Спорные страницы
Фото А.Н.Кривомазова, 6 ноября 2009 г.
Архив Г.С.Штейнберга.
ИНТЕРВЬЮ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ
Генрих Семенович Штейнберг родился в Санкт-Петербурге в 1935 году. В 1959 году окончил геофизический и геологоразведочный факультеты Петербургского Горного института и в этом же году начал работать в Камчатской геолого-географической обсерватории Сибирского отделения Академии наук. В 1965 году защитил кандидатскую диссертацию на тему "Глубинное строение Авачинской группы вулканов". В 1969-1970 гг. работал в должности начальника экспедиции и руководителя геологической части программы ходовых испытаний лунохода, проводившихся на вулканах Шивелуче и Толбачике (Камчатка). Занимался вулканизмом Луны, сравнением морфологии лунной поверхности с вулканическими районами Земли. Необоснованно подвергался гонениям: исключен из партии (1972), уволен из Института вулканологии (1973). Поддерживал дружеские отношения с И. Бродском, В. Некрасовым, М. Растроповичем, что явилось причиной для продолжения гонений. Работал электриком в котельной (1974-1978). С 1978 г. продолжил научную работу в лаборатории вулканологии Института морской геологии и геофизики ДВО РАН (Южно-Сахалинск). В 1988 защитил докторскую диссертацию на тему "Вулканические взрывы и гейзеры: физические механизмы процессов и их соотношение". Открыл с сотрудниками на вулкане Кудрявый первый в мире минерал рения - сульфид рения. Участвовал в ежемесячно подготавливаемых прогнозах ожидаемой вулканической активности на островах Итуруп и Кунашир (Курилы) (1991). Редактор международного журнала Modern Geology (New-York-London-Paris-Tokyo). Член-корр. РАЕН (1991). Академик РАЕН (1993). Вице-президент Inter. Soc. Lunar. Geol. Член многих международных и росийских советов, рабочих групп и др. Автор более 200 статей и изобретений.
Лауреат ряда российских и международных премий.
Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. Изд. Журн.” Звезда” С-С.-Птб.,.2008, 88-108
Интервью с Генрихом Семеновичем Штейнбергом, 2 сентября 2004, Москва.
- Вы старый друг Иосифа Александровича и Ваши воспоминания очень ценны для читателей его поэзии. Когда Вы впервые встретились с Бродским?
- Иосифа я встретил в первый раз, наверное, в 58-м году, может быть, в 59-м на очередном дне поэзии, по-моему, это было в Доме культуры промкоооперации. Он выступил со стихотворением "Еврейское кладбище". Надо сказать, что я это запомнил, но особого внимания на Иосифа, как на поэта, тогда не обратил.
- И даже его манера чтения Вас не удивила?
- Да нет, пожалуй, немного удивила, но не более того. Все-таки в основном я следил за текстом, за звучанием, а не за авторской манерой выступления.
- А когда Вас удивили его тексты?
- Я обратил внимания на его стихи году в 61-м или в 62-м. До этого я к Иосифу относился как к знакомому моего друга Жени Рейна. В то время в Ленинграде существовали очень интересные поэты: Рейн, Горбовский, в Ленинградском горном институте у Глеба Семенова было замечательное литобъединение - Володя Британишский, Александр Городницкий, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Лена Кумпан - геофизики, геологи - товарищи мои по факультету и замечательные друзья - Виктор Соснора, вернувшийся из армии, и Саша Кушнер из института Герцена. Им было по 20-25 или больше, а Иосифу еще не было и 18-ти. Про них уже можно было сказать: поэты, тогда как Иосиф только начинал, а начинающих было много.
- В 61-м году, когда вы его начали ценить, как к Вам его стихи доходили?
- Я на Камчатку уехал в 60-м году, но появлялся в Ленинграде каждый год несколько раз и встречался со своими друзьями. Женя Рейн был моим самым большим другом, с военного детства, как и Андрей Битов. Года с 54-55-го знал и друзей Жени: Толю Наймана и Диму Бобышева они учились вместе с Женей в Технологическом, знал и Володю Уфлянда и, конечно. университетских ребят: Леву Лившица (Лосева), Лёню Виноградова, Мишу Еремина, Илью Фонякова, Леву Куклина.
- А сами Вы стихи не пописывали?
- Нет, я стихов не писал, если не считать наше с Рейном сотрудничество в "Вечернем Ленинграде", в разделе "На острие пера", где мы, "джентльмены в поисках десятки", пописывали фельетончики, иногда рифмованные. Но это же не стихи, не поэзия.
- Вы упомянули, что в Вашем доме часто встречались поэты и писатели. Скажите пару слов об этих собраниях.
- Встречались часто у меня, потому что жил я в роскошной - по тем временам - большой трехкомнатной квартире, в центре города, на Пушкинской улице, дом 9, по счету 5-й от Невского, рядом с памятником Пушкину. Отец мой до войны был архитектором, в войну строил в Ленинграде аэродромы, вернее, временные посадочные площадки, а после войны аэропорты; он хорошо знал литературу. Собственно говоря, для меня и поэзия-то началась, когда, приехав из эвакуации и зная, что и положено знать к 10 годам: Пушкина, Лермонтова, Ершова, Некрасова, у отца в библиотеке нашел том Багрицкого.
- А Заболоцкого там не было?
- Нет, Заболоцкий, был позже; для 10-ти лет "Столбцы", пожалуй, рановато. Для меня, как, впрочем, и для Рейна, поэзия началась с Багрицкого, вот с этого тома. Собирались у нас очень часто. Началось это в 54-55-ом. Отец с большой любовью относился к молодежи, он и сам был очень красивый и молодой, чуть за 40. И брат, Саша, учился в политехническом и тоже интересовался литературой.
- А Иосиф бывал в Вашем доме?
- Иосиф бывал, но вообще заходил на Пушкинскую не часто, иногда с Женей Рейном. Обычно мы встречались у него. Для встречи вдвоем там, в доме, что на углу Литейного и Пестеля было очень удобно. А поскольку в Ленинград я прилетал хоть и часто, но на 2-3 недели, то ждать, как теперь говорят, тусовки, времени не было: я звонил Иосифу и мы договаривались о встрече, обычно через день, два. И встречались у него; почти всегда это были встречи вдвоем, с откровенным разговором обо всем, за кофе, бутылкой вина.
- Он уже тогда отделил для себя полкомнаты?
- Да, да. Уже у него этот ящик, эта каюта, существовала.
- И родители его никак не мешали вам?
- Нет, никак не мешали, их как бы и не было: в этой маленькой комнате было два входа - из гостиной и из коридора коммунальной квартиры, откуда мы обычно и заходили. Иногда, просидев вечер, я уходил, не увидев никого, кроме Иосифа. С Александром Ивановичем познакомился в начале 60-х, а с Марией Моисеевной значительно позже, года за 3-4 до отъезда Иосифа.
- Расскажите, пожалуйста, как Иосиф был приглашен Вами или сам захотел участвовать в геологических экспедициях?
- Иосиф начал работать в геологических экспедициях в конце 50-х. (1), а зимой 61-го года он пришел ко мне. У меня была уже некая известность, популярность в советской прессе; над этим Битов потом не без юмора поиздевался в "Путешествии к другу детства". Случился тогда в те времена эпизод, из которого сделали сенсацию: спуск в кратер действующего вулкана. Об этом в газетах, журналах написано было много, и кинохроника снимала, и на телевидении выступал. А Иосиф пришел и попросил взять его в экспедицию на вулканы. В 1961 году я его не взял, сказал: "Иосиф, ты в прошлом году из Дальневосточной экспедиции в середине сезона удрал, а мне нужны надежные рабочие". Не взял.
- А в 1961 году он сам к Вам пришел или его кто-то рекомендовал?
- Сам пришел. Он знал, что в 57-м году, когда был в Технологическом институте разгром газеты "Культура", Женю Рейна выгнали из института и сразу же после исключения должны были забрать в армию, а я устроил его на Камчатку, в экспедицию 11-го района, где работал на практике в 56 и 57-м году. Вероятно, если бы Рейн попросил за него, я бы взял, а так для меня по тем временам Иосиф был просто знакомым, ничем не примечательным.
- Так был ли случай, когда Вы его взяли к себе?
- Нет, была длинная история, как я пытался его взять в 1966-м, в 67-м, в 68-м годах. Сначала пробовал принять его в свою экспедицию на полевой сезон стандартным, легальным порядком. Как, например, два сезона работал у меня Глеб Горбовский. Работал в идеальных для поэта условиях: сидел один на тихой сейсмической станции, под вулканом, все лето писал стихи, раз в сутки менял сейсмограмму и, выходил на связь, сообщая, что на станции все нормально. Природа, горячие источники, вулканы. Но в 66-м и 67-м Иосифу не дали пропуск на Камчатку: тогда это была погранзона. В 68-м году мы "пошли другим путем". Все документы и вызов оформил я на Мишу Мейлаха: в те времена билет на самолет продавали без паспорта и при посадке на самолет документы не спрашивали: билет есть и вперед. Решили, что Иосиф полетит с билетом на имя Миши Мейлаха, а в Петропавловске, где проверка документов, я его встречу, а с милицией, пограничниками договорюсь, поскольку был начальником экспедиции и человеком достаточно известным. В июне или в июле 68-го года, получив телеграмму с датой прилета Иосифа на Камчатку, я на экспедиционном Ан-2, с которого вёл контроль за состоянием вулканов, прилетел в Елизово, на военный аэродром, где лайнеры садились. Связался с лайнером, сказал, что на борту у них находится Михаил Мейлах, которого ждет наш Ан-2, и чтоб его на проверку первым, не задерживая наш вылет. Лайнер садится, заруливает на стоянку, подкатывают трап и вместе с нарядом милиции иду я встречать Иосифа. Открывается дверь и на трап выходит Миша Мейлах. Оказывается в последний момент Иосиф решил, что за ним следят, его подловят, раскрутят дело о нарушении пограничного режима и не полетел. Так что его поездка на Камчатку не состоялась.
- А Миша Мейлах таки работал вместо Бродского?
- Миша Мейлах две недели летал со мной на вертолете, участвуя в подготовительных работах по выбору площадок с максимальным соответствием поверхности Луны по рельефу и физико-механическим свойствам пород. В следующем,1969-м и в 1970 гг. на этих площадках экспедиция, которой я руководил, проводила ходовые испытания лунохода.
- В письме к Вам Иосиф пишет: "Еще не знаю точно, уплыву ли я на "Сириусе" (2)
О каком "Сириусе" идёт речь?
- "Сириус" - парусное учебное судно морского училища, и была возможность устроиться на него матросом. Судно шло без заходов в порты и высадки на берег, поэтому для участия в рейсе виза не требовалась. Иосиф хотел устроиться матросом на это судно.
- А что Вы знаете о другой мечте Иосифа - стать лётчиком?
- Он к авиации относился серьезно, но о желании стать пилотом от него не слышал. Он хотел полетать над вулканами, особенно, когда я ему сказал, что у нас свой самолёт, по Камчатке летаем, где угодно и что можно будет попробовать управлять самолётом. В своё время я и сам так освоил Ан-2, а уж потом закончил курсы и получил свидетельство. Иосиф любил авиацию: в его стихах самолётная и вулканическая темы возникают часто. Большая печаль для русской поэзии, что он на Камчатке не был.
-И не воспел её.
-Конечно. Кстати, последние записи Пушкина, буквально за день-два до дуэли, это конспект замечательной книги Степана Крашенинникова "Описание Земли Камчатки" (3), в котором прекрасны фрагменты пушкинского описания Камчатки. Высокая поэзия, хотя по форме проза и даже не самостоятельная, а конспект.
- Вы еще упомянули об увлечении Бродского футболом. Он действительно интересовался футболом, и когда бывал в Англии и шло футбольное соревнование, он просил включить телевизор.--Что Вы знаете об этом его увлечении?
- Здесь необходимо небольшое отступление. В послевоенные годы футбол в Ленинграде, да и в Союзе был действительно спортом номер один. Футбольные матчи - как праздник. Я это хорошо помню, потому что играл в футбол с детства, сделал успешную даже стремительную карьеру.
- Профессионально?
- Да, у меня был замечательный тренер, Николай Михайлович Буднев, к которому попал я в 13 лет, в детскую команду "Труда". Он уже на втором году тренировок расписал всю мою футбольную карьеру: "в 13-14 лет играешь в детской команде, в 15- в юношеской, в 17 лет в воротах сборной юношеской Ленинграда, в 18 - за мужской коллектив в первенстве города, а в 19 - возьмут в мастера". Все так и было. В 1952 году - сборная юношеская Ленинграда, в 1953 - первая мужская "Труда"; в 1954-м взяли в мастера, а в 1955-м в дублирующий состав "Зенита", одним из двух дублеров голкипера. А вратарем "Зенита" был Леонид Иванов, великий вратарь, защищавший ворота сборной страны в 1952 году в Хельсинки, на первых для СССР Олимпийских играх; это после Иванова, в 55-м или 56-м в воротах сборной Союза появился Яшин. А в 1956-м Иванов уходил из футбола и мне пришлось принимать решение: или футбол или институт. И ушел я из большого футбола, продолжая играть за институт, за "Труд". Любовь к футболу осталась; я и на Камчатке играл за "Водник", за сборную области, да и сейчас иногда случается. А Иосиф любил футбол. И году в 59-м пару раз ездил со мной на игры, сидел у меня за воротами. В общем, он к футболу относился серьёзно. Помните:
В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб…
……………………………………………………………….
Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммураппи,
самые главные - пенальти и угловой. (4)
- Так когда же Вы действительно прочитали и оценили стихи Бродского?
- Пожалуй, в конце 1961 и уж совсем точно: в 1962-м году я знал, что он замечательный поэт: на уровне Рейна, Горбовского, Британишского, Кушнера, Сосноры. А некий прорыв, когда я понял, что он на голову их выше - это 1965 год: "Два часа в резервуаре". Для меня она и сейчас совершенно замечательная поэма, а тогда я ее с двух прочтений запомнил наизусть.
- Он читал Вам стихи, когда Вы его навещали в этих "Полутора комнатах"?
- Читал, конечно. Всегда читал...
- Читал полностью? По памяти?
- Иногда, на длинных стихотворениях ("Авраам и Исаак", "Горбунов и Горчаков") заглядывал в текст, но в основном читал наизусть. Временами это было даже немного утомительно. Когда закончил читать "Горбунова и Горчакова", сказал: "Вот за это мне когда-нибудь дадут Нобелевскую премию". Однажды, по-видимому, перед моим приходом он закончил стихотворение и сказал: "Послушай, замечательный стишок, если понравится, я тебе его посвящу". И прочитал "Дебют". Полагая, что тема, сюжет стихотворения как-то связаны с тем, кому оно посвящено, я сказал: "Иосиф, это гениальная шутка, но посвящать его мне не надо. Посвятишь какое-нибудь другое".
- "Дебют" - это 1970 год. И больше он Вам не предлагал посвящений?
- Больше не предлагал. И я про себя жалею: нужно было просто выбрать и сказать, и он бы посвятил. Но ведь живешь и думаешь, будет ещё не одна встреча. Так что остались всего два стихотворных посвящения, написанные на книгах. На сборнике "Новые стансы к Августе" он написал:
Пока ты занимался лавой,
я путался с одной шалавой.
Дарю тебе, герой Камчатки,
Той путаницы отпечатки.
От Иосифа Бродского
18 июня 1989 г. Нью-Йорк.
И на пьесе "Мрамор":
Прочтите эту пьесу, сэр:
Она - отрыжка СССР. 18 июня 1989 г. Нью-Йорк
- А Вы наблюдали или были свидетелем каких-либо столкновений Иосифа с властями?
- Нет, не был свидетелем. Более того, уже в поздне-американском периоде, когда я там появился, он очень неохотно говорил обо всем, что касалось его процесса и отношений с властями во время ссылки.
-Кстати, когда Вы появились в Америке впервые?
- В июне 89-го. Это был мой первый выезд за кордон, потому что я был совершенно невыездной человек по знакомствам, по работе и по отношениям с КГБ. В 60-е годы, когда шла гонка за Луну, у меня появились "лунные" работы. Сначала это было для меня нечто вроде хобби. Я полагал, что лунной геологией и вулканами на Луне кто-то занимается серьёзно, но мы об этом не знаем, потому что все закрыто. Но вот появилась в "Известиях Академии Наук" некая статья по геологии Луны, которую я прочитал и понял, что почти все в ней написанное полная ерунда, даже с моих, как я считал, любительских позиций. Сел и по молодости, по заводке написал и отправил в тот же журнал большую статью, где сравнивал свою аэрофотосъемку вулканов со съемками Луны из обсерваторий и с космических станций. И еще написал короткую статью для "Докладов Академии Наук", где печатаются наиболее важные научные результаты. Но для публикации в "Докладах" необходимо представление академика. Какого? Кто из академиков у нас Луной занимается? От брата я знал, что фигурирующий в СМИ без фамилии, так называемый Главный Конструктор - академик Сергей Павлович Королев. Рабочий Адрес Королева в академическом справочнике - Президиум Академии Наук, Ленинский проспект. Туда и отправил. Статья с представлением Королева вышла в октябре 1965. Потом выяснилось, что это была единственная статья, представленная им, за всю его академическую карьеру, И тут возник контакт с чекистами: они начали давать мне материалы по геологии Луны, как опубликованные, так и полученные по своим каналам. А потом у меня с ними возник конфликт.
- Уж не пытались ли они сделать из Вас стукача?
- Пожалуй, нет. Они сразу пообещали не задавать вопросов не по делу и только однажды спросили вскользь о какой-то мелочи: то ли пьянке, то ли адюльтере; я вопрос "не заметил", а повторять они не стали. А вот после "дела о Луноходе" и увольнения из института возник серьезный конфликт, связанный с моими контактами с "западными коллегами" и друзьями из эмиграции. В 75-м году мне под расписку было объявилено официальное предупреждение. Но возвращаясь к Иосифу, мне кажется, что ему действительно не хотелось вспоминать суд, ссылку, а тем более сводить какие-то счеты, называть имена-фамилии. Ему это было не интересно.
- Потому что он не хотел считать себя жертвой режима и не хотел, чтобы другие считали его жертвой или акцентировали внимание читателей на преследовании его советскими властями.
- Да. Но, главное, сам процесс и то, что вокруг этого происходило, было ему уже давно не интересно. В то же время он был человеком невероятно любознательным, он спрашивал про вулканы и про геологию. В 1992 году, когда началось катастрофическое извержение вулкана Сьеро-Негро, в Никарагуа, и полетел я туда руководителем группы МЧС. Рейс шел через Майями и оттуда я позвонил Иосифу, позвонил рано, в начале восьмого. Ответил автоответчик, я начал диктовать мессадж, но тут он взял трубку и сказал: "Ради Бога, не рискуй, не лезь никуда и, когда все закончится, позвони сразу". Он помнил мои тяжелые травмы 62-го года на извержении Карымского вулкана: семь суток без сознания, сутки без медпомощи, длинная история. Это было во время Карибского кризиса, и военные не могли к нам прилететь. На наше счастье, на второй день после ЧП кризис закончился, и вертолет ВМС нас вывез. Ну, неважно. Иосиф повторил: "Когда все кончится, обязательно позвони мне и расскажи". Второй раз позвонил ему после успешного финиша работы на извержении. Посол устроил для меня, Юры Тарана и Юры Дубика небольшой приём и разрешил мне позвонить по международному телефону. Когда же услышал, что разговариваю с Бродским, очень зауважал (оказалось, что сам стихи пишет). Уважение посла к Иосифу очень мне помогло: потом, когда поступило приглашение от Президента Панамы дать заключение по новым кратерам, образовавшимся в районе вулкана Бару. Посол дал команду все быстро оформить, доверительно сказав мне перед вылетом: "Дипломатические отношения с Панамой только что установлены, там нет еще ни Консульства, ни Посольства, и никого из дипкорпуса. Я вот по совместительству посол, а там всего два человека из России, один на Канале, а второй из ИТАР-ТАСС, журналист, но я его не знаю, может быть, он из другого ведомства".
- В 1968 году Бродского допрашивали в КГБ по поводу "самолётного дела". Что Вы знаете об этом деле?
- Глубокая осень 1968 года. Я прилетел в Ленинград и когда мы встретились, сначала были стихи, общие разговоры, а потом я спросил его: "Что ты сейчас делаешь?" Он сказал: "Вот письмо пишу." - "Что-то личное?" - "Да не совсем. А впрочем, вот посмотри." Письмо адресовано было Л.И. Брежневу по поводу приговора, с высшей мерой наказания по ленинградскому "самолётному делу". Я прочитал письмо и, естественно, как реалист спросил: "Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится: приговор из-за твоего письма не отменят, а ты и так на контроле, под колпаком: лишнее лыко в строку". Он: "Тут же смертный приговор... Я должен написать". Меня это тогда немного удивило.
О том, что его допрашивали в КГБ по "ленинградскому самолетному делу я не знал". Он об этом мне не говорил. Вот по "среднеазиатскому самолетному", но это же 50-е годы."
Есть тут ещё один момент: если попытаться дать Иосифу предельно обобщённую характеристику, ее можно сформулировать в одной фразе - он был человек достойный. И держался с достоинством, в любой ситуации. А себя ловлю на том, что имею десяток разных лиц: здесь - директор, там - подчиненный, тут общаюсь на своём уровне, на родительском собрании в школе - отец, а на трасе с инспектором ГАИ - нарушитель, и т.д. И всюду выступаешь в новой роли: при этом пьеса - говно, режиссёр - мудак, актеры - дебилы, каждый тащит одеяло на себя. И ты им подстать, потому что играешь этот спектакль и в разных амплуа на сцену выходишь. А вот Иосиф был всегда в одном образе и не перестраивался в зависимости от обстоятельств. Он был предельно цельный человек. Граней много, а образ один. Этому можно позавидовать. И не меньше, чем таланту: ибо талант от Бога, а это от себя самого. С возрастом становишься консервативным и уже не перестраиваешься под собеседника; с годами методом сравнения, проб и ошибок, по "гамбургскому счету" устанавливаешь свой истинный уровень, или как нынче говорят - рейтинг. А Иосиф уже в 20 лет свой уровень знал. А когда ему стукнуло 25 это знали многие.
- Это весьма любопытно, что Вы рассказали о письме Бродского Брежневу. Следовательно, его письмо Брежневу при отъезде из СССР было не первым.
- Да, не первое. Не знаю отправил ли он его, но то, что оно было написано, могу засвидетельствовать, потому, что читал.
- Так всё-таки была эмиграция или высылка? Были ли у Бродского желания и попытки уехать из СССР ещё до 1972 года?
- Да, были. В 1968 году, видимо, это было связано с любовью к английской девушке (5). Учитывая его сложную личную жизнь, я никогда не спрашивал его ни о Марине, ни о других женщинах, хотя что-то на глазах происходило, что-то от Рейна знал, но самого Иосифа об этом не спрашивал. Знаю только, что брак как бы должен был состояться, но в соответсвующих органах тоже об этом знали, и девушку в Союз не пустили. Тогда у него и появилось желание оказаться заграницей для того, чтобы+ И в том же 68-м году он меня спрашивал: если он наймётся на рыболовное судно, что не так сложно было, то можно ли в узком проливе (Каттегат, Скагерак) спрыгнуть и доплыть до берега. Я ему сказал, что это совершенно безнадёжный вариант.
- Особенно учитывая, что плавать Иосиф не умел!
- Я даже не спрашивал, умеет ли он плавать, но это дохлое дело: во-первых, тебя могут с судна уложить или достать: спустить шлюпку, догнать. И даже если это сделать ночью незаметно, то два километра в холодной воде - это вариант самоубийства. Такой разговор был.
- А когда он уезжал в июне 1972 года, Вы были в Ленинграде?
- Нет, я с ним последний раз виделся в марте 72-го года.
- Скажите пару слов о том, как Вас готовили в космонавты.
- Луной я занимался давно. Сначала это было хобби, потом мне дали договорную работу, а в 66-м году после нескольких "лунных" публикаций в ведущих отечественных и зарубежных изданиях предложили перейти в Москву, в Институт космических исследований (ИКИ). Я согласился и прилетел договариваться. Когда всё согласовали я спросил: "А где будет институт?", полагая, что где-то под Москвой. Но услышал: "Станция метро Калужская!". Тогда я как-то увял, поскольку Москву, да и вообще города (кроме Петербурга, разумеется) не люблю. Посоветовался с моим учителем по Луне, А.В.Хабаковым, который сказал: "В ИКИ Вас рекомендовал я, но работы там ближайшие два года не будет, институт-то еще не построен, есть только решение Правительства о создании и значит года два там будут делить деньги, бороться за должности и т.п. У Вас есть возможность на Камчатке работать по этому направлению?" "Есть", - говорю. "Ну, вот и работайте, - сказал он, - работа себя всегда окажет". И начал я выполнять договорные работы "по лунной тематике" с ИКИ, а также институтами и КБ военно-промышленного комплекса.
А в 1968-м году профессор Черкасов, который занимался физико-механическими свойствами лунных пород и работал со своей аппаратурой на выбранных мной вулканических площадках, сказал: "Генрих, сейчас идет набор научного состава на станцию "Салют". По научным и физическим данным Вы подходите, отправьте заявление и документы." Спрашиваю: "На чье имя заявление и какие документы?" Отвечает: "На имя Келдыша. А, впрочем, Вас Виноградов (вице-президент Академии наук) знает, тогда на его имя: заявление, анкету и характеристику". Я написал, отправил, но не думал, что этому будет дан ход. Однако, через три месяца пришла открытка-вызов. Прилетел, прошёл амбулаторную комиссию, 2-3 дня - всё нормально и тогда поместили в стационар. Там пробыл месяц и тоже всё прошёл. Может, потому, что относился к этому не слишком серьёзно. Для многих, проходивших комиссию вместе со мной, в основном сотрудников конструкторских бюро, кандидатов на места борт-инженеров, - пройти комиссию, и попасть категорию "спецконтингент" это - свет в окне, большой шаг в карьере. А у меня отношение к этому было почти спортивное, да и я по тогдашним понятиям медиков, я для спецконтингента был человек старый: 33 года, а для космоса им нужна была перспектива лет на10-15. Но, с другой стороны, космонавт-исследователь должен быть кандидатом наук, а тогда в геологии мало кто раньше сорока защищался. Одним словом, оставляют меня на центрифугу, еще на месяц. Я говорю, что не могу задерживаться, командировка кончается, у меня луноход и прочее. Они: "Как это не могу? Сейчас телеграмму пошлём, и будете сидеть столько, сколько надо." Еле-еле упросил. Оказалось, что медицинскую комиссию проходит у них один из 52-х, а из прошедших выдерживают центрифугу двое из пяти, т.е. в среднем: один из 125, а за год клиника может пропустить не более 200, каждый прошедший на счету.
После медкомиссии направили на беседу к референту Келдыша. Просмотрел он мои бумаги и говорит: "А почему Вы не оформились?" Я не понял, говорю: "У меня допуск есть и все документы в порядке". Он уточняет: "А почему Вы не в партии?" Отвечаю: "Партия - это большая ответственность, то да сё, а потом научных работников в партию не принимают". Он: "Не валяйте дурака! Чтобы осенью на центрифугу приехали с документами". Вышел от него и не знаю, что делать. Спросил совета, у двух друзей, совершенно антиподальных по своему "социально-профессиональному статусу" - у Андрея Битова, члена Союза писателей, которого полагали надеждой русской литературы, и у Иосифа, внесоюзного, непубликуемого, отбывшего срок. Оба ответили по сути одинаково. Андрей сказал: "Система умнее и тоньше, чем мы думаем. Полагаем, что партийность, национальность, семейное положение, моральный облик определяют и т. п. Ан нет: вот русский, партийный, семейный, морально устойчивый, а за кордон не пускают, а вот - еврей, и беспартийный, и разведенный, и бабник, а везде ездит. Потому что тот не наш, а, этот наш. Система безошибочно определяет: наш - не наш. Вот и всё. Ты не писатель, не режисер, не артист. Ты вулканолог, а наука субстанция объективная и давить по партийной линии на тебя не станут. В каждой игре свои правила: так что - давай!". Примерно, то же самое было и с Иосифом. Он не был диссидентом в принятом смысле этого слова, но для власть предержащих был "не наш". Он был другой, но они этого не понимали: "двоичная система мышления": черное/белое, чет/нечет, "кто не с нами, тот+" и т.д. Иосиф, кстати, сказал хорошие слова про Слуцкого и Окуджаву (коммунистов), а к проблеме моей отнесся с юмором и, помянув Париж и моего тезку, добавил: "Ты будешь первым евреем, которого поцелут Подгорный". Поскольку тогда встречали космонавтов с поцелуями руководителей страны и ковровой дорожкой на Красной Площади и в Кремле.
Иосиф расспрашивал меня про детали медицинских испытаний, про центрифугу; про то, что со мной делали целый месяц, ведь вращения, центрифуга только раз в неделю; о снах во время испытаний, о лунной программе, которую я писал. Вообще, Иосиф хотел знать всё.
- Вам известно, как он относился к своему еврейству?
- У меня такое впечатление, что почти никак. Ведь бывает так: идёт некий постоянный звук, шум и ты его не слышишь, точнее перстаешь слышать, он уходит в подсознание, возникая в сознании, когда кончился, когда "тишина ты лучшее из того, что слышал+" Так и еврейский комплекс - производная государственного антисемитизма, существовал тогда в подсознании, как данность и обсуждался только в случаях беспредела, т.е. выхода за некие "установленные границы". А в круге личного общения эта тема возникала разве что в анекдотическом плане. Другое дело, когда входишь в контакт с госучреждениями, партией, КГБ, МВД. Тогда вспоминаешь who is who, а не вспомнишь - напомнят. Но на Камчатке, где проработал почти 25 лет, от подобных комплексов я был избавлен. Эпиграфом, если не к жизни, то к выбору места жительства поставил бы его строки:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции, у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться. (6)
На Камчатке антисемитизма не было по причине почти полного отсутствия семитов. А те немногие, что там были, не занимали мест, на которые кто-то претендовал.
- Антисемитизма не было и в Сибири, где я родилась. Я впервые с ним столкнулась, когда переехала в Москву. Но вы оба жили в Ленинграде, где антисемитизм процветал и в школе, и в университете, и на каждом шагу. В связи с Бродским этот вопрос не праздный, потому что он писал регулярно Рождественские стихи. Как нам совместить его христианство с его еврейством?
- Да, казалось бы, это трудно совместить. Но есть ли в том необходимость? Во второй половине ХХ века в СССР, России христианство и еврейство были разными категориями: христианство - категория религиозная, а еврейство - этническая (социальная, почти политическая), не зависящая от религии. Вопрос о соотношении еврейского и христианского в творчестве (личности) Иосифа для интервью слишком серьёзен. Он годится для обсторятельной статьи или даже диссертации. Замечу, что христианская тема в большинстве его стихов сосредоточена на младенчестве Иисуса: Рождество, Сретенье. По существу тема иудео-христианская: младенец рожден, обрезан, некрещен, все окружающие его, включая священников, - иудеи, религия - Ветхий завет, Бог - Яхве, да и "храм" - синагога+ И когда говорится о взгляде Отца, Бога-отца на младенца Иисуса, чей это Бог? Иудейский, христианский? Не знаю. Идеи триединства (как и христианства) еще нет. В "Разговоре с небожителем" по строкам "+не возоплю: "Почто меня ставил?" и "+идешь на вещи по второму кругу, / сойдя с креста." Ясно, к кому обращается автор. В "Натюрморте" Бог назван по имени. "Как совместить его христианство с еврейством?" Вероятно так же, как они совмещаются в Библии: Новый завет не отрицает Ветхого, а является его продолжением. Теория относительности Эйнштейна не отрицает классической механики Ньютона.
Был у нас однажды разговор о Боге, Жизни, вулканах. Впрочем, скорее, это был мой монолог об отличии вулкана от других геологических объектов. В геологии по результатам процесса восстанавливаешь процесс, протекавший миллионы, даже миллиарды лет назад, а вулканология, пожалуй, единственная область геологии, где наблюдаешь этот процесс в масштабе реального времени. Вулкан - это живой объект, он рождается, растёт, достигает расцвета, зрелости и потом начинается затухание, наступает старость и умирание. Возраст вулканов сопоставим с возрастом человечества - десятки или сотни тысяч лет - от питекантропов, неандертальцев и до homo sapiens. Хотя есть вулканы, которые извергались только один раз. Но большиство было активно на протяжении всего существования человечества. Человечество может себя уничтожить, а вулканы останутся. Поэтому, находясь на вулкане, который живет, дымится, дышит перегретым газом, светится раскаленными площадками, струями горящего газа, ручейками расплавленной серы, образует новые кратера и минералы, понимаешь, что он будет жить, когда не станет тебя, а может быть и человечества. Вулкан это жизнь, а жизнь это Бог. Поэтому мне близко античное или синтоистское начало, где у каждого явления природы и у вулкана тоже есть свой Бог или божок. Иосиф сказал, что ему это тоже близко. Кстати, в стихах у него не раз проходит тема "божков": "+как жаль, что нету в христианстве бога - / пускай божка - воспоминаний+" или "+крылатых женогрудых львов, / божков невероятной мощи" и в других. По воспитанию и по культуре Бродский, как и я, христианин, точнее, иудео-христианин. Если же говорить о Боге, который по определению непознаваем, то для меня: Яхве, Иисус, Аллах, Кришна (или другие имена) названия вариантов (литературных, исторических, теологических) идеи единого Бога. Мне ближе иудео-христианский, не оттого, что он лучше мусульманского, будистского, синтоистского и пр., с которыми я и знаком-то поверхностно, а потому, что в нем я воспитан.
- Мифология?
- Да, мифология. Сюда еще можно добавить античную, которая, опять же по воспитанию, знакома лучше других. А христианство - религия, почти утопическая, ибо требует отказа от двойного стандарта, который мы на словах осуждаем, но по которому жили и живем. Думаю, что двойной стандарт - это норма человеческих отношений: к ближним своим относиться с любовью - по евангельски, по христиански, а к дальним - по справедливости, т.е. ветхозаветно, по-еврейски. И, полагаю, это правильно. Я не встречал людей, которые чужих и незнакомых детей любят как своих, да и тех, которые любят врагов своих, тоже не знаю. Я могу относится к врагам своим безразлично, но полюбить их не сумею, и пытаться не стану. Может быть, святые и могут, но я обычный человек и живу среди людей...
- И в самом христианстве ведь два Завета, Ветхий, еврейский, и Новый, христианский.
Да, два. Но в жизни и юридических документах всех времен и народов реализуется ветхозаветный принцип: "око за око и зуб за зуб". Различия могут быть количественные: не "око за око", а "око за два+"(или наоборот). Но ветхозаветный принцип справедливости, "неотвратимости наказания", а не христианское "прощение" лежит в основе всех правовых кодексов, независимо от веры, культуры, традиций.
- А что было для Иосифа самым трудным в жизни в Советском Союзе?
Пожалуй, невнимание к его стихам людей творческих, тех которых он уважал, Однажды собрались у Юрий Павловича Тимофеева, который занимался детской литературой, был влиятельным человеком и по возможности помогал молодым и способным. Я не помню по какому случаю собрались, но Иосиф пришел читать стихи, а у всех было легкое, праздничное настроение, стол накрыт - не до стихов! Он обиделся и ушел. Почти такой же сценарий был и на вечере в Союзе композиторов. И на Дне поэзии, когда замечательный человек, поэт и руководитель литобъединения Горного института Глеб Семенов остановил его выступление после первого стихотворения, поскольку в зале сидели партийно-литературные бонзы, искавшие повод прикрыть "День поэзии", который был чуть ли не единственной возможностью для выступления молодых поэтов перед большой аудиторией.
- И наконец, расскажите о Ваших встречах с Иосифом на Западе.
- В июне 1989 года я приехал в Штаты, устроился на Брайтон Бич и на второй день позвонил Иосифу, его не было, я оставил Марго свой телефон и сказал, что хочу его увидеть. Он позвонил утром и подробно объяснил, как до него добраться. Легко нашел Мортон стрит, поднимаюсь на крыльцо-лесенку с улицы, нажимаю кнопку, нет ответа. Полминуты жду и еще раз нажимаю, и вдруг снизу слышу голос: "Заходи!" Я не очень понимаю, куда заходить. Спускаюсь, иду в узкий проход, Иосиф стоит, курит и держит под козырёк. Вполне узнаваем. Конечно, он изменился, но я уже видел кое-какие его фотографии из "американской жизни".
Вспоминаю, как в марте или апреле 88 года в Доме Культуры медработников, что около Никитских ворот, был первый легальный, вечер, посвящённый Иосифу, вел его Женя Рейн. Я прилетел с Сахалина дня за два, но Женя поставил меня в список выступающих - приятно было оказаться среди достойных людей: М. Козаков, З. Гердт, Е. Камбурова. Билеты на вечер спрашивали начиная от Тверской (тогда Горького). За кулисами стоял стол для тех, кто выступал, и Миша Козаков на афише написал мне: "Генрих, неужели мы дожили и до этого?" Словом, в Нью-Йорк я приехал уже немного подготовленный: у Иосифа уже побывал Жена Рейн и кто-то еще, кажется, Саша Кушнер, Андрей Битов.
А в июне 89-го мы прогуляли день по Нью-Йорку и просидели целый вечер вдовоём на Мортон стрит. И Мэри, забыл фамилию+
- Маша Воробьёва?
- Нет, англичанка.
- Марго Пикен?
- Да, Марго. Зашла Марго, и мы поднялись к Маше Воробъёвой поужинать. Он на следующий день улетал, а я еще сутки там прожил. И Марго там жила. Странное ощущение было: 17 лет прошло, а казалось, что только неделю или месяц не виделись или не разговаривали. Вернее последний раз мы разговоривали, в 1983 году, наверное. В день рождения Иосифа мы, его друзья обычно собирались. В тот год я оказался в мае в Ленинграде, а день рождения Иосифа отмечали у Володи Уфлянда. И поскольку Иосиф знал, где будем собираться, он позвонил. И Яша (Гордин) или Володя сказал ему: "Тут твой друг с Камчатки". И несколько минут мы говорили. Я запомнил, что он ни разу не назвал меня по имени, и в разговоре никакой "информационноЙ составляющей" не было.
- То есть вы оба понимали, что разговор прослушивается и записывается?
- Конечно. Андроповские времена. Зачем называть имена, пусть расшифровывают сами. Хотя всё зафиксировано: и кто вошёл и кто что сказал. И потом помню, что там я в последний раз видел Марину Басманову. Она приехала уже в 12-м часу.
- Приехала на день рождения Иосифа?
- Да.
- Она по-прежнему выглядела красавицей?
- Да, она была интересной. Я её не видел с середины 60-х. Был еще один контакт с Иосифом: я послал ему письмо с Курил, полагая, что там, в отличие от Камчатки, я не под колпаком, точнее послал своему другу-вулканологу на Гавайи и попросил переслать в Мичиганский университет в Ан-Абор. Адреса я не знал, но это письмо дошло.
- О чём Вы говорили с ним в 1989 году? Он спрашивал Вас о России?
- Он спрашивал о России и о конкретных людях. Он был в курсе основных событий в России, а о положении в стране сказал: "По моему они (Горбачев, руководство) не знают, что делать и мне кажется, единственный выход это Союзу войти в ЕЭС, если примут. Это и Союз усилит и (с улыбкой) европейский рынок ослабит, что мне как американцу приятно." Очень забавно, с юмором, но без малейшего оттенка неуважения к корреспондентам своим, говорил о письмах ("часто с фотографиями"), приходящих от девушек: "Предлагают свои услуги: работать секретаршей, вести переписку, хозяйство и т.п. Одним словом, "ноги мыть и воду пить". Одной я обязательно отвечу: 18 лет, очень красивая и ни о чем не просит - только ответить. Пишут, что стихи услышали в школе, учителя читали, объясняли. Неплохо, а?" Или о другой эпистолярной истории (спокойно, без обиды): приходит текст "Мы до тебя, жидовская морда, доберемся и т.п." А через неделю от того же адресата: "+мы-де в прошлом письме кое-чего напутали, примите наши извинения." О том, что сбываются самые фантастические прогнозы. Здесь я заметил, что в Москве вышел платоновский "Котлован", о котором Иосиф в 70-м сказал мне: "Эта книга при советской власти не будет напечатана". Он улыбнулся: "Так ведь это уже не советская власть+" Напомню, что был июнь 1989 г., только что состоялся или должен был состояться последний съезд КПСС (28 или 29?), в горкомах, обкомах еще заседали выездные комиссии и КГБ был в силе..
О только вышедшей книге Толи Наймана об Ахматовой: "Это неплохая книга, но там много вранья, с первой страницы", правда, это было сказано щутя, с улыбкой - И еще: "А.А. у него невероятно болтлива, а она была молчаливым человеком. И потом мне кажется, что ему очень хотелось обязательно опубликовать те открытки, что написаны ему, а я знаю людей, которым А.А. писала длинные письма, но им и в голову не пришло бы их публиковать."
Когда поднялись на второй этаж, где он показал мне мою комнату, я спросил, правда ли, что он держится в стороне от многих эмигрантов? Он улыбнулся и сказал, что никого не избегает, но встречается только с теми, кто ему интересен. Никаких имен он не называл. Но, когда встретился в Вашингтоне с Аксеновым и сидели мы у него дома за "рюмкой чая", Василий грустно заметил: "Ты, наверное, единственный человек в Штатах, который вчера в гостях у Иосифа был, а сегодня у меня. " Из чего я понял, что некое разделение, антагонизм существует. Впрочем, Рейн, Найман тоже и в Нью-Йорке и Вашингтоне встречались, но они, как и я, "не американцы".
- Все хотели бы встретиться с ним?
- Да. Когда днем мы с ним гуляли по Нью-Йорку, пока его "Мерседес" проходил осмотр в "русском автосервисе". Он спросил, куда я еду. Я ответил, что в Аризону. Он взглянул на мои куртку, брюки и сказал: "Там же 40 градусов, а ты так одет!". После чего привел в в магазин и купил мне лёгкий летний костюм. Это была серьезная помощь ибо в те времена россияне были бедны, как церковные крысы: валюта в Союзе не продавалась, а при наличии загранпаспорта с визой обменивали рубли на сумму не более 30 долларов, о чем делали отметку в паспорте.
- Он Вас возил на своём Мерседесе? Оценили Вы его как водителя?
- Возил. Да я как-то особенно и не обращал внимания. У него был не новый, но вполне приличный Мерседес. Надо сказать, что в Штатах ездить не трудно. Хотя в Нью-Йорке, в центральной части - не просто.
-Это не самая Ваша последняя встреча с Бродским?
- Была ещё одна встреча в Нью-Йорке в 1994 году в День Победы, 9-10 мая. Он уже жил на Бруклинских Высотах. Мы прогулялись по Нью-Йорку и, как и пять лет назад, он купил мне светлый пиджачный костюм, легкие туфли а Марине, моей жене какое-то летнее одеяние; затем пошли в китайский ресторан. Подарки друзьям и визиты в китайские рестораны составляли для него несомненное удовольствие. Он был широкий человек. Потом заторопились успеть к 7-ми часам домой, чтобы увидеть, пока не уложили спать, его дочку Нюшеньку - Анну Марию Александру. Прелестная девочка, ей тогда, кажется, еще и года не было. Там и познакомились с его женой, Марией молодой, красивой и молчаливой. Поужинали и поднялись на 2-й этаж, в его кабинет. Он читал последние стихи и только что законченные замечательные переводы из Эврипида: "Пролог и хоры из трагедии "Медея", сделанные по просьбе Любимова. Он довольно много говорил о театре, о его циклическом и поступательном развитии от античности до нащего времени. !
Был весел и остроумен. С ним мне всегда было легко, что в 60-е, что в 90-е. Курил он много, почти непрерывно, а когда сигареты кончились, послал меня на первый этаж квартиры, объяснив, где загашник; сам не пошел: "Мария догадается, за чем я, а про тебя не подумает+" От того вечера осталась 40-минутная кассета, записанная с некоторыми дефектами и потому до сих пор не распечатанная.
Попрощались очень сердечно. Первый раз за 35 лет встреч-прощаний обнял меня и поцеловал. А ведь сентиментальным он не был. Или что-то чувствовал? Не знаю. Говорил, что со здоровьем неважно, что дело идет к операции; даже просил узнать про какого-то врача из ленинградской Военно-медицинской академии. Потом спросил: "Когда ты из Вашингтона в Москву?" "24 мая". "Задержись на пару дней и приезжай 25 на день рождения." "Конечно приеду." На том и расстались. 22 или 23 мая пошел я менять билет в Аэрофлот, а у них уикэнд и в Вашингтоне билет не обменять, надо ехать миль за 30 в аэропорт. Да и Марине 25 надо в Москву вернуться. Одним словом, позвонил я Иосифу, объяснил, поздравил. Он сказал: "Ладно, не последний раз видимся!"
А оказалось - последний. Вернее 30 января с Женей Рейном и Сашей Кушнером прилетели мы на похороны и видели еще три дня в похоронном доме на Манхеттене, рядом с Мортон стрит и "Русским самоваром", где три дня мы его поминали+ А 1 февраля его отпели. В католическом соборе утром, в православной церкви вечером. И хоронили. Временно, в склепе. А уж летом, в Венеции - навсегда. (6)
Сноски:
1. Впервые Бродский поехал в геологическую экспедицию на Белое море в 1957-м году. См. стихотворение "Прощай, позабудь+" (1957), Сочинения Иосифа Бродского, Составитель Г.Ф. Комаров, ред. Я.А. Гордин, СПб., 1997, том 1, с. 19.
2. В письме Генриху (февраль 1968 г) Бродский пишет: "Здесь всё идёт своим паршивым чередом, и все живут своей говенной жизнью. Самое неприятное, друг мой, что человек не в состоянии совершить в этих условиях поступки, пропорциональные ситуациям, в которые он попадает. Это можно только в кино, но там - сюжета меньше. Возникает избыток психической энергии, который приводит одних в жёлтый дом, других - к скотству, третьих никуда не приводит."
3.Степан Крашенинников. Описание земли Камчатки. ОГИЗ. Географгиз. Москва, 1948, 294 с. Книга издавалась и поздне, в 60-70 гг. Это классический труд: первое обстоятельное научное описание Камчатки, по результатам экспедиции Беринга 1740-1741 гг., в которой Крашенинников участвовал, как представитель Академии наук.
4. Сочинения Иосифа Бродского, СПб., 1997, том III, "Развивая Платона", с. 122-124.
5. Речь идет о Faith Wigzel, которой посвящены стихи "На прачечном мосту" (1968) и "Пенье без музыки" (1970).
6. Сочинения Иосифа Бродского, СПб., 1997, том III, "Письма римскому другу", с. 10-12.
7. Бродский был перезахоронени в Венеции 21 июня 1998 года.
У озера.
Компьютерная графика - А.Н.Кривомазов, Москва, ноябрь 2009 г.
| Биография Бродского, часть 1 | Биография Бродского, часть 2 |
| ООО "Интерсоциоинформ" |
|
