Фото Иосифа Бродского в Венеции

Зинаида Арсеньева
Час Пик, Санкт-Петербург, 27.03.2002

19 марта состоялась пресс-конференция, посвященная конкурсу на памятник Иосифу Бродскому. Конкурс организован Комитетом по градостроительству и архитектуре городской администрации и Альфа-Банком.

По словам вице-президента банка Александра Гафина, установка памятников людям, прославившим наш город, но еще не воплощенным благодарными потомками в бронзе или мраморе, – совместная идея чиновников Комитета по градостроительству и банкиров. В очереди на увековечение – Блок, Ахматова, Гумилев, Довлатов. Первый этап – Бродский.

В жюри вошли Михаил Пиотровский, Владимир Гусев, директор музея Соломона Гуггенхайма Томас Кренц, Владимир Спиваков, Сергей Юрский, главный редактор «Известий» Михаил Кожокин, председатель Комитета по градостроительству и архитектуре Олег Харченко, Александр Гафин и управляющий петербургским филиалом банка Виталий Рябов. «Свадебных генералов» вроде губернаторов и вице-премьеров принципиально не звали – это, как полагают организаторы, было бы неприятно самому Бродскому. (Вопрос, как бы он отнесся вообще ко всей этой затее, отчего-то не ставился.) Дала согласие работать в жюри вдова поэта Мария.

В конкурсе могут принять участие российские и зарубежные профессиональные художники, скульпторы, архитекторы, а также студенты архитектурных и художественных высших учебных заведений. Предусмотрено три тура. Заявки-концепции будут приниматься до 1 июля этого года. Затем в течение полутора месяцев их рассмотрят жюри и экспертный совет. Во второй тур (он продлится до 1 ноября) выйдут шесть работ, после чего из них выберут лучшую. Альфа-Банк учредил премиальный фонд в размере $26 тыс. Победитель получит 15 тыс., остальные деньги распределят между пятью финалистами. Г-н Гафин подчеркнул, что банк выделяет средства лишь на организацию конкурса, сам же памятник должен быть установлен на благотворительные пожертвования. Борис Немцов, к примеру, уже выразил желание СПС принять участие в финансировании.

Предполагается поставить Бродского на Васильевском – руководствуясь, разумеется, зацитированным до дыр «на Васильевский остров я приду умирать». На пресс-конференции этот выбор вызвал споры. Директор Музея Ахматовой в Фонтанном доме Нина Попова сетовала на «тяжелую тенденцию в памятниках последних лет – иллюстративность». Главный редактор журнала «Звезда» Яков Гордин считает, что Васильевский был для Бродского символом Петербурга, тем местом, где город зарождался. Главный художник СПб Иван Уралов полагает, что «жизнь и судьба Иосифа Бродского связаны с городами, стоящими на воде, и даже успокоение он нашел в Венеции. Ощущение водного пространства, сливающегося с памятником, было бы важным в создании образа. Из всего этого, однако, не следует, что памятник непременно будет установлен на Васильевском, все будет зависеть от идей, которые предложат художники».

Член экспертного совета конкурса заведующий отделом новейших течений Русского музея Александр Боровский надеется, что еще на первом этапе будут отсечены «кондовые статуеваятели». На это хочется надеяться и многим петербуржцам, поскольку первым подал заявку Зураб Церетели (что вызвало злорадство москвичей: мол, не все ж нам терпеть). Г-н Боровский опасается, что споров вокруг памятника не избежать: непременно возникнут многочисленные «бродсколюбители» и «хранители памяти Бродского»: «Я уже вижу сотни фигур либерально-демократического страдальца с раскинутыми руками. Но мы должны использовать возможность наконец установить в Петербурге современную скульптуру. И я готов бороться за интересную и профессионально выраженную пластическую идею».

Яков Гордин опасается членства в экспертном совете людей, лично знавших Бродского: «При всем моем почтении к Евгению Рейну и Анатолию Найману, я бы не включил их в совет. Я не знаю, каким должен быть памятник, но я знаю, каким он быть не должен. Это не должен быть памятник, напоминающий Пушкина перед Русским музеем, или памятник жертве и мученику режима, каковым Бродский себя никогда не считал». Иван Уралов (в полном согласии с Александром Боровским) допускает, что памятник может быть инсталляцией и даже «чем-то почти неосязаемым»: «Конечно, в монументальном искусстве существуют определенные традиции, но не существует табу на какие-нибудь формы увековечения памяти. Более того, после конкурса на памятник к 300-летию Петербурга мне было бы весьма огорчительно вновь видеть тривиальное мышление».

А по мнению председателя Фонда музея Бродского Михаила Мильчика, лучшим памятником поэту стало бы создание музея-квартиры поэта в знаменитых «полутора комнатах» в доме Мурузи. Министерство культуры обещало дать разрешение на устройство музея, если с помощью спонсоров удастся расселить ее нынешних жителей. Альфа-Банк обещает помочь.

Источник: http://alfabank.ru/press/monitoring/2002/3/27/1.html

Одна моя старая магнитофонная запись - расшифровка
Кажется, это я с радиостанции "Свобода" записывал в начале 90-х:

Интервью, данное Иосифом Бродским своей переводчице, берлинской славистке Биргит Файт в сентябре 1991г., записанное на кассету.

1.

У меня нет ни философии, ни принципов, ни убеждений - у меня есть только нервы. Я просто не способен подробно излагать свои соображения. Я действую в некотором роде как собака (или лучше как кот), и когда мне что-то нравится - я просто к этому принюхиваюсь, облизываюсь, т.е. главный орган, которым я руководствуюсь - это чувство обоняния...
Всякому человеку моего возраста, да ещё выросшему там, где я вырос, присуща аллергия. Фрейд - замечательный в своём роде господин; он расширил наши представления о самих себе. В общем, вы говорите с человеком, который, если бы Фрейда не было, то он был бы тем же самым человеком, т.е. он функционировал бы точно таким же образом, как, впрочем, и если не было бы Маркса. В моём деле эти люди бесполезны.
Ахматова говорила: “Фрейд - враг №1”, и я с этим полностью согласен. Вот простой пример глупости этого господина: его утверждение о природе творчества, о том, что оно является сублимацией - это полный бред, потому что и творческий процесс, и эротическая, так сказать, активность, -
- они на самом деле существуют сами по себе, и не одно является сублимацией другого, а оба являются сублимацией творческого начала.

2.

Если начать разговор о естественном и об искуственном, о природе и о культуре и о всех остальных делах... Когда я слушаю эти разговоры, у меня ощущение как у Геббельса или как у Ницше, типа “Когда я слышу слово КУЛЬТУРА...”: я уже просто не знаю, куда мне бежать, поскольку настолько расплывчаты все эти дела...
У Мандельштама сказано по этому поводу: “Природа в то же время отразилась в нём”. Существует два отношения к природе: либо сбросить штаны и бежать голым, т.е. был такой вариант - Дейч Лоренс - стать естественным, либо понятие естественности как созидания, как композиции, что у Мандельштама, и мне, естественно, второе куда ближе, чем первое.

3.

Все пишут о Пушкине - что я-то буду писать о нём?! Стилистика, которой я занимаюсь, это, скорее, популяризирование, поскольку я занимаюсь им главным образом по-английски, для англоязычного читателя, который довольно мало знает о русской литературе вообще, с другой стороны, все эти эссе вообще пишутся по необходимости, и, будь моя воля, я этим никогда бы не занимался, но - кто-то просит вас написать предисловие или рецензию и т.д.
Два или три эссе я написал в своей жизни по внутреннему побуждению, первое - когда просто мне хотелось написать что-то по-английски, второе, про Стамбул, - это просто было сильной внутренней реакцией, и третье - это “Полторы комнаты”. Что касается всего остального - это всё написано по заказу, включая и “Венецию”.
Во всяком случае (возвращаясь к Пушкину), конечно же, я его обожаю, но мне дороги и другие поэты того же самого периода: чрезвычайно дорог Баратынский, например, чрезвычайно дорог Вяземский, которого совсем, по-моему, никто не знает... Но так уж складывается в обществе, в культуре, - ни одна эпоха не может себе позволить больше, чем одного великого поэта.
Великий поэт ведь накладывает (и вообще крупный поэт) и великие обязательства на читателя, т.е. он замещает роль святого, и за ним надо, так сказать, следовать. Читатель не может себе позволить больше, чем одного поэта; но в ХХ веке и народу стало побольше, и грамотность увеличилась - в этом веке у нас их, действительно, четверо, пятеро или шестеро. Это всё, так сказать, один великий поэт, и в ХХ веке довольно сложно выяснить, кто это был. Я-то считаю, что самый крупный поэт ХХ века - это Цветаева, русский поэт, и, говоря это, я вступаю с самим собой в конфликт... Я обожаю всех классицистов - Кантемир Дьяконский, Херасков, Сумароков... Я считаю Кантемира и Державина чрезвычайно важными для меня господами, т.е. на меня они повлияли очень сильно. Я вообще преподаю не столько русскую литературу, сколько английскую. И считаю, что преподавать необходимо, потому что это вообще единственная в некотором роде форма страховки, которая у будущего существует, - если господа вроде меня появляются в классной комнате. Я действительно так считаю, т.е. это не переоценка самого себя и этого взгляда на мир, который вообще присущ людям моей профессии. Это, так сказать, мой долг, гражданская обязанность, если угодно.
Но я ведь, в некотором роде, не литературовед, а просто во всех отношениях любитель; хотя что-то я в некоторых областях знаю в сфере изящной словесности и думаю, что я вполне вправе объяснять молодым людям и девицам, что есть предмет, содержание и стратегия лирического стихотворения. - Они меня держат, поэтому они мне за это платят. Но тут немедленно вовлекается сразу всё; это - чёрт знает что, весь мир вовлекается в эти разговоры... Т.е. это очень часто - единственная возможность поговорить о том, что тебя интересует, вслух. Как правило, с коллегами об этом особо не поговоришь, как и с преподавателями в академической среде, и оказий для таких разговоров предоставляется чрезвычайно мало, а это ведь, в какой-то степени, даже терапия...

4.

ВОПРОС: Не является ли Ваше стихотворение “Разговор с небожителем” своего рода поисками Бога?
ОТВЕТ: Да что и кого я там ищу, какого Бога?! Нет, это не поиски Бога, это довольно замечательная, как мне тогда казалось, лингвистическая энергия. Вы знаете, не надо судить стихи по их содержанию... Там ведь есть, по-моему, замечательные строчки:
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригошней ключей
от старых комнат - идолища с ликом
старьёвщика - для коротанья слишком
глухих ночей.

Это - некоторые упрёки христианству, которые можно было бы ещё и приумножить... Но это неважно, не в этом дело... Вся христианская система, по крайней мере, история самого Христа и того, что с ним произошло, есть совершенно замечательная парадигма, которой ты пользуешься в своём творчестве, и в общем она вполне приложима к массе разнообразных ситуаций. То же относится и к Библии - к Ветхому Завету...
Здесь я совершенно не в состоянии судить о своём собственном развитии - это всё равно, что кошке ловить свой собственный хвост; только этого мне не хватало!
В изящной словесности развитие происходит не в дидактическом ключе, а в чисто просодическом, т.е. когда ты пользуешься более точными и менее точными размерами, более размытым или более сжатым стихом и т.д.; а применительно к христианству всё сводится... вот, в “Горбунове и Горчакове” есть две строчки, в которых, в общем, всё более или менее и заключается, вот, самые главные строчки, которые я написал в своей жизни в этом смысле:

Я думаю, душа за время жизни
Приобретает смертные черты.

В поэзии ведь самое главное - что такое поэт, что такое его “Я”, что такое его философия/ нефилософия, и это - его тональность, и она измеряется варьированием тональности, или: прогресс в тональности прослеживается просодически.

5.

С русским свободным стихом у меня отношения довольно сложные: я сам писал, и до сих пор иногда их пишу... “Нашедший подкову” Мандельштама - замечательный пример того, как это можно делать. У всех остальных это получалось гораздо хуже, или совсем не получалось.
Есть несколько замечательных поэтов и несколько замечательных стихотворений, во всяком случае, у Монталя, у Милоша, у Кавафиса, у моего любимого Одена; ко всякому термину, в котором присутствует эпитет “свободный”, немедленно возникает вопрос: “свободный от чего?”. Я думаю, что, если говорить о мире трансцендентном, то о какой свободе может идти речь, если впереди - Страшный Суд?!

6.

У Ирины Ратушинской, особенно когда она оказалась в тюрьме, стали появляться стихи совершенно замечательные, т.е. это и был тот период, когда она стала писать совершенно замечательные стихи, без этой эмоциональной и политической нагрузки. Я помню её стихотворение, которое описывает паровое отопление - калорифер в здании тюрьмы: совершенно замечательное описание этой пыли, этих его рёбер и т.д. и т.п. И совершенно замечательная монотонность там есть, в этом стихотворении. Я не знаю, как сложились бы её поэтические обстоятельства, если бы она просидела больше (просто не хочется в этом ключе думать), может, она начала бы писать ещё лучше? - Но тут её выпустили, и уже началась совершенно другая жизнь, и возникла, я полагаю, другая тематика и другая тональность. Но стихи, которые были написаны ею в тюрьме - они совершенно замечательные!

{ОБ АВГУСТЕ 91-ГО ГОДА.}

Я был со своей женой - тогда просто приятельницей - в Ирландии; мы об этом услышали по радио, и я тогда же сказал, что “максимум три дня”. Я действительно сказал это, потому что был полностью уверен, что это полный бред, что это - акт самоубийства Коммунистической партии, о чём я ничуть не сожалею... Но в первые полтора дня я немного нервничал - пойти на это могли только люди, о которых у Ленина сказано: ”страшно далеки они от народа!”.

8.

Что касается Ахматовой, произошла простая история: эти стихи, так сказать, вошли в меня, т.е. они - часть моего сознания, и не только часть моего метрического мироощущения...
Сказать, что она оказала/не оказала на меня влияние - не сказать ничего. То, что было сказано до тебя и то, что ты читаешь, - это вбираешь, и нравится тебе это, или нет (а у Ахматовой мне чрезвычайно нравилось очень многое) - это становится частью тебя, это входит в состав твоей крови до известной степени...
Я допускаю, что то же самое произошло с Цветаевой, с Пастернаком, с Мандельштамом; я допускаю, например, что Пастернак на меня произвёл куда меньшее впечатление, чем Ахматова!

9.

Петербург - это школа меры, это школа композиции...
Из всех математических дисциплин, с которыми мне довелось столкнуться в средней школе, геометрия мне больше всего нравилась - это пространственное мышление и т. д. Даже когда я попадаю в помещение, я прежде всего смотрю на конфигурацию комнаты, потолка, - совершенно не знаю, почему... Наверное, по той же причине, по которой мне нравится Декирик со всеми его выкрутасами.
Я обожаю квартеты и трио у Гайдна, у Моцарта, да и у Баха - совершенно замечательная у него музыка для виолончели. В общем, иерархии нет... Сонаты же на меня производят довольно-таки удручающее впечатление, я скажу, почему.
Бетховен - совершенно замечательный композитор, но всегда в сонате существует вторая часть, где он старается быть остроумным, где юмор. Иногда эти части совпадают, что замечательно, но мне кажется, что из его сонат вот эту среднюю часть, этот юмор, надо убирать...

10.

Знаете, кто мне сейчас ужасно интересен? - Бен, замечательный господин! У него вообще все жёны были красивы, но последняя жена - особенно, я видел фотографию... И Рильке; но кое-кто поколебал мой энтузиазм по отношению к Рильке - я прочёл Музиля, “Человек без качеств”, я прочёл “Три женщины”, эссе, на которое я должен написать рецензию, но уже год как не могу собраться. Это совершенно замечательный писатель, у него совершенно замечательная проза, и, кстати сказать, эти самые записки, эти его короткие эссе, они, конечно же, куда интереснее, чем всё, что вы можете прочесть у Рильке; и он этим несколько огорчил меня, т.к. я всегда считал, что, в принципе, поэт должен быть всегда интереснее, чем прозаик, в чём угодно - метафорически, по ощущению деталей и т.д.
Музиль куда интересней, чем Рильке! Но, в общем, это мне непонятно, я не пойму, в чём дело, в чём тут сыр-бор, но мне интересно. Салман [Рушди?] - это другое дело, это чрезвычайно одарённый, замечательный поэт, но который слишком всерьёз к себе отнёсся, и к той трагедии, которая произошла с ним; я думаю, что он, так сказать, загнал себя в угол.
Бахман - замечательная поэтесса, я даже пытался её переводить в 70-е годы, но так ничего из этого и не получилось...

11.

{О КАЧЕСТВЕ АНГЛИЙСКИХ ПЕРЕВОДОВ ЦВЕТАЕВОЙ
И МАНДЕЛЬШТАМА.}

Их переводит масса людей, масса энергии на это уходит, жизни людей на это кладутся, карьеры, амбиции и т. д., но результаты, тем не менее, всё равно плачевны. Я думаю, что это неизбежно. У Мандельштама дело обстоит несколько лучше, потому что его дольше переводят. Цветаева - это для них новое явление.
Существуют две английские книжки Цветаевой: одна - совершенно чудовищная, это стихи, которые были изданы, если я не ошибаюсь, в 72-м году, или в 73-м, и существует ещё одна... Это один мой знакомый, английский переводчик, тоже совершенно сумасшедший господин... Но мне как-то совершенно не хочется высказывать по этому поводу суждения, потому что я знаю те трудности, с которыми он сталкивается неминуемо, и мне его даже ругать не хочется...

12

{О ПИСАТЕЛЯХ-СОВРЕМЕННИКАХ: САШЕ СОКОЛОВЕ И ЮЗЕ АЛЕШКОВСКОМ.}

{1. О СОКОЛОВЕ.}

Я отношусь к этому писателю чрезвычайно посредственно. И это, в известной степени, есть ответственность за его существование, потому что ARDIS, мичиганское издательство, напечатавшее его, тогда только начало существовать, и я приехал в 72-м (73-м) году, получил его рукопись, и я выудил его рукопись из всего того, что они тогда получали, и посоветовал издателю это напечатать, что и произошло...
“Школа для дураков” - первые страниц 30 или 40 мне, в общем, было приятно читать, а дальше - это уже не шло ни в какие ворота, т.е. мне так кажется. Это - в высшей степени провинциальная отечественная идея современной прозы. Так прозу писали в Ленинграде где-то году в 68-м, знаете-ли... Я не люблю, когда автор навязывает себя.

{2. ОБ АЛЕШКОВСКОМ.}

Но Юза я хвалил, Юз - замечательный писатель, но - увы, в последние 10 лет дела его именно как сочинителя (т.е. в том, что он пишет, а не в том, что он печатает) мне не так нравятся. Но есть по крайней мере одна вещь, а именно - “Кенгуру”, которая является великим произведением. Он - природный метафизик, от живота, а не от головы...

Источник: http://community.livejournal.com/brodsky/93219.html?view=1287459

Жизнь: угол зрения. Иосиф Бродский

Дмитрий Баранов (09/08/07)

Иосиф Александрович Бродский (1940-1996) – «русский поэт, англоязычный эссеист и гражданин США», в подражание Уистану Одену какое-то время курил красный «LM», пока не заработал первый инфаркт. Искренне полагал, что стихи должны продаваться в каждом супермаркете, наряду с таблоидами и мыльными романами. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года. Поэт-лауреат США 1991-1992.

Иосиф Бродский. Фото А.И. Бродского, 1963 г.

Роль художника и его долг... Ну, если применительно к поэзии, литературе, – то хорошо писать, только и всего.

Ирония – порождение психологического уровня сознания. Есть разные уровни: биологический, политический, философский, религиозный, транцендентный. Жизнь – трагическая штука, так что иронии тут недостаточно.

Я думаю, что наступающая эпоха, обновляющийся мир будет менее духовным, более релятивистским, более безличным, я бы сказал, менее человечным. Для меня это вполне очевидно. Но я не вижу необходимости приносить какие-либо жертвы.

Иногда у меня написаны две-три строчки да пара идей в голове, и я пытаюсь выразить их. Но во время этого процесса что-то происходит, и очень часто стихотворение выходит совсем не такием, как было замыслено вначале. Но обычно первоначальная основа сохраняется. Как всё получается – это непредсказуемо. Куда вас заведет? Единственное предсказуемое – это что вы, быть может, не скажете какой-нибудь глупости.

Освобождение женцин открывает им дорогу к занятиям мужским делом. Но мужские дела – не такая уж соблазнительная штука. Сами убедятся, когда добьются своего.

Писатель пишет под диктовку гармонии языка как такового. То что мы назваем голосом музы, на самом деле – диктат языка. Когда человек пишет: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явиласть ты», – это не столько потому, что он действительно помнит «чудное мгновенье», сколько потому, что слова, нечто в языке, выкладываются этим гармоническим образом, и эта гармония указывает на какое-то психологическое состояние. Писатель – орудие языка.

Я не то чтобы религиозен, вовсе нет. К счастью или к несчастью, я не знаю. Не думаю, что я принадлежу к какому-то вероучению. На самом деле, когда в больнице мне задали этот критический вопрос, потому что все может случится, я был в затруднении.

Для меня есть два поэта – Цветаева, она русская, и Оден. Они очень разные. Она вся – трагедия, но у них есть одна общая черта. Оба поддерживают, или их поэзия поддерживает, философию дискомфорта. Это доходит почти до «чем хуже, тем лучше» или в случае Одена, «тем интереснее».

Если б я был молодым поэтом или... да кем угодно, хоть десантником, – я читал бы скорее древних.

Вообще следует положить левую руку на Гомера, Библию, Данте и Лоэбовскую серию (Loeb Series), прежде чем взять авторучку в правую.

Второй язык обузой мне не представляется, хотя конечно, слава Богу, что им оказался именно английский: на нем, полагаю, меньше вздора написано, чем на каком-либо ином.

Никто – ни писатель, ни тем более критик – не должен себе позволять озирать литературу с птичьего полета, каким бы орлом он себя ни почитал, и паче того, оглашать свои окончательные выводы – даже на смертном одре. Да и вообще, чем более предвзятое мнение высказывается, тем интереснее. Лучше вы бы спросили, кого я ненавижу.

Что касается содержания, то я просто рассматриваю себя в роли подопытной морской свинки своих собственных идей и смотрю, что происходит с ними, и стараюсь их записывать.

Демократия – это понятие, которое должно быть самодостаточным и не допускать употребления прилагательных.

Видите ли, без истории человек еще может существовать, но без географии... Не надо позволять себя загипнотизировать тем, что происходит у вас под носом... что говорит начальник с трибуны или какой-нибудь подонок из Румянцевского садика. Это все происходит в этой точке пространства. В другой – этого уже не происходит.

Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество «Память». Или отдел идеологии при ЦК. Так же впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?

Поэзия по сравнению с прозой то же, что и воздушный флот по сравнению с пехотой в армии.

Писать стихи – это как бы упражняться в смерти.

Есть такая латинская поговорка, она гласит: «Fatum non penis, in manus non recite». По-русски это звучит как: «Судьба – не хуй, в руки не возьмешь».

Если бы я писал свою автобиографию, я бы поставил в эпиграф к ней фразу Акутагавы: «У меня нет принципов. У меня есть только нервы».

У меня нет сил простить самого себя. И с другой стороны, тот, кто мог бы меня простить, не вызывает во мне особенной приязни или уважения.

Когда вы рифмуете две вещи, которые до того не составляли пары, между ними развивается некоторое родство. Предположим, строка заканчивается словом «moon». Ты начинаешь присматриваться к языку в происках рифмы или соответствия, и рано или поздно приходишь к слову «spoon». Изначально ты предполагаешь, что это неудачно, поскольку между ними нет никакой связи. Потом ты начинаешь думать. И думаешь: так ли это? Может быть и есть. Прежде всего, обе неодушевленны; у обоих металлическое сияние. Etc., etc. Ты устанавливаешь между ними связь. И эта связь создает потрясающее ускорение.

Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки, и я думаю, что лучшей комбинации я для себя придумать не в состоянии.

Художник и общество. Поэт и государство. На эти темы была написана не одна статья и исследовательская работа. Бродский – самый благодатный объект для подобных рассуждений и разнообразных спекуляций. Еще бы, громкий судебный процесс в Союзе, ссылка, досрочное освобождение «под давлением мировой общественности», эмиграция в США, Нобелевская премия... такому списку жизненных событий позавидует любая медиа-персона. Но не сам Бродский. Его принадлежат слова, произнесенные в Стокгольме, во время своей Нобелевской лекции: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от Родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии... Если искусство чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования.». В одних глазах он предстает как мученик, творец, под давлением деспотии государства вынужденный покинуть родную землю и продолжать творить на чужбине (и, кстати, неплохо творить), в других – талантливый человек, расчетливо использованный в качестве снаряда в обойме США в холодной войне. Или же обычный человек, который делал то, что считал нужным, не претендовал на лавры и хотел лишь одного – чтобы его оставили в покое. Кто вы, Mr. Brodsky? На этот вопрос каждый отвечает по-своему, согласно своим убеждениям и пристрастиям, согласно прочитанному, услышанному, надуманному.

Однажды, его спросили: «Благодаря чему, вы, не имея среднего образования, добились таких успехов?» (Бродский, в юности не окончивший школы, за свою жизнь поработал в общей сложности в шести американских и британских университетах), на что последовал ответ: «Книги». В наше время, многие смеются над выражением: «Книга – лучший подарок», а следовало бы – читать.

В подготовке материала использованы следующие источники: «Иосиф Бродский. Интервью», изд-во «Захаров», 2000 г.; «Иосиф Бродский. Нобелевская лекция.» Nobel foundation, 1987 год; Wiped.