Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, 01 июля 2012 г.
Из письма луны Н.:
Жизнь, жизнь, жизнь! Повсюду луны, ветер, крики, чайки, белые облака, леталки в воздухе,
шарики, коляски, желтые, зеленые, синие, малиновые, голубые, белые шелковые платья лун,
их юные прекрасные лица. Ты бредешь по пляжу голый в обнимку с хохочущей Лю, целуешь
ее лицо, плечи, грудь - и радость кипит в ней, глаза сияют, она вновь и вновь подствляет тебе
губы для поцелуя и я думаю, что сегодня один из самых счастливых дней в ее жизни... Но очень
скоро нас всех здесь не будет... Печаль сжимает мое сердце. О, колоссы Лю, без вас нет жизни.
Вчера было расширенное заседание Совета, ты сказал, что весь остров ХХХ мы непременно
заберем с собой, но одно дело сказать/отдать приказ, совсем другое - его исполнить... Ц. Н.
Герман Гецевич
ЛЕНТУЛОВ
Крыши домов взгромоздились на крыши домов,
Солнце схватилось за волосы воздуха цепко,
И близнецами сиамскими головы всех куполов
Память прожгли, отлучив от локального цвета.
В вечном наклоне пылающих башен и стен,
В калейдоскопе Москвы раскрывается складень:
Голос Ивана – Велик, и Василий – Блажен,
В теме огня – Прометеем прикованный Скрябин.
Краски звучат, их так много, что сердце полно
Страхом судилища, где увели арестанта,
Может сам Бог на развёрнутом пёстром панно
Сделал мазок вдохновенной рукой Аристарха.
Тычутся в небо святыни с грехом пополам,
В этой феерии, не избежавшей Голгофы –
Не возвышается, а рассыпается храм,
Будто предвестник не празднества, а катастрофы.
EXTRA JUS
От порога
Гонит ветер, сжав в охапку листьев огненный пунктир,
Будто строго
Заключённых по этапу вологодский конвоир.
Для затравки
Он, взирая непреклонно, ливни скручивает в кнут,
До отправки
Остаётся на перроне только несколько минут.
Пряча лица,
Листья падают, взлетают под прицелами обид,
Эти листья
Даже не предполагают: что за путь им предстоит.
Вне запрета –
Мчат по краю дни за днями, в мокром воздухе паря,
Будто это
Не гонимых листьев стаи, а листы календаря.
Ну, а ветер
Их пинками заточает в перехлёст вагонных рам,
Крутит, вертит…
Не по цвету различает, а скорей – по номерам.
В сердце рвутся
Нити горестных предчувствий, что к порогу никогда,
Не вернуться
В жёлтый дом осенней грусти отлетевшие года.
Ведь такую
Участь каждому однажды вдоволь выдадут и впрок,
Упакуют,
И задвинут в долгий ящик, осудив на длинный срок.
Курит стража,
Листьям к дыму не прижиться, всё устроено не так,
Думать страшно:
Ну, когда же завершится нескончаемый этап.
НА РАССВЕТЕ
Я проснулся с утра от ударов глухих и нелепых
В голове, что промяла подушки пуховую плаху,
Будто в свод черепной гастарбайтеры в жёлтых жилетах
Молотками вбивали бетонные сваи с размаху.
Мир висел надо мной угловатой заржавленной балкой,
И до точки сжимал сотни линий подобных обрезкам,
И себе я казался размятой консервною банкой,
Погремушкой, которую ветер гоняет по рельсам.
Был закрыт переезд, и вдоль насыпи тягостных мыслей,
Сотни грузовиков бесконечным потоком сближал ум,
Красный свет семафора свои полномочья превысил,
Так, что вмиг опустил полосатую руку шлагбаум.
И гнездилось в душе настроенье особого рода:
Что прорыв сквозь границы ничтожен, и вряд ли возможен.
К несвободной стране разве вправе прижиться свобода,
Если вход воспрещён, да и выход весьма ненадёжен?
И казалось, что я ни о чём больше не пожалею,
Кроме окон, где около вечно соседствует скука
А потом, в голове кто-то снова стучал по железу,
Будто в колокол бил, дожидаясь ответного звука.
ЧЁРНЫМ ПО БЕЛОМУ
Черным по белому пишет весна,
Таянью вторит победному,
Хоть неразборчив тот почерк весьма:
Тайнопись – черным по белому.
Мне, безусловно, сумеет помочь,
Угол прямой да линеечка.
В раме оконной – вселенская ночь,
Будто в квадрате Малевича.
Знаки судьбы я прочесть бы не смог,
Местность, окинув по беглому,
Если б весна не рискнула письмо
Выразить – чёрным по белому.
Что она хочет: беду отвести?
Предупредить об опасности?
Чёрным по белому счёты свести? –
Всё остаётся в неясности.
Вырвать страницами чёрные дни?
Выбить частицы из целого?
Только другие не лучше, ведь в них
Чёрного больше, чем белого.
Пусть этой почте дойти не дано,
Все адреса перепутаны,
Но от пробелов круглеет окно,
Будто простреляно пулями.
Жар вдохновенья и мыслей возня,
Жмутся к холсту оробелому:
Чёрным по белому пишет весна,
Жизнь мою чёрным по белому.
СПАС НА БАССЕЙНЕ
Мы пожнём только то, что посеяно,
Не брани нас, Господь, не кори –
Храм Христа возведём на бассейне,
А бассейн на Христовой крови.
Не в чести был Спаситель при Сталине,
Храм сменили купальней мирской,
Нам другой, из панелей поставили…
Видно, мы заслужили – такой.
Из бетона слепить его быстро ведь,
Будет виден тот срам далеко:
Мало выстроить храм – надо выстрадать –
Только выстрадать храм нелегко.
Правоверные сладят по правилам
Христианской терпимости дом,
Над затурканным тем православием,
Освятив полумесяц крестом.
Сторожей в тот собор понатыкают,
Гаражей нагородят под ним,
Прихожане к позору привыкнут –
Все помазаны миром одним.
Чем назвать достиженья художества:
Показухой, бравадой, игрой?
Пусть в безбожное верит убожество -
Лишь Кирилл Алексеич Второй.
Вместо кранов и водосмесителей –
Купол храма и смесь позолот,
Из железа не сделать Спасителей,
Из бетона Христос не спасёт.
1997
ДВА НЕЗНАКОМЦА
Два незнакомца, крыльцо заляпав,
Ногами в дверь постучали грозно,
Как будто в сердце по самые шляпки,
Загнать хотели с размаху гвозди.
Дверь отворил я гостям нежданным,
Не разглядел, не запомнил лиц их:
Один – обмотанный целлофаном,
Другой – в камуфляже из мокрых листьев.
От их шагов задрожали ставни,
На стёклах наледь слегка застыла,
В прихожей мигом прохладно стало,
А на террасе – темно и сыро.
Едва вломились они, и сразу
Вокруг стола замелькали бивни,
Столкнули на пол с цветами вазу,
И зеркала по углам разбили.
То мелким бесом на шторах вились,
А то скакали, козлами скалясь,
В моих бумагах усердно рылись,
Как будто что-то прочесть пытались.
Их спор в итоге дошёл до драки,
Расположились везде и всюду,
Так на скрипящей тележке скряги
Везут сдаваемую посуду.
И на отрезки весь дом разметив,
Исчезли, выбрав судьбу по росту.
Один был – дождь, а другой был – ветер,
Один был – в пятнах, другой – в полоску.
Я запер двери, захлопнул окна,
На все задвижки, на все защёлки,
Взял с полки тряпку, поскольку мокро
И с пола, молча, собрал осколки.
АНГЕЛЫ В ГОРОДЕ
Ангелы живут среди нас, им под стать
Жажда высоты, небосвод с журавлиными клиньями,
Но, к несчастью, они давно разучились летать,
Да и куда улетишь с перебитыми крыльями.
И если напомнит жизнь о человеческой ненависти,
Они отвернутся в ответ, осыпая проклятьями наглыми,
Ведь в Божьем архиве ещё не утеряны ведомости,
Где все они числятся полноправными ангелами.
Их можно встретить утром, и в слякоть, и в промозглую стынь,
Они подметают улицы, асфальт кладут вместе с прочими,
На земле, где больше грехов, чем святынь,
Эти ангелы прижились и стали разнорабочими.
Им не нужен рай, да и крылья уже ни к чему,
Поредели перья, огрубели характеры,
Их оранжевые жилеты видны в дорожном дыму,
В коридорах больниц мелькают их накрахмаленные халаты.
В городе столько ангелов, что по ночам светло,
Но завещано памятью чувство полёта зловещего,
Будто глубокая вмятина вошла в боковое крыло,
Будто лобовое стекло перечеркнула коварная трещина.
Подневольным ангелам не изменить судьбу,
Не переписать набело свободу, обритую наголо,
И не подняться на небо, к своему стыду,
В одинаковых шинелях – целая армия ангелов.
Им любая работа с руки, важен только срок,
Любая метель под ногами их в стельку стелется,
Но бескрылого ангела усталость сбивает с ног,
И Хранитель храпит у экрана включённого «телека».
Ангелы просыпаются рано: кто трамваи водит, кто варит сталь,
Ароматом пшеничного хлеба, на завтрак спешат к лежебокам,
И я благодарен каждому, кто хоть однажды стал
Ангелом, который ходит под Богом.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕТЕРБУРГЕ
Город белых ночей, чёрных дней Колизей,
Город бравых Атлантов и властных Сивилл,
Чередою могил раскрутил карусель
И людские потоки домами сдавил.
Хоть Петром назови его, он – имярек,
Каждый век его Стиксом впадает в Неву,
И венозною сетью каналов и рек
Все дороги на свете приводят к нему.
Наводненьем грозя, он считает улов
Недосказанных слов, недоделанных дел,
В плане третьего Рима иль пятых углов,
Поволок или паводков – он преуспел.
Но не тот видно возраст, и ветры не те,
И скорее сведут нас «Кресты», чем мосты,
И ногами танцовщицы из варьете
Фонари отканканят в чулках темноты.
Прошлых бед здесь ещё не развеялся дым,
Но другие уже вовлекают в игру,
Даже Адмиралтейству величьем своим
Этих монстров слабо подсадить на иглу.
Город весь из дождя, из дворов проходных,
Во дворцы запустил свои щупальца спрут,
Он готов биться лбом о торцы мостовых,
Чтоб вниманье отвлечь от расстрелов и смут.
Чтоб следы замести, он скрывает в пыли,
Тени явных улик и сенатских Голгоф,
Но с лица, почерневшей от крови земли,
Не стереть пережитых блокад, катастроф.
Он устал каждым камнем, и зря я стремлюсь
Отобрать у Петрополя эти права,
Когда в Лаокоона играет моллюск,
По рукам и ногам повязав острова.
ГОРОД – РЫБА
Всеми жабрами, вторя трагическому надрыву
Осеннего ветра, кружащегося, как волчок,
В полдень город похож на голодную рыбу,
Что с наживкою вместе проглотила кровавый крючок.
Город нынче болен лихорадкой былого,
И, забыв украдкой про обряд приличий,
Бьётся, как в припадке на удочке рыболова,
Натянув леску тяжёлой добычей.
От безумия город выглядит чужим и лишним,
В россыпи листвы и трамвайного звона,
Окружив здания внезапно нагрянувшим ливнем,
Будто войсками доблестного ОМОНа.
Крыши домов сродни шелушащемуся нарыву,
Вздувшимся флюсом – каждое в доме окно,
И не удивительно, что город, похож на рыбу:
Партия сыграна…, можно мешать домино…
Летнее кафе закрыто…, сдвинуты столики
Мы на празднике жизни теперь – никто,
Порыжевший мусор сбрасывают «Сокольники»,
Будто вышедшее из моды, изношенное пальто.
От незваных гостей город вечно колотит, воротит,
Наш роман, вероятно, в том городе – не ко двору,
То ли нас у метро он разинутой пастью проглотит,
То ли сам станет пищей – ухой на господнем пиру.
Фонари вдоль шоссе, с двух сторон, в две шеренги выстроились,
И туманом заляпаны, тянутся до самой Лобни,
Те столбы с проводами легко перепутать с петлями виселиц,
Иль принять по ошибке за любителей рыбной ловли.
Через весь этот город я пройду, невзирая на возгласы,
И любой турникет оседлает мальчишечья прыть,
Чтоб уткнуться губами в твои непослушные волосы,
И твой рот напоследок поцелуем перекрестить.
ЗИМА
Памяти Иосифа Бродского
Стены воздвигла зима «Крестами» январской стужи,
В камерах сердца уже круг роковой зари,
Но помимо всех явных стен, что окружают снаружи,
Выросли тайные стены, что разделяют внутри.
Даже у стен есть уши. Щёлкает ночь затвором.
Мысль о побеге заглядывает в чёрный глазок тишины,
Где надзиратели памяти ходят по коридорам,
Прислушиваясь к разговорам с той стороны стены.
У страха в цепях неволи одна только цель на уме:
Уйти звеном незамеченным из этой пустынной Мекки.
Ведь представляет опасность не человек, сидящий в тюрьме,
А только тюрьма, которая сидит в человеке.
Снег навалил повсюду. Допустим, что ты сумел,
Неистовым Монте-Кристо пробить ледниковый камень,
Под стенами непониманья прорыть потайной туннель
Но что ты намерен делать в застенках соседних камер?
Их не пройти насквозь. В невидимой части мира
Воздух плотнее стен. Смысл, помноженный на
Сотни случайных слов, пролетающих мимо
Ушей – не постигнут истины. Произведенье – стена.
Стены лезут на стены, зима освоила с доблестью,
Всё – от открытого текста до самых запретных тем,
И кажется, не найти такую точку на глобусе,
Такого места в пространстве, где не существует стен.
* * *
Она возникла из дождя,
И сквозь мятущиеся полосы,
Рукой пригладила, дразня,
До плеч распущенные волосы.
И словно сотни рваных струн,
Усердьем ветра нервно скомканы,
Скрывались в перехлёсте струй
Судьбы загадочные контуры.
Без промедленья перейдя
На красный свет прямую улицу,
За прутьями душа дождя,
Порой напоминала узницу.
Она возникла из мечты,
Из дождевой воды, из радуги,
Чтоб арки, своды и мосты
От грусти перекинуть к радости.
Она возникла из дождя,
Когда зонтами и навесами
Прогнулся мир, в тупик зайдя,
Под собственными интересами.
В поток людской влилась тайком,
Одежду брызгами отметила
И я спросил её: «Ты кто?»
«Я – жизнь твоя», – она ответила.
Огонь.
Фото - Герман Гецевич, 2012 г.
Иосиф Бродский
Шорох акации
Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
уводят людей из города. По вечерам - тоска.
В любую из них спокойно можно ввести войска.
И только набравши номер одной из твоих подруг,
не уехавшей до сих пор на юг,
насторожишься, услышав хохот и волапюк,
и молча положишь трубку: город захвачен; строй
переменился: все чаще на светофорах - "Стой".
Приобретая газету, ее начинаешь с той
колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит.
Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.
Солнце всегда садится за телебашней. Там
и находится Запад, где выручают дам,
стреляют из револьвера и говорят "не дам",
если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да",
трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
Бар есть окно, прорубленное туда.
Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
Это одно способно привести вас в восторг.
Единственное, что выдает Восток,
это - клинопись мыслей: любая из них - тупик,
да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".
И когда ты потом петляешь, это - прием котла,
новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
в ванной комнате, в четыре часа утра,
из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
на тебя таращится, сжав рукоять меча,
Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".
1977
Октавия.
Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, 01 июля 2012 г.
