017




          Л.В.Лифшицу
					
Я всегда твердил, что судьба - игра. 
Что зачем нам рыба, раз есть икра. 
Что готический стиль победит, как школа, 
как способность торчать, избежав укола. 
Я сижу у окна. За окном осина. 
Я любил немногих. Однако сильно. 
Я считал, что лес - только часть полена. 
Что зачем вся дева, раз есть колено. 
Что, устав от поднятой веком пыли, 
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. 
Я сижу у окна. Я помыл посуду. 
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке - ужас пола. 
Что любовь, как акт, лишена глагола. 
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, 
вещь обретает не ноль, но Хронос. 
Я сижу у окна. Вспоминаю юность. 
Улыбнусь порою, порой отплюнусь. 
Я сказал, что лист разрушает почку. 
И что семя, упавши в дурную почву, 
не дает побега: что луг с поляной 
есть пример рукоблудья, в Природе данный. 
Я сижу у окна, обхватив колени, 
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива, 
но зато ее хором не спеть. Не диво, 
что в награду мне за такие речи 
своих ног никто не кладет на плечи. 
Я сижу у окна в темноте; как скорый, 
море гремит за волнистой шторой. 
Гражданин второсортной эпохи, гордо 
признаю я товаром второго сорта 
свои лучшие мысли и дням грядущим 
я дарю их как опыт борьбы с удушьем. 
Я сижу в темноте. И она не хуже 
в комнате, чем темнота снаружи.

ДОРОГОЙ, УВАЖАЕМЫЙ, МИЛАЯ, НО НЕ ВАЖНО...

Сегодня Иосиф Бродский для местной интеллектуальной элиты - почти что Пушкин. Нужен ли в Питере монумент поэту - вопрос риторический. «Он должен вернуться сюда, и точка!» - уверено «читающее большинство».

На днях было торжественно объявлено о старте третьего тура конкурса на памятник Иосифу Бродскому. В финал вышли семь, по-видимому, гениальных - сообразно оригиналу - творений. Каждый проект привязан к конкретному месту в северной столице. Принять «нашего Иосифа» предстоит, очевидно, Васильевскому острову, где концентрация потенциальных площадок размещения шедевра особенно велика. Победителя объявят в октябре. Впрочем, оценки ряда экспертов далеки от оптимизма...

- Представленные работы можно разделить на две группы, - считает старший научный сотрудник Эрмитажа Аркадий Ипполитов. - Первая - это чугунные куклы, неотличимые от Городового и Бендера, вторая - монументы в стиле Пискаревки.

По версии руководителя отдела новейших течений Русского музея Александра Боровского, все проекты «ужасны»: «У тех, кто стремился к портретному сходству, получился «человек в очках». Это может быть с равным успехом и Свердлов, и Троцкий, и Каменев... Или просто Бухгалтер!» Вообще господин Боровский склоняется к тому, что скульптура не нужна, а лучший памятник поэту - «фонтан или скамья...». Но ни он, ни господин Ипполитов в состав основного жюри не входят. Вердикт будут выносить 18 человек, среди которых - сотрудники спонсирующего конкурс банка, директора крупных музеев, главные редакторы газет. А также главный архитектор Петербурга Олег Харченко и главный художник Иван Уралов (они-то, к слову сказать, и наводнили город «Бендерами»). Большинство этих людей при жизни Бродского в особой близости к нему замечены не были, как не знали его, за редким исключением, и авторы конкурсных работ. Может, потому и не выходит «каменный Иосиф»?

Устроители конкурса возражают: «С Пушкиным же никто из наших современников знаком не был. И что теперь - нельзя его изваять?..» Но Пушкин-то когда умер, а Бродский - всего ничего. Если предполагается некий обобщенный монумент Поэту - так и надо говорить, если конкретному индивидууму - наверное, все-таки должен быть хотя бы похож...

По какой-то роковой арифметике ровно четыре седьмых своей жизни Бродский провел в России и ровно три седьмых - в США. Возвращаться на берега Невы, как известно, категорически не хотел. Заметим, что в Нью-Йорке ни музея, ни монумента нашему земляку не намечается; квартиру, в которой жил Бродский, продают. Вдова Иосифа Александровича (с ней он познакомился во Франции и жил в Америке) формально входит в состав жюри и, как подчеркивают организаторы, «принципиальное благословение на памятник в Петербурге от нее получено».

Ничуть не менее интересно было бы услышать и мнение по эту сторону океана. Например - Андрея Басманова, сына Бродского и художницы Марины Басмановой - той самой «М.Б.», любовь к которой Иосиф пронес через все годы и невзгоды, которой посвящал самые пронзительные строки: «Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно...» Но петербургских родственников поэта никто не спрашивает. «Бродский принадлежит не своей семье, а всему миру!» - обосновывают такую позицию «отцы» конкурса. В юридической фирме «Городисский и партнеры» «Новой газете» объяснили, что право гражданина на собственное изображение российскими законами прописано очень слабо. Увы, как сам человек, так и его наследники фактически не имеют права требовать каких-либо согласований на использование образа, если это не делается с коммерческой целью и не носит заведомо оскорбительного характера.

Между тем эйфория в преддверии грядущей встречи у памятника Бродскому нарастает. До 10 августа макеты наиболее удачных, с точки зрения жюри, изваяний будут доступны широкой публике в витрине одного из модных бутиков на Невском. Суждения «рядовых ценителей» обещают так или иначе учесть. А у творцов, по словам Аркадия Ипполитова, хочется спросить: «Вы действительно так любите Бродского и мечтаете его увековечить? Или вы хотите выиграть престижный конкурс?»

Валерия СТРЕЛЬНИКОВА

Источник: http://www.novayagazeta.spb.ru/?y=2003&n=54&id=2 Кто вы, Джозеф Бродски?

07/07/2004

Нобелевского лауреата чуть не зарезали в морге

«Лицом к лицу — лица не увидать, большое видится на расстояньи», — сказал один «кулацкий подпевала», через полвека провозглашенный великим русским поэтом. Оспаривать это утверждение сложно, тем более что сам Александр Сергеевич Пушкин — «наше все» или «почти все» — был водружен на гранитный пьедестал только спустя 37 лет после своей смерти. Стоит ли в таком случае удивляться, что недавняя попытка установить на Васильевском острове бронзового мужика в пиджаке с ликом Иосифа Бродского потерпела неудачу. Причина тому — далеко не однозначные воспоминания, оставленные нашим земляком о своей персоне. Конечно, со временем образ Мастера отшлифуется, приобретет требуемый блеск и подобающую нобелевскому лауреату масштабность. Но все это будет потом. А пока мы еще имеем возможность поговорить с товарищем Бродского — Владимиром Евсевьевым — о некоторых не слишком афишируемых моментах жизни поэта.

— Владимир, говорят, наш нобелевский лауреат, как бы это помягче сказать, не слишком здорово учился в школе.

— А что тут смягчать? Ося был самым настоящим балбесом-второгодником. Он закончил всего семь классов и за это время умудрился сменить пять школ — отовсюду выгоняли за неуспеваемость. Причем, что самое интересное, ленивым он не был. Может быть, мотивации к учебе не хватало. Советская школа умела отбивать интерес к знаниям. Как Бродский потом рассказывал, особенно его доставал один учитель, преподававший сталинскую Конституцию. Он был в школе № 196 на Моховой секретарем парторганизации и почему-то люто ненавидел будущего поэта. Пришлось Осе уйти на завод «Арсенал» учеником фрезеровщика. Годом раньше, кстати, он пытался поступить во Второе Балтийское училище, где готовили подводников. Но пятый пункт анкеты подвел. Евреев в армию не слишком допускали.

— Бродский — фрезеровщик, это хоть с трудом, но можно себе представить. А вот санитар в морге!..

— Ося говорил, что в шестнадцать лет у него появилась идея стать врачом-нейрохирургом. И он решил начать восхождение к вершинам мастерства, так сказать, с самого низа. Его тетка работала в областной больнице и помогла ему устроиться в морг санитаром. Там можно было рассчитывать на хорошие левые доходы. Побрить, переодеть покойника — во все времена на это существовали определенные расценки. Морг этот, кстати, находился рядом с «Крестами». И заключенные перекидывали через стенку записки на волю. Потом судьба распорядилась так, что Бродскому пришлось наблюдать ту же картину, но только с другой стороны.

А из морга он ушел потому, что приключилась одна пренеприятная история. Летом к ним обычно поступало очень много умерших детей. Бруцеллез, отравления и так далее. И вот пришел в морг один цыган. Бродский выдал, как полагается, этому мужику двух его детей, кажется, двойняшек. А цыган, как увидел, что они разрезаны, пришел в полнейшую ярость, выхватил огромный тесак и стал гоняться за Осей.

Представьте себе эту картину. Морг. Кругом стоят столы, на которых лежат трупы, покрытые белыми простынями. А между ними бегают два мужика, один из которых непременно хочет насадить другого на перо. Зрелище просто сюрреалистическое. В конце концов Бродский умудрился на ходу схватить хирургический молоток и им ударил преследователя по запястью. Нож вылетел из руки. А цыган вдруг сел на пол и заплакал. Иосиф после этого случая решил с карьерой санитара завязывать.

— А как так получилось, что двоечник и второгодник вдруг стал писать стихи?

— После областной больницы Бродский некоторое время работал истопником в котельной. Потом стал ездить в геологические экспедиции в качестве рабочего. Вроде бы там в первый раз и возникла у него идея попробовать себя в изящной словесности. Вместе с ним в экспедиции подвизался поэт Владимир Британишский. Как-то он показал Осе свою книжку стихов «Поиски». И Бродский тогда подумал, что на эту тему можно получше написать. Попробовал. Так оно и пошло.

Но я думаю, что более серьезно он занялся стихосложением по другой причине. В те времена в Ленинграде был поэтический бум. Открывались литературные объединения, проводились конкурсы поэтов. В литературных кафе собирались слушатели — симпатичные девушки с горящими глазами. Любой, кто забирался на трибуну, чтобы прочесть свои стихи, становился властителем их дум. А Ося по части девушек был большим любителем. Нравилось ему производить впечатление.

— Выходит, он самостоятельно обучался искусству стихосложения?

— Поначалу так и было. Ося ходил в Публичку и занимался самообразованием — читал различные книги. Некоторое время, правда, он посещал литературные консультации при одной газете. Однажды Бродского послали на турнир поэтов, где Ося должен был прочесть согласованное во всех инстанциях стихотворение «Еврейское кладбище». Почему-то в последний момент он передумал и прочел совсем другое. Скандал поднялся нешуточный. Естественно, в литературные объединения после этого случая путь Иосифу был заказан.

Но в один прекрасный день его отец, работавший после увольнения из армии фотокорреспондентом, решил показать Осины стихи Анне Ахматовой. Она была тогда в опале, но имела огромный авторитет. Отец надеялся, что поэтесса отговорит сына заниматься подобными глупостями. Но получилось иначе. Ахматовой стихи Бродского очень понравились. Она набрала группу талантливых молодых людей и стала учить их уму-разуму. В круг ахматовских «сирот» — Наймана, Рейна, Бобышева — затесался и Ося.

— Тот знаменитый процесс по делу тунеядца Бродского. До сих пор непонятно, зачем власти связались с каким-то начинающим, малоизвестным поэтом? Он же никогда не писал антисоветских стихов.

— Широкой публике Бродский действительно известен не был. Но в то время стихи расходились в списках, и все те, кто интересовался поэзией, знали его имя очень хорошо. В стихах у него антисоветчины не было, но независимость мысли и отсутствие холуйства уже воспринимались властью как некий вызов.

Первый раз его арестовывали по делу рукописного поэтического журнала «Синтаксис». Потом была и вовсе сногсшибательная история с попыткой угона самолета. Не знаю почему, но Бродскому в голову пришла идея угнать самолет и сбежать на нем за кордон.

У Александра Уманского (друг Бродского) был приятель — Олег Шахматов. Бывший военный летчик, выгнанный из армии не то за пьянку, не то за приставание к командирским женам. И вот как-то, находясь в гостях у этого Шахматова в Самарканде и наслушавшись его жалоб на судьбу, Бродский вдруг предложил захватить на местном аэродроме маленький однопилотный самолет и улететь на нем в Афганистан. Тут же были продуманы все детали предстоящего дела.

План был таков: они вдвоем покупали все четыре места на один из рейсов. Шахматов садился рядом с пилотом. Бродский занимал место сзади. После взлета Ося должен был ударить летчика камнем по голове, связать его, после чего Шахматов брал штурвал в свои руки и на малой высоте вел самолет через границу. Но в последний момент, когда уже были куплены билеты и подобран подходящий по весу камень, Бродский вдруг передумал. Бить по голове человека было для него перебором.

Ося вернулся в Ленинград и очень скоро забыл эту историю. Но примерно через год его вдруг хватают и тащат в КГБ. Оказывается, что Шахматова где-то поймали с пистолетом и он, чтобы скостить себе срок, решил выдать чекистам антисоветский заговор. Шахматов подробно рассказал следователям о планах угона самолета, которые имели место в головах Уманского и Бродского.

Иосифу тогда повезло: кроме показаний Шахматова, других свидетельств его причастности к заговору не оказалось. Свою роль сыграла и мать Бродского, которая в то время работала в бухгалтерии «Большого дома». Ход делу дан не был. Но досье на Бродского, стоявшее на полках КГБ, пухло с каждым годом. Рано или поздно это должно было кончиться судебным процессом.

Кроме того, Ося плохо ладил с людьми. Многим он казался высокомерным и наглым. Это приумножало список его врагов. Он действительно в то время постоянно нигде не работал, а зарабатывал тем, что рисовал акварели и продавал их на улице по десять рублей. Тоже, кстати, незаконная деятельность.

— Существенный момент биографии! Поэт находился под колпаком спецслужб, как сказал бы Штирлиц. Но что послужило конкретным толчком для суда над Бродским?

— Был такой загадочный товарищ — Яков Лернер. Командир оперотряда дружинников. Он-то и был тем, кто инициировал последнюю атаку на Бродского. Его знаменитый фельетон «Окололитературный трутень», опубликованный в газете «Вечерний Ленинград», стал тем самым «выстрелом Авроры», с которого все и началось. Часто Лернера сравнивают с «чертиком из табакерки», но это не так. Он к тому времени успел насолить многим. Закрыл, например, газету «Культура» в Технологическом институте за то, что Евгений Рейн поместил в ней статью о Поле Сезанне — представителе фашистского (с его, Лернера, точки зрения) метода импрессионизма. Сейчас нет сомнений, что действовал Яков Лернер с подачи КГБ.

— Ходят слухи, что стенографические записи из зала суда, которые опубликовал «Огонек», а вслед за ним многие газеты мира, — фальшивка.

— Судья Савельева запретила делать записи на судебном заседании, а в зале присутствовали главным образом сотрудники милиции и госбезопасности. Поэтому сейчас достаточно сложно установить истину. Но точно можно сказать — эти записи отражают лишь одну шестую часть процесса. Журналистку Фриду Вигдорову удалили из зала суда довольно быстро. И, как говорил Бродский, самое интересное случилось потом.

На первом заседании адвокат Бродского предъявила справку о психической болезни Оси. Савельевой ничего не оставалось, как послать его на судебно-психиатрическую экспертизу. Вот там-то ему досталось по полной программе. Санитары дурдома развлекались с пациентами самыми изощренными способами, подвергали их настоящим пыткам. Потом Бродский признался, что тюрьма по сравнению с психушкой для него была курортом.

В конце концов Осю признали вменяемым. Состоялось второе заседание суда, и ему дали пять лет ссылки. Но через полтора года разрешили вернуться в Ленинград. А в 1972 году Иосифа практически насильно выслали из страны. Для него это была настоящая трагедия.

— Какие чувства Бродский питал к нашим официальным поэтам — Евтушенко, Вознесенскому?

— Он понимал, что это люди талантливые, но продавшие душу дьяволу. Они кидали камни только в разрешенном направлении. Со стороны их поэзия и поступки казались смелыми, но за их спиной всегда стояли какие-то вторые — третьи секретари ЦК КПСС, которые вовремя сообщали, в какую сторону завтра подует ветер.

Бродский называл Евтушенко не иначе как Евтухом, сравнивал его творчество с фабрикой по воспроизводству самого себя. А однажды, когда тот пришел в Америке со своей девушкой и стал допытываться у Оси, что тот думает о его творчестве, Бродский сказал: «По моему, Женя, вы — говно». Вообще Бродский считал, что Евтух если не был инициатором его высылки из страны, то, по крайней мере, консультировал «органы» по этому вопросу. В среде московской творческой интеллигенции сотрудничество Евтушенко с КГБ вряд ли у кого вызывало сомнение.

Ну а враль этот Евгений Александрович такой, каких мало. Как-то в Нью-Йорке на ужине в ресторане Евтушенко сам предложил Бродскому посодействовать в получении визы для его родителей. Потом он, вернувшись в Москву, стал рассказывать на каждом углу, что этот подонок Бродский прибежал к нему и стал слезно умолять помочь его родителям выехать в Штаты. Но он, Евтушенко, предателям родины не помогает.

За это Кома Иванов публично заехал Евтуху в глаз.

* * *

Из досье «МК» в Питере»

Владимир Евсевьев — живописец, прозаик, поэт. Родился в Петербурге 22 марта 1941 года в одном роддоме с Бродским. Начал писать стихи с 13 лет. С 1975 года стал работать со своим соавтором и женой Натальей Евсевьевой под псевдонимом ВИН. Вместе они написали множество литературных произведений, главным из которых является знаменитый роман-эпопея «Зомби», и около тысячи картин, которые проданы и с успехом выставляются в 23 странах мира. Книги ВИН находятся в библиотеках 46 западных университетов и мировых культурных центров.
 
Валерий МИШАКОВ

Источник: http://www.mk-piter.ru/2004/07/07/035/

ООО "Интерсоциоинформ"