ПОСЛЕСЛОВИЕ
Пока мы живы, мы всегда находимся где-то. Н оги всегда где-то - стоят на месте или бегут. Наше сознание, душа может, как известно, находиться в совсем другом месте. От недостатка ли жизненных сил или от своей глубочайшей силы душа может быть в прошлом и в настоящем, или в настоящем и в будущем. Или просто и здесь и там. По понятным причинам, создание произведений высокого искусства в нашем веке чаще всего требовало от художника развития исключительного таланта находиться мысленно сразу в двух местах. Очарованный ландшафтами южной Франции, которые он создавал на холсте, Ван Гог писал своему брату Тео, что он "на самом деле" находится в Японии. Молодой и еще не печатавшийся поэт из Ленинграда, сосланный на дальний Север в район Белого моря на принудительные работы в колхозе, услышал по радио новость - это было в январе 1965 года - что в Лондоне умер поэт Т.С.Элиот. Он сел за стол в своей холодной избе и за сутки написал длинную элегию, посвященную Элиоту, которая была в то же время знаком уважения живому и работающему Одену (Бродский заимствовал настроение и ритм его элегии на смерть Йейтса).
У него хватало вкуса, чтобы всегда утверждать, что он не так уж и страдал в эти полтора года ссылки; что ему даже нравилось заниматься сельским хозяйством, особенно сгребать навоз: это якобы была одна из самых честных и дающих удовлетворение работ, которые ему довелось выполнять, поскольку вся Россия вязла в дерьме; к тому же он написал там много стихов.
Затем, вернувшись в родной Ленинград, Иосиф Бродский через несколько лет, как он выражался, "сменил империю". Это произошло внезапно - "сегодня здесь, а завтра там" - и полностью против его воли. Среди всех других потерь это оторвало любимого единственного сына от его престарелых родителей, которым, в качестве дальнейшего наказания поэта-"перебежчика", советское правительство постоянно отказывало в разрешении выехать за границу хотя бы для короткой встречи с ним, например, в близком Хельсинки. Они умерли так и не обняв его. Непреходящая боль, вынесенная с большим негодованием, с большой сдержанностью.
Он даже сумел изобразить изгнание, сфабрикованное КГБ, как некое автономное проявление:
...А что насчет того, где выйдет приземлиться,
земля везде тверда; рекомендую США -
и приземлился среди нас подобно снаряду, заброшенному из другой империи, милостивому снаряду, чьей полезной нагрузкой явились не только его гений, но и присущее его родной литературе возвышенное ощущение авторитета поэта. (То же относится и к прозаикам: вспомним как Гоголь и Достоевский понимали нравственную и духовную миссию писателя-романиста). Многие способности Бродского облегчили его быстрое включение в новую жизнь в Америке: огромное трудолюбие и уверенность в себе, всегдашняя ирония, беззаботность, умение приспособиться к новому. Но как ни блестящи, как ни изобретательны были его связи с принявшей его страной, достаточно было только увидеть Иосифа Бродского среди других русских изгнанников и эмигрантов, чтобы понять насколько русским он остался внутренне. И насколько щедрой была его адаптация к нам, вместе с его рвением произвести на нас впечатление.
Такую приспособляемость, такую "галантность" могут назвать космополитизмом. Но истинный космополитизм - это в меньшей степени вопрос отношения личности к месту, чем ко времени, особенно к прошлому (которое попросту гораздо больше настоящего). Такой космополитизм не имеет ничего общего с сентиментальным отношением к прошлому, известным под именем ностальгии. Это отношение, беспощадное к себе, которое признает прошлое источником стандартов, более высоких, чем те, которые доступны настоящему. Бродский часто говорил, что писать надо так, чтобы угодить не современникам, а предшественникам. Несомненно, он радовал их - его соотечественники считают, что в нашу эпоху он был единственным наследником Мандельштама, Цветаевой и Ахматовой.
Я знаю Иосифа Бродского как мирового поэта - частично потому, что я не могла читать его по-русски; но, главным образом, благодаря тому диапазону, который он охватывал в своих стихах, с их экстраординарной скоростью и плотностью подачи материала, богатством культурных ассоциаций и авторской оценки. Он считал, что дело поэзии - исследовать возможности языка двигаться быстрее и уходить дальше. Поэзия, говорил он, есть ускорение мысли. Это был его лучший аргумент среди многих, подтверждавших превосходство поэзии над прозой, причем он считал рифму весьма существенным орудием этого ускорения. Идеал ускорения мысли - это ключ к его огромным достижениям (и к их пределам) в прозе, как и в поэзии, и к его неизгладимому присутствию. Разговор с ним, как восхищенно вспоминал его друг Шеймус Хини, "сразу же достигал вертикального взлета, и замедление было невозможно".
Большинство его произведений могло бы быть объединено под первоначальным названием одного из его стихотворений "Совет путешественнику" (опубликовано как "Назидание"). Его мысленные странствия питались реальными путешествиями, с их типичными преимуществами быстрого постижения всего, что нужно узнать и почувствовать, с решимостью никогда не поддаться обману, с печальным признанием свей уязвимости. Конечно, у него были излюбленные "где-то", четыре страны (и поэзия, созданная в их пределах), а именно Россия, Англия, Америка и Италия. Иначе говоря, империи никогда не переставали возбуждать его способность к "скоростным" ассоциациям и обобщениям; отсюда и его страсть к латинским поэтам и видам древнего Рима, запечатленная в нескольких эссе, в пьесе "Мрамор" и в стихах. Первая, и в конце концов, единственная надежная форма космополитизма - это быть гражданином империи. Темперамент Бродского был имперским во многих смыслах слова.
Домом был русский язык. Больше уже не Россия. Пожалуй, ни одно из решений, которые он принял в конце своей жизни, не было столь поразительным (для многих), столь эмблематичным для его личности, как отказ после развала Советской империи и вопреки бессчетным приглашениям вернуться туда даже с кратчайшим визитом.
Так он и прожил большую часть своей взрослой жиизни где-то в другом месте: здесь. И Россия, источник всего самого тонкого, самого дерзкого, самого плодотворного и самого доктринерского, что было в его уме и даре - Россия стала великим "где-то", местом, куда - из гордости, злости, беспокойства - он не мог, не хотел никогда вернуться.
Теперь он умчался от нас - так это ощущается - чтобы поселиться в самой большой, самой могущественной империи из всех, в последнем "где-то". Ожидание этого переселения он отразил в столь многих вызывающих и пронзительных стихотворениях.
Его произведения, его пример, его стандарты - и наше горе - остались.
Сюзан Зонтаг
Перевод с английского Галины Славской и Светланы Гренье. - Спасибо, Галя!
Оригинал текста см. на стр. 541.
