Доброе сердце всегда щедро ко всем.
Этот снимок получен в последнем письме Галины Славской
(Sent: Tuesday, September 11, 2007 11:13 PM).
Автор снимка - Михаил Лемхин (Mikhail Lemkhin).
Пожелаем ему доброго здоровья за такую отличную работу!
Мне присланы следующие данные о книге, в которой снимок опубликован:
Joseph Brodsky Leningrad Fragments
Mikhail Lemkhin
Foreword by Czeslaw Milosz
Afterword by Susan Sontag
Farrar, Straus and Giroux
New York, 1998
Иосиф БРОДСКИЙ
Скорбь и разум I Я должен сказать вам, что нижеследующее - результат семинара, проведенного четыре года назад в College International de Philosophie в Париже. Отсюда некоторая скороговорка; отсюда также недостаточность биографического материала - несущественного, на мой взгляд, для анализа произведения искусства вообще и, в частности, когда имеешь дело с иностранной аудиторией. В любом случае местоимение "вы" на этих страницах означает людей незнакомых или слабо знакомых с лирической и повествовательной мощью поэзии Роберта Фроста. Но сперва некоторые основные сведения. Роберт Фрост родился в 1874-м и умер в 1963 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. Один брак, шестеро детей; в молодости нуждался; фермерствовал, а позднее учительствовал в различных школах. До старости путешествовал не слишком много; жил главным образом на Восточном побережье в Новой Англии. Если поэзия является результатом биографии, то эта биография ничего не сулила. Однако он опубликовал девять книг стихов; вторая, "К северу от Бостона", вышедшая, когда ему было сорок лет, сделала его знаменитым. Это было в 1914 году. После чего дела пошли более гладко. Но литературная слава не обязательно означает популярность. Потребовалась вторая мировая война, чтобы на Фроста обратила внимание широкая публика. В 1943 году для поднятия боевого духа Совет по книгам военного времени распространил среди американских экспедиционных сил пятьдесят тысяч экземпляров фростовского "Войди!". К 1955 году его "Избранные стихотворения" вышли четвертым изданием, и уже можно было говорить, что его поэзия приобрела статус национальной. Так оно и было. На протяжении почти пяти десятилетий после публикации "К северу от Бостона" Фрост пожинал все возможные награды и почести, какие только могут выпасть на долю американского поэта; незадолго до смерти Фроста Джон Кеннеди пригласил его прочитать стихотворение на церемонии инаугурации. Вместе с признанием, естественно, появилась масса зависти и неприязни, которые в значительной степени водили пером собственного биографа Фроста. Однако как лесть, так и неприязнь имели один общий признак: почти полное непонимание того, что такое Фрост. Его обычно рассматривали как поэта деревни, сельской местности - грубоватый остряк в народном духе, старый джентльмен-фермер, в целом с позитивным взглядом на мир. Короче, такой же американский, как яблочный пирог. Говоря по правде, он в значительной мере способствовал этому, создавая именно такой образ в многочисленных публичных выступлениях и интервью на протяжении всей своей деятельности. Полагаю, это было для него не слишком трудно, ибо эти свойства также были ему присущи. Он действительно был американским поэтом по самой своей сути, однако нам следует выяснить, из чего эта суть состоит и что означает термин "американский" применительно к поэзии и, возможно, вообще. В 1959 году на банкете, устроенном в Нью-Йорке по случаю восьмидесятипятилетия Роберта Фроста, поднялся с бокалом в руке наиболее выдающийся литературный критик того времени Лайонел Триллинг и заявил, что Роберт Фрост "устрашающий поэт". Это, конечно, вызвало некоторый шум, но эпитет был выбран верно. Я хочу, чтобы вы отметили различие между устрашающим и трагическим. Трагедия, как известно, всегда fait accompli; тогда как страх всегда связан с предвосхищением, с признанием человеком собственного негативного потенциала - с осознанием того, на что он способен. И сильной стороной Фроста было как раз последнее. Другими словами, его позиция в корне отличается от континентальной традиции поэта как трагического героя. И одно это отличие делает его - за неимением лучшего термина - американцем. На первый взгляд кажется, что он положительно относится к своему окружению, особенно к природе. Одна его "осведомленность в деревенском быте" может создать такое впечатление. Однако существует различие между тем, как воспринимает природу европеец, и тем, как ее воспринимает американец. Обращаясь к этому различию, У. Х. Оден в своем коротком очерке о Фросте говорит что-то в таком роде: когда европеец желает встретиться с природой, он выходит из своего коттеджа или маленькой гостиницы, наполненной либо друзьями, либо домочадцами, и устремляется на вечернюю прогулку. Если ему встречается дерево, это дерево знакомо ему по истории, которой оно было свидетелем. Под ним сидел тот или иной король, измышляя тот или иной закон, - что-нибудь в таком духе. Дерево стоит там, шелестя, так сказать, аллюзиями. Довольный и несколько задумчивый, наш герой, освеженный, но не измененный этой встречей, возвращается в свою гостиницу или коттедж, находит своих друзей или семью в целости и сохранности и продолжает веселиться. Когда же из дома выходит американец и встречает дерево, это встреча равных. Человек и дерево сталкиваются в своей первородной мощи, свободные от коннотаций: ни у того ни у другого нет прошлого, а чье будущее больше - бабушка надвое сказала. В сущности, это встреча эпидермы с корой. Наш герой возвращается в свою хижину в состоянии по меньшей мере смятения, если не в настоящем шоке или ужасе. Сказанное выглядит явно романтической карикатурой, но она подчеркивает особенности, а именно этого я здесь и добиваюсь. Во всяком случае, вторую часть сопоставления можно свободно объявить сутью фростовской поэзии о природе. Природа для этого поэта не является ни другом, ни врагом, ни декорацией для человеческой драмы; она устрашающий автопортрет самого поэта. Теперь я собираюсь заняться одним из его стихотворений, появившимся в сборнике 1942 года "Дерево-свидетель". Я намереваюсь изложить свои взгляды и мнения относительно его строк, не заботясь об академической объективности, и некоторые из этих взглядов будут довольно мрачными. Все, что я могу сказать в свою защиту, это а) что я действительно необычайно люблю этого поэта и попытаюсь представить его вам таким, как он есть, и б) что часть этой мрачности не вполне моя: это осадок его строк помрачил мой ум; другими словами, я получил это от него. II Теперь обратимся к "Войди!". Короткое стихотворение в коротком размере - фактически комбинация трехсложника с двусложником, анапеста с ямбом. Строй баллад, которые в общем и целом все о крови и возмездии. И таково до некоторого момента это стихотворение. На что намекает размер? О чем тут идет речь? Прогулка по лесу? Променад на природе? Нечто, чем обычно занимаются поэты? (И если так, между прочим, то зачем?) "Войди!" - одно из многих стихотворений, написанных Фростом о таких прогулках. Вспомните "Глядя на лес снежным вечером", "Знакомый с ночью", "Пустынные места", "Прочь" и т. д. Или припомните "Дрозд в сумерках" Томаса Харди, с которым данное стихотворение имеет явное сходство. Харди тоже очень любил одинокие прогулки, с той лишь разницей, что они имели тенденцию заканчиваться на кладбище - поскольку Англия была заселена давно и, полагаю, более плотно. Начать с того, что мы снова имеем дело с дроздом. А певец, как известно, тоже птица, поскольку, строго говоря, оба поют. В дальнейшем мы должны иметь в виду, что наш поэт может делегировать некоторые свойства своей души птице. Вообще-то я твердо уверен, что эти две птицы связаны. Разница лишь в том, что Харди требуется шестнадцать строчек, чтобы ввести свою птицу в стихотворение, тогда как Фрост приступает к делу во второй строчке. В целом это указывает на различие между американцами и британцами - я имею в виду поэзию. Вследствие большего культурного наследия, большей системы ссылок британцу обычно требуется гораздо больше времени, чтобы запустить стихотворение. Эхо настойчивей звучит в его ушах, и поэтому прежде, чем приступить к предмету, он играет мускулами и демонстрирует свои возможности. Обычно практика такого рода приводит к тому, что экспозиция занимает столько же места, сколько собственно "мессэдж": к длинному дыханию, если угодно, - хотя отнюдь не у всякого автора это непременно недостаток. Теперь разберем строчку за строчкой. "Когда я подошел к краю леса" - довольно простая, информативная штука, заявляющая предмет и устанавливающая размер. Невинная на первый взгляд строчка, не так ли? Если бы не "лес". "Лес" заставляет насторожиться, "край" тоже. Поэзия - дама с огромной родословной, и каждое слово в ней практически заковано в аллюзии и ассоциации. С четырнадцатого века леса сильно попахивают selv'ой oscur'ой, и вы, вероятно, помните, куда завела эта selva автора "Божественной комедии". Во всяком случае, когда поэт двадцатого века начинает стихотворение с того, что он очутился на краю леса, в этом присутствует некоторый элемент опасности или по крайней мере легкий намек на нее. Край, вообще говоря, вещь достаточно острая. А может быть, и нет; может быть, наши подозрения беспочвенны, может быть, мы склонны к паранойе и вчитываем слишком много в эту строчку. Перейдем к следующей, и мы увидим: "...Музыка дрозда - слушай!" Похоже, мы дали маху. Что может быть безобидней, чем это устаревшее, отдающее викторианским, сказочно-волшебное "hark"? (Скорее "чу!", чем "слушай!"). Птица поет - слушай! "Hark" (чу!) действительно уместно в стихотворении Харди или в балладе; еще лучше - в считалке. Оно предполагает такой уровень изложения, на котором не может идти речи о чем-либо неблагоприятном. Стихотворение обещает развиваться в ласкающем, мелодичном духе. По крайней мере, услышав "hark", вы думаете, что вам предстоит нечто вроде описания музыки, исполняемой дроздом, - что вы вступаете на знакомую территорию. Но это был лишь зачин, как показывают следующие две строчки. Это была всего лишь экспозиция, втиснутая Фростом в две строчки. Внезапно, отнюдь не чинным, прозаичным, немелодичным и невикторианским образом дикция и регистр меняются: Now if it was dusk outside, Inside it was dark. Теперь, если снаружи были сумерки, Внутри было темно. В "now" (теперь) и состоит этот фокус, оставляющий мало места для фантазии. Более того, вы осознаете, что "hark" рифмуется с "dark"(темный). И это "dark" и есть состояние "inside" (внутри), которое отсылает не только к лесу, поскольку запятая ставит это "inside" в резкую оппозицию к "outside" (снаружи) третьей строчки и поскольку эта оппозиция дается в четвертой строчке, что делает утверждение более категоричным. Не говоря уже о том, что эта оппозиция всего лишь вопрос замены двух букв: подстановка "ar" вместо "us" между "d" и "k". Гласный остается, в сущности, тем же. Различие лишь в одном согласном. Четвертая строчка несколько душная. Это связано с распределением ударений, отличающимся от первого двусложника. Строфа, так сказать, стягивается к своему концу, и цезура после "inside" только подчеркивает этого "inside" изоляцию. Предлагая вам намеренно тенденциозное прочтение этого стихотворения, я стремлюсь обратить ваше внимание на каждую его букву, каждую цезуру хотя бы потому, что речь в нем идет о птице, а трели птицы - вопрос пауз и, если угодно, литер. Будучи по преимуществу односложным, английский язык чрезвычайно пригоден для этих попугайских дел, и, чем короче размер, тем больше нагрузка на каждую букву, каждую цезуру, каждую запятую. Во всяком случае, "dark" буквально переводит "woods" в la selva oscura. Памятуя о том, входом куда был этот "сумрачный лес", перейдем к следующей строфе: Too dark in the woods for a bird By sleight of wing To better its perch for the night, Though it still could sing. Слишком мрачно для птицы в лесу, Чтобы взмахом крыла Устроить на ночь шесток, Но она еще может петь. Что, по-вашему, здесь происходит? Простодушный читатель из британцев, или с континента, или даже истинный американец ответил бы, что это о птичке, поющей вечером, и что напев приятный. Интересно, что он был бы прав, именно на правоте такого рода зиждется репутация Фроста. Хотя как раз эта строфа особенно мрачная. Можно было бы утверждать, что стихотворение содержит что-то неприятное, возможно самоубийство. Или если не самоубийство, то, скажем, смерть. А если не обязательно смерть, тогда - по крайней мере в этой строфе - представление о загробной жизни. В "Слишком мрачно для птицы в лесу" птица - она же певец - тщательно исследует "лес" и находит его слишком мрачным. "Слишком" в данном случае отзывается - нет! вторит - начальным строчкам Дантовой Комедии; в восприятии нашей птицы / певца эта selva отличается от оценки великого итальянца. Говоря яснее, загробная жизнь для Фроста мрачнее, чем для Данте. Спрашивается почему, и ответ: либо потому, что он не верит во все эти истории, либо причисляет себя к проклятым. Не в его власти улучшить свое конечное положение, и я осмелюсь сказать, что "взмах крыла" можно рассматривать как отсылку к соборованию. Прежде всего это стихотворение о старости и о размышлении, что за этим последует. "Устроить на ночь шесток" связано с возможностью быть приписанным к чему-то еще, не только к аду, ночь в данном случае - ночь вечности. Единственное, что птица / певец способны предъявить, - это что она / он еще могут петь. Лес "слишком мрачен" для птицы, потому что птица слишком далеко зашла в своем бытовании птицей. Никакое движение ее души, иначе говоря "взмах крыла", не может улучшить ее конечной судьбы в этом лесу. Чей это лес, я полагаю, мы знаем: на одной из его ветвей птице в любом случае предстоит окончить свой путь, и "шесток" дает ощущение, что этот лес хорошо структурирован: это замкнутое пространство, что-то вроде курятника, если угодно. Так что наша птица обречена; никакое обращение в последнюю минуту ("sleight", ловкость рук - трюкаческий термин) невозможно хотя бы потому, что певец слишком стар для любого проворного движения. Но, хоть и стар, он все еще может петь. И в третьей строфе перед нами поющая птица: перед нами сама песня, последняя песня. Это потрясающе широкий жест. Посмотрите, как каждое слово здесь отсрочивает следующее. "The last"(отблеск) - цезура - "of the light" (cвета) - цезура - "of the sun" (солнца) - конец строчки, представляющий собой большую цезуру, - "That had died" (Что умерло) - цезура - "in the west" (на западе). Наша птица / певец прослеживает отблеск света до его исчезнувшего источника. Вы почти слышите в этой строчке старую добрую "Шенандоа", песню отправлявшихся на закат. Задержание и откладывание здесь ощутимы. "Отблеск" не конец, и "света" не конец, и "солнца" тоже не окончание. И даже "что умерло" не окончание, хотя ему следовало бы быть таковым. Даже "на западе" не конец. Перед нами песня продлившихся света, жизни. Вы почти видите палец, указывающий на источник и затем в широком круговом движении последних двух строк возвращающийся к говорящему в "Still lived" (еще жил) - цезура - "for one song more" (для еще одной песни) - конец строки - " In a thrush's breast" (В груди дрозда). Между "отблеском" и "грудью" наш поэт покрывает громадное расстояние: в ширину континента, если угодно. В конце концов, он описывает свет, который все еще на нем, в противоположность мраку леса. В конце концов, грудь - источник любой песни, и вы почти видите здесь не столько дрозда, сколько малиновку; во всяком случае, птицу, поющую на закате: свет задержался на ее груди. И здесь в начальных строчках четвертой строфы пути птицы и певца расходятся. "Far in the pillared dark / Thrush music went..." (Далеко во тьме колонн / Звучала музыка дрозда). Ключевое слово здесь, конечно, "колонн": оно наводит на мысль об интерьере собора - во всяком случае, церкви. Другими словами, наш дрозд влетает в лес, и вы слышите его музыку оттуда, "Almost like a call to come in / To the dark and lament" (Почти как призыв войти / Во тьму и горевать). Если угодно, вы можете заменить "lament" (горевать) на "repent" (каяться): результат будет практически тот же. Здесь описывается один из вариантов, который наш старый певец мог бы выбрать в этот вечер, но этого выбора он не сделал. Дрозд в конечном счете выбрал "взмах крыла". Он устраивается для ночевки; он принимает свою судьбу, ибо сожаление есть приятие. Здесь можно было бы погрузиться в лабиринт богословских тонкостей - по природе своей Фрост был протестантом и т. д. Я бы от этого воздержался, ибо позиция стоика в равной мере подходит как верующим, так и агностикам; при занятии поэзией она практически неизбежна. В целом, отсылки (особенно религиозные) не стоит сужать до выводов. "But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) - обычный обманный маневр Фроста, отражающий его позитивный настрой: строчки, подобные этой, и создали ему его репутацию. Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? Почему он написал целое стихотворение о чем-то другом? Но эта строчка здесь не только для того, чтобы обмануть нас. Она здесь для того, чтобы обмануть - или, вернее, успокоить - себя самого. Такова вся эта строфа. При условии, что мы не рассматриваем эту строчку как общее утверждение поэта относительно его присутствия в мире - в романтическом ключе, то есть как строчку о его общей метафизической склонности, которую, естественно, не может нарушить эта маленькая мука одной ночи. I would not come in. I meant not even if asked, And I hadn't been. Я не хотел бы входить. Не собирался, даже если бы меня позвали, А меня и не звали. В этих словах слишком много шутливой горячности, чтобы мы приняли их за чистую монету, хотя нам не следует исключать и такой вариант. Человек защищает себя от собственного прозрения, и это звучит твердо в грамматическом, а также и силлабическом смысле и менее идиоматично - особенно во второй строчке: "Я не хотел бы входить", которую легко усечь до "Я не войду". "Даже если бы меня позвали" звучит с угрожающей решимостью, которая могла бы означать декларацию его агностицизма, если бы не ловко ввернутое "А меня и не звали" последней строчки. Это действительно ловкость рук. Или же вы можете толковать эту строфу и вместе с ней все стихотворение как скромное примечание или постскриптум к Дантовой Комедии, которая кончается "звездами", - как его признание, что он обладает либо меньшей верой, либо меньшим дарованием. Поэт здесь отказывается от приглашения войти во мрак; более того, он подвергает сомнению сам призыв: "[Почти] как призыв войти..." Не следует слишком озадачиваться родством Фроста и Данте, но время от времени оно ощутимо, особенно в стихотворениях, связанных с темными ночами души, - как, например, в "Acquainted with the Night" (Знакомый с ночью). В отличие от некоторых своих прославленных современников, Фрост никогда не выставляет напоказ свою образованность - главным образом потому, что она у него в крови. Так что "Я не собирался, даже если бы меня позвали" можно прочитать не только как его отказ сыграть на своем тяжелом предчувствии, но также как свидетельство его стилистического выбора в отказе от крупных форм. Как бы то ни было, ясно одно: без Комедии Данте это стихотворение не существовало бы. Но если вы захотите прочесть "Войди!" как стихотворение о природе, извольте. Хотя я предлагаю, чтобы вы подольше задержались на заглавии. Двадцать строчек стихотворения составляют, в сущности, перевод заглавия. И, боюсь, в этом переводе "войди" означает "умри". III Если в "Войди!" Фрост предстает в наилучшей лирической форме, то в "Домашних похоронах" перед нами Фрост-повествователь. Вообще-то "Домашние похороны" не повествование; это эклога. Или, точнее, - пастораль, правда, очень мрачная. Но, поскольку в ней рассказывается история, это, безусловно, повествование; хотя способ изложения в нем - диалог, а жанр определяется как раз способом изложения. Изобретенная Феокритом в его идиллиях, усовершенствованная Вергилием в стихотворениях, называемых эклогами или буколиками, пастораль, в сущности, является обменом реплик между двумя или более персонажами на лоне природы с обычным обращением к неувядаемой теме любви. Поскольку английское и французское слово "пастораль" перегружено приятными коннотациями и поскольку Фрост ближе к Вергилию, чем к Феокриту, и не только хронологически, давайте, следуя Вергилию, назовем это стихотворение эклогой. Здесь наличествует деревенское окружение, равно как и два персонажа: фермер и его жена, которые могут сойти за пастуха и пастушку, если позабыть, что это происходит на две тысячи лет позже. Такова же и тема: любовь через две тысячи лет. Говоря короче, Фрост очень вергилиевский поэт. Под этим я подразумеваю Вергилия "Буколик" и "Георгик", а не Вергилия "Энеиды". Начать с того, что молодой Фрост фермерствовал и при этом много писал. Поза джентльмена-фермера была не вполне позой. Фактически до конца своих дней он продолжал скупать фермы. Ко времени своей смерти он владел, если не ошибаюсь, четырьмя фермами в Вермонте и Нью-Хэмпшире. Он кое-что понимал в том, как кормиться от земли, - во всяком случае не меньше Вергилия, который, по-видимому, был кошмарным фермером, судя по агрономическим советам, рассыпанным в "Георгиках". За несколькими исключениями, американская поэзия по сути своей вергилиевская, иначе говоря, созерцательная. То есть если вы возьмете четырех римских поэтов августовского периода: Проперция, Овидия, Вергилия и Горация как типичных представителей четырех известных темпераментов (холерическая напряженность Проперция, сангвинические совокупления Овидия, флегматические размышления Вергилия, меланхолическая уравновешенность Горация), то американская поэзия - и поэзия на английском языке вообще - представляется поэзией главным образом вергилиевского или горациевского типа. (Вспомните громоздкие монологи позднего Уоллеса Стивенса или позднего, американского Одена.) Однако сходство Фроста с Вергилием не столько в темпераменте, сколько в технике. Помимо частого обращения к личине (или маске) и возможности отстранения, которую вымышленный персонаж дает поэту, Фрост и Вергилий имеют общую тенденцию скрывать реальный предмет диалога под монотонным матовым блеском своих соответственно пентаметров и гекзаметров. Поэта исключительной углубленности и беспокойства, Вергилия "Эклог" и "Георгик", обычно принимают за певца любви и сельских радостей, так же как автора "К северу от Бостона". К этому следует добавить, что Вергилий у Фроста приходит к вам затемненный Водсвортом и Браунингом. Возможно, лучше сказать - "профильтрованный", и драматический монолог Браунинга - вполне фильтр, сводящий драматическую ситуацию к сплошной викторианской амбивалентности и неопределенности. Мрачные пасторали Фроста так же драматичны, не только в смысле интенсивности взаимоотношений персонажей, но более всего в том смысле, что они действительно театральны. Это род театра, в котором автор играет все роли, включая сценографа, режиссера, балетмейстера и т. д. Он же гасит свет, а иногда представляет собой и публику. И это оправданно. Ибо идиллии Феокрита, как почти вся античная поэзия, в свою очередь не что иное, как выжимка из греческой драмы. В "Домашних похоронах" перед нами арена, превращенная в лестницу с перилами в духе Хичкока. Начальная строчка сообщает вам столько же о положениях актеров, сколько и об их ролях: охотника и его дичи. Или, как вы увидите позже, - Пигмалиона и Галатеи, с той разницей, что в данном случае скульптор превращает свою живую модель в камень. В конечном счете "Домашние похороны" - стихотворение о любви, и хотя бы на этом основании его можно считать пасторалью. Но рассмотрим первые полторы строчки: He saw her from the bottom of the stairs Before she saw him. Он увидел ее снизу лестницы Прежде, чем она увидела его. Фрост мог бы остановиться прямо здесь. Это уже стихотворение, это уже драма. Представьте эти полторы строчки расположенными на странице самостоятельно, в духе минималистов. Это чрезвычайно нагруженная сцена или, лучше, - кадр. Перед вами замкнутое пространство, дом и два индивидуума с противоположными - нет, различными - целями. Он - внизу лестницы; она - наверху. Он смотрит вверх на нее; она, насколько мы знаем, пока вообще не замечает его присутствия. Следует помнить также, что все дано в черно-белом. Лестница, разделяющая их, наводит на мысль об иерархии значимостей. Это пьедестал, на котором она (по крайней мере в его глазах), а он - у подножия (в наших глазах и в конечном счете в ее). Все в остром ракурсе. Поставьте себя в любое положение - лучше в его, - и вы увидите, что я имею в виду. Представьте, что вы следите, наблюдаете за кем-то, или представьте, что наблюдают за вами. Представьте, что вы истолковываете чье-то движение - или неподвижность - втайне от наблюдаемого. Именно это превращает вас в охотника или в Пигмалиона. Позвольте мне еще немного продолжить это сравнение с Пигмалионом. Изучение и истолкование - суть любого напряженного человеческого взаимодействия, и в особенности любви. Они же и мощнейшие источники литературы: художественной прозы (которая в общем и целом вся о предательстве) и прежде всего лирической поэзии, где мы пытаемся разгадать предмет нашей любви и что ей / им движет. И это разгадывание вновь возвращает нас к вопросу о Пигмалионе, причем буквально, ибо, чем больше вы отсекаете, чем глубже вы проникаете в характер, тем вернее вы ставите свою модель на пьедестал. Замкнутое пространство - будь то дом, мастерская, страница - чрезвычайно усиливает эту пьедестальную сторону дела. И в зависимости от вашего усердия и способности модели к сотрудничеству процесс этот приводит либо к шедевру, либо к провалу. В "Домашних похоронах" он приводит и к тому и к другому. Ибо каждая Галатея есть в конце концов самопроекция Пигмалиона. С другой стороны, искусство не подражает жизни, но заражает ее. Итак, понаблюдаем за поведением модели: She was starting down, Looking back over her shoulder at some fear. She took a doubtful step and then undid it To raise herself and look again. Она из двери вышла наверху И оглянулась, точно бы на призрак. Спустилась на ступеньку вниз, вернулась И оглянулась снова. На буквальном уровне, на уровне прямого повествования, перед нами героиня, начавшая спускаться по лестнице, ее голова повернута к нам в профиль, взгляд задерживается на каком-то страшном зрелище. Она колеблется и прерывает спуск, ее глаза все еще обращены, по-видимому, на то же зрелище: не на ступеньки, не на героя внизу. Но вы понимаете, что здесь присутствует еще один уровень, не правда ли? Давайте оставим этот уровень пока неназванным. Всякая информация в этом повествовании приходит к вам в изолированном виде, в пределах строчки пентаметра. Изоляция осуществляется белыми полями, окаймляющими, так сказать, всю сцену, подобно молчанию дома; а сами строчки - лестница. В сущности, перед нами последовательность кадров. "Она из двери вышла наверху" - один кадр. "И оглянулась, точно бы на призрак" - другой; фактически, это крупный план, профиль - вы видите выражение ее лица. "Спустилась на ступеньку вниз, вернулась" - третий: опять крупный план - ноги. "И оглянулась снова" - четвертый - в полный рост. Но это еще и балет. Здесь, как минимум, два pas de deux, переданные с удивительной эйфонической, почти аллитерационной точностью. Я имею в виду несколько "d" в этой строчке ("She took a doubtful step and then undid it"), в "doubtful" и в "undid it", хотя "t" тоже важны. Особенно хорошо "undid it", поскольку вы чувствуете в этом шаге упругость. И профиль по контрасту с движением тела - сама формула драматической героини - прямо из балета. Но настоящее faux pas de deux начинается с "He spoke / Advancing toward her..." (Он заговорил, двигаясь к ней). Следующие двадцать пять строк происходит разговор на лестнице. Во время разговора мужчина поднимается по лестнице, преодолевая механически и вербально то, что их разделяет. "Двигаясь" выдает неловкость и плохое предчувствие. Напряжение растет с растущим сближением. Однако механическое и подразумеваемое физическое сближение достигаются легче вербального - то есть психологического,- и об этом стихотворение. "What is it you see? / From up there always? - for I want to know" (Что ты там видишь сверху? - ибо я хочу знать) - весьма характерный для Пигмалиона вопрос, обращенный к модели на пьедестале: наверху лестницы. Он очарован не тем, что он видит, но тем, что, по его представлению, за этим таится - что он туда помещает. Он облекает ее тайной, а затем срывает ее покровы: в этой ненасытности - вечная раздвоенность Пигмалиона. Как будто скульптора озадачило выражение лица модели: она "видит" то, чего не "видит" он. Поэтому ему приходится самому лезть на пьедестал, чтобы поставить себя в ее положение. В положение "всегда наверху" - топографического (vis-a-vis дома) и психологического преимущества, куда он сам ее поместил. Именно последнее, психологическое преимущество творения и беспокоит творца, что показывает эмфатическое "ибо я хочу знать". Модель отказывается сотрудничать. В следующем кадре "She turned and Sank upon her skirts..." (Она обернулась и опустилась на свои юбки), за которым идет крупный план: "И страх сменился на лице тоской" - вы ясно видите это нежелание сотрудничать. Однако отказ от сотрудничества здесь и [есть ]сотрудничество. Ибо следует помнить, что психологическое преимущество этой женщины в самопроекции мужчины. Он сам приписал ей его. Поэтому, отвергая героя, она только подстегивает его воображение. В этом смысле, отказываясь сотрудничать, она подыгрывает ему. Вся ее игра, в сущности, в этом. Чем выше он поднимается, тем больше это преимущество; он наращивает его, так сказать, с каждым шагом. Тем не менее он поднимается: в "He said to gain time" (он сказал, чтобы выиграть время); он поднимается и в "What is it you see?" Mounting until she cowered under him. "I will find out now - you must tell me, dear". "Что ты там видишь?" Поднимаясь, пока она не сжалась перед ним. "Сейчас я выясню - ты должна сказать мне, родная". Наиболее важное слово здесь - глагол "see" (видеть), который встречается во второй раз. В следующих девяти строчках он будет использован еще четыре раза. Скоро мы к этому подойдем. Но сначала разберем строчку с "mounting" и следующую. Это мастерская работа. Словом "mounting" поэт убивает сразу двух зайцев, ибо "mounting" описывает как подъем, так и поднимающегося. И поднимающийся принимает даже большие размеры, потому что женщина "сжимается" - то есть съеживается перед ним. Вспомните, что она смотрит "at some fear" (с некоторым страхом). "Поднимающийся" в сравнении со "съежившейся" дает контраст этих кадров, причем в его увеличенных размерах заключена подразумеваемая опасность. Во всяком случае, альтернатива ее страху не утешение. Решительность слов "Я сейчас выясню" отвечает превосходящей физической массе и не смягчена вкрадчивым "родная", которое следует за ремаркой "ты должна мне сказать" - одновременно императивной и подразумевающей сознание этого контраста. She, in her place, refused him any help, With the least stiffening of her neck and silence. She let him look, sure that he wouldn't see, Blind creature; and awhile he didn't see. But at last he murmured, "Oh", and again, "Oh". "What is it - what?" she said. "Just that I see". "You don't", she challenged. "Tell me what it is". "The wonder is I didn't see at once". Она его как будто не слыхала. На шее жилка вздулась, и в молчанье Она позволила ему взглянуть, Уверенная, что слепой: не может Увидеть. Он смотрел и вдруг увидел И выдохнул: - А! - И еще раз: - А! - Что, что? - она спросила. - - Да увидел. - Нет, не увидел. Что там, говори! - И как я до сих пор не догадался! Теперь мы займемся глаголом "see" (видеть). На протяжении пятнадцати строк он использован шесть раз. Любой искушенный поэт знает, как рискованно на небольшом отрезке использовать несколько раз одно и то же слово. Риск этот - риск тавтологии. Чего же добивается здесь Фрост? Думаю, именно этого - тавтологии.Точнее, несемантического речения. Которое мы имеем, к примеру, в "А! - И еще раз: - А!". У Фроста была теория о, как он их называл, "звукопредложениях". Она связана с его наблюдением, что звучание, тональность человеческой речи так же семантичны, как и реальные слова. К примеру, вы подслушиваете разговор двух людей из-за запертой двери комнаты. Вы не слышите слов, но понимаете общий смысл диалога; фактически, вы можете довольно точно домыслить его суть. Другими словами, мотивчик значит больше текста, вполне заменимого или излишнего. Во всяком случае, повторение того или иного слова высвобождает мелодию, делает ее более слышимой. К тому же такое повторение высвобождает ум, избавляя вас от понятия, представленного этим словом. (Конечно, это старый прием дзэна, но то, что мы находим его в американском стихе, заставляет задуматься, не возникают ли философские принципы из текстов, а не наоборот.) Шесть "see" здесь делают именно это. Они восклицают, а не объясняют. Это могло бы быть "see", это могло бы быть "Oh" или "yes" - любое односложное слово. Идея здесь в том, чтобы взорвать глагол изнутри, ибо содержание реального наблюдения одолевает процесс наблюдения, его способы и самого наблюдателя. Эффект, который пытается создать Фрост, - неадекватность отклика, когда вы автоматически повторяете первое пришедшее на ум слово. "Вижу" здесь - просто шараханье от неизъяснимого. Меньше всего наш герой [видит] во фразе "Просто я вижу", ибо к этому времени глагол "see", использованный уже четыре раза, лишен своего значения "наблюдения" и "понимания" (не говоря уже о том, что мы, читатели, сами все еще в неведении, что там можно увидеть из окна, и это еще больше выхолащивает слово). Теперь это просто звук, означающий не осмысленный, а бездумный отклик. Такого рода прорыв добротных слов в чистые, несемантические звуки встретится несколько раз на протяжении этого стихотворения. Следующий взрыв происходит очень скоро, через десять строчек. Характерно, что случается это всякий раз, когда актеры оказываются очень близко друг от друга. Эти взрывы являются вербальными - или, лучше, слуховыми - эквивалентами зияния. Фрост расставляет их с потрясающим постоянством, что наводит на мысль о глубокой (по крайней мере, до этой сцены) несовместимости его персонажей. "Домашние похороны" - в сущности, изучение, на буквальном уровне, трагедии, которая описывается как возмездие персонажам за нарушение территориальных и ментальных императивов друг друга при рождении ребенка. Теперь, когда ребенок утрачен, эти императивы жестоко отыгрываются: они требуют своего. IV Становясь рядом с женщиной, мужчина обретает ее точку обзора. Поскольку он выше, а также потому, что это [его] дом (как показывает 23-я строка), где он прожил, вероятно, большую часть жизни, он должен, видимо, несколько склониться, чтобы проследить ее взгляд. Сейчас они рядом, почти в интимном соседстве на пороге своей спальни наверху лестницы. У спальни есть окно; у окна есть вид. И здесь Фрост дает самое ошеломляющее сравнение в этом стихотворении, а возможно, и во всем творчестве: The wonder is I didn't see at once. I never noticed it from here before. I must be wonted to it - that's the reason The little graveyard where my people are! So small the window frames the whole of it. Not so much larger than a bedroom, is it? There are three stones of slate and one of marble, Broad-shouldered little slabs there in the sunlight On the sidehill. We haven't to mind [those]. But I understand: it is not the stones, But the child's mound - Отсюда я ни разу не глядел. Проходишь мимо, где-то там, в сторонке, Родительское кладбище. Подумать - Все уместилось целиком в окне. Оно размером с нашу спальню, да? Плечистые, приземистые камни, Гранитных два и мраморный один, На солнышке стоят под косогором... Я знаю, знаю: дело не в камнях - Там детская могилка... "Родительское кладбище" порождает атмосферу нежности, и именно с этой атмосферы начинается "Все уместилось целиком в окне" лишь для того, чтобы уткнуться в "Оно размером с нашу спальню, да?" Ключевое слово здесь "frames" (обрамляет), которое выступает сразу в двух ролях: рамы окна и картины на стене спальни. Окно как бы висит на стене спальни, подобно картине, и картина эта изображает кладбище. Однако "изображение" означает уменьшение до размера картины. Представьте такое у себя в спальне. Впрочем, в следующей строчке кладбище восстановлено в своих реальных размерах и тем самым уравнено со спальней. Это уравнивание настолько же психологично, насколько оно пространственно. Невольно герой проговаривает итог этого брака, намеченный мрачным каламбуром заглавия. И также невольно это "да?" приглашает героиню признать этот итог, почти подразумевая ее согласие. Как будто этого недостаточно, следующие две строчки с их камнями из мрамора и гранита продолжают усиливать это сравнение, уподобляя кладбище, населенное семьей маленьких неодушевленных детей, убранной постели с пентаметрически разложенными подушками: "Плечистые приземистые камни". Это Пигмалион неистовый, исступленный. Налицо его вторжение в сознание женщины, нарушение ее внутреннего императива - если угодно, превращение его в кость. И дальше эта рука, все превращающая в кость - на самом деле в камень, - тянется к тому, что для героини еще живо и осязаемо, что памятно: Я знаю, знаю: дело не в камнях - Там детская могилка... Дело не в том, что контраст между камнями и могилкой слишком резок, хотя он именно таков; для нее невыносима способность - или скорее попытка героя - выговорить это. Ибо, сумей он найти слова для выражения ее душевной боли - и эта могилка присоединится к камням на "картине", сама станет плитой, станет подушкой их постели. Более того, это будет равнозначно полному проникновению в ее самое сокровенное: святая святых ее души. А он уже близок к этому: "Don't, don't, don't don't," she cried. She withdrew, shrinking from beneath his arm That rested on the banister, and slid downstairs; And turned on him with such a daunting look, He said twice over before he knew himself: "Can't a man speak of his own child he's lost?" - Нет! Не смей! - Рука его лежала на перилах - Она под ней скользнула, вниз сбежала И оглянулась с вызовом и злобой, И он, себя не помня, закричал: - Мужчина что, не смеет говорить О собственном умершем сыне - так? Стихотворение набирает мрачную силу. Четыре "Don't" (не надо) - это несемантический взрыв, разрешающийся зиянием. Мы так поглощены повествованием - ушли в него с головой, - что, возможно, позабыли, что это все же балет, все же последовательность кадров, все же прием, срежиссированный поэтом. В сущности, мы почти готовы принять сторону одного из наших персонажей, да? Я предлагаю вытащить себя из этого за уши и на минутку задуматься, что все вышеизложенное говорит нам о поэте. Представьте, к примеру, что сюжет был взят из опыта - скажем, потери первенца. Что до сих пор прочитанное говорит вам об авторе, о его восприимчивости? Насколько он поглощен рассказом и - что более важно - до какой степени он свободен от него? Будь это семинар, я ждал бы ответа от вас. Поскольку мы не на семинаре, я должен ответить на этот вопрос сам. И ответ таков: он чрезвычайно свободен. Пугающе свободен. Сама способность использовать - обыгрывать - материал такого рода предполагает существенное отстранение. Способность превращать этот материал в пентаметрическую монотонность белого стиха еще больше это отстранение увеличивает. Подмеченная связь между семейным кладбищем и супружеской постелью спальни - еще больше. В сумме все это дает значительную степень отстранения. Степень, которая фатальна для человеческого взаимодействия - и делает общение невозможным, ибо общение требует равного. В этом затруднительность положения Пигмалиона vis-a-vis его модели. Дело не в том, что рассказанная история автобиографична, а в том, что стихотворение - это автопортрет поэта. Вот почему литературные биографии внушают отвращение - они все упрощают. Отсюда мое нежелание снабдить вас действительными данными о жизни Фроста. Куда же он идет, вы спросите, со своим отстранением? Ответ: к полной автономии. Именно оттуда он подмечает сходство несходного, оттуда он имитирует разговорную речь. Хотели бы вы познакомиться с мистером Фростом? Тогда читайте его стихи, ничего больше; иначе вам грозит критика снизу. Хотели бы вы быть им? Хотели бы вы стать Робертом Фростом? Возможно, вам следует это отсоветовать. Подобная восприимчивость оставляет мало надежд на подлинное человеческое соединение или родственную душу; и в самом деле, на Фросте очень мало такого рода романтической пыли, обычно свидетельствующей о подобных надеждах. Вышесказанное - не обязательно отступление, но давайте вернемся к строчкам. Вспомним о зиянии и что его вызывает, и вспомним, что это прием. В сущности, автор сам напоминает нам об этом строчками Рука его лежала на перилах - Она под ней скользнула, вниз сбежала... Это еще и балет, и режиссерские указания включены в текст. Самая красноречивая деталь здесь - перила. Почему автор вставляет их здесь? Во-первых, чтобы вновь ввести лестницу, о которой к данному моменту мы могли позабыть, оглушенные крушением спальни. Во-вторых, перила предваряют скольжение героини вниз, ибо каждый ребенок использует перила, чтобы скатиться вниз. "И оглянулась с вызовом и злобой" - еще одна ремарка. "He said twice over before he knew himself" (Он понял, лишь произнеся дважды): - Мужчина что, не смеет говорить О собственном умершем сыне - так? Это замечательно хорошая строчка. Она имеет ярко разговорный характер пословицы. И автор определенно знает, как она хороша. Поэтому, пытаясь скрыть понимание этого и в то же время усилить воздействие, он подчеркивает нечаянность реплики: "Он понял, лишь произнеся дважды". На уровне буквального повествования перед нами мужчина, который подыскивает слова, пораженный пугающим взглядом женщины. Фросту необычайно удавались такие одностишия - формулы, почти пословицы. "Жить в обществе значит прощать" (в "Звездоколе") или "Лучший выход всегда насквозь" ("Слуга слуг"), к примеру. И через несколько строк мы снова с этим столкнемся. Подобное у него встречается чаще всего в пентаметрах; пятистопный ямб вполне благоприятствует таким штукам. Вся эта часть стихотворения от "Нет! Не смей!" и дальше, очевидно, имеет некоторые сексуальные коннотации: она его отвергла. Не в этом ли вся история с Пигмалионом и его моделью? На буквальном уровне "Домашние похороны" развиваются по линии "труднодосягаемого". Однако я не думаю, что Фрост, при всей своей автономии, сознавал это. (Во всяком случае, "К северу от Бостона" не обнаруживает какого-либо знакомства с фрейдовской терминологией.) И если это было неосознанно, то подход такого рода несостоятелен. Тем не менее нам следует иметь в виду и его, когда мы приступаем к основной части этого стихотворения: - Не ты. Куда девалась шляпа? Бог с ней. Я ухожу. Мне надо прогуляться. Не знаю точно, смеет ли мужчина. - Эми! Хоть раз не уходи к чужим. Я за тобой не побегу. - Он сел, Уткнувшись подбородком в кулаки. - Родная, у меня большая просьба... - Просить ты не умеешь. - Научи! - В ответ она подвинула засов. V Очевидно ее желание сбежать: не столько от героя, сколько от замкнутости пространства, не говоря уже о предмете разговора. Однако эта решимость неполная, как показывает суета со шляпой, поскольку исполнение этого желания непродуктивно в том смысле, что модель является частью постановки. Позвольте мне пойти дальше и предположить, что это означало бы потерю преимущества, не говоря уже о том, что это было бы концом стихотворения. Оно и в самом деле кончается именно этим: ее уходом. Буквальный уровень вступит в конфликт или сольется с метафорическим. Отсюда строчка "Не знаю точно, смеет ли мужчина", которая объединяет оба уровня, заставляя стихотворение двигаться дальше; вы уже больше не знаете, кто здесь лошадь, кто телега. Сомневаюсь, знал ли это сам поэт. Результат слияния - высвобождение некоей силы, которая водит его пером, и лучшее, что она может сделать, - удержать обе линии (буквальную и метафорическую) в узде. Мы узнаЈм имя героини и что разговор такого рода имел прецеденты почти с такими же результатами. Зная, чем стихотворение заканчивается, мы можем судить - или, лучше, догадываться - о характере прошлых событий. Сцена в "Домашних похоронах" всего лишь повторение. К тому же стихотворение не столько сообщает нам об их жизни, сколько замещает ее. Мы также узнаем из "Хоть раз не уходи к чужим" о смешанном чувстве ревности и стыда, испытываемом по крайней мере одним из них. И мы узнаем из "Я за тобой не побегу" и "Он сел, / Уткнувшись подбородком в кулаки" о страхе насилия при их механическом сближении. Последняя строчка - замечательное воплощение неподвижности, очень в духе роденовского "Мыслителя", хотя и с двумя кулаками, - деталь несколько двусмысленная, ибо сильное приложение кулака к подбородку ведет к нокауту. Главное здесь, однако, - вновь введенная лестница. Не просто лестница, но также ступеньки, на которые "он сел". С этого момента весь диалог происходит на лестнице, хотя она стала сценой безвыходности, а не прохода. Никаких физических шагов не делается. Вместо этого перед нами их устная замена. Балет кончается, уступая словесному наступлению и отступлению, которые возвещаются строчкой "Родная, у меня большая просьба". Отметьте еще раз нотку улещивания, окрашенного на сей раз сознанием его тщетности в "родная". Отметьте также последнее подобие подлинного взаимодействия в "Просить ты не умеешь. / - Научи!" - последний стук в дверь, вернее в стену. Обратите внимание на "В ответ она подвинула засов", потому что это попытка открыть дверь - последнее физическое движение, последний театральный или кинематографический жест в стихотворении, за исключением еще одного - попытки совсем отодвинуть засов. - Мои слова всегда тебя коробят. Не знаю, как о чем заговорить, Чтоб угодить тебе. Наверно, можно Меня и поучить, раз не умею. Мужчина с вами, женщинами, должен Быть малость не мужчиной. Мы могли бы Договориться обо всем твоем, Чего я словом больше не задену, - Хотя, ты знаешь, я уверен, это Нелюбящим нельзя без договоров, А любящим они идут во вред. - Она еще подвинула засов. Лихорадочное душевное движение говорящего полностью уравновешено его неподвижностью. Если это балет, то балет психический. В сущности, это очень похоже на фехтование: не с противником или тенью, но с самим собой. Строчки постоянно делают шаг вперед и затем отступают. ("Спустилась на ступеньку вниз, вернулась".) Основной технический прием здесь - анжамбеман, который внешне напоминает спуск по лестнице. Действительно, эти взад-вперед, уступки-колкости почти дают вам ощущение одышки. Пока не наступает облегчение, приходящее с просторечной формулой: "Мужчина с вами, женщинами, должен / Быть малость не мужчиной". После этого продыха перед нами три строчки, движущиеся более равномерно и тяготеющие к связности пятистопного ямба, заканчиваются они торжествующим пентаметрическим "Though I don't like such things ‘twixt those that love" (Хотя я не люблю договоренностей меж любящими). И здесь наш поэт делает еще один, не слишком замаскированный, бросок к афоризму: "Нелюбящим нельзя без договоров, /А любящим они идут во вред" - хотя он выходит несколько громоздким и не вполне убедительным. Фрост отчасти чувствует это: отсюда "Она еще подвинула засов". Но это лишь одно объяснение. Весь смысл этого перегруженного определениями монолога в разгадывании его адресата. Мужчина силится понять. Он сознает, что для понимания он должен отступить - если не полностью отказаться - от своей рассудочности. Иначе говоря, он нисходит. Но на самом деле это спуск по лестнице, ведущей вверх, и отчасти потому, что он быстро заходит в тупик, отчасти из чисто риторической инерции он апеллирует к любви. Другими словами, это напоминающее пословицу двустишие о любви есть аргумент разума, и он, безусловно, не убеждает адресата. Ибо, чем больше он ее объясняет, тем больше она удаляется, тем выше становится ее пьедестал (что, возможно, для нее имеет особое значение сейчас, когда она внизу). Не горе гонит ее из дома, а страх быть объясненной и страх перед объясняющим. Она хочет оставаться непроницаемой и не примет ничего, кроме безоговорочной капитуляции. И он уже довольно близок к ней: - Не уходи. Не жалуйся чужим. Коль человек тебе помочь способен, Откройся мне. Последняя строчка наиболее поразительная, наиболее трагическая, на мой взгляд, во всем стихотворении. Практически она равнозначна полной победе героини - то есть вышеупомянутому поражению рассудка объясняющего. Несмотря на разговорный характер этой строки, она возводит душевную работу женщины до статуса сверхъестественной, признавая таким образом бесконечность - впечатавшуюся в ее сознание со смертью ребенка - соперницей мужчины. Он бессилен, поскольку ее доступ к этой бесконечности, ее поглощенность ею и сообщение с нею в его глазах подкрепляются всей мифологией о противоположном поле - всеми представлениями об альтернативном существе, внушенными ему героиней в данный момент довольно основательно. Вот чему он ее уступает из-за своей рассудочности. Эта пронзительная, почти истерическая строчка, признающая ограниченность мужчины, на мгновение переводит весь разговор в плоскость, обжитую героиней, - к которой она, возможно, стремится. Но лишь на мгновение. Он не может удержаться на этом уровне и опускается до мольбы: Откройся мне. Не так уж не похож Я на других людей, как там у двери Тебе мерещится. Я постараюсь! К тому же ты хватила через край. Как можно материнскую утрату, Хотя бы первенца, переживать Так безутешно - пред лицом любви. Слезами ты его не воскресишь... Он скатывается, так сказать, с истерических высот строчки "Коль человек тебе помочь способен, / Откройся мне". Но это психологическое низвержение по метрически падающей лестнице возвращает его к рациональности со всеми присущими ей чертами. Что довольно близко подводит его к существу дела - "Как можно материнскую утрату, / Хотя бы первенца, переживать / Так безутешно", - и он снова взывает к всеохватной идее любви, на сей раз несколько более убедительно, хотя все еще с риторическим вензелем "пред лицом любви". Само слово "любовь" разрушает свою эмоциональную реальность, сводя это чувство к его утилитарному значению: как способу преодоления трагедии. Однако преодоление трагедии лишает ее жертву статуса героя или героини. Это, в сочетании с попыткой говорящего снизить уровень своих разъяснений, приводит к тому, что его фразу "Слезами ты его не воскресишь" героиня прерывает словами "Ты снова издеваешься?". Это самозащита Галатеи, защита от дальнейшего применения резца к уже обретенным ею чертам. Из-за захватывающего сюжета существует сильное искушение обозначить "Домашние похороны" как трагедию некоммуникабельности, стихотворение о бессилии языка; и многие поддались этому искушению. На самом деле как раз наоборот: это трагедия общения, ибо логическая цель общения - в насилии над ментальным императивом собеседника. Это стихотворение об устрашающей победе языка ибо язык в конечном счете чужд тем чувствам, которые он выражает. Никто не знает этого лучше поэта; и если "Домашние похороны" автобиографичны, то в первую очередь в обнаруженном Фростом противоречии между его metier и чувствами. Чтоб было понятней, я предложу вам сравнить действительное чувство, которое вы можете испытывать к кому-то из вашего окружения, и слово "любовь". Поэт обречен на слова. Как и говорящий в "Домашних похоронах". Отсюда их совпадение; отсюда и репутация автобиографического у этого стихотворения. Но пойдем дальше. Поэта здесь следует отождествлять не с одним персонажем, а с обоими. Конечно, он здесь мужчина, но он также и женщина. Таким образом, перед нами столкновение не просто двух восприятий, но двух языков. Восприятия могут сливаться - скажем, в акте любви; языки - нет. Чувства могут воплотиться в ребенке; языки - нет. И сейчас, со смертью ребенка, остались лишь два совершенно автономных языка, две неперекрывающиеся системы вербализации. Короче, слова. Его против ее, и у нее слов меньше. Это делает ее загадочной. Загадки подлежат объяснению, чему они сопротивляются, - в ее случае всем, что у нее есть. Его цель или, точнее, цель его языка - в объяснении ее языка или, точнее, ее молчаливости. Что для человеческих отношений - рецепт катастрофы. А для стихотворения - колоссальная задача. Неудивительно, что эта "мрачная пастораль" мрачнеет с каждой строчкой, она движется нагнетанием, отражая не столько сложность мыслей автора, сколько стремление самих слов к катастрофе. Ибо, чем больше вы напираете на молчание, тем больше оно разрастается, поскольку ему не на что опереться, кроме как на себя самое. Загадка, таким образом, усложняется. Это подобно тому, как Наполеон вторгся в Россию и обнаружил, что она простирается за Урал. Неудивительно, что у нашей "мрачной пасторали" нет другого выбора, кроме как двигаться нагнетанием, ибо поэт играет и за вторгающуюся армию, и за территорию; в конечном счете он не может принять чью-то сторону. Именно чувство непостижимой огромности предстоящего сокрушает не только идею завоевания, но и само ощущение продвижения, о чем говорит строчка "Коль человек тебе помочь способен, / Откройся мне" и строчки, следующие за "Ты снова издеваешься!": - Да нет же! Я рассержусь. Нет, я иду к тебе. Вот дожили. Ну, женщина... Язык, вторгающийся на территорию молчания, не получает никакого трофея, кроме эха собственных слов. Все, чего он достиг в результате своих усилий, - это старая добрая строчка, которая раньше уже завела его в никуда: ...скажи: Мужчина что, не смеет говорить О собственном умершем сыне - так? Это тоже отступление на свою территорию. Равновесие. Оно нарушается женщиной. Точнее, нарушается ее молчание. Что мужчина мог бы рассматривать как свой успех, если бы не то, от чего она отказывается. Не столько от наступления, сколько от всего, что собой означает мужчина. - Не ты. Ты не умеешь говорить. Бесчувственный. Вот этими руками Ты рыл - да как ты мог! - его могилку. Я видела в то самое окно, Как высоко летел с лопаты гравий, Летел туда, сюда, небрежно падал И скатывался с вырытой земли. Я думала: кто этот человек? Ты был чужой. Я уходила вниз И поднималась снова посмотреть, А ты по-прежнему махал лопатой. Потом я услыхала громкий голос На кухне и зачем, сама не знаю, Решила рассмотреть тебя вблизи. Ты там сидел - на башмаках сырая Земля с могилы нашего ребенка - И думать мог о будничных делах. Я видела, ты прислонил лопату К стене за дверью. Ты ее принес! - Хоть смейся от досады и бессилья! Проклятье! Господи, на мне проклятье! Это действительно голос очень чужой территории: иностранный язык. Это взгляд на мужчину с расстояния, которое он не может охватить, ибо оно пропорционально частоте движений героини вверх и вниз по ступенькам. Которая, в свою очередь, пропорциональна взмахам лопаты, выкапывающей могилу. Каким бы ни было это соотношение, оно не в пользу предпринимаемых героем реальных или мысленных шагов по направлению к ней на этой лестнице. Не в его пользу и смысл ее метаний вверх-вниз по лестнице, пока он копает. По-видимому, рядом нет никого, кто мог бы сделать эту работу. (Потеря первенца наводит на мысль, что они довольно молоды и, следовательно, не слишком обеспеченны.) Мужчина, выполняя эту черную работу совершенно механически - на что указывает искусно подражательный рисунок пентаметра (или обвинения героини), - подавляет или обуздывает свое горе; то есть его движения, в отличие от движений героини, функциональны. Короче, это взгляд бесполезности на пользу. Очевидно, что такой взгляд, как правило, точен и богат осуждениями: "Бесчувственный" и "Летел туда, сюда, небрежно падал / И скатывался с вырытой земли". В зависимости от длительности наблюдения - а описание рытья занимает здесь девять строчек - этот взгляд может привести, как здесь и происходит, к ощущению полного разрыва между наблюдателем и наблюдаемым: "Я думала: кто этот человек? / Ты был чужой". Ибо наблюдение, видите ли, ни к чему не приводит, тогда как рытье производит по крайней мере холм или яму. Чей мысленный эквивалент для наблюдателя та же могила. Или, скорее, соединение мужчины и его задачи, не говоря уже о его инструменте. Бесполезность и пентаметр Фроста прежде всего схватывают ритм. Героиня наблюдает бездушную машину. Мужчина в ее глазах - могильщик и, таким образом, ее антипод. Итак, вид нашего антипода всегда нежелателен, если не сказать угрожающ. Чем пристальней в него всматриваешься, тем острее общее чувство вины и заслуженного возмездия. В душе женщины, потерявшей ребенка, это чувство может быть довольно острым. Добавьте к этому ее неспособность преобразовать свое горе в какое-нибудь полезное действие, кроме чрезвычайно возбужденного метания вверх-вниз, а также осознания и последующего восхваления этой неспособности. И прибавьте согласованность при противоположных намерениях ее и его движений: ее шагов и его лопаты. К чему это, по-вашему, приведет? И помните, что она в [его] доме, что это кладбище, где похоронены [его] близкие. И что он могильщик. Потом я услыхала громкий голос На кухне и, зачем сама не знаю, Решила рассмотреть тебя вблизи. Заметьте это "зачем сама не знаю", ибо здесь она бессознательно движется к ею же выстроенному образу. Все, что ей сейчас нужно, - убедиться собственными глазами. Превратить свою воображаемую картину в реальную: Ты там сидел - на башмаках сырая Земля с могилы нашего ребенка - И думать мог о будничных делах, Я видела, ты прислонил лопату К стене за дверью. Ты ее принес! Так что, по-вашему, она видит собственными глазами и что доказывает это зрелище? Что на сей раз в кадре? Какой крупный план сейчас перед ней? Боюсь, что она видит орудие убийства: она видит лезвие. "Stains" (пятна) сырой земли либо на башмаках, либо на лопате делают острие лопаты блестящим; превращают его в лезвие. И может ли земля, хотя бы и сырая, оставлять "пятна"? Сам выбор ею существительного, подразумевающего жидкость, предполагает - обвиняет - кровь. Что должен был сделать наш герой? Следовало ли ему снять башмаки перед тем, как войти в дом? Возможно. Возможно, ему следовало также оставить лопату снаружи. Но он фермер, и поступает как фермер - видимо, из-за усталости. И то же относится к его башмакам, а также и ко всему остальному. Могильщик приравнен здесь, если угодно, к жнецу. И они одни в этом доме. Самое страшное место "for I saw it" (ибо я видела ее), потому что здесь подчеркивается символизм прислоненной к стене у входа лопаты в восприятии героини: для будущего использования. Или как стража. Или как невольное memento mori. В то же время "for I saw it" передает прихотливость ее восприятия и торжество человека, который не даст себя провести, торжество при поимке врага. Это бесполезность в своем высшем проявлении, увлекающая и затягивающая пользу в свою тень. - Хоть смейся от досады и бессилья! Проклятье! Господи, на мне проклятье! Это практически бессловесное признание поражения, проявляющееся в типичном для Фроста преуменьшении, усеянном тавтологическими односложными словами, быстро теряющими свои семантические функции. Наш Наполеон или Пигмалион наголову разбит своим творением, которое все еще продолжает его теснить. - Я помню слово в слово. Ты сказал: "Дождливый день и три туманных утра Сгноят любой березовый плетень". Такое говорить в такое время! Как ты соединял плетень и то, Что было в занавешенной гостиной? Именно здесь стихотворение, в сущности, заканчивается. Остальное - просто развязка, в которой героиня все более невнятно говорит о смерти, жестокости мира, черствости друзей и одиночестве. Это довольно истеричный монолог, единственная задача которого, по логике повествования, - высвободить накопившееся в ее душе. Облегчения не наступает, и в конце концов она устремляется к двери, будто один пейзаж созвучен ее душевному состоянию, а значит, может служить утешением. И вполне возможно, что так оно и есть. Конфликт внутри замкнутого пространства - к примеру, дома - обычно выливается в трагедию, потому что сама прямоугольность места способствует разуму, предлагая эмоциям лишь смирительную рубашку. Таким образом, в доме хозяин - мужчина, не только потому, что это его дом, но потому еще, что в контексте стихотворения он представляет разум. В пейзаже диалог "Домашних похорон" принял бы другое течение; в пейзаже в проигрыше был бы мужчина. Возможно, драма была бы даже больше, ибо одно дело, когда на сторону персонажа встает дом, и другое, когда на его стороне стихии. Во всяком случае, именно поэтому героиня стремится к двери. Итак, вернемся к пяти строчкам, предшествующим развязке: к вопросу о гниющей ограде. "Дождливый день и три туманных утра / Сгноят любой березовый плетень", она повторяет сказанное нашим фермером, который внес лопату и сидит на кухне в башмаках с комьями сырой земли. Эту фразу также можно приписать его усталости и предстоящей ему задаче: возведению ограды вокруг новой могилы. Однако, поскольку это не городское, а семейное кладбище, ограда, которую он упомянул, возможно, была одной из его хозяйственных забот, с чем постоянно приходится иметь дело. И, вероятно, он упоминает о ней, желая отвлечься от только что законченной работы. Но, несмотря на все усилия, его мысли заняты одним, на что указывает глагол "rot" (гнить): эта строчка содержит намек на скрытое сравнение - если ограда гниет так быстро во влажном воздухе, как же быстро гробик сгниет в земле, такой сырой, что она оставляет "пятна" на башмаках? Но героиня вновь сопротивляется обступающим гамбитам языка - метафоре, иронии, литотам - и устремляется к буквальному значению, к абсолюту. Именно за него ухватывается она в "Как ты соединял плетень и то, / Что было в занавешенной гостиной?" Удивительно, насколько по-разному они воспринимают "гниение". Тогда как герой говорит о "березовом плетне", что есть явное уклонение, не говоря уже о том, что это нечто, находящееся над землей, героиня напирает на то, "что было в занавешенной гостиной". Понятно, что она, мать, сосредоточена - то есть Фрост заставляет ее сосредоточиться - на мертвом ребенке. Однако упоминает она о нем весьма иносказательно, даже эвфемистично: "что было в". Не говоря уже о том, что она называет своего мертвого ребенка не "кто", а "что". Мы не знаем его имени, и, насколько нам известно, он недолго прожил после рождения. И затем следует отметить ее скрытый намек на могилу: "darkned parlor" (занавешенная гостиная). Итак, "занавешенной гостиной" поэт заканчивает портрет героини. Следует помнить, что перед нами сельская обстановка, что героиня живет в "его" доме - то есть что она человек со стороны. Поставленная так близко к "сгноит", "darkned parlor" при всей своей разговорности звучит иносказательно, если не вычурно. Для современного уха "darkned parlor" имеет почти викторианское звучание, наводя на мысль о разнице восприятий, граничащей с классовыми различиями. Думаю, вы согласитесь, что это не европейское стихотворение. Не французское, не итальянское, не немецкое и даже не британское. Я также могу вас заверить, что оно никоим образом и не русское. И, учитывая, что представляет собой сегодня американская поэзия, оно равным образом и не американское. Оно собственно фростовское, а Фроста нет в живых уже четверть века. Поэтому неудивительно, что о его строчках распространяются столь долго и в самых неожиданных местах, хотя он, без сомнения, поморщился бы, узнав, что французской аудитории его представляет русский. С другой стороны, несообразность была бы ему не в новинку. Так к чему же он стремился в этом очень своем стихотворении? Он стремился, я думаю, к скорби и разуму, которые, являясь отравой друг для друга, представляют наиболее эффективное горючее для языка - или, если угодно, несмываемые чернила поэзии. Опора Фроста на их сочетание здесь и в других местах иногда наводит на мысль, что, окуная перо в эту чернильницу, он надеялся уменьшить уровень ее содержимого; вы различаете что-то вроде имущественного интереса с его стороны. Однако, чем больше макаешь в нее перо, тем больше она наполняется этой черной эссенцией существования и тем больше наш ум, как и наши пальцы, пачкается этой жидкостью. Ибо, чем больше скорби, тем больше разума. Как бы ни велико было искушение принять чью-то сторону в "Домашних похоронах", присутствие рассказчика исключает это, ибо, если персонажи стоят один за скорбь, другой за разум, рассказчик выступает за их слияние. Иначе говоря, тогда как реальный союз персонажей распадается, повествование, так сказать, венчает скорбь и разум, поскольку логика изложения берет верх над индивидуальной динамикой - ну по крайней мере для читателя. А может быть, и для автора. Стихотворение, другими словами, играет роль судьбы. Полагаю, к браку такого рода стремился Фрост или, возможно, наоборот. Много лет назад, летя из Нью-Йорка в Детройт, я случайно наткнулся на эссе дочери поэта, напечатанное в рейсовом журнале американских авиалиний. В этом эссе Лесли Фрост пишет, что родители произносили речь на выпускном вечере в школе, где они вместе учились. Тему речи отца по поводу этого события она не помнит, но помнит, что ей сказали тему матери. Это было что-то вроде "Разговор как одна из жизненных сил" (или "живых сил"). Если, как я надеюсь, вы когда-нибудь найдете экземпляр "К северу от Бостона" и прочтете его, вы поймете, что тема Элиноры Уайт - по сути, главный структурный прием этого сборника, ибо большая часть стихотворений из "К северу от Бостона" - диалоги, то есть разговоры. В этом смысле мы имеем дело - как в "Домашних похоронах", так и в других стихотворениях сборника - с любовной поэзией, или, если угодно, с поэзией одержимости: не столько с одержимостью мужчины женщиной, сколько аргумента контраргументом, голоса голосом. Это относится и к монологам, ибо монолог есть спор с самим собой; возьмите, к примеру, "Быть или не быть..." Поэтому поэты так часто обращаются к драматургии. В конечном счете явно не к диалогу стремился Роберт Фрост, а как раз наоборот, хотя бы потому, что сами по себе два голоса немного значат. Сливаясь, они приводят в движение нечто, что, за неимением лучшего слова, можно назвать просто "жизнью". Вот почему "Домашние похороны" кончаются тире, а не точкой. Если это стихотворение мрачное, ум его создателя еще мрачнее, ибо он исполняет все три роли: мужчины, женщины и рассказчика. Их равноценная реальность, взятая вместе или порознь, все же уступает реальности автора, поскольку "Домашние похороны" - лишь одно стихотворение среди многих. Цена автономности Фроста, конечно, в окрашенности этого стихотворения, из которого вы, возможно, выносите в конечном счете не сюжет, а понимание полной автономности его создателя. Персонажи и рассказчик, так сказать, выталкивают автора из человечески приемлемого контекста: он стоит снаружи, ему отказывают во входе, а может, он вовсе и не хочет входить. Таков результат диалога, иначе говоря, жизненной силы. И эта особая позиция, эта полная автономность представляется мне чрезвычайно американской. Отсюда монотонность этого поэта, его медлительные пентаметры: сигнал далекой станции. Можно уподобить его космическому кораблю, который по мере ослабления земного притяжения оказывается во власти иной гравитационной силы - внешней. Однако топливо все то же: скорбь и разум. Не в пользу моей метафоры говорит лишь то, что американские космические корабли, как правило, возвращаются. 1994 Come in As I came to the edge of the woods, Thrush music - hark! Now if it was dusk outside, Inside it was dark. Too dark in the woods for a bird By sleight of wing To better its perch for the night, Though it still could sing. The last of the light of the sun That had died in the west Still lived for one song more In a thrush's breast. Far in the pillared dark Thrush musik went - Almost like a call to come in To the dark and lament. But no, I was out for stars: I would not come in. I meant not even if asked, And I hadn't been. Войди! Подошел я к лесу, там дрозд Пел - да как! Если в поле был еще сумрак, В лесу был мрак. Мрак такой, что пичуге В нем не суметь Половчей усесться на ветке, Хоть может петь. Последний закатный луч Погас, когда Песнь зажег надолго В груди дрозда. Я слушал. В колонном мраке Дрозд не иссяк, Он словно просит войти В скорбь и мрак. Я вышел вечером к звездам, В лесной провал. Не войду, даже если бы звали, - А никто не звал. Перевод А.Сергеева Home Burial He saw her from the bottom of the stairs Before she saw him. She was starting down, Looking back over her shoulder at some fear. She took a doubtful step and then undid it To raise herself and look again. He spoke Advancing toward her: "What is it you see? From up there always? - for I want to know." She turned and sank upon her skirts at that, And her face turned from terrified to dull. He said to gain time: "What is it you see?" Mounting until she cowered under him. "I will find out now - you must tell me, dear". She, in her place, refused him any help, With the least stiffening of her neck and silence. She let him look, sure that he wouldn't see, Blind creature; and awhile he didn't see. But at last he murmured, "Oh", and again, "Oh". "What is it - what?" she said. "Just that I see". "You don't", she challenged. "Tell me what it is". "The wonder is I didn't see at once. I never noticed it from here before. I must be wonted to it - that's the reason. The little graveyard where my people are! So small the window frames the whole of it. Not so much larger than a bedroom, is it? There are three stones of slate and one of marble, Broad-shouldered little slabs there in the sunlight On the sidehill. We haven't to mind [those]. But I understand: it is not the stones, But the child's mound -" "Don't, don't, don't don't," she cried. She withdrew, shrinking from beneath his arm That rested on the banister, and slid downstairs; And turned on him with such a daunting look, He said twice over before he knew himself: "Can't a man speak of his own child he's lost?" "Not you! - Oh, where's my hat? Oh, I don't need it! I must get out of here. I must get air. - I don't know rightly whether any man can." "Amy! Don't go to someone else this time. Listen to me. I won't come down the stairs." He sat and fixed his chin between his fists. "There's something I should like to ask you, dear." "You don't know how to ask it." "Help me, then." Her fingers moved the latch for all reply. "My words are nearly always an offense. I don't know how to speak of anything So as to please you. But I might be taught, I should suppose. I can't say I see how. A man must partly give up being a man With womenfolk. We could have some arrangment By which I'd bind myself to keep hands off Anything special you're a-mind to name. Though I don't like such things ‘twixt those that love. Two that don't love can't live together without them. But two that do can't live together with them." She moved the latch a little. "Don't - don't go. Don't carry it to someone else this time. Tell me about it if it's something human. Let me into your grief. I'm not so much Unlike other folks as your standing there Apart would make me out. Give me my chance. I do think, though, you overdo it a little. What was it brought you up to think it the thing To take your mother-loss of a first child So inconsolably - in the face of love. You'd think his memory might be satisfied -" "There you go sneering now!" "I'm not, I'm not! You make me angry. I'll come down to you. God, what a woman! And it's come to this, A man can't speak of his own child that's dead." "You can't because you don't know how to speak. If you had any feelings, you that dug With your own hand - how could you? - his little grave; I saw you from that very window there, Making the gravel leap and leap in air, Leap up, like that, like that, and land so lightly And roll back down the mound beside the hole. I thought, Who is that man? I didn't know you. And I crept down the stairs and up the stairs To look again, and still your spade kept lifting. Then you came in. I heard your rumbling voice Out in the kitchen, and I don't know why, But I went near to see with my own eyes. You could sit there with the stains on your shoes Of the fresh earth from your own baby's grave And talk about your everyday concerns. You had stood the spade up against the wall Outside there in the entry, for I saw it." "I shall laugh the worst laugh I ever laughed. I'm cursed. God, if I don't believe I'm cursed." "I can repeat the very words you were saying: Three foggy mornings and one rainy day Will rot the best birch fence a man can build. Think of it, talk like that at such a time! What had how long it takes a birch to rot To do with what was in the darkened parlor? You [couldn't] care! The nearest friends can go With anyone to death, comes so far short They might as well not try to go at all No, from the time when one is sick to death, One is alone, and he dies more alone. Friends make pretense of following to the grave, But before one is in it, their minds are turned And making the best of their way back to life And living people, and things they understand. But the world's evil. I won't have grief so If I can change it. Oh, I won't. I won't!" "There, you have said it all and you feel better. You won't go now. You're crying. Close the door. The heart's gone out of it: why keep it up? Amy! There's someone coming down the road!" "[You] - oh, you think the talk is all. I must go - Somewhere out of this house. How can I make you -" "If - you - do!" She was opening the door wider. "Where do you mean to go? First tell me that. I'll follow and bring you back by force. I [will]! -" Домашние похороны Он снизу лестницы ее увидел - Она из двери вышла наверху И оглянулась, точно бы на призрак. Спустилась на ступеньку вниз, вернулась И оглянулась снова. Он спросил: - На что ты там все время смотришь, а? Она его увидела, поникла, И страх сменился на лице тоской. Он двинулся наверх: - На что ты смотришь? - Она в комок сжималась перед ним. - Что там, родная? Дай я сам взгляну. - Она его как будто не слыхала. На шее жилка вздулась, и в молчанье Она позволила ему взглянуть. Уверенная, что слепой не может Увидеть. Он смотрел и вдруг увидел И выдохнул: - А! - И еще раз: - А! - Что, что? - она спросила. - - Да, увидел. - Нет, не увидел. Что там, говори! - И как я до сих пор не догадался! Отсюда я ни разу не глядел. Проходишь мимо, где-то там, в сторонке, Родительское кладбище. Подумать - Все уместилось целиком в окне. Оно размером с нашу спальню, да? Плечистые, приземистые камни, Гранитных два и мраморный один, На солнышке стоят под косогором... Я знаю, знаю: дело не в камнях - Там детская могилка... - Нет! Не смей! - Рука его лежала на перилах - Она под ней скользнула, вниз сбежала И оглянулась с вызовом и злобой, И он, себя не помня, закричал: - Мужчина что, не смеет говорить О собственном умершем сыне - так? - Не ты. Куда девалась шляпа? Бог с ней. Я ухожу. Мне надо прогуляться. Не знаю точно, смеет ли мужчина. - Эми! Хоть раз не уходи к чужим. Я за тобой не побегу. - Он сел, Уткнувшись подбородком в кулаки. - Родная, у меня большая просьба... - Просить ты не умеешь. - Научи! - В ответ она подвинула засов. - Мои слова всегда тебя коробят. Не знаю, как о чем заговорить, Чтоб угодить тебе. Наверно, можно Меня и поучить, раз не умею. Мужчина с вами, женщинами, должен Быть малость не мужчиной. Мы могли бы Договориться обо всем твоем, Чего я словом больше не задену, - Хотя, ты знаешь, я уверен, это Нелюбящим нельзя без договоров, А любящим они идут во вред. - Она еще подвинула засов. - Не уходи. Не жалуйся чужим. Коль человек тебе помочь способен, Откройся мне. Не так уж не похож Я на других людей, как там у двери Тебе мерещится. Я постараюсь! К тому же ты хватила через край. Как можно материнскую утрату, Хотя бы первенца, переживать Так безутешно - пред лицом любви. Слезами ты его не воскресишь... - Ты снова издеваешься? - Да нет же! Я рассержусь. Нет, я иду к тебе. Вот дожили. Ну, женщина, скажи: Мужчина что, не смеет говорить О собственном умершем сыне - так? - Не ты. Ты не умеешь говорить. Бесчувственный. Вот этими руками Ты рыл - да как ты мог! - его могилку. Я видела в то самое окно, Как высоко летел с лопаты гравий, Летел туда, сюда, небрежно падал И скатывался с вырытой земли. Я думала: кто этот человек? Ты был чужой. Я уходила вниз И поднималась снова посмотреть, А ты по-прежнему махал лопатой. Потом я услыхала громкий голос На кухне и, зачем сама не знаю, Решила рассмотреть тебя вблизи. Ты там сидел - на башмаках сырая Земля с могилы нашего ребенка - И думать мог о будничных делах. Я видела, ты прислонил лопату К стене за дверью. Ты ее принес! - Хоть смейся от досады и бессилья! Проклятье! Господи, на мне проклятье! - Я помню слово в слово. Ты сказал: "Дождливый день и три туманных утра Сгноят любой березовый плетень". Такое говорить в такое время! Как ты соединял плетень и то, Что было в занавешенной гостиной? Ты отгонял беду! Никто из ближних Не в силах подойти так близко к смерти, Чтобы помочь в несчастье: если ты Смертельно болен, значит, ты один И будешь умирать совсем один. Конечно, ближние придут к могиле, Но прежде, чем ее зароют, мысли Уже вернулись к жизни и живым, К обыденным делам. Как мир жесток! Я так не убивалась бы, когда бы Могла хоть что поправить. Если б! Если б! - Ты выговорилась. Тебе полегче? Ты не уйдешь. Ты плачешь. Дверь закроем. Зачем напрасно бередить себя? Эми! Ты слышишь? Кто-то на дороге. - Эх ты... В словах ли дело? Я пошла - Я не могу быть здесь. Когда б ты понял... - Раз так - ступай! - Она открыла дверь. - Куда ты собралась? Скажи! Постой! Я силой возвращу тебя. Силком! * Перевод А.Сергеева Источник: http://www.lib.ru/BRODSKIJ/br_essays.txt
Михаил Лемхин. Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты.
Наталья Шкуренок
Издательство Farrar, Straus and Giroux
Известный фотограф Михаил Лемхин дружил с Бродским всю жизнь: оба - уроженцы Ленинграда, оба уехали из страны, и уже в Америке Михаил сделал основную часть фотопортретов, которые и включил в альбом - всего в нем 186 кадров. Но состоит он не только из портретов Бродского. Без Ленинграда, именно Ленинграда, а не Петербурга, не было бы и этого издания.
На левой странице городской пейзаж, на правой - портрет Бродского. Это параллельно живущие миры, и фотографу удалось запечатлеть их как на киноленте. Смена кадров - поразительная: спокойное лицо сфинкса с Египетского моста, следующий кадр - лицо Бродского, схваченное, видимо, во время какого-то чтения за океаном. А кажется, будто они рядом.
Альбом создавался несколько десятилетий. Но все портреты Бродского сделаны после отъезда Лемхина из Ленинграда. В 80-е годы Михаил не раз организовывал выступления Бродского перед небольшой еще аудиторией соотечественников в Сан-Франциско, Нью-Йорке. И снимал его во время выступлений. Но, создавая этот альбом, автор больше всего хотел, чтобы зрители - по крайней мере друзья и ровесники - узнавали в герое книги своего Бродского и свое время. "Я решил назвать книгу: "Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты", - пишет в предисловии Михаил Лемхин, - но если бы не боялся патетики, я мог назвать ее по-другому: "Мой Бродский и наше поколение".
Источник: http://www.itogi.ru/paper2000.nsf/Article/Itogi_2000_06_15_172423.html
